Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2016
Каграманов Юрий Михайлович
— культуролог,
публицист, постоянный автор «Дружбы народов». Последние публикации в «ДН»:
«Крик Майастры. Перспектива консервативной революции
в Европе» (№ 2, 2013); «Нерон высадился в Америке» (№ 8, 2013); «На подходе ко
второму Просвещению» (№ 1, 2014); «Призрак Закона» (№ 7, 2014); «Кого ждет
"триумф воли"? Противоборство идеологий на Украине» (№ 3, 2015).
Попытка понять Вселенную — одна из немногих вещей, которые
чуть поднимают человеческую жизнь над уровнем фарса и придают ей черты высокой
трагедии.
Ганс Кюнг «Начало всех вещей»
Столкновение
мусульманской и христианской по своему происхождению цивилизаций становится
важнейшим событием времени. Еще каких-нибудь лет сто назад такое столкновение
показалось бы невероятным — слишком неравны были силы. Среди европейцев
господствовало убеждение, что «род людской там спит глубоко» и если начинает
просыпаться, то с настроением, отвечающим ожиданиям европейских учителей.
«Обиженные»
за свой предмет западные востоковеды, а тем более мусульманские авторы
напоминают нам, что в конце I — начале II тысячелетия мусульманская, или
арабская (точнее, арабоязычная) цивилизация далеко
превосходила Европу в части развития науки и культуры и что христиане многому
научились у мусульман. Это, конечно, так, но следует иметь в виду, что своими
тогдашними успехами мусульманская цивилизация обязана перемещением своего
центра тяжести из края бедуинов-верблюжатников в регион Благодатного полумесяца
(Двуречье, Сирия, Палестина), Ирана и Египта, а это
были земли, богатые культурным наследием, эллинистическим и персидским.Носителями этой цивилизации были не столько арабы,
сколько персы и греки, но так или иначе, все они, за небольшим исключением тех,
кто не перешли в ислам, а оставались христианами (несторианами),
были мусульмане.
До нас
дошли изображения мусульманских ученых того времени, очень напоминающие
иллюстрации к гетевскому «Фаусту» — похожая келья со
сводчатым потолком, лампада, свитки, череп на столе, астрологические таблицы,
алхимический куб и т.п. Разве что на ученой голове чалма вместо берета с
ушками. Кто знает, быть может, первая «фаустовская
цивилизация» вызревала уже в мусульманском мире. Одновременно с успехами наук
процвели некоторые искусства. Указанному времени принадлежат, в частности,
великая персидская поэзия и сопутствующие ей искусства, допустимые у мусульман,
— музыкальное и танцевальное.
Но
потом «что-то случилось». Историки мусульманской цивилизации фиксируют явные
признаки ее упадка уже в середине XIII века (взятие монголами столицы Халифата
Багдада в 1258 году и последующий его разгром объясняют упадок лишь отчасти,
так как завоеватели не продвинулись дальше Евфрата). Спустя два столетия, к
середине XV века, культура в большинстве мусульманских стран окончательно
«уснула» или по крайней мере «задремала», заглохла
философия, а естественные и точные науки превратились в подобие криков (высыхающих
русел рек в пустыне).
Европейцы
далеко не сразу все это заметили. Как раз середина XV века ознаменовалась
громким успехом мусульман-османов, взявших Константинополь и далее продолживших
наступление в глубь Европы, затянувшееся на два с
лишком столетия (последний раз они штурмовали столицу западной империи Вену в
1683-м). Было как-то несвоевременно говорить об упадке применительно к успешно
наступающей стороне. Только в XVIII столетии, когда османы покатились назад,
европейцам открылось, как далеко сами они ушли вперед в сравнении с
мусульманскими соседями. Об этом писали Монтескье и Вольтер, хотя ни тот, ни
другой не обратили внимания на то, какую роль в отставании мусульманских стран
сыграла религия; оба автора посчитали, что причиною его стало политическое их
устройство.
Одним
из первых, если не первым, кто указал на религию как на основную причину отставания
мусульманских стран, явился Эрнест Ренан (автор знаменитой «Жизни Иисуса» по
основной своей профессии был ученым-семитологом). В книге «Аверроэс и аверроизм» (1853) Ренан написал: «По уровню своего развития
арабские (то есть арабоязычные — Ю.К.) ученые
до конца XII века превосходили европейских ученых… Но
теология поставила их дальнейшим успехам непреодолимый барьер». И далее:
«Арабская (точнее, арабоязычная — Ю.К.)
