Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2016
Адриан Топоров (1891—1984) в
советской литературе — личность уникальная1 .
Скажем, членом писательского союза он стал, когда ему стукнуло ни много ни мало
88 годков! А легендарная книга «Крестьяне о писателях» — главное его детище — с
1930 года и по сей день остается единственной в своем роде во всем мире2.
История ее создания вкратце такова. Учитель А.М.Топоров в
коммуне «Майское утро», что находилась неподалеку от Барнаула, с 1920 по 1932
год ежедневно проводил с малограмотными или неграмотными вовсе крестьянами
чтение мировой и отечественной художественной литературы. Сумел убедить
неразговорчивых в обыденной жизни сибиряков высказаться по каждому из
произведений. А диапазон услышанного коммунарами в
артистическом исполнении Топорова был поразительным. Это
сотни книг: от пьес Шекспира и Гамсуна — до Тренева и
Всеволода Иванова, от античных поэтов — до Блока и Пастернака, от Толстого и
Достоевского — до Зазубрина и
Серафимовича…
«Крестьяне» получили восторженные отзывы известных писателей
(М.Горький, В.В.Вересаев, А.В.Луначарский, Н.А.Рубакин, чуть позже
А.Т.Твардовский, М.В.Иса-ковский,
С.П.Залыгин, В.А.Сухомлинский и др.) и злобную критику — от обиженных
литераторов и окололитературных деятелей.
Книгу эту и поныне бережно хранят тысячи библиотек по всему
свету — от Николаева, Белгорода и Барнаула — до московской «Ленинки»
и Библиотеки Конгресса (The Library
of Congress) в столице США
Вашингтоне.
Определенную известность А.М.Топорову
также принесли отрывки из мемуаров — «Я — учитель» («Детская литература», 1980)
и «Однажды и на всю жизнь» («Октябрь», 1980, №3); коллекция изящных миниатюр из
жизни великих деятелей искусства и ученых — «Мозаика» («Днiпро», 1985, «Нобель-пресс», 2013); многочисленные
статьи во всесоюзной прессе.
Но только считанные единицы людей из числа близких или
почитателей его таланта знали, что Адриан
Митрофанович пробовал свое перо и в жанре новеллы.
Автору настоящих строк недавно удалось отыскать в личном
литературном архиве писателя рукопись рассказа-воспоминания «Фарт»,
который, на мой взгляд, по мысли, языку и стилистике заставляет вспомнить
лучшие образцы российской словесности.
Именно он и предлагается вниманию читателя.
И.Т.
В
пяти-шести верстах на север от города Старый Оскол, что на Белгородчине,
разметалось большое село Каплино. В нем до революции
была второклассная учительская церковноприходская школа. Эти учебные заведения
были детищем обер-прокурора Святейшего Синода К.П.Победоносцева, бурсами
последних десятилетий российского самодержавия. В них готовились подпорки под прогнивший
трон — учителя церковно-приходских школ, школ грамоты, псаломщики и дьяконы.
Самые дошлые выпускники вскоре выходили и в
священники.
В
учительские второклассные школы принимались недоросли из привилеги-рованных сословий, часто — верзилы с усами,
по разным причинам изгнанные из реальных, городских и духовных училищ,
семинарий и гимназий, да дети сельских торговцев и служащих. Но попадали туда и
смышленые ребята из бедных крестьян.
Осенью
1905 года и я очутился в Каплинской бурсе.
Воспитанники ее, кроме местных, жили в общежитии. Там же и питались.
Когда
я учился во втором классе, в бурсу поступил Петя Золотухин,
восемнадца-тилетний переросток, сын сидельца винной лавки3 в селе Лебедях. В спальне моя и его кровати стояли рядом. Мы оба любили пение и музыку,
оба играли на скрипке. Любовь к искусству и сдружила нас.
В
летние каникулы Петя наезжал ко мне в гости на велосипеде «Дукс»4,
вызывавшем всеобщее изумление моих односельчан. А детвора оравой
гналась за Петей, когда он слезал с велосипеда и не спеша, гордо вел его по
селу…
Весной
1908 года в моих руках было уже свидетельство на звание учителя школы грамоты.
