Попытка анти-травелога
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2017
C тех пор как мы
с мужем создали свой театр, мы бываем на театральных фестивалях в настолько
необычных местах, что захотелось вести путевой дневник… Хотя
— в чем смысл таких заметок в наши дни? Это раньше можно было удивить
рассказами об экзотическом быте и нраве туземцев в духе Афанасия Никитина. А
сейчас… есть энциклопедии, журналы, телевизор, интернет, где любую информацию
находишь за две минуты. Впечатления от увиденного — просто предлог поговорить о
своем: любая замеченная мелочь, незначительная деталь выдают то, что волнует на
самом деле, а все остальное — лишь повод для беседы (или монолога). И речь не
только о путешествиях. Все настолько названо, угадано и изучено, что напрямую
говорить ни о чем невозможно…
Косово
Наверно, это
самое необычное место в Европе. И очень красивое. Городок Пейю
окружают высокие горы, кое-где на вершинах остались ледники, везде водопады,
ручьи, туман. За полтора часа мы доехали до границы с Черногорией (и повернули
обратно, пообедав в придорожной харчевне) — здесь все близко. В июне уже цветет
липа, и ею пропитан весь горный воздух.
Люди здесь гостеприимные,
веселые, но атмосфера тяжелая. В очень похожей по духу Македонии гораздо
радостнее, хотя Македония беднее — самая бедная европейская страна. Но
македонцы — свободные, а в Косово… Слишком много стран
не признают это государство, и доставшаяся тяжелой ценой независимость не
принесла счастья. Выехать куда-либо непросто, а часто — невозможно. Жители
Косово живут заложниками в собственной стране…
Висит в воздухе
какая-то безысходность. Не случайно все пять коротких моноспектаклей
учениц третьего курса театрального университета — невероятно жестокие: о
насилии над женщиной, убийстве женщины, самоубийстве, о тяжелой женской доле —
эти 20-летние девушки не видят здесь будущего…
Фестиваль —
самый бедный из всех, на которых бывали, но, пожалуй, один из самых душевных. Здесь еще действуют другие законы отношений между людьми, и поэтому
Ментор Зигберей — организатор фестиваля, — не получив
денег от государства (или получив копейки) поселил нас у друзей, кормил у
друзей (каждый раз в другом месте — очень щедро, очень вкусно: запеченные
кабачки с брынзой, греческий салат, сыры, домашнее вино…) Ментор родом из этого
городка, здесь все — его друзья, поэтому фестиваль в Пейе,
а не в столице.
Один из друзей
Ментора — Дживи — бесплатно возит гостей фестиваля.
Лет пятидесяти, приземистый, коренастый, смуглый, с трехдневной щетиной и
неизменной улыбкой на смуглом лице. Мне все время хочется назвать его
грузинским именем Гиви… Объясняемся
мы преимущественно жестами, но прекрасно понимаем друг друга. Выйдя из аэропорта
и увидев красную шкоду-развалюху, настолько маленькую,
что сзади дверей нет и пролезать на заднее сиденье надо через передние, мы с
Илюшей напряглись. С Илюшиным тромбоном, электроникой, да еще сумкой с летними
платьями, мы просто не поместимся. Но Дживи, увидев
наши лица, сделал характерный жест рукой: не волнуйтесь, все будет хорошо! И
начал колдовать: что-то сдвигал, раздвигал… В итоге
вместились. Хотя ехать мне пришлось с тромбоном между ног…
От столицы до Пейи всего 50 километров, можно было бы спокойно добраться
за час. А мы едем почти два. Такие тут дороги. «Хуже, чем в Роуд
Айленде!» — говорю Илюше. (Мой любимый американский
штат известен отвратительными дорогами.) Но здесь, в Косово, кое-где просто нет
асфальта. А там, где есть, — сплошные ухабы и ямы. Разметок на дорогах нет,
разделительной полосы — тоже… После двухчасовой тряски
я, уставшая и злая, ничего хорошего уже не жду. И вдруг Дживи
подает мне руку, когда выхожу из машины. Для меня это настолько непривычно и
неожиданно, что смущает, кажется лишним. Но потом понимаю, что это — искренне,
не как часть этикета, а скорее как своеобразное извинение за «тяжелые боевые
условия». На третий день начинает звать меня «принчипесса»
(это потому, что у меня красивое платье, уговариваю себя, чтобы не подумать:
это потому, что избалована…) Расплывается в улыбке и говорит «принчипесса», и я каждый раз вспоминаю фильм «Жизнь
прекрасна» и невольно улыбаюсь. Впрочем, Илюшу Дживи
зовет «маэстро». Он говорит с нами по-албански, и через пару дней мы даже
начинаем его понимать…
Режим фестиваля
щадящий: есть время побродить по городку — по небольшому рынку, по центральной
площади, где каждый вечер разъезжают на машинках дети, постоять на мосту над
почти высохшей мелководной речушкой, посидеть в кафе (их здесь всего три).
Перед каждым спектаклем пьем крепкий кофе, который здесь варят на песке (как
арабы). По-сербски местные албанцы говорят — при необходимости. Так мы с Илюшей
и общаемся со многими, кто английского не знает: по-польски, с вкраплением
десяти сербских слов, а нам отвечают по-сербски. Хотя предпочитают по-албански.
На закрытии
выступает министр культуры и спорта (если я правильно поняла), толкает речь. К
сожалению, фестиваль неудачно совпал с Рамаданом: многие рестораны открываются
после 8, и едят здесь в 9—10 вечера, поэтому на спектаклях полупустые залы:
после голодного дня, выбирая между едой и «прекрасным», многие предпочитают
первое (их можно понять). Но в целом ислам здесь своеобразный: вино, пиво,
водка текут рекой. Женщин в парандже или хиджабе — очень
мало….
Война уже не
ощущается здесь, но каждый мужчина старше тридцати пяти прекрасно ее помнит.
Полгода спустя Ментор, известный в Косово актер и режиссер — веселый,
разбитной, щедрый и многодетный — наотрез откажется привозить на наш фестиваль
в Мальме (пока только планируемый) спектакль о войне. Нина Мазур
из Ганновера — ответственная за монофестивали от ITI,
ЮНЕСКО, создавшая больше 60 фестивалей во всем мире, говорит, понижая голос,
что все первые спектакли Ментора — о войне — жестокие, яростные, полные
отчаяния: «Их было очень тяжело смотреть». А теперь Ментор не хочет,
категорически. Наверное, не может больше играть на пределе, боится. Ведь
иногда, ковыряя, занозу вытаскиваешь, а иногда — только загоняешь глубже. А
Ментору есть что вспомнить. Нина рассказывала, что во время войны Ментор бежал
— с женой и маленькими детьми. Автобус остановили сербские солдаты, всех
выгнали и повели на расстрел. «Как же так, — крикнул Ментор, — я учился у вас,
у сербов, меня ценят в Сербии как актера, только сегодня я получил письмо от
своего учителя — знаменитого сербского режиссера. Неужели вы хотите убить меня
и мою семью? Я не верю!» Сербский солдат рассмеялся, когда Ментор назвал ему
имя — даже он его знал. «Что общего имеет наш великий художник с такой тварью,
как ты? Ты лжешь!» Ментор достал письмо из кармана и протянул солдату. Тот
внимательно его прочитал. Еще раз взглянул на Ментора: «Бери свою суку и своих выродков и уходи, быстро!» И
они убежали, даже вещи не взяли. Бежали и слышали залпы — расстреливали автобус… А я думаю: взял ли Ментор письмо, понимая, что оно может
его защитить? Или просто случайность: запихнул машинально в карман? И не
состоит ли все в жизни из таких вот случайностей?..
Приехали на
фестиваль в основном из балканских стран, из западной Европы — только мы.
Пожилой турок (на самом деле курд из Турции), игравший «Последнюю ленту
Краппа», показывает монету, утверждает, что ей почти 2000 лет. Монета
бронзовая, стертая, ни рисунка, ни букв не разобрать…
А еще я узнаю,
что по-хорватски актер — глумец.
