Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2017
Евгений Абдуллаев, поэт, прозаик,
критик (г.Ташкент)
Форма для ответа
предложена свободная — но буду двигаться, держась за поручни предложенных
вопросов. Слишком широкая и топкая тема, легко провалиться в слегка
необязательную интеллигентскую болтовню, «кухонную» политологию.
Итак. Политика в
сфере языка и образования. Как таковая она сегодня в Узбекистане не
прослеживается; собственно, в ней нет особой необходимости. Политика в сфере
языка требуется там, где языку что-либо угрожает. Демографический спад, когда
сокращается до опасного минимума число носителей языка — как это, например,
происходит в государствах Балтии. Или сосуществование в одном государстве на более-менее равных началах двух или более разных языковых
групп (случай Казахстана, Белоруссии, Украины с их значительным числом
русскоговорящих). Или активное внедрение в сферу управления, коммуникации,
культуры какого-то «внешнего» языка — например, английского…
В Узбекистане, строго
говоря, нет ни того, ни другого, ни третьего. Титульное население динамично
растет; в стране сегодня более 26 миллионов узбеков (из 32 миллионов всего
населения). Других столь же крупных языковых групп в Узбекистане сегодня нет;
ни таджикский, ни каракалпакский, ни русский реальной конкуренции узбекскому не
составляют, по крайней мере, с конца 90-х. Что касается экспансии внешних
языков, то в силу относительной закрытости Узбекистана «импорт» английского
довольно ограничен и не воспринимается как такая «лингвистическая опасность».
Статус русского языка,
насколько за последние четверть века утрачен язык, есть ли сегодня к нему
интерес и чем это вызвано. Об утратах говорить не буду; они
почти во всех постсоветских государствах, что называется, были «запрограммированы».
Если язык не имеет государственного статуса плюс идет отток говорящего на нем
населения, то, собственно, с чего ему «цвести и пахнуть»? Русский, тем не мене,
сохраняет многие позиции, в том числе — и в администрировании; он перестал
восприниматься как «язык русских», стал «своим». Как английский — для индусских
элит (хотя, конечно, и не в таком масштабе).
Есть ли возможность
получить высшее образование на русском? Возможность есть, хотя
число мест — и «на бюджет», и «на контракт» — сокращается. Но это не
сознательная дискриминация: просто и желающих учиться на русском с каждым годом
меньше: заметно «тает» число русскоязычных абитуриентов. Сегодня это те, кто
родился во второй половине 90-х, когда уже вовсю шел
отток наиболее активных и молодых русскоязычных людей — в Россию, в «дальнее
зарубежье». Те дети, которые у них тогда должны были родиться в Узбекистане и
сегодня придти в вузы — родились уже где-то в других местах… Так что и
желающих учиться на русском все меньше, и мест меньше, но главное — качество
обучения… Но кризис системы высшего образования — это уже проблема не одного
Узбекистана.
Происходит ли
ассимиляция? Она, в принципе всегда происходила;
«мама — русская, папа — узбек», такое устойчивое сочетание. Что касается языка
— все зависит от места. Есть Ташкент и еще несколько два-три относительно
«русскоязычных» города. Но, в целом, «русская» (ставлю кавычки: это могут быть
и татары, и армяне, и корейцы…) молодежь в областных городах уже вполне
свободно говорит по-узбекски. Не выучивает специально, а так — через круг
общения. Тоже вполне естественный и предсказуемый процесс.
Существуют ли бумажные
и электронные СМИ на русском языке, насколько они востребованы и популярны?
Существуют; особенно популярны электронные СМИ, вроде «Новостей Узбекистана», «Газеты.Уз» (русской ее части), «The Voice of
Tashkent», «Писем о Ташкенте»… Не хватает, правда,
интеллектуальных, вроде «Гефтера» или «Кольты». Но
им, собственно, и взяться неоткуда — недостаточная критическая масса тех, кто
это бы мог читать. И кто мог бы туда писать.
Преименование
улиц и снос памятников деятелям русской культуры.
Уже почти все что могли, снесли и переименовали — в основном, в 90-е. И Гоголя,
и Горького… Некоторых пожалели: Пушкина просто перенесли. И названия улиц еще
какие-то сохранились. Тупик Льва Толстого, например. Но, надеюсь, процесс «переименованса» уже выдохся. При новом президенте пока
ничего не трогают.
Как ощущается связь с
Россией? «Русскоязычные» для «титульных» — сограждане или пятая колонна?
