Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2016
Да,
была такая замечательная серия — «Классики и современники». Выходила с 1977-го
до самого развала Союза.
Белые
демократичные корешки с логотипом «КС» заполняли полки, до которых не
добиралась тисненая золотом «Библиотека классики», не говоря уже о запредельно тогда дефицитной «Всемирке».
«Классиков»
в «КС» выходило много. А вот «…и современников» — почти не припомню. Даже «погуглил» сейчас на всякий случай — вдруг что забыл… Нет,
ранних советских авторов печатали. Горького, Федина, Фадеева. В перестройку
тиснули Булгакова, Пастернака, Цветаеву… Но все они к этому времени были
классиками.
С
конца 1970-х что-то происходит с классикой.
Разговор
о ней приобретает какую-то болезненную заостренность.
В том
же 1977-м в ЦДЛ прошла известная дискуссия «Классики и мы». Спорили до хрипоты,
кого из крупных авторов предшествующих десятилетий считать классиками.
Консенсуса не обрели; скорее, напротив. Обнаружились две различные иерархии.
Одна у «западников», другая — у «почвенников»…
Педалирование темы
«классики» — первый признак неблагополучия с «современниками». Канал для
перетекания крупных современных авторов в разряд классиков сужается в угольное
ушко.
В
конце 70-х в секторе книги и чтения Ленинки решили
определить наиболее упоминаемых литераторов в русских (и советских) журнальных
рецензиях. Подсчет велся для разных периодов, начиная с 1820-х — завершая
1977-1978 годами. И если в списках авторитетных имен тридцатых — сороковых
наряду с классиками на первых местах стоят современные на тот момент авторы, то
в списке конца семидесятых «современники» фактически отсутствуют — все место
заполняют собой «классики»1 .
За
прошедшие сорок лет соотношение «классики — современники» если и изменилось, то
лишь в сторону дальнейшего отдаления их друг от друга. Возникает ощущение, что
места в пантеоне русской классики заняты. Современные литераторы — даже
добившиеся значительной известности — хмуро слоняются вокруг запертых врат.
Сошлюсь
на недавнее исследование по антропологии чтения, проведенное в Москве, Калуге и
поселке городского типа Березайка в Бологовском
районе Тверской области. «…Выяснилось, — делится его результатами антрополог
Михаил Алексеевский, — что иерархия восприятия литературы, конечно, формируется
почти исключительно в школе. Безусловно, во всех слоях населения, во всех типах
населенных пунктов огромное значение в этой ценностной иерархии играет
классика, причем прежде всего классическая русская
литература»2.
А вот
что выяснилось относительно современной «высокой» литературы. «Парадоксально,
но чтение самых последних книжных новинок Букеровской премии и еще каких-то
премий, скорее, не имеет большого значения»3 .
Парадоксального,
увы, здесь ничего нет — и для этого совершенно необязательно устраивать фокус-группы с жителями поселка
городского типа Березайка. То, что почти не читают «современнику», любой
литератор знает.
Поворот
к консерватизму сказывается не только в каких-то указах и заявлениях. Он —
прежде всего — на уровне повседневности. Классика — надежна, классика —
привычна. Современная литература — всегда некий риск, даже если эти книги
отмечены «какими-то премиями». А если не отмечены? Тем более — риск. И школьный
учитель лучше расскажет детям побольше о Пушкине и
Достоевском (на которых часов тоже не так чтобы много). А не о последних
книгах, скажем, Евгения Водолазкина или Петра Алешковского. И читатель лучше купит (то есть «проголосует»
своим кровно заработанным рублем) то, что более знакомо и привычно.
Тем не
менее проблема «классиков и современников»
периодически поднимается. Сейчас, когда я пишу это, в Москве идет фестиваль
«Книжный сдвиг». (Любопытно было бы поучаствовать, но, увы, сейчас не в
Москве). 14 апреля в программе стоит дискуссия «Как современная литература
становится классикой?»
Или
недавнее бурное обсуждение после выхода нового учебника «Поэзия»4 .
Снова встал вопрос о корректности упоминания современных авторов — особенно
молодых и едва ли кем-то признанных — наряду с классиками5 .
И,
наконец, книга одного из самых известных сегодня литературных критиков, Евгения
Ермолина — «Последние классики»6 . Которая и спровоцировала этот очерк — не рецензию, а что-то
в жанре заметок на полях.