философия являет собою едва ли не единственный в истории пример почти полного
умирания, почти не оставившего следов в культуре народа, который ее создал.
Ислам в данном случае продемонстрировал узость своего гения»1.
Сказанное
Ренаном в большой мере сохраняет силу сегодня. После относительно короткого
исторического периода, когда мусульманский мир был смущен и озадачен
достижениями христианского мира (становящегося все менее
христианским) и даже попытался встать на путь псевдоморфоза, прямого
подражания ему, происходит возвращение к истокам, к «колодцу истины», открытому
в аравийских песках четырнадцать столетий назад.
Но
почему остановились в росте наука и культура на мусульманском Востоке в первые века II тысячелетия? Пытаясь ответить на этот
вопрос, исследователи обычно сосредоточиваются на фигуре Абу Хамида аль-Газали (1058–1111), крупнейшего
мусульманского теолога и философа, заслужившего прозвище Обновитель ислама. В
доктринальных спорах его времени аль-Газали занял
позицию, которая стала определяющей для мусульманства на все последующие
столетия.
Заслугой
аль-Газали перед исламом считается то, что он сумел
найти modus vivendi между
суфиями (сам прошел через опыт суфия) и шариатистами.
Каждый мусульманин, учил аль-Газали, должен соблюдать
шариат, но нравственное поведение есть лишь шаг на пути к Богу; надо еще
воспитывать в себе внутреннее чувство, приближающее к Нему. С другой стороны,
суфий в своих религиозных переживаниях должен не забывать о шариате и «не
отрываться от масс».
Это
вообще характерно для мусульман: стремление к единодушию. Даже самым утонченным
суфиям это свойственно. Самый яркий пример: аль-Халладж
(858—922). В своих мистических вознесениях он был настолько «опьянен» Богом,
что отождествил себя с Ним. За что был казнен (четвертован). Уже на плахе, в
состоянии агонии он кричал примерно следующее: «Я прав, потому что я растворился в Боге и меня уже нет, а есть только Он». И в то
же время: «И вы правы, что меня казните, оттого, что я посмел возвыситься над
вами». Удивительный пример, европейской историей, кажется, незнаемый.
Но
здесь нас интересует другое, а именно, что аль-Газали
поставил веру выше науки. Если ибн-Рушд, ставший широко читаемым на христианском Западе (под
латинизированным именем Аверроэса), фактически уравнял их в правах, то аль-Газали «поставил на место» науку, назвав ее «служанкой
богословия». Ученый, писал он, «не должен обжигать язык о непостижимое».
Некоторые исследователи считают поэтому аль-Газали ответственным за свертывание науки на
мусульманском Востоке. На самом деле аль-Газали вовсе
не призывал к разрушению обсерваторий и сожжению книг, что возымело место
некоторое время спустя (особенно после монгольского нашествия, воспринятого как
кара Божия за грехи). Астрономия и математика (наиболее развитые тогда науки),
говорил аль-Газали, не имеют никакого отношения к
исламу; пусть развиваются и дальше в отведенных им и мало посещаемых
«закоулках», но они не должны «сбивать с толку» простого мусульманина.
Завет,
оставленный аль-Газали простому
мусльманину: «Не смотри по сторонам».
Но
можно ли допустить, что остановка науки и культуры в мусульманском мире была
вызвана усилиями одного только богослова, хотя бы и очень крупного? Полагаю, что о ее причине лучше сказать метафорически: душа
мусульманства раньше других узрела впереди Ангела с мечом в руке,
преграждавшего становящийся рискованным путь (Числа 22:21—34).
Аль-Газали
иногда сравнивают с Фомой Аквинским (1225–1274), который тоже ставил веру выше
науки. Святой (в католичестве) Фома читал аль-Газали
(Альгазеля в латинской транскрипции) и по его примеру
назвал науку «служанкой богословия». Но у Фомы «служанка» получила гораздо большую свободу, а с течением времени даже стала
помыкать «хозяином». Как писал Н.А.Бердяев, Фома дал мощный толчок
«рационализированной ментальности» — поначалу в собственно богословской сфере,
а после далеко за ее пределами.