То есть тот, кто глумится…
В Косово
невероятно красиво, чисто, вкусная свежая еда (то, что называется organic, хотя здесь не мыслят этими понятиями) —
золотая жила для туризма. Но туризмом никто не занимается. Иностранцев крайне
мало: мы — те, кто приехал на фестиваль, — чуть ли не единственные. Еще в
гостинице, которая напоминает скорее музей забытых вещей (сельский стиль,
старая антикварная мебель, швейная машина), знакомимся с эксцентричной немецкой
теткой. Встреча очень забавная: в три часа ночи выхожу из комнаты в фойе, где
немецкая тетка громко болтает и смеется с хозяином гостиницы, и вежливо, но
довольно свирепо прошу: «Потише!» Утром немка видит,
что я ищу кого-то, кто объяснит, как включать горячую воду. Она спускается
этажом ниже, в бар-ресторан, где Илюша пьет пиво с хозяином гостиницы, и
сообщает последнему: «The bitch
from 101 wants hot water!» На что Илюша с
угрозой в голосе говорит ей, что «the bitch from 101» — его жена, так
что поаккуратней. Немка громко смеется (она совсем
беззлобная, просто резкая), идет наверх сообщить, что я просто забыла нажать на
кнопку подогрева. Когда я спускаюсь вниз после душа, встречает меня, как лучшую
подругу (забыв, что я — «bitch»), садится за соседний
столик во время завтрака (который с каждым днем все меньше и скуднее) и за
полчаса рассказывает свою биографию. Ей 54, хотя выглядит старше: глубокие
морщины, слишком загорелая кожа, ярко зеленые тени. («Разве она не девушка по
вызову?» — удивляется Нина.) Из Штутгарта. Дети (их трое)
выросли, и она начала путешествовать на машине по Европе. Сама. На
бензоколонке познакомилась с немолодым немцем, инженером, который работает
здесь, в Косово, и переехала сюда. Правда, сейчас с ним поскандалила — поэтому
в гостинице, улетает в Германию на пару недель, но уверена, что вернется.
Влюблена в эту страну — даже в особое «балканское время» (то есть когда говорят
«в восемь», а имеют в виду «между девятью и десятью»), говорит, что надоело
жить в Германии, где все «квадратные» (показывает руками) и очень любят правила.
Смеется — заливисто, как молодая девушка. Она совершенно счастлива, даже
сейчас, после ссоры со своим мужиком.
Дживи до сих пор
часто пишет нам на фейсбуке: загоняет текст на
албанском в гугл-переводчик и копирует «перевод» —
по-шведски или по-английски. Получается бред сивой кобылы, но общий смысл ясен
— он всегда один и тот же: «привет мой друг лучше, я желаю вам лучше следующие
мо princezes Elias свою
семью, но и весь dshiroj для вас…»
Кыргызстан
Первое
впечатление: следы советского в сочетании с исламом.
От советского: широкие бульвары, сталинская массивная
архитектура, площадь Победы с внушительным монументом, памятники (в том числе
гигантский памятник Ленину в Чуйской долине). А когда после
завтрака, очумевшие от разницы во времени, засыпаем, через пару часов нас будит
муэдзин, который слышен и на девятом этаже гостиницы (типично советской).
Ислам здесь, конечно, своеобразный, с местной спецификой. Например, по
каноническим исламским законам хоронят в тот же день — до заката. А в Киргизии
— через три дня. Как дань тому времени, относительно недавнему, когда народ
кочевал, и перед тем как проводить человека в последний путь, надо было успеть
собрать всех родственников.
Все говорят
по-русски, это — второй язык. Помимо важности «Евразийского союза» — экономических
связей с Россией, русский еще и неизбежность: огромная часть профессиональной
литературы на киргизский пока не переведена. Думаю:
станет ли киргизский когда-нибудь таким языком, на который будет переводиться
все необходимое? Вроде казахского. У них, в соседней стране, дела обстоят
лучше. Правда и там без русского не обходятся… Из
того, что я поняла от наших киргизских театральных друзей — из обрывков фраз,
диалогов между собой, — жители южного региона Ош русского не знают, зато
владеют узбекским. Между севером и югом — почти вражда. Не открытая, скорее
отчуждение, «холодная война». На уровне: «Представляешь, у нее невестка из ошских — бедная!» Все нюансы и тонкости этого раскола я не
поняла, да и не вникала, но думаю, что в первую очередь он связан с тягой к
разным культурам — азиатской (мусульманской) и российской. И здесь, в этой
дружелюбной, гостеприимной (хоть и очень бедной) стране — тоже раскол. Как и во
всем остальном мире. Бежать некуда… Со временем (а
прошло 22 года с тех пор, как я впервые узнала про это на уроке Торы во втором
классе) я все больше понимаю смысл наказания за строительство «вавилонской
башни». Хотя для меня языки в своей разности и разнообразии — это бесконечная
радость и роскошь. Но каждый язык — не просто набор слов, а система мышления,
восприятия мира (потому и интересно их изучать), а если бы один на всех, жить и
думать было бы гораздо скучнее, но и делить было бы нечего…
Жара. В Швеции
уже осень, а здесь 33 градуса… В сентябре —
великолепие лета: свежие дыни, арбузы, клубника, малина, ежевика. А рядом, на
том же прилавке, — осенние сливы, яблоки, облепиха. И виноград. Самых разных
сортов, цветов, величины. Больше всего знаменитого сладчайшего кишмиша. Альвидас, литовский режиссер, перед вылетом закупает два
килограмма винограда — друзьям: «В Литве никто уже лет 10 не ел настоящий
виноград!», — сокрушается Альвидас, гурман и
жизнелюб. А еще на рынке — овощи, сыры, мед, какие-то
восточные сладости, одежда, техника — все на свете! Здесь, на рынке Аламедини (есть еще и Ошский, но
туда мы не доехали), краски ярче, чем в городе. Многие женщины, особенно
пожилые, носят национальную одежду. Глаз не могу оторвать от старушки в длинном
сине-зеленом платье, сиреневых гетрах и сиреневой накидке, в сером платке,
обмотанном вокруг головы, — чуть ли не иду за ней следом… Некоторые женщины —
в пестрых хиджабах. Но таких
немного. «У нас, в Швеции, женщин в хиджабах гораздо
больше!» — отмечает Илюша.
Рыночный
буфет-забегаловка с неработающим вентилятором, входом из пластмассовой (полиэтиленовой?)
занавески и мухами, которые трудятся на две ставки. В меню — шашлык и манты, пиво и вино на разлив. Крепкий черный чай с чабрецом
— здесь его подают в пиалах. В пластмассовой бутылке из-под минеральной воды —
уксус, в нем плавают красный перец и укроп. Мы присели отдохнуть, нагруженные
сетками. Как будто сцена из какого-то фильма пятидесятилетней давности — не
надо никакого бутафора.
Илюша
ведет себя несносно: раздраженно комментирует мои покупки («Мы это не донесем —
превратится в варенье! Куда столько? Мы не съедим!»),
язвит, всячески демонстрирует, что на рынок идти не хотел и что я его затащила
туда чуть ли не силой. Наконец, я обижаюсь и прекращаю с ним
разговаривать. Илюша спохватывается, меняет тон. Но уже поздно: я дуюсь и
демонстративно его игнорирую. В полной тишине мы проходим мимо тележки с
мороженым. Сверху на дощечке выведено красными буквами: бальмуздак.
То есть бальмуздак — это по-киргизски «мороженое».
«Прости меня, — находится Илюша, — я вел себя, как полный бальмуздак…»
И я, конечно же, не могу сдержать смех и прощаю, а слово входит в семейный
обиход. За всю поездку это единственное киргизское слово, которое мы запомнили.
