Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2016
Куда я плыл, куда доплыл,
Истратил зря ль словесный пыл,
Или с небес мне голос был
Внушавший
истины святые?
Анар
В том-то и беда, что понимаешь, все понимаешь, всех
понимаешь, потому и остаешься, в конце концов, не понятый никем…
Анар.
«Ночные мысли»
Единственная надежда на Тексты, которые останутся.
Современники не слышат или не хотят слышать. Надежда лишь на то, что есть
Пространство будущего.
Анар. «Ночные мысли»
Воздухоплаватель….
Такой образ Анара, как озарение, внезапно возник и
закрепился в сознании, когда несколько лет назад работала над книгой о нем и
его творчестве и как будто заново перечитывала его прозу, статьи и поэзию.
Заново, потому что изменилось время, подходы к литературе, цена слова, хотя не
изменись наши вопросы о смысле человеческого существования, на которые нынешняя
литература не дает ответа, уютно устроившись в лабиринтах постмодернизма или
охотно пристроившись на поводок коммерции.
Анар начинал писать в советское время, но, как и все мы, пережив
сложные исторические переломы, сумел сохранить в своем слове главное —
искренность, подлинность чувств и размышлений, о чем бы он ни писал, будь то
фантасмагорическая, пронзительная любовная драма «Шестой этаж пятиэтажного
дома», историко-социальный мини-роман «Комната в отеле», гротескная
психологическая новелла «Юбилей Данте» или философские притчи «Белый овен,
черный овен» и «Амулет от сглаза».
При этом в каждой анаровской строчке ты ощущаешь
присутствие автора, это «земная», укорененная в национальной почве проза, но
одновременно он недосягаем, парит где-то в небесах, в иных измерениях,
цивилизациях и вселенных. Подобное чувство возникает с особой
силой, когда читаешь его исповедальные «Ночные мысли», созданные в «темное
время» для Азербайджана, в начале 90-х годов, и охватывающие размышления автора
об актуальной политике и об исламе, о России и Турции, о роли культуры в
стремительно меняющемся мире и национальном достоинстве своего народа, об
истории цивилизаций и о судьбе народов в истории…
Образ
всякого большого художника таит в себе множество парадоксов, случается, и
неочевидных для его современников. Когда произносишь имя Анара
в Азербайджане, чаще всего слышишь в ответ о его многолетних и неутомимых
трудах на общественном поприще: и на посту руководителя Союза писателей, и в
качестве депутата парламента. Порой даже кажется, что фигура Анара — общественного деятеля, просветителя, исследователя
и страстного защитника национальных культурных ценностей, идеолога
азербайджанского возрождения заслоняет в сознании людей Анара
— философа, поэта, прозаика, драматурга, сценариста, переводчика, чьи мысли и
творчество, глубоко проросшие в бытие истории и культуры своего народа,
устремлены в пространства мирового художественного опыта. И здесь надо
обязательно отметить его фундаментальный труд — два тома с изумительными
иллюстрациями «История. Искусство. Культура Азербайджана» (сост. Назим Ибрагимов), изданные на
русском языке в Баку в 2010—2011 годах.
Ни
одно из перечисленных представлений об Анаре не лжет,
но за каждым из них — лишь часть истины. Ведь еще в большей тени — мастерская
писателя, его одинокое странствие в поисках смысла человеческой жизни и
дерзновенные попытки остановить время, уловить в сети слов его облик, передать
краски, звуки, сам воздух его. Однако и это не все. Попробуйте написать о
творчестве, которое многоцветьем нюансов,
тональностей, тем и настроений напоминает ветреный каспийский простор… В случае с Анаром это совсем не
метафора.
Тот, кто захочет разгадать такого человека и
художника, как Анар, должен хотя бы попытаться
ощутить вес состояния уединенности, этой невидимой
оболочки анаровской личности, сосредоточенной каждую
минуту своего существования на труде, изнуряющем и беспощадном, не измеряемом,
разумеется, формальными величинами, например, количеством часов, проведенных за
письменным столом, или числом написанных страниц.
Философ Эмиль Чоран
в эссе о Беккете замечает: «От адепта, который жаждет просветления, в буддизме
требуется "упорство мыши, грызущей гроб". Любой писатель, достойный
своего имени, живет таким напряжением». И не только писатель, добавим.