Аль-Газали и
Фома Аквинский — вершинные явления в истории соответственно мусульманского и
католического богословия. Аль-Газали поощрил некое
стяжение духовных сил, зиждущихся на авторитете Корана. У Фомы больше доверия к
«миру» и нет такой острой настороженности в отношении творческого начала в
человеке, какая читается у Обновителя ислама. Не
ангел-губитель виделся ему впереди, а ангел-хранитель.
Пафос
теологии Фомы, его земной оптимизм до сих пор живы в западном обществе, давно
уже независимо от католической доктрины. Хотя оснований для оптимизма
становится все меньше. Что евро-американская цивилизация,
поднявшаяся на христианских дрожжах, движется к закату, на самом Западе
становится едва ли не общим местом (по крайней мере, в интеллектуальных кругах,
хотя и массовая культура уже не может от этой перспективы отворачиваться), а ее
продолжающиеся успехи, поскольку таковые еще имеют место, сравнивают с
отрастанием волос и ногтей у мертвеца. И все больше вероятность того,
что исполнится предсказание М.Цветаевой: «последним любовником» Запада станет Азраил (мусульманский ангел смерти).
Какие
ошибки были допущены на пути, намеченном Фомой?
У
Роберта Фроста есть замечательное стихотворение
«Неизбранная дорога». Некто на развилке двух дорог выбрал
менее хоженую; хотя и другую дорогу держал в памяти:
О, первую я держал про запас!
Но, помня, как путь увлекает нас —
Я знал, что обратно вернусь едва ли.
Нельзя
вернуться в прошлое, чтобы там остаться. Но можно вернуться, чтобы попытаться
исправить допущенную однажды ошибку.
Важнейшей
ошибкой на западном пути представляется та, какою закончился космологический
спор, возникший в ходе процесса над Галилеем (точнее,
таких процессов было два — в 1616 и 1633 годах).
На
этом процессе ошиблись все. Не исключая и Галилея. Там ведь речь шла не только
о том, какая система мира является истинной — гео—
или гелиоцентрическая. Автор фундаментального исследования
«Упрямый Галилей» Игорь Дмитриев пишет, что в глазах римской курии и особенно
папы Урбана VIII «Галилей был виноват не в том, что теории Птолемея он
предпочитал теорию Коперника (последнюю решительно отвергли Лютер с Кальвином,
а отнюдь не католическая церковь. — Ю.К.), а в том, что он посмел
утверждать, будто в человеческих силах построить научную теорию, точно
описывающую реальность и раскрывающую подлинные причинно-следственные связи.
Здесь не было ситуации «церковники и натурфилософы» — и те, и другие
разделились в своих взглядах на гелиоцентризм. Для Урбана VIII нет физически
истинных теорий (это относится и к Птолемею), есть теории, которые лучше
«спасают явления», и есть такие, которые делают это хуже»2.
Замечательное, между прочим, выражение: «спасать явления».
Галилей
не напрасно считается основоположником современной науки: он верил, что наука
способна исследовать и познать окружающий нас мир «до дна». При этом он
оставался безупречным католиком и ничто из того, что написано в Священном
Писании, не подвергал сомнению, даже если написанное противоречило данным науки.
В последнем случае выход из положения Галилей видел в том, что на его родном
языке называется ladoppiaverita, двойная (или
двойственная) истина. Концепция двойной истины появилась еще у Аверроэса и
получила развитие у западных схоластов. Согласно этой концепции Бог открывает
Себя не только в Священном Писании, но и в «книге природы», которая тоже
заслуживает изучения (как в плане чувственно-эмпирическом, так и в плане
логико-математическом). Хотя как быть в том случае, если они друг другу
противоречат, никто внятного ответа не дал.
В свою
очередь ошиблись и клирики — как те, что были за Галилея, так и те, что
выступили против. Первые недооценили опасность, какую представляла новая теория
для религиозного мировоззрения. Вторые опасность оценили, но вместо того, чтобы
найти для научных исследований соответствующее «место», попытались остановить неостановимое.