Организатор
фестиваля — шестидесятилетняя красавица Айгуль
(именно красавица — бывают такие женщины: очень яркие, независимо от возраста,
которых даже полнота нисколько не портит), бывшая Цыцыгма
(хотя бывает ли имя бывшим?) и бывшая балерина, бурятка, воспитанная русской
мачехой, не знающая своего родного языка, бросившая балет ради любимого мужа —
знаменитого киргизского актера Арсена Умураллиева, который снимался у очень известных режиссеров,
в том числе у
Тарковского, Чухрая. Айгуль
— художественный руководитель театра, который они создали с мужем больше
двадцати лет назад. Играют только на киргизском. Айгуль
назвал ее муж — дал ей новое имя — высшая степень приручения. Ей во всем
помогает старшая дочь — Аалама — зам. директора,
координатор программ в театре. Спокойная, ровная, доброжелательная. Арсен (его все звали Арсен байке,
что означает «брат») ушел рано — и семидесяти не было, с тех пор прошло уже
больше десяти лет, а в программке фестиваля о нем написано, как о живом. Я даже
сначала подумала, что он в отъезде, а потом поняла: просто для них — не только
для жены и дочери, но для всего театра — так и есть: Арсен
— живой.
Когда в первый
вечер мы приходим в театр за час до спектакля, там и другие гости — немцы.
Джулия — продюсер из Берлина, лет шестидесяти, вся в веснушках, с белыми
волосами. По-английски говорит плохо, поэтому общается с ней в основном Илюша,
с радостью вспоминающий немецкий. Но Джулия и не жаждет общения. Извиняется за
то, что слишком асоциальна. Я спрашиваю, полушутя, как
это качество сочетается с ее профессией, а она отвечает, даже не улыбнувшись:
«Где еще, кроме как в мире театра, это возможно — быть такой странной, и чтобы
тебя принимали?» Джулия планирует грандиозный проект с киргизским театром:
спектакль, где киргизские инвалиды будут играть наравне с профессиональными
актерами. Хочет вывезти спектакль в Берлин. Ее коллега-режиссер, наоборот,
очень разговорчивая, тараторит без умолку
на все темы, настойчиво советует нам покататься на горных лошадях. (Горные лошади — как горные велосипеды? С
дополнительным рычагом для скоростей?) А самый интересный в их компании
— безрукий фотограф. Вместо рук у него несуразные куцые пингвиньи лапки с
легким намеком на пальцы. Но этими «лапками» он очень ловко и лихо держит
фотоаппарат и прекрасно фотографирует. У него рыжая борода с еле заметной
сединой, напоминает он гнома в очках. Фотограф веселый и любопытный, и немного
застенчивый, неуверенный в своем английском. Предлагает устроить нам маленькую фотосессию, записывает адрес, чтобы потом прислать фото, а
я все думаю: как он ухитряется держать ручку?.. И мысленно приказываю себе,
видя, как просто и мужественно держится этот человек, постоянно преодолевая
довольно тяжелую инвалидность: больше не ныть, никогда, никогда больше не ныть
по мелочным, пустяковым поводам. И знаю, что приказ не выполню…
В ресторанах,
куда нас водят, закармливают: бешбармак, лагман, манты и другие блюда из баранины — все названия не
упомнить. Лепешки и жареный хлеб, похожий на пончик, только не сладкий. Свежие
овощи и зелень, рулеты с брынзой, колбасы из баранины и конины, густая сметана,
в которой стоит ложка (такую нигде никогда не ела), десятки разных чаев, из них
один — с медом и мятой — как марокканский. И всегда на столах фрукты — кишмиш,
бананы, яблоки. Здесь все экологически чистое, и не за бешеные деньги, а потому
что другое не выращивают. И стада пасутся на лугах круглый год. «Поэтому такое
вкусное мясо!» — хвалятся киргизы. После шведских крохотных
порций, привычки не есть после шести вечера и т.д. приходится расстегивать
пуговицу на брюках — маленькая хитрость, которую переняла от одной знакомой
израильтянки, тоже Керен, только родом из Аргентины,
с которой была знакома в наши 16 лет.
Несмотря на то,
что завтра — наш спектакль, мы до двух ночи тусуемся с Вячеславом и улетающим Володей —
наконец-то посмотрели «Новеченто» наших московских
друзей: спектакль по культовой пьесе итальянского писателя и драматурга Алессандро Баррико. Удивительно
то, что я видела уже несколько «Новеченто», и все —
очень удачные и разные. Может, люди, которые выбирают этот материал, особенные?
То есть, те люди, для которых важна эта история, просто не могут плохо ее
рассказать? … Привычно ставлю будильник на 8 утра, забыв, что часы в телефоне
на киргизское время не перешли. Илюша чудом просыпается в 9:45, за 15 минут до
того, как надо выходить из гостиницы, и успевает проворчать, что, мол вот,
говорил же, что будильник нет смысла ставить, что он все равно проснется… Еще никогда я так быстро не собиралась! Вместо завтрака
беру с собой фрукты и шоколад и не упускаю возможности с укором сказать Илюше:
«Вот видишь! А ты говорил, что нам фрукты не нужны!»
После спектакля,
за ужином, травим анекдоты, театральные байки — мой любимый жанр, поэтому
«травим» — это громко сказано, на самом деле я не участвую, только слушаю… Всего не упомнить и не записать — это надо было бы сидеть
с диктофоном, но тогда не интересно. Интересно только то, за что цепляется
память. Запоминается ярче всего зарисовка Гали из Одессы. Она
переиначивает известный анекдот о разнице между инсталляцией и перформансом (если насрал
(нагадил, наделал) на коврик под дверью — это инсталляция. Если насрал, позвонил в дверь и убежал —
это перформанс). «А когда рассказываю этот
анекдот студентам, — говорит Галя, — то всегда добавляю: а если насрал, позвонил и дожидаешься, пока откроют, чтобы
выяснить отношения, — это уже театр.»
В ресторане девичник.
Шесть-семь совсем молоденьких девушек, наряженных и накрашенных, болтают,
смеются, фотографируются. На одной из фотографий невеста кокетливо чуть
приоткрывает ножку… А мне через пару часов сделают
замечание, когда по привычке сяду на подлокотник кресла, — здесь так не
принято.
В лобби
гостиницы сидим и болтаем с Галей и Виталиком (их спектакль пропустили, приехав
позже всех, но сразу подружились). Подходит парень — говорит, что из
Казахстана. Но явно не казах. Сильно нетрезвый. Долго и упорно пытается
говорить с нами на ломаном английском, хотя мы и отвечаем по-русски. Наконец
врубается и начинает уговаривать Илюшу и Виталика пойти с ним в бар — выпить.
Хочется сказать: тебе больше не надо, но вместо этого спрашиваю: а что ты тут
делаешь? Оказывается, он приехал в Бишкек на свадьбу друга.
— А почему
свалил?
— А! Надоело!
— Почему?
— (выдержав
паузу) Понтов у нас много, а стоим мы дешево.
Эта фраза тоже
надолго врежется в память и будет повторяться в нашей семье на разные лады.
А Бекпулат, казахский режиссер, рассказал мне за ужином,
взгрустнув и вспомнив былые годы (это пока у остальных — сплошные байки и
анекдоты), о том, как учился режиссуре. Предается ностальгии. Причем главная
доминанта — чисто эстетическая. Питер, то есть Ленинград. Семидесятые годы.
Город — прекрасен и величествен. В университете его окружают старики,
пережившие блокаду. Все держатся с особым достоинством. «Даже вахтерша сидела с
прямой осанкой, вот так сложив руки», — демонстрирует Бекпулат,
и глаза его блестят. «А педагог наш так красиво курил, так красиво — аккуратно,
четко, одним движением ногтя стряхивал пепел с папиросы. Сейчас даже курят
как-то некрасиво, вульгарно», — грустно завершает Бекпулат
свой рассказ.
У всех
ностальгия, хотя по чему — непонятно. И даже не по
молодости, потому что у молодых тоже ностальгия. У тех, кто хоть чуть-чуть
думает. Вроде, все у нас есть, а чего-то не хватает. А может, так всегда было.
Может, в этом весь смысл: в нехватке чего-то, в пустоте, которую стремимся
заполнить?..