Эта
подспудная одержимость творчеством, напряжение духовного прорыва сквозь
тривиальный ход обыденности, информационный шум и каноны общепринятых мнений,
иногда весьма агрессивных, позволяет подобному человеку среди любых собраний и
толп оставаться самим собой и накладывает отпечаток на все им созданное. Иначе
говоря — определяет его судьбу. Поиски подлинного бытия — экзистенции
— посреди жизни, которая не твоя и даже чужда тебе, связывают Анара с поисками французских экзистенциалистов. Но разница
между Анаром и, к примеру, ранним Камю, автором
«Постороннего», состоит в том, что азербайджанский писатель не может занять
позицию несочувствия или неосуждения:
лирическое для него неотделимо от гуманистического.
«Надо жить по своим собственным часам», —
записывает Анар в дневниковой книге «Ночные мысли» в
начале 90-х годов минувшего века — в один из драматических, как уже говорилось,
темных моментов истории Азербайджана, названный им «час черни», а Максудом Ибрагимбековым — «сезон
саранчи». «По своим собственным часам» означает — не подчиняться силе течения,
влечениям стаи, идти избранным путем, соизмеряя его не с конъюнктурой
политического момента, какую бы выгоду это ни сулило, а с внутренним ритмом
души, органично вместившей и нравственные заповеди рода, и многообразие
жизненных переживаний, и близкие его духу идеи мировой культуры. Может быть, не
столь уж и универсален знаменитый критерий, предложенный Борхесом: «Скажи мне,
какие книги ты прочитал, и я скажу тебе, какой ты писатель». Но широта
читательских интересов Анара невероятно велика, не
говоря уже о его пристрастиях в музыке, кинематографе и живописи. Основу
творческой индивидуальности Анара составляет редкая
открытость его духовного мира самым разнообразным и даже взаимоисключающим
ветрам из миров искусства, миров, соперничающих в красоте, оригинальности и
парадоксальности. В «Ночных мыслях» своим постоянным собеседникам и спутникам
на стезе писательства, чье влияние ощутимо и в его произведениях, Анар посвятил немало замет, о ком-то из них написаны
отдельные статьи и эссе, о некоторых — сняты фильмы. И все же не в лабиринтах
библиотек, не в концертных и музейных залах исток Анара-писателя.
Возможно,
разгадка заключается вот в этой зарисовке из его дневника, возникшей как
воспоминание на чужбине, в Стамбуле, в нелегком для него 1993 году.
За
окном — легендарный город, камни которого, как урок и предостережение, хранят
священные исторические предания, замешенные на крови и славе, падении и возвышении
многих народов и правителей, предания, навевающие людям знания
многозначные параллели. Нуждающийся в утешении от своих горьких дум, он в
одиночестве слушает музыку, «это послание Бога человечеству». И так же бесшумно
и мягко, будто в кино скольжение объектива камеры, мысли его уносятся в пору
молодости, рождают видение: он в бесконечно дорогой ему, а ныне утраченной
Шуше, в изумрудно-зеленом Малыбейли,
у Секили булага. Жаркий
летний день, хрусталем в солнечных лучах переливается ледяной ручей. Босые ноги
медленно погружаются в воду… И — «так светло,
прохладно, спокойно в мире»… Из этого небесного света, влажной прохлады и
покоя, пишет Анар, возникло явственное ощущение
звучащей вокруг музыки…
Что это было? Мгновение не всем и не часто
дающегося счастья прямого общения с бесконечным? Почти
религиозный акт прикосновения к божественной сущности мира? Теперь же, вдали от
Родины, словно воспоминание о рае, музыка успокаивала его «израненную память»,
где в глубинах яркой пылающей точкой затаено не могущее быть
никем и ничем разрушенным ядро его личной, а значит и творческой
неповторимости. Этим ядром, этой-то точкой, как замечает уже по другому поводу
писатель в тех же дневниках, он ощущает свою родину, откуда и простирается для
него «вся остальная земля», здесь исток, откуда линия его судьбы уходит в
бесконечность земного и космического бытия… Здесь его,
и больше ничей, ключ к разгадке тысячелетия тревожащих человечество тайн: «Что
есть жизнь, где пределы Вселенной, когда и как начиналось, когда и как кончится
Время?..»
Но если в «Ночных мыслях» эти и многие другие философские
вопросы ставятся перед читателем, как говорится, от первого лица, то в анаровской прозе происходит обратный эффект: ее героев в
пропыленных черных пиджаках, порою нескладных, приземленных, обычных людей,
обремененных житейскими заботами, как будто бредущих сквозь туман
повседневности, преображает незримое и безмолвное присутствие автора, когда
рвется вдруг этот туман и в разрывах
возникает образ их подлинной жизни, о которой они тосковали смутно и
неосознанно.