Опасность,
собственно, была двоякой. Во-первых, о чем уже было сказано, она состояла в
том, что ученые вознамерились создать законченную картину мира, основываясь
исключительно на данных науки. Во-вторых, было положено начало (но только
начало) разрушению устоявшейся за века космологии птолемеевского
типа — с неподвижной Землей в центре Вселенной. Если Земля «все-таки вертится»
(И.Дмитриев считает, что эту знаменитую фразу «упрямый Галилей» все-таки произнес,только, конечно, не в
судилище, а где-то в другом месте и в другое время), не означало ли это, что
она «уходит из-под ног»? В сердца многих думающих людей закрадывалась тревога.
Джон Донн (который был также англиканским священником) писал в 1611 году, то
есть еще до первого процесса Галилея, что необходимо иметь в космосе точку
опоры, иначе мир превратится в хаос.
Галилей
еще верил, что солнце неподвижно и является центром Вселенной. Следующие века обрушили на голову человечества череду оглушительных
открытий: оказалось, что солнце — лишь одна из множества звезд, притом далеко
не самая «важная», что оно тоже движется, как и все прочие звезды, отнюдь не
«прикрепленные» к небесному своду, что не существует самого свода (это тоже
Галилей открыл), была обнаружена структурная бесконечность Вселенной, состоящей
из невероятного множества невероятно пространных галактик, какие-то невероятные
черные дыры и, наконец (условно говоря, ибо конца еще не видно), факт
«разбегания» Вселенной во все стороны, неведомо куда и неведомо зачем.
У
жизнерадостного Брехта — жизнерадостный Галилей (в пьесе «Жизнь Галилея»): «А
небеса, оказывается, пусты. Поэтому раздается веселый хохот». Исторический
Галилей не считал небеса пустыми, а что касается хохота, то, как известно,
хохочет тот, кто хохочет последним. Почти тремя столетиями ранее Брехту
«ответил» Джон Мильтон в «Потерянном и возвращенном рае». О Боге:
Все мирозданье предоставил Он
Любителям догадок, может быть,
Над ними посмеяться возжелав.
Может быть, Он заставил Вселенную «разбегаться» специально
потому, что захотел посмеяться над сделавшимся (Его же волей или, может быть,
попущением) избыточно пытливым человеком: а ну, попробуй, догони! Попробуй, узнай!
В
научной картине мира Земля оказалась ничтожной пылинкой, затерянной во
Вселенной и приводимой в движение слепыми силами, а человек — случайным и
эфемерным созданием, непонятно зачем появившимся на свет. Пишет американский
физик и математик (неотомист по своим философским
взглядам) Вольфганг Смит: «Переход от традиционной космологии к современной имеет следствием радикальное сужение нашего
взгляда на мир»3. Традиционной Смит называет
космологию, включающую «обличение вещей невидимых».
Космология
птолемеевского типа обращалась не только к уму, но и
к сердцу человека: солнце для него вечером «заходило» и, где-то ночью
«отдохнув», утром «всходило» снова, небо, приветливое или хмурое или даже
гневное, когда оно «не в настроении», в любом случае оставалось одновременно таинственным
и понятно-домашним, «хоры стройные светил», поющие под музыку чисел, образуют
фигуры, по крайней мере в человеческом восприятии тоже
очень понятные, антропо— и зооморфные — Дева и
Близнецы, Волопас и Персей, Лебедь и Большая Медведица и т.д., и т.п. Тот же
Смит, развивая мысль Фомы, пишет, что антропоморфизм во взгляде человека на
космос — не поэтическая фигура, его следует понимать буквально: «Человек и
космос являют собою примеры, так сказать, одной и той же схемы или директивного
проекта… Ни в коей мере человек не является чужаком во
враждебном или безразличном к нему космосе, но является центром интегрального
космоса»4.
Как ни
победительна, на первый взгляд, научная картина мира, «ненаучной» — интуитивной
— половиной своего ума человек сопротивлялся и сопротивляется заявленной ею
монополии на понимание сути вещей. В первых рядах сопротивляющихся даже не
церковники, большинство из которых старается так или иначе учитывать открытия
науки (на Западе их называют конкордистами,
соглашателями), но люди искусства, что естественно: художественная интуиция
во многом противоположна научному познанию. Ярче других интуитивную позицию
выразил Новалис: ученые превратили «бесконечную прекрасную музыку мироздания в
монотонный скрип чудовищной мельницы, которая приводится в движение потоком
случайностей и по этому же потоку плывет, мельница в
себе, без создателя и мельника…» Нетрудно заметить, что такая картина Вселенной
послужила образцом, по которому выстраивалась и позднеевропейская
цивилизация.
