Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2016
Хечоян Левон Ваникович (1955—2014)
— армянский прозаик. Родился в селе Баралет Ахалкалакского района Грузии. В 1983 г. окончил
филологический факультет пединститута в г.Ленинакане
(ныне Гюмри, Армения). С 1987 г. жил и работал в г. Раздан. Начал печататься в 1988 г. Первый сборник рассказов
«Деревья фимиама» вышел в свет в 1991 г. В 2004 г. в Москве издан сборник
рассказов «Знойный день» в переводе на русский. За сборник рассказов «Дрожь
земли» в феврале 2005 г. Хечоян удостоен литературной
премии имени Гранта Матевосяна. Автор романов «Царь Аршак,
Евнух Драстамат» (1995), «Чёрная книга, тяжёлый жук» (в
1999 г. удостоен Государственной премии Республики Армения «Золотой камыш»),
«Надпись на вратах Мгера» (2014 г., признан в Армении
лучшим романом года). Переводился на многие языки. Был нашим остоянным автором, членом редакционного совета «ДН».
Обмен
Не
спали всю ночь. Плотники из деревни с помощниками до рассвета уныло тюкали топорами: сколачивали два гроба. Работали
молча, еще с вечера обговорили, кому что делать.
Рассвет
потеснил темноту, и было особенно стыло, когда из
клочковатого тумана, стуча сапогами, появился пожилой человек. Зябко жавшихся к
стене сарая парней с сигаретами в зубах он спросил бодрым голосом:
—
Как настроение?
—
Хорошее.
Старик
потоптался на месте.
—
А рассказать, какой случай произошел этой ночью?
—
Расскажи.
—
Ну, значит, у одного человека в нашей деревне есть баран. Породистый такой. И
до того хорошо свое мужское дело знает, что вся деревня у этого человека барана
одалживает. Так вот, вчера вечером Бейбут, так его
зовут, спустился со своей горы, договорился с хозяином и увел барана. Бейбута знаете? Нет? Молчит вечно, да и в деревне редко
бывает. Утром Бейбут вернул барана назад. И принес
хозяину две пары носков да пару платков носовых. Сказал: «Это подарки нашему
зятю». Заслужил, стало быть…
Парни
молчали. Старик огорчился.
—
Я вам, между прочим, все как было рассказал. А подарки своими глазами видел.
Парни
улыбнулись. Старик заторопился.
—
Ладно, я пошел. Заканчивайте свои дела. Да, вот еще что. Сегодня утром должен
был выпасть снег. А я представил, как тяжело вам будет идти. Слякоть, глина к
сапогам прилипает. И сказал: «Не надо, чтобы сегодня снег шел. Ребятам дела
серьезные предстоят. А уж завтра будь что будет». Видите, снег и не выпал. Ну,
так я пойду.
Никто
не ответил. Прошло еще какое-то время. Наконец наш командир посмотрел на часы и
сказал им по рации: «Мы идем». Переводчик выслушал их ответ и объяснил: «Они
тоже идут».
Стало
совсем светло. Деревенские вышли проводить нас. Мы
знали: теперь они будут ждать нашего возвращения. Мы прошли мимо женщин,
прижавших платки к глазам, притихших мальчишек, мимо молчаливых домов и
фруктовых садов. Шли и шли. И вот уже позади остался
тоннель из черных хребтов и долина вдоль реки. Наконец друг за другом
спустились вниз. Следом ехал наш «уазик».
Командир
поднес к глазам бинокль: «Они тоже с "УАЗом"».
За
дорогой вдоль виноградников, по которой мы шли, следили их снайперы,
спрятавшиеся в горах справа. Под холодным враждебным прицелом дорога не
показалась нам короткой. В виноградной лозе через равные паузы, словно по
часам, кричала какая-то птица.
В
горах слева затаились наши снайперы и пулеметчики. Они держали под контролем идущих на встречу с их стороны. И тем это было
известно тоже.
Шагающий
впереди меня человек оглянулся и попросил воды. Я удивился: на ремне у него
висела такая же, как у меня, фляжка.