Мы
видели подобное преображение, которое сродни чуду, в потрясающих фильмах
Феллини, например, в «Амаркорде», где персонажи
блуждают по окутанной осенним густым туманом улице и не в силах отыскать себе
пристанище…
Анар чутко ощущает эту
пугающую и прекрасную близость реального и ирреального, земли и неба. Под этим знаком написаны многие его новеллы и одна из лучших
повестей «Шестой этаж пятиэтажного дома»: крошечный шаг в сторону от привычной
колеи — и ты оказываешься совсем в ином измерении, измерении жизни, очищенной
от патины повседневности, ее реалии не возводятся нарочито и намеренно в
степень символа, а просто вдруг начинают просвечивать символическим смыслом,
открывающимся человеку лишь в моменты высшего духовного напряжения. Или
— не открывающимся никогда…
Уже из
этого небольшого вступления к глубокой и сложной теме: Анар
— можно понять, что она способна обречь и десяток литературных критиков на
пораженческие настроения. Однако автора в его желании
написать об Анаре неожиданно поддержал сам главный
герой этого повествования, невольно указав в своих дневниковых записях на одну
фигуру, которая обладает способностью соединить с виду несоединимое,
гармонизировать кажущееся хаотичным, придать строй и форму даже самому необъятному,
живущему по своей логике материалу и заставить его зазвучать, раскрыться во
всей своей полноте. Анар имел в виду
музыканта, читающего партитуру с листа, слышащего внутренним слухом
одновременно все сто голосов оркестра, тембры отдельных инструментов, их партии
и соединяющего все это в своей голове в единое целое — симфонию.
Чтобы
прочитать «партитуру Анара», предстоит стать именно
таким музыкантом, однако воспользовавшись при этом еще одной, правда, теперь не
лишенной иронии его подсказкой: «Я хотел бы, чтобы знавшие меня люди
воссоздавали бы мой портрет — мозаичным, каждый по своему, каждый по кускам. И
если будет пять носов, а ля Пикассо, не беда».
Он — мягче воска, тише дервиша-паломника, он —
скромнее и неприметнее потаенных лесных вод, но анаровская
поступь уже десятилетия определяет азербайджанскую культуру. Его слово — это
слово глубинного Азербайджана, его боль и беды — это боль и беды
всего народа.
Исторически
Анар жил и живет уже в совершенно разные времена, в
двух тысячелетиях, в двух совершенно разных цивилизациях, но какие бы разные
они ни были, национальный азербайджанский дух при всех переменах остается для
него где-то в глуби, в неизменности. И все анаровское
образное сострадательное творчество от первых рассказов шестидесятых годов до
недавних острейших по мысли повествований уже третьего тысячелетия, до «Белого
овна…» и «Амулета от сглаза» оказывается голосом из глубин национальной жизни.
И голос этот становится с годами даже не голосом выдающегося художника, а
мудреца.
Что же дальше? Каждому писателю дано свое
видение мира. И хотя Анар не чужд иронии, он
изначально взрастал в атмосфере высокой творческой игры, той, о которой писал
Герман Гессе в «Игре в бисер», в своем отношении к жизни и к человеку он
серьезен. И потому абсолютно не вписывается в нынешнюю постмодернистскую
игровую, пародийную ситуацию, где вместо живых людей копошатся выморочные их
заменители — симулякры. Еще тридцать с лишним лет
назад он описал в повестях «Контакт» и «Шестой этаж пятиэтажного дома» свой «конец
истории». И пожалуй, никто за эти десятилетия ничего к
его версии не добавил ни в Азербайджане, ни на всем постсоветском пространстве.