Эдгар По, специально занимавшийся астрономией, в рассказе
«Разговор с мумией» устами одного из своих героев советовал обращаться за
астрономическими сведениями к Птолемею. Не исключено, что это было мнение
самого писателя, ибо известно, что По верил в грядущее
стяжение «рассыпающегося» звездного мира.
Знаменитый
дирижер и композитор Вильгельм Фуртвенглер высказал
мнение, что вся классическая (тональная) европейская музыка исходила из
космологии Птолемея, тогда как атональная (Шенберг, Веберн
и другие, за ними последовавшие) — из космологии Коперника и его продолжателей.
Йозеф Гайдн, например, рассматривал небо в самый мощный из
имевшихся тогда телескопов, ужасался и восхищался тем, что видел, но потом,
коленопреклоненно помолившись, садился или, скорее, становился за конторку и
сочинял ораторию «Сотворение мира», ощущая себя, если верить Фуртвенглеру, в лоне птолемеевой Вселенной.
Презреть
научную картину мира мог также иной философ. И какой! Адресуясь к
«объективистам», А.Ф.Лосев писал, а лучше сказать, витийствовал: «Вы влюблены в
пустую и черную дыру, называете ее "мирозданием", изучаете в своих
университетах и идолопоклонствуете перед нею в своих капищах…
А я люблю небушко, голубое-голубое,
синее-синее, глубокое-глубокое, родное-родное, ибо и сама мудрость, София Премудрость
Божия голубая-голубая, глубокая-глубокая, родная-родная»5.
В.В.Розанов
припечатал: Коперник был «просто глуп»; ибо вопрос о солнце и планетах —
нравственный, а не математический.
Помощь
сторонникам Птолемея пришла с неожиданной стороны.
Аль-Газали, как
мы помним, не возражал против развития астрономии и других наук, но отводил им
место в неких специальных урочищах, изолированных от рядовых мусульман (а что
урочища эти с течением времени захирели, не его вина). Единодушие уммы на основе Корана для аль-Газали
важнее всего остального. А в Коране всего важнее космология. Когда мусульмане
видят, что в небе царит порядок, пишет обновитель ислама, тогда порядок
воцаряется и в их душах; в противном случае сердца оказываются «темны и
разорены». Правду сказать, о космологии в Коране говорится довольно туманно,
как, впрочем, и о многом другом, но эти туманности сродни поэтическим. Есть
доля истины в том, что пишет автор книги «Классический ислам» Густав фон Грюнебаум: «Теология Корана по своему воздействию
аналогична поэзии». Исходя из Корана, не ясно, например, следует ли считать
Землю плоской или шарообразной. Но одно в Коране утверждается непреложно: Земля
есть неподвижный центр мира.
В этом
Коран полностью совпадает с Птолемеем. Вот почему крепко сшитая (хоть и не
лишенная, как постепенно обнаруживали сами ее сторонники, математических
ошибок) система Птолемея стала для мусульманских философов натурфилософским
подспорьем коранического взгляда на Вселенную. В Коране картина возникает
такая: Земля — круглая (в разных толкованиях — плоский круг или полушарие; в
последнем случае нижнее полушарие занимает джаханнам,
ад), ее окружают равномерно зубчатые горы, за которыми простирается океан;
небесную твердь образуют семь хрустальных куполов, в которых располагаются
солнце, луна и звезды; над каждым из куполов поют ангелы6.
Этот простой и по-своему эстетически привлекательный (впечатливший Пушкина и
Гете) «портрет» Вселенной исламскими фундаменталистами до сих пор считается
единственно возможным; всякий другой для них — фантасмагория, внушенная Иблисом и способная внести смуту в умы добрых мусульман.