Благодаря трудовой миграции, Россия — это не что-то далекое, а страна где
работают миллионы узбеков; работают и живут. Девятая по численности этническая
группа в Москве, шестая — в Питере, третья — в Новосибирске. Приезжаю в Москву
— как будто не уезжал из Ташкента: узбекская речь продолжает со всех сторон
меня обтекать. Кто тут больше мог бы считаться «пятой колонной», еще вопрос.
Что до меня лично, то я себя никакой «колонной» не ощущаю, я — «человек
отсюда». Что не мешает мне чувствовать себя своим и в России. Если это и
«космополитизм», то своеобразный, ограниченный границами бывшего Союза. Они же,
если разобраться, — границы русского языка.
Что касается ориентации
на соседей… В начале 90-х нам пытались назначить
в «старшего брата» Турцию; потом, правда, на политическом уровне братство
несколько заморозилось. Но народ в Турцию летает живенько, самолеты полные; и в
Саудовскую Аравию тоже. Но какого-то культурного влияния не заметно. Узбекистан
при Каримове был достаточно закрытой страной, с задраенными окнами, как в
набитом автобусе в час пик. Возможно, в этом и был какой-то смысл; но я больше
любитель «культурных сквозняков».
Три вопроса
про русскую литературу — это, пожалуй, самое
сложное. Это, наверное, какой-то общий постсоветский процесс: усыхание русской
литературы (кроме, естественно, самой России). Исчезает языковая среда —
скукоживается литература. В 90-е, еще даже в начале
2000-х она здесь сохранялась, по инерции. Слишком большие были вложены
литературные «инвестиции» на протяжении предшествующих десятилетий, чтобы это
одномоментно угасло. И какое-то время была надежда что-то еще оживить, продлить
этот прекрасный закат. «Ташкентская школа», которую придумали в 99-м Санджар Янышев и Вадим Муратханов
(я был в роли «примкнувшего Шепилова»);
альманахи русской среднеазиатской поэзии, которые мы втроем выпускали;
ташкентские фестивали поэзии… Все это было такой попыткой влить новое вино —
даже не в старые меха, а в такой мешочек из шагреневой кожи. Году в 2003 я
написал эссе «Сохранение энергии» — о современной русской литературе
Узбекистана, о том, как она, все же, сохраняется. Сегодня, увы, сохранятся уже
нечему. Есть отдельно-взятые литераторы. Виктория Осадченко. Алексей Устименко.
Бах Ахмедов… Список этот, конечно, можно продолжить, назвать еще какие-то
имена, но даже десять имен не составляют того, что можно было бы гордо назвать
литературой. Литература всегда держится «подшерстком» и «подлеском»: сотнями, а
то тысячами литераторов. Включая переводчиков, редакторов,
литературных критиков. А там, где на тридцатимиллионную страну русских
писателей можно перечислить по пальцам…
Впрочем, думаю, что в
эпоху глобальных сетей «страновая» локализация
литературы и не так важна. Феномен русской узбекской литературы сегодня в
каком-то смысле транснационален. Санджар Янышев живет
в Москве, Вадим Муратханов — в подмосковных
Электроуглях, Шамшад Абдуллаев — в Алма-Ате, Хамид Исмайлов — в Лондоне. И для всех них Узбекистан остается
важной, активно разрабатываемой темой. Недавно открыл для себя стихи еще одного
бывшего ташкентца, Михаила Калинина, ныне живущего в Туле. Другое новое для
меня имя — Кималь Юсупов, живет в Москве. Прочел его
короткий рассказ (прислали), интересная проза — и тоже про Узбекистан, про
ясновидца из Бухары… Что-то, в общем, происходит, — но уже не на наших
барханах.
Как я себя в этом
«прекрасном новом мире» чувствую? Если говорить именно о
писательском самочувствии, то оно не сильно связано с местоположением. Главное,
чтобы ты мог спокойно, сосредоточенно работать. Спокойно варить себе кофе,
открывать ноутбук, смахивать пыль с клавиатуры (у нас тут бесконечная пыль,
почва такая) и работать.
Кто и где мои читатели?
Мне кажется, это из серии тех вопросов, задумываться о которых писателю не
полезно. Я, конечно, пишу для читателя, но предпочитаю, чтобы он для меня
оставался чем-то вроде «Прекрасной Дамы» для трубадура. Чем-то прекрасным,
нежно любимым и расплывчатым. Так мне легче писать. А о том, что это в
плане какой-то конкретной «целевой аудитории», где эта аудитория и как
меня с ней лучше «поженить», пусть думают те, кто меня издает, — это их хлеб.
Мне вполне достаточно туманной платонической любви. Я же Афлатуни
— «платоник»…