Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Ирина Цыгальская, поэт, переводчик (г.Рига)
Понятие «русский мир» нередко
попадает в сферу политики помимо,
а то и вопреки нашему желанию. Открещиваюсь: я не занимаюсь политикой, однако
тут же вспоминается — если ты не занимаешься, то рано или поздно она займется
тобой.
Защита русского
языка (или — от русского языка) и русской культуры (или — от русской культуры)
и в Латвии, хотя уже и без прежнего запала, но все-таки и до сих пор служит
вывеской, укрытием — для тех, кто подразумевает на самом деле совсем другое:
свой карман, политический капитал, неумение и бездействие при нахождении на
какой-нибудь ответственной должности.
Философия
латыша выражается в дайне, народной песне. «В этической глубине народная
песня смело могла состязаться с христианской этикой <…>. Это не только
поэзия, это и педагогика, агрономия, медицина и, конечно, мораль, —
рассказывает о дайнах латышский поэт Кнут Скуениекс, — <…> дайна все еще актуальна для
духовной жизни современной Латвии. <…> Мы <…> прямо или
косвенно пользуемся ею в музыке и литературе. Свое наследие мы воспринимаем
теперь как философию, этику, эстетику, но ценность его от этого не убывает»[1].
Поделиться этим
богатством с другими народами нелегко, дайна плохо поддается «пересадке» на
другую языковую почву.
О музыке. Если,
например, латвийский оркестр исполняет Чайковского, то какая это культура —
латышская или русская? Может быть, не то, и не другое: состав оркестра тоже
может оказаться многонациональным. То же и в изобразительном искусстве: многие
латышские художники, получившие известность в Латвии в двадцатые —
тридцатые годы прошлого века, учились в петербургской Художественной академии,
Роман Сута — в пензенском
художественном училище. Жену Р.Сута
привез из России — это Александра Бельцова,
не менее известный латвийский художник.
Это — общее культурное
пространство в мультикультурной
Риге.
Больше оснований для
выделения русскоязычной культуры предлагает, разумеется, литература.
Изучить язык страны
проживания необходимо
прежде всего хотя бы затем, чтобы убедиться, что все люди в своих главных
желаниях одинаковы. Наверно, поэтому молодое поколение гораздо меньше, как
теперь говорят, «напрягается» по поводу знания, изучения языков — они просто
хотят жить, любить, растить детей. И большинство из них могут общаться
как минимум на трех языках: русском, латышском и английском.
Русскому языку присвоен
статус иностранного. В
школах, по крайней мере
латышских, количество часов на русский язык и литературу резко сократилось.
В проигрыше оказались …латышские школьники, вырастает поколение, в
среднем знающее русский хуже, чем прежние поколения, и оттого — менее
конкурентоспособное на рынке трудоустройства, так как во многих сферах жизни и
деятельности необходимо все-таки знание и русского языка.
Получить высшее
образование на русском языке можно только в частных вузах. Тут, правда, все
постоянно меняется, говорят — а может быть, уже и реализуют — о практике
приглашения чужестранных специалистов, которые будут читать лекции на
английском, немецком, русском и других языках.
Об ассимиляции судить
не берусь, но постепенная интеграция происходит. Не только разных народностей,
но и, к примеру, — со скрипом — богатых и бедных, что никак не менее актуально.
Электронные СМИ
существуют и востребованы. Существуют и бумажные. На
латвийском ТВ еженедельно можно посмотреть и послушать, в том числе — и в
электронной записи — русские передачи «Без обид» и «Точки над i», в последней ведутся дискуссии по самым разным вопросам
общественно-политической жизни (новые и старые политические партии, школьное и
высшее образование, доступность медицины и т.п.). В дискуссиях участвуют обе, и
латышская, и русская «общины».
Книг на русском языке
выходит так много, что невозможно ни проследить за их качеством, ни понять,
насколько необходимо было издавать ту или иную из них. У кого есть деньги (или
богатый спонсор), тот и издает — что и сколько хочет. Легче сориентироваться в
книгоиздании, осуществляемом при государственной поддержке. За последние
два-три года вышло несколько (с десяток?) билингвальных поэтических сборников (в издательстве
«Орбита») — современная латышская и русская поэзия, классика, Серебряный век и
др.; в 2011 году возродился «Рижский альманах», а на ближайшие три года
материальные заботы об издании этого ежегодника приняло на себя Министерство
культуры Латвии.
Значительную часть
изданий можно найти и в интернете. В том числе и «Рижский альманах».
«Городскую культуру»
весной ежегодно украшают «Дни русской культуры». В центральных городских
парках поют хоры. Встречи — поэтические, какие-нибудь тематические — происходят
и «под крышей», в самых разных аудиториях, в них участвуют и гости из России. С
весны и до поздней осени, когда по вечерам город все раньше окутывают
романтические сумерки, можно послушать уличных музыкантов. «Блеск и нищета».
