Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2016
В позапрошлом году мне
пришлось прочесть что-то около девяноста романов. Современных, русских,
серьезных. С разной, естественно, степенью погружения: что-то просто «продиагоналил», что-то — от корки до корки. И в какой-то
момент, пытаясь все это как-то обдумать и переварить, задумался относительно
этнического состава действующих лиц. Просто ради интереса. Русские, это
понятно. Изредка — украинцы (от русских фактически неотличимые). Евреи. Вот и
весь улов.
Плохо это или нет —
другой разговор. Для самой литературы, думаю, ничего хорошего в этом нет. Это
означает, что она — даже самая либеральная — продолжает жить в стеклянной
банке. Достаточно приехать в любой крупный российский город и пройтись по
улицам: не заметить этнического разнообразия просто невозможно. Хорошо это или
не очень (и для кого) — выношу за скобки.
Но это — реальность.
Авторы абсолютного
большинства романов, кстати, — жители городов. Больших и очень больших. Но
ощущение такое, что живут они в таинственном мононациональном государстве. Каковым Россия не была даже во времена Алексея Михайловича
Тишайшего. Современный романист, перевоплощаясь в главного героя (или нескольких)
может — воображаемо — изменить пол, эпоху и местожительство. Но чтобы сделать —
пусть не главным, но одним из главных героев татарина или бурята, или осетина…
Я уже не говорю о народах бывших союзных республик, которые почти во всех
городах постоянно или почти постоянно живут, работают, учатся, торгуют, гастарбайтят.
Разумеется, о татарах
могут писать сами татары, о бурятах — буряты, и так далее. И пишут. Не так
много, но где-то раз в два-три года что-то печатается. Изредка — привлекает к
себе внимание и за пределами литературных кругов. «Салам тебе, Далгат!» Алисы Ганиевой (2009). «Шалинский
рейд» Германа Садуллаева (2010). «Зулейха
открывает глаза» Гузели Яхиной (2015). Речь не об
этом. Речь — об интересе к этническому Другому. Когда
писатель вылезает из собственной этнической шкуры и пытается влезть в чужую —
или хотя бы примерить ее на себя. Ощутить себя «хоть негром преклонных годов»
(варианты: немцем, казахом, армянином…).
В русской классике,
кстати, особой сложности с этим не было. Разнообразна «этническая
гамма» героев у Пушкина: украинцы, горцы, немцы, цыгане, западные славяне,
испанцы… У Лермонтова, у Толстого. Да и в советское время русские
довольно охотно писали про не-русских.
Особенно в двадцатые-тридцатые годы. Платонов, Иванов, Фадеев…
Потом меньше, это уже стало жестче фильтроваться, становилось более
казенным. Как это точно описала Дина Рубина в повести «Камера наезжает!»: «Надо
подумать, как верно расставить национальные акценты…»
Теперь «верно
расставлять национальные акценты» авторов никто не заставляет: пиши про кого
хочешь и как хочешь. Вся этническая палитра пред тобой — на улице, в
транспорте, в подъезде.
Почти не пишут.
Почему?
В 2003 году Наталья
Игрунова задавала аналогичный вопрос в беседе с Борисом Дубиным:
«Что касается опыта переживания распада империи — вспоминаются только два
писателя, у кого это вылилось в серьезный разговор: Андрей Волос («Хуррамабад») и Афанасий Мамедов с его бакинским
циклом. Как вы думаете, почему? Нет интереса в обществе к тому, что происходит
за пределами нынешней России? Рост «закрытости», сосредоточенности на себе,
отгороженности? Травматический опыт? Незнание материала?» («Дружба народов»,
2003, № 1).
Да, отчасти все
названное. И отсутствие интереса, и слабое знание материала. И все же — опыт
распада империи за последние лет десять как-то осмыслен. Сегодня вопрос стоит
уже не столько о том, «что происходит за пределами нынешней России». А о том,
что происходит в ней самой. Андрей Волос прекрасно написал о таджиках в Таджистане, Мамедов — об азербайджанцах в Баку. А написать
о таджике, азербайджанце или киргизе, живущем в российском городе? Не
обязательно, кстати, гастарбайтере.