Европе
тоже не чуждо было беспокойство по поводу того, что меняющаяся картина
Вселенной способна расшатать веру в массе «простых людей». Галилей,
например, считал, что «Святому Духу было угодно в тех вопросах, которые не
имеют отношения к теме спасения, приспособить слова Писания к способностям
простого человека, хотя в природе все обстоит иначе»; а если открыть «простому
человеку», как все обстоит в природе «на самом деле», это может породить у него
сомнения также и в вопросах спасения. Даже Век Просвещения испытывал
сомнения, стоит ли открывать «всю правду» всем без исключения. Гелертерски осторожный Вагнер в гетевском
«Фаусте», спрашивавший,
Как управлять нам паствой незнакомой,
Когда мы от нее так далеки?
в данном случае выразил озадаченность всего «образованного
сословия». Вольтер, тот был решительно против того, чтобы
приобщать к знанию «замарашек»; внедрение «великих идей в малые головы», писал
он, ни к чему хорошему не приведет (высказывание, которое, на мой взгляд,
следует «намотать на ус»). И только энциклопедисты во главе с Дидро и д’Аламбером решили, что звонкий девиз Просвещения — Sapere aude, «возымей смелость
знать», должен быть отнесен и к тем, кого называли «замарашками». Впрочем, даже
в знаменитой «Декларации прав человека и гражданина» (1789), написанной Мирабо и Мунье и
отредактированной Лафайетом, о праве на образование еще ничего не говорится.
Только
в следующие два столетия идея всеобщего образования в масштабе западной
цивилизации осуществилась практически повсеместно. Особенно она форсировалась в
СССР, который в отношении науколюбия был усердным
продолжателем Просвещения. Чем заканчивается образовательная эйфория (что у
нас, что у них), хорошо известно: мировоззренческой путаницей, смешением
научных или околонаучных сведений с самыми дикими суевериями и, в результате,
утратой сколько-нибудь надежных жизненных ориентиров7.
Заодно это увлечение сопровождается понижением уровня образования, от начальных
школ до самых престижных университетов. Это мир, в котором нет «верха» и «низа»
не только в физическом, но и в аксиологическом
смысле. Как пишет шотландский богослов Томас Торранс,
человек Европы, некогда видевший себя «в ладони Бога», ощущает теперь «выброшенность в открытый мир, в котором мы не очерчены
конечными константами, а наоборот, находимся под влиянием безграничной и
непостижимой необъятности»8.
О том
же — американский философ Кен Уилбер: «Темной стороной парадигмы Просвещения было то, что она в своем
безоглядном стремлении к эмпиричности опрометчиво схлопнула
Левосторонние измерения Космоса с Правосторонними — схлопнула
внутренние глубины с обозримыми поверхностями и решила, что все… достойное
познания, обретается путем простого картографирования этих видимых
явлений. Это оставило за бортом самого картографа — сознание, внутренние
Левосторонние измерения, — и когда пару веков спустя он очнулся, то с ужасом
обнаружил себя во Вселенной, не имеющей ни ценности, ни смысла, ни цели, ни
глубины…»9 Почему-то
автор называет левосторонним то, что принято называть правосторонним, но если
поменять их местами, все здесь будет, на мой взгляд, бесспорно.
Что
будет дальше, во многом зависит от нежданной встречи с гостями из VII века.
Исламские фундаменталисты всех мастей проявляют спасительную косность, сохраняя
космологические представления, изначально общие у ислама с христианством, равно
как и согревающее тепло коммюнотарности, наполовину
утраченное в Европе и Америке. И если сегодня, как пишет французский
журнал «Causeur», «католицизм едва жив (то же можно
сказать и о протестантских деноминациях. — Ю.К.), а борцовская и
завоевательная энергия шумит в крови ее конкурента»10,
то этим своим преимуществом ислам отчасти или даже главным образом обязан космологии.
Сами
мусульмане отдают себе отчет в том, сколь важна для них космология. У
ваххабитов это проявляется в истерическом неприятии
каких бы то ни было научных исследований, касающихся небесных явлений. Если они
становятся хозяевами на той или иной территории, то первым делом разрушают
обсерватории, а астрономов, перекликаясь с пушкинским Пугачевым (из «Истории
Пугачева»), подвешивают «поближе к небу».
Повторю,
что речь идет о ваххабитах. В шиитском Иране никаких препятствий астрономам,
как и вообще ученым, по крайней мере естественникам и точникам, не чинится, но «фронт» против Европы держат
именно ваххабиты.