—
Посмотри-ка, — заговорил он, — какое солнце! Мог ты представить, что день
окажется таким теплым?
Когда
этот человек возвращался из отряда домой «на передых», он усаживался за
письменный стол и продолжал писать свои рассказы и романы. Все его так и звали:
Писатель.
Я
ничего не ответил. На душе было пусто и тревожно. Писателя же молчание явно
тяготило. Отдавая фляжку, он спросил:
—
Ты знаешь, кто тот старик, который утром, когда мы стояли у стены, рассказывал
про барана-зятя?
—
Нет.
—
Он отец парня, что у них в плену. Взял его маленького из детдома. Усыновил, вырастил.
Хотел, видно, приподнять наш боевой дух перед этой дорогой. Что будет?..
Говорить
не хотелось. Думалось о том, что должно произойти. А Писатель не мог
остановиться.
—
Заметь, пророчества старика о погоде оказались верными. Я убежден, он и вправду
умеет разговаривать с небесами. Мог бы, мать его, и бутылку водки принести…
Такие
выражения как «приподнять боевой дух», «пророчества о погоде», «разговаривать с
небесами», Писатель употребляет то и дело. Тут во мне рождается желание врезать
ему ногой. Недавно прямо на позиции он залез на скалу и заорал во все горло:
—
Эй, эй, эй!..
Я
поинтересовался, чего это он с самого утра орет, словно ишак.
—
В этой стране, — важно изрек он, — я — пограничная колючая проволока. Кричу,
чтобы люди внизу могли спокойно спать.
Мне
смешно стало:
—
Я думал, ты по глупости, а оказывается, у тебя государственные заботы. Да будь
у них мозги и сноровка, показали бы тебе мирный сон!
В
последнем бою среди пленных оказалась девушка-мусульманка. Мы отошли в лес и
развели там костер. Девушка плакала, плакала, и скоро рукава, которыми она
вытирала слезы, стали совсем мокрыми. Неожиданно раздался громкий треск —
видимо, под тяжестью мокрого снега обломилась и рухнула сосновая лапа.
Девушка
испуганно закричала и сквозь толпу парней кинулась к Писателю.
—
Делайте, что хотите, только не бросайте меня в огонь!
Переводчик
пояснил: «Девушка говорит, что их вера запрещает им смерть от огня».
Писатель
разозлился на девушку и закричал, чтобы она сейчас же от него отошла. Парни
посмеивались, да не нужна, мол, нам такая, которую
даже свои отдать могут.
Девушка
из того, что мы говорили, не понимала ни слова. Но почему-то ей казалось, что
только Писатель может стать ее заступником. И он, похоже, это тоже понимал.
Потому и закричал парням:
—
Не трогайте eе! Нечего
развлекаться. Отпустите ее, и все!
Но
ребята вдруг стали серьезными.
—
Вспомни-ка Масо из нашего отряда. Он возле тебя сколько дней провел. Забыл, как они с ним обошлись?
—
Знаете, что самое ужасное может сотворить с нами враг? Заразить нас своим мертвечинным духом.
Сказано
было замысловато, но ребята его поняли. Я тоже понял. И во мне опять поднялось
острое желание двинуть его ногой.
Писатель
подошел к девушке, все еще плачущей, и положил ей руку на плечо, явно желая
приободрить:
—
Терпи! Терпи. Теперь тебе придется проявить большое терпение.
Девушка
что-то горячо заговорила в ответ. Переводчик перевел: «Если повезет
и я вернусь домой, не знаю, как смогу жить после всех страхов, которые
мне пришлось перенести».
Писатель
возмутился:
—
За что это ты нас укоряешь, интересно? Поселишься в деревне у старика, который
по ночам с небом разговаривает. У него год назад сына ваши
увели. Узнаешь, каково жить, когда целый день не с кем дома словом обмолвиться.
Мы
загасили огонь снегом и спросили Писателя, почему это он с ней как со своей разговаривает?