Итак,
кто — по версии Евгения Ермолина — эти «последние классики»? Домбровский.
Сёмин. Астафьев. Искандер. Владимов. Азольский. Кормер. Аксёнов.
За
исключением Домбровского, Сёмина и Кормера, умерших
еще «при Союзе», все остальные вполне могут быть отнесены к числу
«современников».
Понятие
«классики» Ермолин отдельно не рефлексирует. Для него
это скорее «минус-понятие». То, что еще недавно широколиственно шумело, а потом
— где-то с середины 90-х — внезапно кончилось. И если бы просто — кончилось…
«В
недавнюю пору, — пишет критик, — впервые в истории России открыто и определенно
прозвучал вопрос, а нужна ли вообще литература классического русского типа.
Нужна ли не жанровая, не обслуживающая тот или иной заказ, а
свободно-проблемная, исповедальная, экспериментальная словесность,
формирующаяся в модусе не столько отражения быта, нравов или предзаданной идеологии, сколько творческого преображения
бытия?»
Водораздел
между «классикой» и «современникой», таким образом,
проведен. Хотя он тут же вызывает вопросы. Так ли свободна была от «предзаданной идеологии» классика? Да и много ли
экспериментального можно найти у перечисленных критиком «последних классиков»?
Тут, скорее, должен быть назван Мамлеев. Или Лимонов.
Сам
перечень имен тоже провоцирует возражения. Можно ли считать, например,
классиком Домбровского, первого в списке Ермолина? Недавно как раз перечитывал
«Факультет ненужных вещей»… Точнее, пытался перечитывать, продираясь сквозь
многословие и спотыкаясь то и дело об избыточные описания. Проза талантливого,
незаурядного человека с незаурядной судьбой? Да. Гражданский поступок, документ
эпохи? Безусловно. Но — классика ли?
А
можно ли классиком считать Азольского? Даже снизив
градус — не классиком, а просто выдающимся прозаиком? Я пожму плечами. Что
касается Сёмина и Кормера — боюсь, даже в
литературной среде эти имена сегодня помнят не многие.
Провоцирует
и то, что не названы другие. Тоже вполне достойные — а может, и более
достойные. Солженицын. Адамович. Трифонов. Войнович. Распутин. Битов. Айтматов
(единственный, кстати, из современных на тот момент прозаиков, присутствовавший
в списке литературных авторитетов 1977—1978 годов). Стругацкие, наконец.
Сознательно называю очень разные имена; мне самому близки далеко не все.
Выбор имен в книге отчасти «спорадичен» — Ермолин включил в
нее очерки о тех прозаиках, которые в виде отдельных статей выходили в толстых
журналах с конца 1990-х.1 (Странно, что критик не упоминает об
этом, не указывает первопубликаций. Хотя статьи, конечно, заметно доработаны и
дополнены.)
И все
же — выбор Ермолина имеет свою внутреннюю логику. Да, перечень равновеликих
фигур можно было бы умножать — но так ли это необходимо? Дан некий срез ушедшей
уже литературы, рассмотрены вполне представительные имена. Литература
шестидесятников и отчасти семидесятников. Именно в эти два десятилетия
«последние классики» Ермолина написали свои самые важные вещи.
Саму
эту эпоху критик не идеализирует. «Провинциализм» — таков ставимый
ей жесткий диагноз. «Провинциален зачастую и типичный автор того времени,
опутанный по рукам и ногам. Не столь остры, как у русского человека первой
половины века или у человека Запада, его экзистенциальные драмы. Не столь
экстравагантен модернистсткий и контркультурный
прикид. Не столь интересен
опыт противостояния злу. Да и само зло становится не столько зловещим, сколько
смешным».
Кто
был виноват? Да, разумеется, строй, «советский идеологический проект», но — не
только. В очерке «Аксёнов» — самом ярком и раскрепощенно
написанном — Ермолин предъявляет строгий счет самим шестидесятникам. Не
оправдали. Не смогли.
«60-е
вырождаются в 70-е: в конформизм, в дешевый цинизм, в нервные срывы, в ничем не
оправданный быт, в пьянки как форму социального
протеста и в случайный секс как возможность почувствовать себя свободным и
революционным при очевидном дефиците того, что можно без затей назвать
любовью».