Пожилой артист исполняет на аккордеоне какой-нибудь старый городской романс;
девушка играет на скрипке что-то из классики; чуть дальше услышим гитару. Молодежь таким образом старается
подработать себе на учебу, на жизнь — это понятно по всему их облику. Пожилые
тоже зарабатывают, а не просят милостыню, пусть «атрибут» уличного «попрошайки» и присутствует рядом в
виде какой-нибудь мисочки или шапки, — все равно это надо воспринимать как
концерт за пожертвования.
У молодежи свои
любимые песни, своя любимая музыка. Они шумят, громко смеются, тихо плачут… — а
иногда и безобразничают… Но,
кажется, культ молодости, здоровья и успешности, популярный в девяностые годы,
свою «актуальность» утратил.
О том, чтобы сносились памятники деятелям русской культуры слышать не приходилось.
Я по-прежнему проезжаю на троллейбусе мимо улиц Пушкина и Гоголя, а
прогуливаясь в своем микрорайоне Пурвциемс
(село Болотное), могу очутиться на улице Андрея Сахарова.
Культурные связи с
Россией актуальны и сегодня, на личном уровне никогда и не
прерывались. На уровне общественном, официальном были ослаблены в 90-е. В
последние годы вновь становятся интенсивны. Тактично и незаметно что-то меняется,
в сторону — большей взаимности? Я имею в виду, что уходит — уже ушел? — образ
россиянина как «старшего брата» в семье народов бывшего СССР.
Из наших современников
первым приходит на ум режиссер Алвис
Херманис, известный в
Европе постановками русской классики (Онегин, Обломов, гоголевский «Ревизор» —
привет школьникам и всем прочим, кто не читает классики). В Риге стала событием
постановка А.Херманиса
«Бродский/Барышников»; и Мария Наумова, латвийская певица русского
происхождения; и российский режиссер Кирилл Серебренников, который поставил в
Латвийском национальном театре «Мёртвые души», спектакль «Сны Райниса»…
«Сограждане» — хорошее слово,
лучше, чем «постоянный житель», «русскоязычные» и т.п., уж не говоря о такой
крайности, как ярлык «пятая колонна» (он, как будто, теперь употребляется
редко).
Недавно президент
Латвии Раймонд Вейонис внес
предложение регистрировать детей неграждан
гражданами уже в момент рождения, если только родители не выберут для них
другое гражданство. Посмотрим, как проголосует парламент.
В годы перестройки в
Латвийском университете была группа по обучению молодых литераторов из разных
республик латышскому языку, иные из них действительно связали свою жизнь с
культурой, литературой Латвии. Но их труд на родине — по окончании учебы —
оказался невостребованным.
Изучать языки,
культуру, историю, нравы с конца шестидесятых отправляются в братские
республики и латышские поэты, среди них — поэт и переводчик Улдис Берзиньш (1944), изучавший турецкий язык на
Кафедре востоковедения в Ленинградском университете (1968 — 1971), затем на
отделении Востоковедения и африканистики МГУ (персидский и турецкий), в
Ташкентском университете — узбекский. Переводил ветхозаветные книги, пятнадцать
лет отдал переводу Корана. «Русскоязычный» поэт С.Морейно в настоящее время занимается переводом польской литературы… Можно было
бы продолжить, но перечисление само по себе ничего нового не добавит.
Лучше еще несколько
слов об Улдисе Берзиньше: в
своих путешествиях на Восток он познакомился с азербайджанским писателем Акрамом Айлисли и если и не подружился с ним, то — нашел в
нем единомышленника. Очередная их встреча произошла в 2012 году в Риге. Акрам Айлисли привез рукопись своей
книги «Каменные сны» (на русском языке). Мы встретились с Айлисли в Вентспилсском
Доме писателей и переводчиков, он попросил меня прочитать этот трагический
роман-реквием. Прочитав, я спонтанно «приняла решение», что «Каменные сны» надо
перевести и на латышский… Перевод состоялся, книга издана по-латышски
в 2015 году. Дальше Акрам Айлисли
собирался в Москву… Но это
уже другая история…
Среди появившихся в
конце двадцатого века и в первые
десятилетия двадцать первого русских писателей как,
может быть, самого крупного я определенно назвала бы поэта и переводчика
Евгения Шешолина. Он
родился в Краславе (Латгалия)
в 1955 году, трагически погиб в 1990 году в Даугавпилсе. Причина гибели
осталась неизвестной. Я говорю — «определенно», потому что жизненный путь его
закончился. Живые, может быть, скажут что-нибудь еще, тогда и «решим». После
ухода Шешолина его творения
стали объектом изучения историков и исследователей литературы — и в Латвии, и в
России. Стихи Шешолина
публиковались и прижизненно, но как-то не особенно выделялись на фоне всей
хлынувшей потоком, будто бы прорвавшей все шлюзы и запреты, поэзии. Чудится —
не судьба ли это? Что именно смерть поторопила понять значение поэта…
Объединения возникают и
рассыпаются, образуются заново. (Где два латыша, там три партии. Наверно, то же можно сказать и о русских
писателях).