Он
громко объявил:
—
Да потому что нет во мне к ней ненависти. Жаль ее, и все тут!
Вспомнились
мне эти его слова сегодня ночью, когда плотники до утра тюкали
топорами, сколачивая гробы, а ближе к рассвету в тишине раздалось два выстрела,
и шакалы за деревней зарыдали и захохотали одновременно. И Писатель, нервный,
встревоженный, неожиданно пожаловался:
—
Четвертую ночь забываю перед сном прочесть «Отче наш»…
На
их стороне появились люди. Командир еще раз поднес к глазам бинокль.
—
У деревни собралось много родственников. Ждут пленных.
Два
дня назад мы передали им фамилии и номера личных удостоверений пленных, которые
были у нас, назначили день обмена. Чтобы не сомневались, что пленные живы,
предложили им по рации поговорить со своими родственниками. Поговорили. Те,
оттуда, сказали: «Это правда наши».
Командир
напомнил:
—
Есть третий пленный — девушка.
Они
сказали:
—
Третий нам не нужен.
У
командира на лбу выступили капли пота.
—
Но девушке всего двадцать один год.
—
Даже если бы было десять лет.
Потом
дали микрофон тем, что у них в плену. Старик с нашей стороны обрадовался:
—
Да, это мой Тигуш, — и
обратился к сыну: — Не беспокойся, сынок, будет тепло! Увидишь, послезавтра
снега не будет. Он должен был пойти, но я сказал: «Не надо!» — И, что-то
вспомнив, попросил: — А ну-ка, скажи «Ваграм бидза». — Засмеялся и пояснил: — Так и не научился
правильно произносить — Ваграм. Нашего соседа Ваграма называл Вайрамом. Ну, точно,
это он!
Старик
кашлянул, словно в горле что-то мешало, погладил длинную седую бороду, нажал на
рычаг передатчика и повторил:
—
Так вот, снег не пойдет, и еще птица будет петь в кустах. Знай это, сынок!
Торопливо
докурив, мы двинулись навстречу друг другу, спотыкаясь на колдобинах и
перепрыгивая через ямы. Поздоровались. Встали напротив. Думали об одном: «Если
бы и мы и они могли вспахать свои поля. Деревенским-то
тоже жить надо!» Мы хорошо понимали друг друга.
Командиры
вынули из планшеток карты, сделали пометки красными карандашами, посуровели.
—
Давайте обмениваться пленными.
Они
вынесли из своего «уазика» два гроба, мы — из своего. При этом смотрели не на
гробы и не в землю. Мы смотрели друг на друга. На груди обоих командиров висели
радиопередатчики. В горах — слева и справа — напряженно ждали, какую команду им
подадут.
Крестьянин
из деревни, который знал пленных и потому пошел вместе с нами, приподнял крышки
гробов, посмотрел и кивнул: «Да, наши».
Стоящий
с ним рядом врач приложил ладонь к ране под мышкой умершего,
провел рукой по худым ребрам, сказал:
—
И двух часов нет, как его расстреляли. Они обманули нас, а мы — их.
Двинулись
назад. В виноградной лозе по-прежнему кричала птица. Интервалы четкие, словно
по часам.
Я
спросил у крестьянина:
—
Что за птица кричит? Хочу запомнить ее голос. Не сова?
—
Сова, кто же еще. Она не из тех, что улетают в теплые края.
Стояла
зима. Но действительно был солнечный день, и непонятно какая птица еще долго
кричала нам вслед.
С армянского. Перевод Галины Петровой
«ДН», 1994, № 11/12
Ожидание
Моего
деда Агабека судили в сельском клубе, а отец не знал,
куда деваться от стыда.