Экскурсия на
четверых: мы с Илюшей и Галя с Виталиком. (Москвичи и литовцы были в горах два
дня назад.) Проводник — Дания, совсем молоденький, из местной турфирмы. С
гордостью рассказывает про свою страну, много знает. Ала-Арча — так называются ущелье и парк. Высота —
1200 метров над уровнем моря. Невероятные горы — наверху, вокруг, вдали —
повсюду. Туман. А на склонах — отчетливые красные и желтые пятна деревьев — то
густые, то редкие. Медленно карабкаемся вверх — подъем довольно крутой. Мы с
Галей устаем, время от времени останавливаемся на привалы. Мне страшно стыдно,
поскольку я моложе всех, причем значительно. «Надо срочно записаться в бассейн
и на йогу!», — даю себе обещание, которое повторяю уже лет 5 — безрезультатно…
Дикий шиповник, можжевельник. Галя зажигает веточку можжевельника — похоже на
благовония, которые я подростком покупала на блошином рынке в Яффо. Илюша говорит, что вообще-то этот самый можжевельник
растет и в нашем саду. Даааа? А я и не замечала. В
этом я вся. С такой наблюдательностью только в писатели лезть… «Ооо, это же слонбэр!» —
радостно восклицает Илюша, срывая крупную синюю ягоду. «Какой еще слон?» —
удивляется Виталик. «Такая шведская ягода, вроде голубики…» — поясняет Илюша и
собирается откусить. «В форме змеи, блин! А ну брось немедленно, это — волчья
ягода!!!» «Да ладно… Волчья ведь красная…» К счастью, Дания подтверждает, что
волчья, Илюша бросает ягоду на землю, удивленно расширяя и без того большие
глаза. В этом весь Илюша…
На большом камне
сидят немецкие туристы из Гамбурга: им под восемьдесят, а может и за. Женщина говорит: «Мы никуда не спешим, куда дойдем —
туда дойдем». Оказывается, у пожилой пары друзья в Шивике
— там, где мы с Илюшей и Йосей пару недель назад
собирали яблоки — в последний день лета. Маленький мир, совсем небольшой шарик,
а мы его так нещадно пинаем… Тут же проходят мимо
израильтяне в спортивной одежде и рюкзаками за спиной — парень и девушка.
Вспоминаю, что в аэропорту встретили израильскую семью с тремя маленькими
девочками: они собирались две недели путешествовать с палаткой по горам —
отчаянные люди. Сегодня вечером — еврейский Новый год. Илюша играет на шофаре — прямо в горах. Сначала то, что положено, потом — атикву — израильский гимн. Где-то над нами,
ближе к вершине горы, сейчас, наверно, изумились и порадовались израильские
туристы…
Звоню маме. Она
родилась и выросла в Алма-Ате, всю жизнь рассказывала мне об этих краях, как о
самом райском Эдеме. Поэтому для меня эта поездка особенная — ведь Алма-Ата
всего три часа езды отсюда, места очень похожие. Но сейчас мама ведет себя, как
персонаж анекдота: что бы я ни поведала про Киргизию, мама перебивает и
выкрикивает: «А в Казахстане — еще лучше!»
— Сам город —
ничего особенного…
— Ну, конечно!
Не сравнить с Алма-Атой! Там совсем другая архитектура! И Казахстан гораздо
богаче — там полезные ископаемые…
— …но природа
здесь невероятная — одни горы чего стоят — такая красота!
— В Казахстане
еще красивей!! С Алатау ничто не сравнится!
— …так вкусно
все…
— В Казахстане
вкусней!
— …и люди такие
гостеприимные, дружелюбные…
— В Казахстане
еще гостеприимней! И дружелюбней!!!
—
И не поспоришь
ведь. Для нее — это явно так. И даже не в сравнении, а априори.
После литовского
спектакля по Дарио Фо —
чудесного и смешного даже без всякого перевода — закрытие. Актеры киргизского
театра показывают две сценки без слов. Они темпераментные, органичные. Особенно
женщины. А еще открытые и любопытные, трогательные — задают кучу вопросов,
фотографируются с нами, как будто мы — голливудские звезды.
Живут все
довольно бедно. И актеры, конечно, тоже. На одну зарплату не проживешь — они
крохотные. Подрабатывать съемками, как в Москве, например, возможности
практически нет. Как-то крутятся. Хотя как — непонятно. Директор театра
мимоходом упоминает, что целых два года работал вообще без зарплаты. Высаживал
поле картошки, копал, продавал… Но все веселые,
жизнерадостные, никто не жалуется. Аалама говорит,
что здесь это не принято… «Внутреннее достоинство» — так определяет это Илюша.
И отношения у людей совсем другие: деньги в них не фигурируют. «Получается, что
тем, кто вдали от западной цивилизации, не так уж и плохо, — говорю я Илюше. —
В каком-то смысле, может, и лучше, чем нам».
Поездка на
Иссык-Куль. Три часа езды в одну сторону. В дороге удается
разговориться и подружиться с литовским режиссером Альвидасом,
который чем-то — интонациями, комплекцией, юмором — напоминает мне моего
любимого Браунского профессора Левицкого, отсюда
симпатия: очень люблю таких ироничных, но добрых чудаков, особенно немолодых,
тех, кто уже был на краю и немножко за, и понимает, что в этой жизни важно, а
что — нет. (Уже позже узнаю о том, что у Альвидаса
в пятьдесят был инфаркт, а совсем недавно он перенес тяжелую онкологию…) Даже
прощаю ему фразу: «Моя бабушка говорила, что все зло — от Америки, и я с ней
согласен». (Самая большая претензия Альвидаса к
американцам — глобализация и «Макдональдс», что, впрочем, весьма справедливо.)
««Макдональдс» — определенно зло, — говорю, — а Америку я очень люблю». Да он и
не спорит. Рассказывает про своего хорька — «хориха»,
как он говорит. И про поездки и путешествия. Они с Витасом
— техником и верным спутником Альвидаса («Шерлок
Холмс и Ватсон», — мелькает у меня в голове) объездили
чуть ли не весь мир — заядлые путешественники. И все им интересно, как детям! Витас, правда, полная противоположность любящего
поговорить Альвидаса: высокий, лет пятидесяти,
суровый, особенно в своих солнечных очках, молчаливый — даже не как швед, а как
финн! Вначале думала, что он плохо знает русский, но это не так — он знает даже
редкие названия растений и камней… За всю поездку Витас сказал, может, фраз пять, но каждый раз — в точку. И
все покатывались со смеху. Все-таки удивительный дар у Нины Мазур,
нашей «фестивальной мамы», как ее все называют, отбирать людей… Да и про саму Нину можно написать целый роман, и говорит
она так, что едва контролируешь желание за ней записывать. (Какой-то
голос внутри твердит: «Слушай и впитывай, не пиши, а живи, и что
запомнится — то запомнится». )
Горы — другие,
чем возле Бишкека. Камень и глина. Без растительности. А где-то здесь, в
Чуйской долине, рядом с кукурузой, растет конопля, о которой слагают легенды…
Само озеро в охристо-каменистых горах — огромное, синее, соленое, настолько
похожее на море, что невольно называю его морем. И не только я… Температура —
градусов восемнадцать, но кажется холодней из-за
ветра. Я не рискую, а Илюша окунается и сразу выходит. Кто-то купается у
мостков. Окунаю ноги в озеро, потом в песок: крупный, карамельного цвета,
нагретый солнцем. Пьем напиток из творога, раскрошенного и перемешанного с
водой. Получается что-то вроде айрана, но сильнее, крепче. Заедаем лепешкой,
которую испекла жена директора театра. Вдруг — порыв ветра, и все улетает:
пакеты, пластмассовые стаканчики… Внезапный, резкий, сильный ветер. Марат, актер театра русской драмы (точное название:
Государственный национальный русский театр драмы имени Ч.Айтматова. — Прим.ред.), говорит, что в киргизском языке у разных
ветров разные имена. Страна, где важны ветры. Язык, в котором для обозначения
ветра несколько слов… но я так и не успеваю спросить,
записать… и книгу киргизских сказок тоже не успеваю купить, все у меня по
касательной, как у очень порывистого ветра.
По очереди
катаемся на трехлетней коричневой кобыле со звездой на лбу. Киргизская горная
порода очень выносливая. Вечером — очередной банкет. Все продолжают пить
очищенную (экологическую) киргизскую водку (а начинали еще в автобусе — к моему
возмущению: для девочки, выросшей в Израиле, любой, кто способен пить водку в
12 дня, — алкоголик!). Опять байки. На этот раз звезда — Марат. Он рассказывает
байки и анекдоты весь день — с того момента, как сели в микроавтобус. Такое
чувство, что у него неиссякаемый запас. Мы с Илюшей реагируем одинаково:
начинаем подстрекать Марата сделать сольный спектакль в жанре стендапа.