И все
же именно это провинциальное и все более конформисткое
время парадоксальным образом оказывается питательной почвой для «последней
классики». «…В поколении 60–70-х годов на его вершинах воскресла
интеллигенция как миссионистская духовная элита».
Это,
пожалуй, и дает ответ на вопрос, почему названных в книге прозаиков можно —
пусть и с оговорками — причислить к классикам. Немного поясню, переведя на язык
популярной социологической прозы.
Гений
— понятие больше литературное, чем социальное; классик — больше социальное, чем
литературное. Классик — гений, признанный интеллектуально активной частью
общества, пожизненно и посмертно. Даже не обязательно — гений. Не был гением
Некрасов, не был им Салтыков-Щедрин. Есенин. Однако — классики.
Главное,
чтобы существовал «запрос на классика». Создает этот запрос интеллектуальная
элита — или хотя бы какая-то ее часть. Но для этого она должна быть более-менее
консолидированной. Классик становится символом единства — как внутри этой
элиты, так и этой элиты — с остальным обществом. Что закрепляется двумя путями
— через литературную критику (та самая частота упоминаний) и через школьную
программу.
Последним
консолидированным и интеллектуально активным поколением были шестидесятники.
(Не только в Союзе, но и на Западе, скажем, во Франции.) С высоким уровнем поколенческого и сословного единства. Это чувство сословной
общности (поскольку интеллигенция — прежде всего сословие) у
интеллигентов-шестидесятников, безусловно, было.
В
последующих поколениях дух единства все более разжижался. Он и не требовался
уже в такой концентрации: эти поколения не переживали войну и репрессии; жизнь,
в которую они входили, была менее катастрофичной, более «вегетарианской»…
Браться за руки, «чтоб не пропасть поодиночке», становилось все менее нужным. Конец 70-х обозначил «точку невозврата». С начала же 90-х интеллигенция вообще
перестала существовать как сословие. Уехала, схлынула в бизнес, вышла по
возрасту на пенсию, переквалифицировалась в «интеллектуалов», «экспертов», офисных
клерков. Стали распадаться и «каналы» превращения крупных писателей в классиков
— литературная критика и школьное преподавание литературы. Классический «канон»
школа еще держит. А на приращение его современниками ее уже не хватает. Да и
главное — повторюсь — потребности нет.
В этом
смысле «классики», собранные Ермолиным, — действительно, последние. «Наши
авторы, — пишет критик, — завершили к исходу второй половины минувшего века
великое историческое дело русской интеллигенции — могильщика тоталитаризма.
Дело, которое будет придавать значительность и литературе, с ним связанной».
Нынешняя
литература уже не занимается погребением тоталитаризма, у нее иные заботы.
Прежняя «высокая» проза больше наставляла читателя, чем развлекала; нынешняя —
больше развлекает, чем наставляет. И все же. Двери пантеона классиков закрыты,
но не наглухо. Внутри тоже идет неслышная борьба, одни имена вытесняют другие.
Снаружи делаются подкопы, подыскиваются ключи… Да — здесь я перехожу на
мерцающий мажор — те социальные механизмы, которые обеспечивали превращение
современников в классиков, сегодня не действуют. Но это не значит, что они не
начнут действовать завтра. Или не произойдет еще какая-нибудь перезагрузка, в
результате которой исчезнет само понятие «классик», а на его месте возникнет
что-то совершенно иное.
_______________________
1 Рейблат
А.И., Дубин Б.В. Групповая динамика и общелитературная традиция: отсылка к
авторитетам в журнальных рецензиях 1820–1978 годов // Рейблат
А.И. Как Пушкин вышел в гении. — М.: НЛО, 2001.
2 Антропология чтения в современной
России. Антрополог Михаил Алексеевский о культуре чтения в СССР, востребованности электронных книг и формировании
читательских предпочтений // Сайт «Постнаука.ru», 2
декабря
3 Там же.
4 Азарова Н. М., Корчагин К. М.,
Кузьмин Д. В., Плунгян В. А. и др. Поэзия. — М.: ОГИ,
2016.
5 См.: «Поэзия»: учебник или
манифест? // Лиterraтура.org. № 72. 3 марта
6 Ермолин Е. Последние классики.
Русская проза последней трети XX века: вершины, главные тексты и ландшафт. —
М.: Совпадение, 2016.