Когда
почтальон пришел к нам домой и сказал: «Аблакаты
зовут», — мой дедушка Агабек еще завтракал, чистил
яйцо. Они с почтальоном выпили по стаканчику домашней пшеничной водки, и мы
вышли. Сельчане со стульями, козлами, неся на плечах все, на чем можно было
сидеть, спешили в клуб. Над деревней висел резкий горьковатый запах паленых
тряпок. Дедушка Агабек сказал: «У грузин беременные
рожают». Он шел впереди. Мне и почтальону было видно его скрючившееся на обоих
костылях длинное тело. Суд уже давно начался, а опоздавшие все шли и шли. Судья
объявил, что получены новые дополнительные бумаги, обратился не к нам, ко мне и
деду Агабеку, а к залу: «Пахнет гарью, видно, что-то
горит». Обрадовавшись вопросу, зал рассказал судье о том, как грузины палят
тряпки, чтобы отвести зло от рожениц, их забавляла возможность давать
разъяснения несведущему судье. Дед Агабек бросил
взгляд на дверь, отца не было. Я тоже хотел, чтобы пришел отец. Судья молвил:
«Значит так, обвиняемый заявил однажды в деревне, что он герой, будто потерял
ногу при обороне Сталинграда, а в другой раз будто при обороне Москвы, немец
якобы сбоку выпустил по ноге очередь из автомата… Итак,
документы, по-новому освещающие и это дело, и наш запрос, свидетельствуют о
том, что нога обвиняемого захоронена в Берлине во дворе такого-то госпиталя, и,
знаете, почему — оказывается, ногу ему натерло сапогом…
Зал
засмеялся… Судья обратился не к нам, к деду Агабеку
и ко мне, а к залу: «Что-то слишком резко пахнет горелым,
курильщики, поменьше курите, не спалите друг друга».
Мы
оба взглянули на дверь, хотели, чтобы пришел отец.
Мой
дед Агабек пешком из нашей деревни дошел до Берлина и
оставил там свою ногу. На одной ноге вернулся в деревню и объявил себя героем.
Зал
смеялся.
То
же самое он дома заявил моему отцу: «Не смогли уберечь мать, пока меня не было!
Женюсь! С одной ногой я не могу надеяться на твою жену!» По этому поводу они
часто спорили. Отец говорил: «В твоем-то возрасте, у тебя же невестка, внук
есть, на всю деревню опозоримся». И добавлял, что глупо делить хозяйство на части.В начале весны моего деда Агабека сажали на колхозного осла Кайцака,
и тот, скользя на выскакивающих из-под копыт мелких камешках, съезжая на крупе,
обдирая шкуру, за два часа привозил его на сельскую мельницу, находившуюся в
глубине оврага. Дед сажал огород, следил за работой мельницы, молол крестьянам
зерно, до осени в траве и колючках, растущих на мельничной крыше, забавлялся с
женщинами, приезжавшими из окрестных сел крупу рушить, а затем опять осел Кайцак, обдирая колени и грудь, на коленях, на коленях
поднимал его, зажавшего под мышками костыли, в деревню.Судья спросил меня: «Свидетель, ты пионер?» «Да», —
ответил я. «А знаешь, что нельзя давать ложные показания?» — «Классрук говорила, директор тоже сказал, что, если солгу,
исключат из школы». Зал ждал, затаив дыхание… Мы тоже, я и дедушка Агабек, ждали отца…
Судья
сказал: «Рассказывай все, как было». «…Я принес дедушке Агабеку
на мельницу обед. Потом играл возле мельницы. Было жарко. Вдруг перестали
стучать подковки, свисающие с рычага жернова. Колотушки замолкли. Жернов
остановился. Надвинулась тень. Дедушка Агабек сказал:
“Опять, наверно, дикие кабаны запруду разрыли, пойдем, посмотрим…”»
Судья
спросил: «А зачем было брать тебя?» «Я не могу оставаться один на мельнице,
чертей боюсь, они там под водосточной трубой живут». Зал засмеялся. Я хотел,
чтобы пришел отец, дед Агабек курил, понурив голову,
зал тоже курил, я знал, что проникающий ко мне в нос едкий дым идет от дедушки Агабека и ему тоже хочется, чтобы пришел отец… «Мы
поднялись довольно высоко. Я сказал дедушке Агабеку:
“Смотри, там мул!” “В камнях лежит человек”, — ответил он. Человек хрипел, а
мул поодаль, стоя на трех ногах, размахивал хвостом, среди камней валялся
хурджин1, набитый деньгами. Дедушка Агабек сказал: “Мул взбесился, сбросил его”. Глаза у мула
были крупные, черные. Мне было страшно. Он сказал: “Не бойся” — и присел на
камень.