Мы с Илюшей
страшно уставшие. Добром это никогда не кончается. Правда, такие безобразные
ссоры случаются все реже, и мы все быстрей от них отходим, но сейчас опять
момент крайней невменяемости. Я снимаю с пальца кольцо и трагическим тоном
сообщаю, что на этот раз между нами все кончено навсегда. Илюша, хлопнув
дверью, уходит. А мне все-таки хватает ума не бежать за ним в полудетской
пижаме по коридору, а просто порыдать и уснуть. Зато я наконец высыпаюсь… И просыпаю все: завтрак, поход на теплые источники,
прогулку по озеру на теплоходе. Около полудня выхожу на пляж — все там. Илюша,
бросаясь навстречу, взахлеб рассказывает о том, как встречал на озере рассвет,
видел куропаток, табун лошадей… Даже, говорит, жалел о
том, что тебя тут не было. Может, и стоило побежать за ним в пижаме, накинув
куртку? Табун и сейчас здесь — у воды. Гнедые и черные кони, и жеребята, и
среди них одна белая кобылица — на фоне Иссык-Куля, бескрайнего как море.
Дикие, что ли? Ни седла, ни уздечки. Свободные. Даже если и есть хозяева, все
равно свободные…
После обеда
выезжаем. За час перед тем, как мы остановились купить чистый, экологический
мед Чуйской долины, придумываем новый проект. А все благодаря тому, что Илюша
наш злобно-веселый диалог-примирение после ссоры начинает записывать на камеру.
Получается довольно забавно: я говорю Илюше, что он должен еще раз сделать мне
предложение, и мы сходу начинаем разыгрывать эту сценку. И так появляется идея:
вариант нашего спектакля «Саундтрек моей жизни» — о
странствующем артисте. Только теперь будем снимать нашу совместную безумную
жизнь — все эти поездки, и странный быт, и работу над спектаклями — ведь многие
спрашивают, интересуются… И даже наши ссоры и
примирения тоже снимать, в режиме лайв, как
часть этой жизни… «Да уж, — фыркаю, — чтобы всем было ясно: идеала нет…»
Уже на подъезде
к Бишкеку замечаю в небе стаю коршунов — птиц двести, наверное… Хотя именно коршуны — одиночки, они не сбиваются в стаи.
Высоко, далеко. «Термик поймали», — говорит Илюша с
завистью. Как известно, каждый о своем, а Илюша тоскует о
полетах… Мне становится грустно. Может, потому что совсем скоро надо
будет прощаться с людьми, ставшими почти родными. А может, потому что только в
теории знаешь, что когда плохо — то «все пройдет», а когда хорошо — о «все
пройдет» думать не стоит. Но получается ровно наоборот.
Монголия
Первое, что
видим, когда приземляемся, в лучах рассвета: коричневые пятна степи и горы с
белыми подтеками снега. «Как горячий шоколад, по которому растеклись сливки,» — думаю я и сразу ужасаюсь собственной пошлости. Но ведь
это такой типичный ход человеческой мысли — одомашнивать все новое и пугающее
путем сравнения со знакомым и привычным.
Въезжаем в
Улан-Батор — плотно застроенную долину, окруженную степью и горами. Следов
советской архитектуры почти нет — с тех пор, как в Монголии пал
коммунистический режим и сменилась власть, от прошлого избавлялись решительно и
стремительно. Сохранилось несколько зданий тридцатых и сороковых годов
(например, здание театра, где проходит фестиваль), но их мало. Если не считать
пару-тройку буддийских храмов (недействующих, отданных под музеи), Улан-Батор
выглядит современно: его небоскребы вписались бы в даунтаун
любого американского города. Один, в самом центре, похож на парус — по нему
удобней всего ориентироваться. Хотя где Монголия и где море…
Город
перенаселен. Был рассчитан на полмиллиона жителей, а сейчас в нем миллион
шестьсот. Население всей Монголии — три миллиона. Значит, больше половины живет
в столице. Постоянные пробки. Очень много машин. «Раньше каждый монгол имел
коня. Теперь каждый просто обязан иметь машину», — поясняет Байра
— бывший ветеринар, переводчик с русского и немецкого, красивая женщина с
короткой стрижкой, в кашемировом свитере и черных брюках. Она наш добровольный
гид и сопровождающий (на самом деле, не наш, а Нины Мазур,
но всем остальным тоже перепадает). Нашего официального переводчика,
предоставленного фестивалем, Байра незаметно и
элегантно выжила. Нарядную флегматичную женщину с накрашенным вялым лицом почти
до слез доводили длинные «лекции» и объяснительные монологи Байры,
и еще больше — наше безраздельное внимание к этим монологам. Байру несколько раз просили не «выступать», не занимать
чужое место и вообще вести себя сдержанней. Байра
обворожительно улыбалась, говорила «конечно» и опять принималась за старое.
Через два дня нервы официального переводчика сдали, она обиделась и ушла,
фигурально «хлопнув дверью», но о ней никто даже и не вспомнил…
Байра — княжна по
отцу. Очень этим гордится. И ведет себя как аристократка: прямая осанка,
плавные движения, лишенные суеты, безупречные манеры, спокойная, ровная
приветливость, далекая от фамильярности. При этом какой-то веселый задор.
«Чертики в глазах» — так я это называю. Иногда она похожа на озорного
мальчишку, оставаясь при этом княжной… Перехватывает
мой любопытный взгляд и вдруг говорит: «А по линии мамы в роду были
разбойники!» И смеется.
В традиционном
монгольском чае с маслом и соленым молоком — жирные разводы. Это еще хуже, чем
обычное подогретое молоко с «пенкой» из московского раннего детства. Пить это я
не в состоянии. Только делаю вид, что прихлебываю из чашки, чтобы никто не
обиделся. Потом приносят суп с лапшой, овощами и грибами. Не успеваю
обрадоваться, как замечаю плавающие в супе куски баранины — опять жир.
Отодвигаю тарелку, стараясь, чтобы никто не заметил. (Все мои мысли и чувства
до сих пор отражаются на моем лице, как и десять, пятнадцать лет назад, — в
этом смысле ничего не изменилось…) С монгольской кухней не задалось, думаю —
вот и хорошо: не только похудею, но и ощущения будут ярче (я уже давно
заметила, что чувство легкого голода обостряет восприятие реальности). Но за
ужином понимаю, что не все так просто: барбекю по-монгольски — это когда сам
выбираешь мясо (или тофу, или темпе), овощи, соус,
бросаешь на огромную жаровню — круглую черную плиту — и смотришь, как повар
готовит, лихо переворачивая ассорти двумя гигантскими
ножами. Танец человека с едой. Оголодавшая за день,
сразу забываю о режиме «частичный пост» и накладываю двойную порцию: черт с
ними, с ощущениями!
Самый лучший вид
на город — с 25-го этажа гостиницы. Особенно на ночной город. На этом же этаже
бар. К разочарованию Илюши именно этот день (первый понедельник каждого месяца)
объявлен безалкогольным: продавать любой алкоголь строго запрещено. Правда,
разочарование длится не долго: у Илюши припасена фляжка с виски. Потом, во
время похода на рынок, понимаем, что борьба с алкоголем возникла не на пустом
месте: среди белого дня (хотя это не точно: день, скорее, серый, свинцовый)
много пьяных, в том числе и женщин. Опухшие, заплывшие жиром (как правило,
монголки изящные), нечесаные, в свитерах из верблюжьей шерсти и трениках, они сидят с отрешенными лицами на деревянных
ящиках и хлещут водку из пластмассовых бутылок. Зрелище не для слабонервных. Как кадр из апокалиптического
футуристического фильма про зомби…
На рынке
продаются вещи из кожи, кашемира, шерсти верблюдов и овец. Правда, кашемир
лучше покупать в магазинах. В Монголии четыре дизайнерские фирмы занимаются
исключительно кашемиром, есть специальные магазины, где продают только кашемир:
натуральный, крашеный, зимний, летний — любой. Байра
нахваливает качество кашемира, который не мнется и не снашивается десятилетиями
— если за ним следить — и тут же подробно рассказывает о том, как надо сушить
кашемир после стирки. «Смотрите, — предостерегает Байра
— тот, кто хоть однажды надел кашемир, ничего другого носить уже не сможет!»