Петя пригласил меня в Лебеди. Отец его, занятый служебными делами, был всегда
угрюм и молчалив. Зато мать Пети, стройная, румяная брюнетка, почти неизменно
улыбалась, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и уйму семейных забот. А голос
у нее был такой трогательно ласковый, будто она не говорила слова, а пела их.
Старшей
из четырех дочерей, Нине, шел восемнадцатый год. Она недавно окончила прогимназию5.
Семья
Золотухиных была интеллигентной, а я еще никогда не
бывал в таких семьях и не знал, как надо себя вести в них.
Увидев
Нину, я оторопел. Она была чуть-чуть пониже матери ростом, но, как и та,
стройна, румяна и грациозна. Большие темно-голубые и как бы усталые глаза ее с
поволокой напомнили мне слышанное в школе выражение Гомера «волоокая богиня».
Две косы, сверкавшие, как антрацит, спускались ниже осиной талии и резко
оттеняли молочно-белые шею и плечи. Одетая в простенькое розовое платье и облитая
солнечными лучами, Нина казалась насквозь светящейся. В детстве я себе такими
представлял ангелов.
За
обеденным столом Нина исподлобья посматривала на меня, и эти ее взгляды
мучительно-сладостными стрелами вонзались в мое сердце. Разговор с молодой красивой
женщиной для меня — сущая мука. И потому я, по большей части, молчал и только
иногда коротко спрашивал Нину о каком-нибудь пустяке. Она односложно отвечала —
и все.
Дядя
Пети, старый революционер-народоволец, был скрипачом. Оглохнув на каторге, он подарил
племяннику свою скрипку. Как-то под вечер все куда-то отлучились из дому. Я
взял скрипку и, став у открытого окна перед палисадником, заиграл «Элегию»
Эрнста6. Мне рассказывали, что она была
сымпровизирована автором на могиле его невесты.
Я
играл — и вдруг букетик из бархаток, петуний, иммортелей и еще каких-то цветов
упал на струны скрипки. Я кинулся к окну и увидел только, как за углом дома
мелькнул подол розового платья.
Вскоре
судьба разлучила нас с Петей. И навсегда. Я уехал учительствовать в Сибирь, а
он погиб на первой русско-германской войне. Но где бы потом я ни был, образ
Нины неотступно преследовал меня…
Через
36 лет я вернулся в родное село Стойло7. В стойленских лесах и логах исстари росло много дикого терна.
Его нещадно ломали, вырубали, корчевали, жгли, а он, как назло людям,
разрастался все шире и гуще. Только что сорванные с колючих веток ягоды терна
нестерпимо кислы, но люди понемногу заготавливали его в зиму на кулагу8.
Хваченный морозом, он становился сладким с кислинкой и
удивительно вкусным. Недаром бабы и девки даже из
отдаленных сел приходили в стойленские лога и леса и
уносили отсюда полные сумки терна.
Однажды
соседка моей квартирной хозяйки, разбитная старуха Фекла
Семеновна, пригласила меня:
—
Айда, Андриян, со мной в большой
лог за терном! Там он хрушкой да сизый!.. Толькя ты обуйся в тюни да портки надерни дерюжные, а то весь в колючках обремкаешься.
Я
обмундировался по инструкции Феклы Семеновны, и мы
пошли. Был конец сентября, а дни стояли еще теплые, золотые. Во всей природе
было разлито настроение покоя и удовлетворения.
Осторожно
раздвигая кусты терновника, мы с Феклой разошлись в
разные стороны. Чтобы не потеряться, то и дело аукались:
—
Ау-у! Фек-ла
Се-ме-нов-на-а-а! Где ты-ы-ы?!
—
Тута я-а-а-а!
Часа
через два, когда сумка моя уже была набита терном, Фекла
Семеновна закричала:
—
Ан-дри-я-а-а-н, ва-ляй
сю-ды-ы-ы! Ско-ре-и-ча-а-а!!
Я
пошел на голос. Фекла Семеновна сидела на полянке, а
рядом — другая старуха.