Человек
хрипел, глаза его наливались кровью. В зрачках мула и в реке дробилось его
отражение. Река текла, но не уносила его, мул закрывал, открывал глаза, а
человек был все тут. Изо рта у него текла кровь, он произнес: “Братец, я… я… помоги-и-и…” “Дед, мне
страшно”, — сказал я. “Не бойся, — ответил он, — это турок. Ты же видел утром,
как они погнали стадо овец в сторону Ахалциха
продавать…” Человек цеплялся за маленькие камни, они скользили вместе с его
руками, он не мог подняться, корчился среди щебня и валунов, извивался в черных
глазах мула, в зеркале реки и не мог встать.
"Давай
подождем", — сказал дед. "Пойдем, жарко", — ответил я. "Это
же очень просто, не бойся, т а м я много смертей
видел. Смотри, вон лягушка, она ж не боится. Взгляни на нее, вылезла из речки,
сидит на камне и смотрит на нас… у, чтоб ты сдохла… Бояться нечего, надо просто терпеливо ждать"».
Судья
спросил: «Почему ж ты не плакал?» «Плакал». «А он?» — и судья указал пальцем на
деда Агабека. «Он вынул из кармана орешки, сказал:
"Отойди в сторонку, погрызи". Я не мог разжать зубы, ответил:
"Забери орешки, уйдем". Он сказал: "Не бойся, с такой раной он
долго не протянет, надо дождаться, чтобы лягушка с того камня в воду… я знаю,
там я много смертей видел, хочешь расскажу, как мне
ногу отрезали?" Я заплакал, а он говорит: "Хочешь, пойди
полови змей среди тех камней, иди, я не рассержусь". "Не хочу, давай
уйдем", — ответил я. Он сказал: "Глупыш, ведь у нас деньги заведутся,
чего тебе стоит дождаться, чтобы лягушка с камня в воду спрыгнула, новый дом
построим, не отделюсь я от твоего отца, не женюсь, главой семьи буду, отец
станет у меня совета спрашивать. Мать твоя перестанет, подперев бока руками,
кричать в лицо твоему отцу: «Ох, мочи нет больше терпеть
этого одноногого старого хрыча». Мы тоже начнем печь
белый хлеб, соседи станут ходить к нам, хлеб в долг брать, не будут брезговать
твоей грязной матерью, неряхой, и с нами станут
считаться в деревне, приглашать на свадьбы, ты тоже, как и другие мальчишки,
будешь с невестиного подноса монпансье таскать, отец будет танцевать, кидать
шабаш2, бригадир Пантел
побоится куражиться, не испугают его трудодни твоего отца, в зимнюю
стужу не пошлют его на пастбища за оставшимся там сеном, а он, простыв, не
сляжет в постель, месяцами мучаясь от задержки мочи, во время косовицы не
погонят его в болота, а он, сраженный малярией и лихорадкой, не будет рвать на
груди рубаху, показывая, где пожар тушить, купит себе белую рубашку, изберут
его депутатом, а меня по распоряжению бригадира не посадят на осла Кайцака, чтобы целых два часа, натирая «гемаро»,
я спускался в овраг, а к зиме не забудут про меня, не бросят в опустевшем
овраге, а я, взбесившись, не запью, я брошу пить, появится время, сидя во дворе
нашего нового дома, буду тебе свистульки строгать, сказки рассказывать,
расскажу, как мне ногу отняли… В дождливые ночи ты не
будешь, дрожа от холода, с потускневшими глазами, сидеть в постели, держа таз,
подумай, ведь если бы у нас были деньги, твой брат Сето
не задохнулся бы в мгновение ока, как цыпленок. А твой отец не бегал бы вокруг дома
с воплями: «Люди, помогите моему улыбчивому Сето,
спасите его». А люди не притворялись бы, будто не слышат, чтобы он, упаси Бог,
денег не попросил взаймы… Кто в наше время от простуды
уходит из этого теплого мира?.. Твой отец не бегал бы с воплями вокруг дома, в тифлисах и ереванах ногой
распахивал бы двери профессоров… Говорят, в ленинградах сейчас такую ногу ставят, как настоящая.