Повсюду — и на
рынке, и в магазинах — продаются табакерки из драгоценных и полудрагоценных
камней, из серебра и золота — некоторые стоят несколько десятков тысяч евро, но
есть и более скромные — «всего» за несколько сотен. Нина Мазур
рассказывает, что при знакомстве принято угощать друг друга табаком, заодно
ненавязчиво демонстрируя роскошь своей табакерки. Именно табакерка обозначает
статус монгольского мужчины — ими хвастаются, как на западе машинами и часами.
Еще на рынке
разный антиквариат: камни, украшения, подсвечники, ножи и шпаги, монеты,
причудливые музыкальные инструменты. Илюша «одалживает» с одного из прилавков
варган и начинает играть. Вскоре к нему присоединяется хозяйка — молодая
девушка в куртке-ветровке, и они играют дуэтом. Если эти странные, ни на что не
похожие звуки можно назвать «игрой». Все люди вокруг замирают — слушают. Что-то
есть завораживающее в этих звуках, в этой гипнотической музыке, которую и
музыкой назвать сложно, но именно она дробит степное, пустынное время на минуты
и секунды, и опять соединяет их, эта музыка сама как время, как степь, как
часть тяжелого, густого от смога воздуха. Похожее ощущение возникло на открытии
фестиваля, когда парень, играющий на народном инструменте, напоминающем двуструнную виолончель, вдруг запел, Илюша сказал:
«Горловое пение», и я подумала что Илюша делает нечто похожее на тромбоне : «берет аккорды» — одновременно играет и поет. Потом на
закрытии опять услышу горловое пение, но звуки идут даже не из горла, а
откуда-то из глубины, как будто певец — чревовещатель. В этих звуках и
животные, и птицы, и завывающий ветер, и пересыпающийся песок, и застывший
воздух, и что-то еще… наверное, время: особое
пустынное время. Если бы у степи был голос, он был бы таким.
У многих
монголов и монголок на украшениях и одежде — свастики. И на рынке они тоже
продаются — разных размеров, из разных материалов. «Буддийские дела», — говорит
Илюша, пожимая плечами. Но немцу Вилли, нашему
знакомому актеру и режиссеру, от этого не легче. Вечером, сидя в баре, Вилли показывает Илюше фотографию, на которой они с Баясгалан — хозяйкой фестиваля, красивой сорокалетней
актрисой — запечатлены в народных монгольских костюмах. На рукавах шелкового
халата Вилли вышиты крупные свастики — не ошибиться и
не перепутать: это именно они. «Ну как показывать эту фотографию в Германии, —
сокрушается Вилли, — меня неправильно поймут…» А
монголам и в голову не приходят те ассоциации, которые сразу возникают у
европейцев. Совсем другой мир. Мы привыкли к тому, что происходящее с нами —
самое важное, но, оказывается, есть и параллельные вселенные, и то, что важно
для нас, для других — пустой звук, и ничего тут не поделаешь…
Письменность
здесь русская. Хотя прежних связей с Россией давно нет. Из молодых по-русски не
говорит никто. Правда, и английский не знают. Если со старшим поколением можно
объясниться по-русски, то с молодыми, студентами (а именно они приходят в театр
на спектакли и, конечно же, не понимают ни слова) — только через переводчика.
Большими буквами на афише написано слово «х..» — по-монгольски
это означает «привет». Все сразу оживляются, как пятиклассники, обыгрывают:
«передать ему привет», «он с приветом», и так далее… А
я неосторожно спрашиваю у Байры: письменность
русская, потому что своей у монголов не было? Байра
фыркает и презрительно отрезает: «Письменность у нас была еще в IX веке! Еще до
Чингисхана! Еще в те времена, когда европейцы ходили вшивые и мылись раз в
год!» И начинается подробный рассказ. У монголов было даже три письменности:
китайская, маньчжурская и монгольская. В конце 20-х годов Сталин все уничтожил:
расстрелял буддийских священников (ответственных за обучение грамоте) и
заставил население перейти на кириллицу. Так резко, с ходу, появилось одно
полностью безграмотное поколение — те, кто перейти не успел, не смог. Сейчас
монгольская письменность возвращается, она уже почти наравне с русской.
Вздохнув и на секунду опустив глаза, Байра признается:
«Я ее не знаю, нашу письменность». И добавляет с горечью: «Для таких, как я, и сохраняют пока кириллицу. Ждут, наверно,
пока наше поколение вымрет, и тогда полностью перейдут на монгольскую».
И сразу гордо вскидывает голову: «И правильно!»
Сталин
расстрелял всех чингисхитов — прямых потомков
Чингисхана (то есть монгольскую аристократию). И заставил убрать из метрик
отчества. Разрубил связь между поколениями… До
двадцатых годов все монголы знали свой род как минимум на 7 поколений назад —
поименно. Так утверждает Байра. А потом отчества не
стало, главных хранителей традиций — тоже, и память как отрезало. Она
перекочевала в закрытые архивы — хранилась там за семью печатями, пылилась. (Все «эфемерные» понятия на самом деле совсем не эфемерны, а частично
существуют в материальном мире. А память — в
особенности.) Вспоминаю самую нелюбимую израильскими учениками (и мной),
самую скучную и нудную главу Торы — ту, в которой идет перечисление всех
потомков Ноя — до Авраама: кто у кого родился («…и породил Ной Шема»), и кто сколько лет прожил.
Женщины не упоминаются, и даже верится в то, что на этот раз обошлось без них.
Сейчас я убеждена: эта глава — одна из самых важных, потому что говорит о
необходимости памяти. Может, даже специально такое нудное,
длинное перечисление: скучно — не скучно, нравится — не нравится — надо
помнить. Потому что отобрать у народа память — самый верный способ его
контролировать. Евреи это поняли: урок усвоен. Возможно только благодаря тому,
что носимся со своей памятью, как с писаной торбой (а наша память и есть
«писаная торба» — буквально!) — евреи сохранились как народ. Монголы тоже это
понимают. Теперь, когда архивы открыли, люди ходят туда толпами: пытаются
восстановить потерянные родословные, связи…
Следующий
монолог Байры резко портит настроение. Тот неловкий
момент, когда узнаешь, что человек, ответственный за все эти преступления (то
есть тот, кто исполнял приказы Сталина в Монголии), — еврей. Байра, конечно, не педалирует
тему национальности, но кем еще может быть человек по фамилии Блюмкин?