—
Глянь-ка на кого я напала в кустах! Не узнаешь?
—
Нет.
—
Голова, два уха! Да это ж Варя… Мещерякова Варя! Помнишь Яшку да Захарку, что с тобою ходили в Бродчанскую
школу?.. Ужли забыл?!
—
Их помню, а ее нет.
—
Да это ж их родная сестра, Варя!
Силясь
вспомнить Варю Мещерякову, я пристально смотрел на сухопарую, седую старуху с
землистым, морщинистым лицом. Ее руки были до крови исцарапаны терновыми
шипами. Из-под изорванной блекло-синей юбки высовывались костлявые ноги с
шелушащейся кожей.
Старуха
пытливо всматривалась в меня мягко смеющимися глазами.
—
Ну, Андриян, и я тебя не признала бы, кабы Фекла не сказала, что это —
ты! Мы с нею не царевны-королевны, да и ты не князь! Ишь,
как жизнь-то нас всех измотала!..
Нахлынули
волны воспоминаний… Аллах мой! Передо мной сидела Варя Мещерякова, та самая
Варя, которая слыла в Стойле «слободской», умывалась с духовитым мылом, долго
не шла замуж за деревенских ребят — все ждала городского жениха. Она была чванлива и не водилась с «простыми» девками-одногодками.
Зимой ходила в «благородном саке»9, руки держала в муфте10,
а в церкви стояла рядом с попадьей и ее дочкой, епархиалкой11.
—
Что же с тобою было, Варя? — спросил я.
И
она долго рассказывала свою тяжелую историю и заключила ее словами:
—
Так-то вот и вышло хомут да дышло… Чепурилась я, чепурилась и закисла в девках.
Стали мною люди гребовать. И выскочила напоследок
замуж за тюху-матюху, за вдовца. Он пропил весь наш
общий живот. А посля тово
захворал, да и окапутился. Я осталась мыкаться с его
горбатой сестрой… Детей не было. Так и век векую…
—
А где ж теперь живешь?
—
Да все там же, в Лебедях.
—
А не знала ли ты в этом селе семью Золотухиных?
—
Винопольщикову-то?! Да как же не знать?! Через двор
от них мы жили. Я ж помню, как ихний
Петя ездил к тебе на лисапете.
—
А сестру его, Нину, помнишь?
—
Господи, да как же не помнить?! Я к ним ухожа была,
как свойская… А Нина та — та была красавицей на весь Лебединский приход!
—
Знаю… Где же она теперь?
—
У-у-у, стрянулся! Давно уж она на том свете!..
Я
умолк. Точно понимая мое состояние, Варя тяжело вздохнула и, обвивая вокруг
пальца травинку, продолжала:
—
И у ней тоже не было фарту в жизни. Вышла она замуж за
барина Сверчевского. Он служил в Петербурге, при царе
каким-то прихлебателем. А видный был из себя,
картиночка! И Нина дюже любила его. Раз приехали они на лето к барину в гости попрохлаждаться на деревенских воздухах. Ну, на радостях
старый барин назвал гостей со всей округи, музыку из города достал.
Бесились
тут господа ден пять. Вечерами в саду огни разные запущали вверх, катались по пруду на лодках и всякое
вытворяли. А то еще задумали охотиться в лесу на волков. Оборужились
и поехали. И уж как это там приспелось, только один
барин бацнул из ружья и уложил Нининого мужа наготово. Тот и не копыхнулся!
Вернулись охотники домой. Нина выбежала на двор встречать своего дружечку, а он лежит на линейке12 пластом.