Необходимость
новой «космологической революции» ощущается и в Европе, и Америке. Об этом
свидетельствует, например, вышедшая в США книга Джоэля
Примака и Нэнси Абрамс (первый — физик, вторая —
культуролог) «Взгляд из центра Вселенной». Авторы исходят из того, что
необходимо вернуть человеку достоинство, утраченное им, когда научные
исследования продемонстрировали ему его космическую незначительность. Птолемей
и другие греки, пишут они, «считавшие Землю центром Вселенной, ошибались
астрономически, но были правы психологически: Универсум надо видеть из центра,
где мы есть, а не с периферии или снаружи»11. В
подтверждение своего взгляда Примак и Абрамс могли бы
привлечь так называемый антропный принцип, о котором
они почему-то умалчивают. Суть его в том, что, как показали измерения, наша
планета уникальна во Вселенной в том смысле, что только в ее пределах сложилось
такое сочетание параметров, физических, химических и всяких иных, которое
сделало возможным существование человека.
Чтобы
вернуть человеку достоинство, пишут Примак и Абрамс,
мы должны замкнуться в той Вселенной, которую можем считать «нашей», доступной
«простому человеческому пониманию». А явления макро-
равно как и микромира, все эти фотоны и нейтрино, кварки и черные дыры, белые
карлики и красные великаны и всякие такие прочие «странности», которые еще
только предстоит открыть, все равно не будут поняты человеком до конца; зачем
они вообще нужны, ведомо только «богу» (неверующие авторы заключают это слово в
кавычки). А человеку достаточно того, что он может охватить глазом и услышать
ухом, не прибегая к помощи специальных инструментов за исключением тех случаев,
когда они практически необходимы.
Интенция,
по моему убеждению, своевременная, но решение — сомнительное. На ум приходит
знаменитая гравюра XVI века «Скептик, или Пилигрим на краю Земли» (авторство
приписывается Себастьяну Мюнстеру): некий пилигрим
головой пробивает простертый над Землею шарообразный покров и открывает
невиданные картины. Может ли пилигрим втянуть голову обратно?
На мой
взгляд, правильное решение близко тому, к которому и Галилей пришел и которое
формулируется как doppia verita,
двойная правда, с той существенной оговоркой, что наука должна умерить свои
притязания и не посягать на области, ей недоступные. К космологии это относится
в первую очередь.Как
справедливо пишут Примак и Абрамс, «космология — не
игра ума; она способна изменить фундаментальные институты общества»12.
Строго
говоря, истина — одна, но у нее есть разные стороны — и соответственно двоится
познавательная способность человека. Еще Платон заметил, что есть низшие истины
(иначе — низшая сторона единой истины), которые ходят голыми,
и есть высшие, которые облекаются в миф. В данном случае миф — не вымысел, но
органически свойственный человеку и художественно оформленный способ видения
вещей, могущих быть понятыми только интуитивно.
Вопрос
о совмещении двух столь различных способов познания может быть только
поставлен. Замечу, что в середине прошлого века прот.Василий Зеньковский, подводя итог развития русской
философии в «Истории русской философии» (Париж, 1948), писал, что православное
богословие не разработало целостного учения о познании, а западное пошло по
ложному пути. Пока что можно воспользоваться метафорами того же Платона:
научное познание можно приравнять к тому, что он называет «постижением текущих
вещей» и что осуществляется через «прикосновение» (можно, наверное, сказать и
так: через «ощупывание»). В таком случае научное познание — своего рода «щуп»,
которым может воспользоваться и слепой, что в основном сейчас и происходит. Но
куда надежнее такой «щуп» в руках мировоззренчески,
духовно зрячих.
Галилей,
великий первооткрыватель голых истин (кстати говоря, психологически не
случайно, что флорентийский мыслитель посчитал естественным
для людей ходить голыми), дал толчок умственному движению, которое в настоящем
привело к господству своего рода гносеологического натуризма.
Испарилась некая дымка, стоявшая в воздухе, и все было увидено в «настоящем»
свете — и все стало неправдоподобно и зачастую смешно.