«В 60—70-е годы
возникали кружки и салоны «независимых», с культом кофе и кафе. <…>
Отдельного внимания заслуживают домашние салоны той эпохи, формировавшие новый
тип общения и культурной инициативы. <…> Противостояние официальной
культуре и «диктату» старшего поколения в литературе и искусстве 1960—1970-х
гг. было велико и отчасти послужило основой для сплотки наиболее активных
представителей молодежной культуры вне разделения на племена и народы», —
рассказывает историк культуры Б.Равдин
(«Даугава», 2005, №2).
«Есть ли здесь
русская литература?» — этот вопрос время от времени
возникает снова и снова. Дискуссия об этом публикуется в третьем номере
(первого «этапа» издания, 1993 год) «Рижского альманаха». Историк культуры,
исследователь литературы русской диаспоры 20-х — 30-х гг. Юрий Абызов (1921 — 2006) уверен, что
нет: «Возможна ли здесь художественная литература — не думаю, <…> не
вижу для этого творцов ее. Литература иного плана — разрабатывающая почву
и судьбу, документы <…>, — литература факта, мемуарная <…> —
это все возможно…». (Правда, позднее Ю.А. все же заметил Л.Романенко,
1923—2007).
Кнут Скуениекс годом раньше думал
иначе: «региональная литература <…> даже по-своему уникальна,
правда, при условии, если не старается копировать метрополию. <...> не надо бояться, что со временем возникает и
языковый, и литературный диалект. Потому что палитра русской литературы от
этого становится только богаче» («Рижский альманах», № 1, 1992).
Трудно, да и не
хочется, представить себе маргинализацию
языка, на котором писали Лев Толстой и Достоевский.
Думается, русский язык
как язык современной литературы, поэзии — востребован. Недаром так много поэзии
пишется и в России, и в диаспорах — и появляется как в бумажных изданиях,
так и в сети.
Переводчиков с
латышского языка на русский количественно стало меньше. Все же
рижская переводческая, да и поэтическая школа сохраняется, а школа поэтического
перевода подтверждает европейский уровень и латышской поэзии второй половины
прошлого столетия, и первых десятилетий нового.
Язык в Латвии — как и
на всем пространстве бывшего СССР — оскудевает и засоряется …Но язык — как живое существо,
которое и развивается, и дегенерирует, — многое «определяет» сам, и, надо
думать, сам и лишнее отметет, сам и обогатится — может быть, сленгом, языком
улицы — совсем какими-нибудь другими словами, чтобы выражать новые понятия, не
исключено, что еще и «латышизмами».
Недавно я переводила
коротенький рассказ Визмы Белшевицы, написанный в
эпистолярном жанре, позабавила в нем характеристика провинциальной гостиницы,
даваемая автором с незлой иронией: «В номере справа интернациональная
компания — наверно, сезонные работяги,
еще совсем мальчишки, видела их в окно — разговор на русском. Там бутылка
не булькала. Или непьющие, или деньги уже кончились. Они грелись и до сих пор
греются, даже вопреки жаре, крепкими словами. Этих слов три, если упоминание
матери считать за одно слово. Если нет — пять. Кроме матери — еще одна женщина
легкого поведения и нечто из мужских причиндалов. Помнишь Эллочку из
«Двенадцати стульев»? Та <…> на фоне этих юношей — настоящий Толстой …»
Далее, возвращаясь к этим своим юношам, Визма
Белшевица не называет их
иначе, как только «трехсловесные»…
Лично мне
в новом тысячелетии дышится, в творческом плане, легче. Потому что я, хоть и не
задавалась никогда целью написать что-нибудь «проходное», но понятие о
необходимости соблюдения тогдашних канонов, наверно, въелось на бессознательном
уровне и выражалось в том, что казалось: я ничего в литературе не могу. Ни мой индивидуализм, ни интерес к асимметрии
никому не нужны.
Читателя представляю
себе смутно. Иной раз, стараясь понять, получилось ли что-нибудь, каким-то
непонятным образом вижу текст глазами
кого-нибудь из единомышленников, всегда — конкретного, одного. Тираж моих книг
примерно в 200—250 экз. с течением времени расходится. Больше
раздаривается, чем раскупается.
[1]
«Дружба народов», 1986,
№ 3.