Разумеется, я знаю о том, что среди пламенных героев революции, а также среди
чекистов, было много «наших», но… б…, неужели и в
Монголии?! А к нам в Азии так хорошо относились, думаю с тоской. Но тут Байра завершает свой рассказ, описав, как монголы не
вытерпели и учинили над Блюмкиным самосуд. Однажды его нашли у рынка — в его
роскошной белой машине. С множественными пулевыми ранениями… Байра так кровожадно-красочно описывает эту сцену, что я
вижу Блюмкина как наяву — в элегантном черном костюме двадцатых годов,
полулежащего на заднем сиденье (водитель испугался и сбежал, а может, и
участвовал — кто знает), с рукой, небрежно просунутой в окно (хотя сигарета
давно выпала из пальцев), запрокинутой головой, застывшим взглядом холодных глаз
и изрешеченным пулями телом, засохшей кровью на белоснежной,
накрахмаленной рубашке… Заслуженное возмездие — типичный катарсис. С
облегчением вздыхаю и забываю о злосчастном Блюмкине, успев только подумать,
что фамилия — знакомая. Но мало ли еврейских фамилий, которые на слуху… Правда,
эта — какая-то особенно смешная, и «блюм» по-шведски — цветок, а «блюмколь» — цветная капуста, поэтому полностью изжить
Блюмкина из памяти не удается… Наконец я сдаюсь,
залезаю в википедию и обнаруживаю, что это тот
самый Блюмкин. Не просто чекист, а разведчик, не только террорист, но и
авантюрист, и вообще — возможный прототип Штирлица. Дожил до 29 лет, но
выглядит на все сорок. Залысины над открытым лбом, взгляд человека, который уже
все видел. Глаза чуть на выкате, как будто подведенные тушью, еврейские пухлые
губы. Крупные, прямые черты лица. Родился в Одессе, учился в школе, которой
руководил Менделе Мойхер-Сфорим — замечательный
еврейский писатель, писавший на идиш… И началось — по
нарастающей: электромонтер, матрос, анархист, эсер, террорист. В середине
гражданской войны внезапно переходит на сторону большевиков и вступает в чека. Личный покровитель — Троцкий. Службе в Монголии
предшествует участие в иранском перевороте и создание иранской коммунистической
партии, подавление восстания нижнего Поволжья, издание книги о Дзержинском,
работа в Закавказье, дружба с Есениным, Мариенгофом,
Маяковским. Жадно читаю, особенно про сценки из жизни поэтов — оказывается, и
Гумилев, и Мандельштам, и Ходасевич упоминали Блюмкина в воспоминаниях. С
нетерпением жду монгольского эпизода и описания «казни». И вдруг: «В 1927 году отозван в Москву в связи с трением с монгольским
руководством…» Как это?! Читаю еще раз: фраза та же… А
потом — про Константинополь и Палестину, где по заданию ОГПУ Блюмкин
организовал сеть резидентов, параллельно приторговывая свитками Торы,
насильственно изъятыми из библиотек. И только спустя два года — донос любовницы
о связи с высланным Троцким, побег со стрельбой и пальбой по улицам Москвы —
чем не Бонд? Только конец другой: суд, расстрел. Сразу возникают две мысли. Первая: он мой ровесник (потому что тридцать мне будет только через
несколько недель): как же много он успел за свои 29 лет! (То есть, конечно, мразь и преступник —
это выносится за скобки — но меня-то сейчас переклинило оттого, что «мне-уже-почти-тридцать-а-я-ничего-не-сделала», поэтому
первое, что приходит в голову: «Как же много он
успел!») Вторая мысль: а как же романтичный рассказ Байры
про месть монголов и красивую белую машину, заляпанную кровью? Она так
убедительно говорила, не возникало никаких сомнений в том, что это —
исторический факт. И вдруг доходит: это просто идеальный сценарий. Для
монголов. То, что должно было случиться. Фантазии возмездия — они сильнее и
ярче, чем любая самая невероятная сексуальная фантазия. Они так этого хотели,
что поверили. Если в фантазию верит целый народ, она сбывается — по крайней мере в памяти, в том самом месте пересечения, где народный
эпос неотделим от истории.
За городом
сверкает на солнце стальная сорокаметровая статуя Чингисхана верхом на коне.
Согласно легенде именно в этом месте Чингисхан нашел золотую плеть —
предзнаменование того, что он станет великим правителем. В «гриву» коня можно
забраться и оттуда озирать окрестности: степи, голые горы с желтыми кустами и
одинокими тонкими деревьями — такими чахлыми, что и деревьями их не назовешь.
На фоне темно-коричневых гор и песков белеют юрты. То одинокие, а то — целый
выводок (издалека юрты кажутся большими, несуразными белыми птицами). Байра рассказывает, что при рождении каждый монгол получает
в подарок от государства один гектар земли: может построить дом, а может
засеять поле.
— Но почему
многие до сих пор живут в юртах? — интересуюсь я, — квартиры настолько дорогие?
Люди такие бедные?
— Бедный — понятие
относительное, — усмехается Байра. — Хочешь знать,
что такое бедный монгол в понятии монгола? Не тот, кто не каждый день ест мясо.
Здесь таких нет. Не тот, у кого нет квартиры. Чем юрта не жилье? И зимой тепло,
и летом прохладно. Бедный монгол — это тот, у кого нет десяти овец, хороших,
породистых лошадей, тот, кто не может вставить в уши жены золотые серьги с
драгоценным камнем…
И Байра хохочет.
У подножья
ступенек, ведущих к статуе, столпился народ — в основном монголы, туристов
здесь очень мало. На земле, подогнув ноги, лежит двугорбый верблюд. А чуть
поодаль, на деревянных столбиках, привязанные к
жердочке за лапу, сидят и клюют носом, точнее клювом, сонные, разморенные на
солнце гриф, орел и сова. При желании и за небольшую плату с ними можно сфотографироваться.
Несмотря на жалость к бедным птицам, не выдерживаю: никогда раньше не видела
живого грифа — он огромный, в два раза больше орла. Время от времени порывается
улететь, машет крыльями, да цепь не пускает. Неохотно, но покорно переходит из
рук хозяина ко мне. Перед этим хозяин грифа надевает мне на руку толстую
кожаную рукавицу — когти у грифа не подточенные и весьма устрашающие. Весит гриф около двадцати килограммов, и моя рука падает
вниз. Поддерживаю ее левой, но все равно не могу удержать равновесие, и хозяин
приходит мне на помощь. Щурюсь на ярком солнце и странно изгибаюсь в бок,
пытаясь отстранить от грифа лицо: видеть так близко его огромный и острый клюв
все же страшновато. Мелькает мысль: хорошо, что я хоть в очках. Вспоминаю, что
как раз недавно с двухлетним сыном «проходили грифа» в книжке «найди и покажи»,
в разделе «в горах», только там он свободно летал в небе над скалами. Пытаюсь
улыбаться, не щуриться, смотреть в камеру, помнить о том, что небо сегодня —
ярко синее с белыми разводами, как будто только что пролетели самолеты. А рядом
кто-то из нашей группы фотографируется с орлом, и печально моргает из-под
тяжелых, мохнатых век двугорбый верблюд.
Под конец
поездки — подарок: день в горах. Точнее полдня. Юрты, где можно отдохнуть, степь
да степь кругом, сурки и суетливые лемминги, и сами горы — песчано-глиняные,
голые… Невысокие. На вершину можно забраться за час, чуть меньше. Дима, актер
из Молдовы, так и делает, и наверху скидывает футболку — загорает. Ему 21, он —
самый молодой из нас (а ведь я привыкла всегда быть самой молодой — пора
отвыкать!) Потом Дима прибегает назад, очумевший от счастья. Но за степным
покоем не обязательно далеко ходить. Достаточно подняться сто метров по склону
— за юрты, лечь на землю, на жухлую октябрьскую траву и смотреть на небо, и на
бескрайние желтые горы, и слушать тишину. Через десять минут проясняется
замутненное ненужными мыслями сознание. Через двадцать — начинаешь четко
понимать, что все желания — суетны, а переживания — суетливы. А если полежать час,
возникнет желание навсегда порвать с «цивилизацией». Поэтому я встаю. Альвидас и Витас, наши литовские
друзья, гуляют по холмам и исследуют растительность. Витас
находит засохший эдельвейс — тот самый, который воспет немецкими поэтами (и не
только). Альвидас дарит мне цветок, а я потом
показываю его Байре. «Это остатки, — говорит Байра — вот если бы вы приехали пару месяцев назад…» С
апреля по август степь цветет. И ромашки, и тюльпаны, и маки, и цветы, названия
которых не знаю… По глазам Байры
понимаю, что это невероятно красиво, когда цветет степь, и сразу возвращается
одна из изгнанных суетливых мыслей: вернусь ли когда-нибудь? Увижу ли?..
В Монголии три
традиционных национальных вида спорта: стрельба из лука, езда на лошадях и
соколиная охота. Нам предлагают два из них, правда в
туристическом, облегченном варианте. Первое — стрельба из лука на расстоянии 50
метров. В плоскую мишень из кожи. Я, конечно, ни разу не попадаю, но радуюсь
тому, что стрела хотя бы долетает до цели. У Илюши все еще сложней: он — левша.