Грохнулась
Нина на него — и давай на себе волосы полосовать! А когда хоронили, она
рванулась сигать за ним в могилу. Насилу оттащили. А
после того дела у ней начались в голове памороки. Ну, матери и отцу жалко же свои кровя, взяли они Нину к себе, в Лебеди. А их дом, ты же
помнишь, был прямо-прямо против церкви, через зеленый
выгонок. На святой неделе у нас по старинке целый день на колокольне ребятишки
трезвонили, а протчие люди коло церкви гуляли, на
каруселях кружились, песни играли. Все разряженные! Сам знаешь: праздник! И
тут-то и приключилась беда. Отец Нинин уехал по делам в город, а мать умаялась по дому, легла отдохнуть и уснула. А в ту пору на
Нину, видно, и нашло. В длинной белой рубахе, простоволосая,
выскочила она из дому и бегом к церкви. Мигом взнялась
на самый верхний ярус колокольни. Ребятишки испужались
ее отуманелых глаз — и все ссыпались оттуль по лестнице. Нина встала в окно колокольни и
чебурахнулась вниз на кирпичный настил. Подбежал народ к ней, но она уже не
дышала.
—
А где же похоронили Нину?
—
На кладбище, тут же, за оградой церкви…
Фекла Семеновна тронула ладонью плечо
Вари и заговорила:
—
Эх, Варюха, Варюха! Ты
помянула, что ни у тебя, ни у Нины не было фарту в
жизни. А мне так кажется, что его ни у кого не было, нету и до
веку не будет! Вот те крест! И я не видела фарту! Шишнадцать детей родила, пятнадцать померли от разной хвори, остался живой один, да и тот калека. Ушиб на работе
ногу, она и гниет от чахотки. А мужика моего задавила двойная
кила13 — и пупочная, и паховая. Ты, Варюха,
кинь глазами по всяким людям — и увидишь, может, кому-то и на кой-то годок
выпадет радость, а дале все горе и горе. Сколь коло
нашего Стойла бар жировало! А ливарюция их — шарк! —
и сковырнула минтом к лихоманке.
И попов, и купцов, и енералов, и самого царя! Враз ихнему фарту пришла крышка…
Рассказ
Вари не выходил у меня из головы.
Прошло
еще восемнадцать лет. Снова мне довелось увидеть родные места. В памяти живо
воскресли образы далекого прошлого. Меня неодолимо потянуло в Лебеди. И в один
теплый майский день, взяв палку, я пешком отправился туда. Но от былых Лебедей
теперь почти ничего не осталось. На их месте гремел и гудел отуманенный пылью
грандиозный Лебединский рудник Курской магнитной аномалии. Не видно было и
следа дома Золотухиных, а от церкви уцелели лишь
стены, от которых большими шматками отвалилась
штукатурка. От этого руины казались пегими.
Сняв
кепку, я долго в трепетном молчании стоял возле колокольни, угадывая место, где
лежала разбившаяся Нина. Потом побрел на кладбище, как будто осевшие могильные
холмики да покосившиеся деревянные кресты без надписей могли сказать, где тлели
кости моей первой, никому не высказанной любви…
Предисловие, публикация и примечания Игоря Топорова
_________________
1 Журнал
«Дружба народов» в свое время не раз вспоминал этого удивительного человека: Горюхина Э.Н. «В деревне Бог не по углам…», 2003. — №2; Горюхина Э.Н. Темный лес — трава густая, 2006. — №4; Румер-Зараев М. Одиночество власти. История взлета и гибели
Михаила Евдокимова, 2009. — №4. — Прим.
ред.
2 В этом году книга была переиздана.
3
Продавец в казенной водочной лавке.
4
Завод «Дукс» (Dux) —
императорский (до 1917 года) самолетостроительный завод в Москве. Завод
производил также велосипеды, мотоциклы, дрезины, автомобили, аэросани,
дирижабли.
5
Общеобразовательное учреждение в Российской империи с программой младших
классов гимназии. Прогимназии учреждались в городах, где не было гимназий.
6
Генрих Вильгельм Эрнст (1814—1865) — австрийский скрипач и композитор.
7
А.М.Топоров вернулся на Старооскольщину — в село
Стойло — в 1944 году после отбытия несправедливого наказания в ГУЛаге.
8
Славянское народное кисло-сладкое блюдо из ржаной муки и солода, мучная каша.
9
Широкое и длинное женское пальто.
10
Принадлежность женской одежды — род открытого с двух сторон мешочка, обычно из
меха, для согревания рук.
11
Воспитанница епархиального училища.
12
Многоместный конный экипаж с боковыми продольными сидениями.
13
Грыжа.