Приставил бы я себе ногу… Случайные люди на сельской площади не осмелятся
больше хлопать по голове твоего пришибленного отца-маломерка, сердце мое
перестанет разрываться от боли, подскочу, исхлестаю
обидчика по лицу, отцу твоему защитой буду, опорой. Купим тебе машину,
соблазнишь неряшливых вшивых дочерей Валода, повезешь
их кататься, захочешь, остановишь машину, залезешь с ними в кусты. Я знаю,
много видел на этом свете, поверь, с такими ранами он долго не протянет… ну что такое прыжок лягушки… не хочешь дождаться,
чтобы она спрыгнула с камня в воду. Турок у меня на глазах мою мать Сону изнасиловал, я был совсем маленький, как ты… Как только камень остынет, лягушка не сможет усидеть на
нем"».
Жара
спала. День угасал. Камень остывал. Лягушка все еще сидела на нем. Человек
стонал, корчился среди окровавленных камней, отражаясь в черных глазах мула.
Река текла, день клонился к закату, мул закрывал-открывал черные глаза… Мы ждали, чтобы лягушка спрыгнула с камня в воду, а
она не спрыгивала, сидела и все глотала слюну. Я сказал: «Идем, дедушка…» «Не
бойся, — ответил он, — хочешь расскажу, как мне ногу
отняли? Ты слышал, как отрезают ногу герою? А может, пойдешь, сядешь на мула…»
«Это его мул, не хочу», — сказал я.
«Почему
же ты сам не ушел, ушел бы один», — спросил судья. «Ждал из-за лягушки, дедушка
сказал, что после того, как лягушка проглотит слюну, она не сможет долго
оставаться без воды… и еще я чертей боялся…»
Зал
засмеялся.
Мы,
я и дедушка, взглянули на дверь, хотели, чтобы пришел отец…
Судья
молвил: «Пахнет гарью, осторожно, не спалите друг друга…» Зал ответил: «Грузины
жгут тряпки, чтобы злых духов отогнать от беременных женщин».«Взял
бы и сам ушел в село», — сказал судья. «Лягушка не прыгала, а он боял-ся». — «Кто?» — «Мой дедушка,
он без конца курил. Затем кончился день, жара спала, река ушла, не видно стало
больше глаз мула, стемнело, и человек перестал дергаться, с открытыми глазами
скорчившись среди камней. Похолодало. Дедушку стала бить лихорадка. Лягушка
прыгнула в воду, среди камней пропищала мышка, волосы дедушки побелели…»
Зал
хохотал, дед курил, судья спросил, смеясь: «А потом?» «А потом дедушка сказал,
мол, видишь, как все просто, лягушки уже нет… Мы взяли
хурджин, а он и говорит мне: "Ничего не бойся,
постарайся забыть про это, никогда в жизни не вспоминай, чтоб не трудно было
жить, потерпи, как только придем на мельницу, расскажу тебе, как мне ногу
отрезали…" Затем, стоя на одной ноге, он стал мочиться на дерево, башмаки,
брюки, костыли…»
Дедушка
взглянул мне в глаза, в зале было не продохнуть, от едкого его табака у меня
запершило в горле, затем мы оглянулись на дверь, хотели, чтобы пришел отец…
С армянского. Перевод Арус
Агаронян
«ДН», 2001, № 4
Подготовка текста и публикация Ваника
ХЕЧОЯНА
______________________
1 Хурджин — переметная сума.
2
Шабаш — чаевые музыкантам.