Парадоксально, но в этом он схож, при всей разности творческих ориентаций и
художественных почерков, с Валентином Распутиным в России, о чем, кстати,
писала и наша критика. Кто-то может не согласиться здесь, скажет, Распутин
писал о деревне, и его относят к «писателям-деревенщикам», Анар
же — автор «городской» прозы… Но в подобном подходе к
литературе ничего, кроме ограниченности взгляда на нее, не просматривается. Нет и не может быть никакого деления писателей по
тематическому принципу. Главное — уловил ли художник воздух времени в его
непрерывности, в космической связи прошлого, настоящего и будущего. В этом
смысле трагическое пророчество Распутина периода смутных 80-х — повесть «Пожар»
и сжатый до объема новеллы роман «Комната в отеле» Анара
начала 90-х — смыкаются. Оба писателя как выход из гибельных тупиков
постмодернистского «конца истории» предлагают национальную альтернативу,
возрождение народного духа. Анар глубоко и ярко
говорит об этом в своем программном эссе об азербайджанстве,
а Валентин Распутин в последней повести «Дочь Ивана, мать Ивана». И для
азербайджанского, и для русского художников писатель не существует вне своей
нации и своей родины, он неизбежно творит в пространстве своего национального
сознания, тем он и интересен остальному миру. Городской, «дублинский мир»
Джойса, латиноамериканская стихия Маркеса, духовные скитания героев француза Уэльбека — все это укоренено в подлинности традиции, из
которой вышли эти мастера слова. Национальная культура в своих лучших образцах
дает именно примеры подлинности. Это чистый источник, из которого постоянно подпитывается художник. Даже авангард черпает свои находки
из кладезей национальной культуры. Хлебников, Стравинский — от русских былин и
сказок, Кандинский — от иконы, Кортасар — от горькой
терпкости поэзии гаучо…
Есть и
еще одна особенность у Анара, поднимающая его над
суетой сует временного, популярного, модного. Еще в 1969 году в статье
«Восставшая человечность» о произведении Рустама Ибрагимбекова
«На 9-й Хребтовой» он заявляет о своем символе веры, о том, что единственно
может помочь сохраниться человеческому в человеке в самых жестоких для него
обстоятельствах, о гуманизме… Этому кредо Анар остается верным на протяжении всего творческого и
жизненного пути. В ситуации, когда личность оказывается перед дилеммой:
следовать «естественным побуждениям разума и сердца, своим подлинным эмоциям и
желаниям» или «действовать вопреки всему этому во имя конформистской,
закостеневшей,.. надчеловеческой
морали», — Анар выбирает сторону тех, кто не жертвует
своей индивидуальностью во имя выгоды или ложных, но якобы приносящих успех
целей. Пусть даже в глазах большинства они выглядят
сумасшедшими… Он уповает на то, что «в человеке рано или поздно
пробуждается его подлинная сущность, и тогда человечность восстает против
автоматизма, механического ритуала, инерции». Не напрасна ли эта его надежда?
Не напрасна! — утверждает Анар,
в повести «Амулет от сглаза» поднимая эти вопросы на еще более высокий уровень,
размышляя над началами Добра и Зла, Тьмы и Света в человеческом существовании,
побудительными мотивами человеческих поступков и о возможном воздаянии за них.
Составить представление о философии писателя в этом произведении совсем
непросто, его взгляды на сложнейшую, веками занимавшую лучшие умы проблематику
смысла бытия дают возможность для самых разнообразных трактовок. Тем более что Анар мастерским приемом, используя в каждой главе очевидные
отсылки к мировой классике, за счет этого неизмеримо расширяет пространство
собственной прозы. Повествуя о современных коллизиях, он
таким образом вводит нас в духовные поиски величайших поэтов и мыслителей
прошлого, Востока и Запада, философов и писателей, близких нашим дням. Здесь у
него можно найти мотивы из «Дхаммапады», «Откровений
Иоанна Богослова», Идриса Шаха, Руми,
Паскаля, Сведенборга, Кьеркегора, Авиценны, Конфуция, Достоевского, Сартра,
Юнга…. — и это не просто знаки-указатели движения авторской мысли, а
своеобразные маяки в стихии тысячелетней истории неугасимого стремления
человека познать мир и самого себя. Возможно, достигнуть бессмертия… Вместе с тем, мировая культура, выразившаяся в творческом
странствии человеческих душ по непостижимым волнам времени, — полноправная
участница диалога и даже полемики персонажей и автора с читателем, побуждающая
прорвать оболочку обыденности, того самого ритуала, когнитивной инерции, и
попытаться задуматься над своими поступками, над своим подлинным «я». Конечно,
кто-то прочитает эту повесть как увлекательное приключение с элементами
триллера. Кто-то восхитится анаровской интерпретацией
сюжета из знаменитой 18 суры Корана Аль-Кахф
(Пещера). А кто-то предоставит право будущему отвечать на заданные автором
вопросы, бессильно склонившись перед их неразрешимостью. Но хорошо уже то, что
попытка будет сделана. Анар не сомневается в том, на
чем настаивал и А.Камю: «до тех пор, пока разум безмолвствует в неподвижном
мире своих надежд, все взаимно перекликается и упорядочивается в столь желанном
ему единстве. Но при первом же движении весь этот мир трещит и разрушается:
познанию предлагает себя бесконечное множество мерцающих осколков».
Человек
у Анара не одномерен, симфоничен и свободен в своем познании,
его разум не безмолвствует. Он проходит через смерть, воскрешение, путешествие
во времени в неутолимом желании соединить распавшийся на мерцающие осколки мир.
И уже одно это желание — шанс выйти из якобы предначертанного круга и
собственного несовершенства, и программируемой им судьбы.