А все,
относящееся к бесконечному пространству, окружающему нашу Землю, — страшновато
и, главное, непонятно. В романе Томаса Манна «Волшебная гора»
в ходе знаменитого спора прогрессиста Сеттембрини с
консерватором Нафтой последний сокрушается по поводу
того, что человек лишился своего «величественного положения в космосе», но при
этом выражает уверенность, что пройдет всего два-три столетия и «Птолемей
возьмет верх над Коперником» (сам автор романа сохраняет позицию «над
схваткой», а значит, считает позицию каждого из спорящих по крайней мере
имеющей право на существование).
Если
это предсказание осуществится, то, учитывая, что с момента выхода романа прошло
уже почти столетие, ждать осталось еще одно-два столетия. Но «сыны Измаила» не
дадут европейцам столько времени на раскачивание. В них живет уверенность, о
которой некогда сказал Омар Хайям (не только поэт, но и выдающийся для своего
времени астроном):
Цель Творца и вершина
творения — мы.
Это
убеждение придает им твердость поступи, делающую их опасными для тех, кого они
считают врагами. Вряд ли стоит пояснять, что Хайям подразумевал под
местоимением «мы» всех людей.
В.С.Соловьев
в свое время писал, что такая великая религия, как ислам, должна иметь какое-то
провиденциальное назначение. Похоже, что оно сейчас приоткрывается: у мусульман
сохранился внутри некий гироскоп, делающий возможным духовное прямохождение, которого сейчас не хватает европейцам. То,
что в случае ваххабитов оно сочетается с ожесточением и порою зверскостью, дела не меняет.Вера в жестокого Бога делает жестоким. А масла в
огонь тут еще подливают уроки виртуальной жестокости, на которые не скупится
Запад в лице вполне безрелигиозных горе-художников.
Пришло
время сопоставить духовный опыт двух близкородственных цивилизаций — во многом
друг друга дополняющих и оспаривающих — на всем протяжении их истории; и
сделать из такого сопоставления необходимые выводы.Интуиция подсказывает, что путь, пройденный
христианской цивилизацией (частью которой, хотя и совсем особенной, является
Россия), несмотря на все допущенные ошибки, в каком-то высшем смысле был необходим.Но в этом надо еще убедить самих себя и tutti quanti, всех прочих.
Нельзя откладывать это дело в долгий ящик, ибо
в противном случае, как говорится в арабских сказках, «случится то, что должно
случиться» — пыльная буря ваххабизма занесет аравийскими песками останки
европейской цивилизации.
А
христианство в этом случае отделится от цивилизации, которой оно дало свое имя.
________________________
1 Renan E. Averroes et l averroisme.
— Paris:Duran,1853.www.bibliotrutt.eu/artman2/publish/tome2/Notes_7_suite_D_clin_culturel_de_l_Islam_41.php
2 Дмитриев И. Упрямый
Галилей. — М.: НЛО, 2015.— С. 752.
3 Smith
W. Sagesse de la cosmologie ancienne.
— Paris:L’Harmattan, 2008. — P. 16.
4 Ibid.
P.17.
5 Лосев А. Диалектика мифа —
Из ранних произведений. — М: Правда, 1990.— С. 530.
6 Из
этой структуры ваххабиты изгоняют ангелов, считая их чем-то вроде
«архитектурных излишеств». Они вообще отвергают любых посредников между
человеком и Богом.
7 О
некоторых преимуществах эпохи, предшествовавшей всеобщему образованию, писал
Йохан Хейзинга: «В старые времена крестьянин, шкипер
или ремесленник находил в целостности своего знания духовную схему, которой он
поверял жизнь и мироздание. Он сознавал свою некомпетентность и не брался
судить о том, что выходит за черту его кругозора… Именно
благодаря своей ограниченности он бывал мудрым». Тогда как сегодня перед ним
открывается духовный горизонт, «слишком широкий для глаз, не вооруженных
критической оптикой». (Хейзинга Й.
В тени завтрашнего дня.— М.: АСТ, 2004. — С. 129).
8 Торранс
Т. Пространство, время и воплощение. — М.:ББИ, 2010. — С. 89.
9 Уилбер
К. Краткая история всего. — М.:Постум, 2015.
10 Causeur,
4 juillet 2015.
11 Primack
J. and Abrams N. The View from
the Center of the Universe.
— Santa Cruz: University of California,
2006. — P. 131.
12 Ibid.
P.275.