Хотя — почему бы и не о
гастарбайтере? В середине 80-х Гюнтер Вальраф целый год прожил под маской турецкого чернорабочего
и написал об этом книгу, ставшую бестселлером. Пусть Вальраф
— журналист, а не романист; и никто не ожидает от российских инженеров
человеческих душ, что они, напялив черный парик,
пойдут «в народ», да еще и неместный. И все же — само отсутствие интереса к
изображению этнического Другого довольно показательно.
Сошлюсь еще на одну «дружбинскую» беседу, 2005 года (№ 4). «Я уже давно мучаю
своих друзей, — признается Борис Дубин, — предложением вспомнить героев
русской, а еще лучше — советской литературы, положительных, главных героев,
которые были бы нерусского происхождения. Много мы их вспомним? /…/ Конечно,
литовцы пишут о литовцах, Анатолий Ким — о корейцах, Айтматов — о своих,
Искандер — о своих… Все нормально. Понятно, в каких
это границах. А у русских авторов можно кого-то найти? У известных русских
писателей?».
За прошедшие десять лет
ситуация фактически не изменилась. Отдельные, точечные случаи. «Асан» Маканина. «Перс» Иличевского.
Что еще?
Есть, конечно, «Русская
премия», которая поддерживает именно эту линию в русской прозе. В 2014 году,
например, ею была отмечена книга казахстанца Ильи Одегова «Тимур и его лето», где есть замечательный рассказ
«Овца», из жизни казахского села. Или не менее замечательная
книга живущего в США Александра Стесина «Вернись и
возьми» — две повести об афроамериканцах. В длинном
списке премии была даже повесть о жизни тайского селения — Александра Сторча.
Но это все — опять же
где-то там, за пределами России. Нет афроамериканцев
и мулатов в Москве? Есть, видел, и довольно много. Но в русской прозе со времен
«Арапа Петра Великого» чернокожие фактически
отсутствуют — даже на вторых ролях. Единственное приходящее на память
исключение — интересный и недооцененный роман Хамида Исмайлова «Мбобо», печатавшийся в
2009 году в «Дружбе народов».
Кстати, и сами русские
в современной русской прозе даны, как правило, этнически блекло. Говорят на средне-городском или условно-деревенском языке, слегка
подкрашенном сленгом. Почти не заметны местные говоры, диалектизмы. Непонятно,
что едят, какую пищу. Речь, вера, обычаи, еда — то, чем обычно маркируется
этнос — всего этого в современной русской прозе почти нет. Она вообще этнически
пресна.
При этом — интерес к
другой этничности в российских городах довольно высок. Пусть проявляется он,
главным образом, на уровне кафе и ресторанов национальной кухни (чайхан сегодня
в Москве, кажется, больше, чем в Ташкенте). Или — пошловатых сериалов про «джамшудов».
Массовая и полумассовая литература, кстати, этот интерес уловила. То
прогремит какая-нибудь «танцовщица из Хивы». То — роман Багирова
«Гастарбайтер». У Дарьи Донцовой
кого среди персонажей только нет (даже какие-то экзотические северные народы).
Не говорю уже про Акунина — никогда про «национальные акценты» не забывает.
Расширяя этническую
палитру текста, автор не только точнее отражает реальность: он расширяет и круг
своих читателей. Повышается вероятность того, что его будут читать и
представители тех самых этносов, которых он выводит в своем романе или повести.
Пусть, прочитав, не согласятся — главное, прочтут.
«Высокая» литература
пока блюдет свою этническую — точнее, вне-этническую
— чистоту. Нет, не в силу ксенофобии (как раз квасные патриоты любят изображать
всяческих «инородцев»). Скорее, из-за банальной лени, нелюбопытства
к Другому. Несколько лет назад критик Сергей Беляков
заметил, что из русской прозы исчез «простой человек из народа» («Знамя», 2007,
№ 10). Действительно — исчез, и по той же самой причине. Из-за отсутствия у
прозаиков интереса к тому миру, который их окружает. Что делает — несмотря на
редкие исключения — и саму прозу несколько аутичной и
не слишком интересной. Доза этнического и языкового разнообразия ей уж точно бы
не помешала…