Правда переученный. Но из лука может только левой. Поэтому получается, что когда тетива отдает назад,
она бьет по левой руке, и когда, отстреляв весь колчан, Илюша закатывает рукав
и показывает руку, я чуть не падаю в обморок: на внутренней стороне — вокруг локтя
— огромное лиловое пятно…
Монгольские
лошади — низкорослые, крепкие, лохматые. На этих лохматых монголы завоевали
полмира. Молодые монголы — почти мальчишки — держат поводья, но идти шагом им
надоедает: увидев, что мы уже уверенно держимся в седле, они переводят лошадей
на легкую рысцу, почти галоп, и только мой умоляющий вопль: «Стоп! Плиз!» — заставляет их сбавить темп. Я тяжело дышу,
судорожно вцепившись бедрами в седло, и знаю — останутся синяки. Илюша скачет
рядом, гладит меня по руке. А мальчишки смеются. Не только надо мной, но над
нами всеми, ведь даже те, кто не вопят, чуть только
ускоряется шаг, выглядят на лошади как прыгающие мешки с картошкой (как
выразилась Байра). Конечно, любому монголу,
привыкшему лихо держаться в седле с трех-четырех лет, смешно смотреть на нас.
Мы для них — неполноценные, поэтому и посмеиваются не зло, а снисходительно. Тут не то, что нет преклонения перед иностранцами и особого к ним
отношения, а наоборот — еле прикрытое презрение, и даже когда речь идет о
сервисе, к своим относятся гораздо лучше, как будто показывают, что и в туризме
не очень-то заинтересованы: мол, это вам надо, а нам — по барабану.
Другого такого гордого народа я не встречала. Покачиваясь на лошади, вспоминаю
вчерашний эпизод в ресторане: подруга Баясгалан,
красивая, ухоженная женщина лет сорока, в красном пальто, с элегантным каре и
бриллиантовыми серьгами, заговаривает со мной на прекрасном английском.
Оказывается, она уже двадцать лет замужем за американцем. Сыну — семнадцать, а
живут они на два дома. Наивно спрашиваю: — А у вас разве нет американского
гражданства? (Подразумевается: неужели за двадцать лет брака с американцем вам
не дали гражданства?)
На ее лице
брезгливое изумление, аккуратно выщипанные брови ползут вверх:
— Нет, а зачем
оно мне?!
— Ну… если ездить туда-сюда… это удобно… — мямлю я.
Брови ползут еще
выше, в глазах почти гнев:
— Я его не хочу!
На обед
баранина, запеченная на камнях. Перед едой эти раскаленные и жирные камни надо
покатать в руках: считается, что это хорошо для пищеварения. Один из таких
камней, по настоянию Илюши, мы моем и берем с собой,
несмотря на мое ворчание («зачем нам этот булыжник?!») Правда, баранину мы не
едим, хотя с интересом наблюдаем за процессом приготовления. В стране, где мясо
— основная еда, нам с Илюшей специально готовят вегетарианские блюда — как,
наверное, мы всех задолбали!
Во время еды Байра толкает очередную лекцию: на этот
раз про курдючный жир — «он полезен!» — и поэтому баранье мясо можно есть
каждый день, и это ничуть не опасно для сосудов… Кто-то задает каверзный
вопрос: какова средняя продолжительность жизни в Монголии? Оказывается, чуть
больше шестидесяти… Но Байру
не запутать и не запугать каверзными вопросами. «Никакого отношения к баранине
это не имеет,» — отрезает она, предоставляя нам самим
искать варианты «правильного ответа»…
Байру не запутать и
не запугать, но обидеть — легко. На закрытии фестиваля, под горловое пение и
душевно-пьяные признания в любви, Нергуй — младшая
сестра Баясгалан — выпивает лишнего. Молодая,
тоненькая, яркая, в обтягивающем красном платье с вырезом, она очень дружелюбна
и непосредственна. О чем-то воркует с Байрой,
дотрагивается до ее черного кашемирового свитера, и Байра
молниеносно отодвигается, но ее лицо остается непроницаемым. Зато десять минут
спустя, когда идем к машине по морозному ночному городу, Байра
не выдерживает и возмущенно восклицает: «Молодежь совсем не соблюдает приличий!
Вы знаете, что она мне сказала, эта девица?» На лице Байры
румянец — она тоже прилично выпила, но осанка — та же, манера держать голову —
та же. «Она сказала: тетенька, какая вы миленькая. Я ей ответила: какая я тебе
тетенька? Мне пятьдесят два года!» (Неужели правда?! Я думала — максимум сорок!) «А она: вы хорошо сохранились».
Я не знаю, что сказать, как успокоить негодующую Байру. «Вы правда очень молодо выглядите…
— бормочу — я бы ни за что не догадалась…» Но Байра
меня не слушает — она кипит, клокочет. И задело ее совсем другое:
фамильярность, нарушение дистанции — она этого не переваривает. Через пять
минут, в микроавтобусе, она забудет про этот инцидент и вдохновенно расскажет
про соколиную охоту, но сейчас — сверкает глазами, и повторяет на разные лады:
«Какая наглость! "Миленькая!" Со мной так нельзя, я — княжна!!»
Последний день —
свободный. Его мы проводим в музее — с Альвидасом и Витасом. Буддийские статуэтки, маски, куклы, роспись и
вышивка по шелку, в том числе и золотом, бирюзой, кораллом… Само
здание музея, когда-то действующий буддистский храм, довольно странно смотрится
среди небоскребов, но в Монголии все такое: старинное соседствует с
современным. В музейном магазинчике рассматриваем сувениры из войлока, кожи,
шелка, гадальные кости и всякую всячину. В Монголии много антиквариата,
особенно украшений, камней: серебро, бирюза, нефрит. Серебряное колечко с
лазуритом стоит 10 долларов, и я покупаю его не задумываясь.
А заодно узнаю, что коралл на моем браслете — не настоящий (и поэтому такой
дешевый). Альвидас и Витас,
оказывается, большие специалисты по драгоценным камням и лет пятнадцать охотятся
за ними по всему миру: в каждой стране выискивают, что можно купить получше и подешевле. Витас, как
всегда, говорит очень мало, почти не говорит, зато рассказы Альвидаса
— как будто из сказок тысячи и одной ночи, и я, довольно равнодушная к побрякушкам,
начинаю мечтать о зеленом гранате с волшебным названием цаворит,
который, как убеждает Альвидас, замечательно пойдет к
моим рыжеватым волосам и бледной коже.
На воротах
дворца Богдасхана — монгольская письменность, та
самая. Похожа на санскрит, но пишется сверху вниз, как
китайские иероглифы. Дворец закрыт — выходной. Разочарованные, мы отправляемся
пешком в город. Прогулка не из приятных. Шагаем,
кашляя от смога — такого плотного, что его почти можно пощупать. Здесь топят
углем, а Улан-Батор находится в низине. Дыму некуда подняться, и он висит над
городом. Правда, Байра отрицает наличие смога.
«Преувеличение: не так уж его и много, не такой уж он густой!» — заявила она, а
потом упрямо и весело прибавила: «Нет у нас проблем с экологией, нет!»
Вокруг детской
площадки посажены одинокие деревья — тощие, заморенные, нелепые и никчемные,
как бедные родственники. Витас утверждает, что в
степи деревья в принципе не могут расти. Но я опять вспоминаю Байру, которая по-своему объясняет отсутствие деревьев. «Монголы
не любят копаться в земле!» — заявила она пару дней назад. А потом прибавила:
«Монгол не будет портить вид степи, заслонять ее, нарушать бесконечность,
бескрайность… Поэтому так мало эмигрантов. Мы не можем
жить без этих просторов. Вот и мне предлагали уехать в Германию, но там
малюсенькие участки, и все за заборами. Как в тюрьме. Нет, монгол так не может.
Мы не можем жить за забором!»
В день отлета
идет мокрый снег с дождем, почти метель. За ночь резко похолодало. В шесть
часов утра еще кромешная тьма, из окна машины по дороге в аэропорт монгольские
просторы не разглядеть. Белеют под светом немногочисленных фонарей грязноватые
комья снега, замерзают стекла машины, потеют стекла моих очков, и в этот момент
представить себе рассвет почти так же невозможно, как поверить в существование
бескрайней степи или в то, что это путешествие действительно было, а не
приснилось…