Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2016
Вячеслав
Шаповалов, поэт (г.Бишкек)
…Я
и сам не знаю, как получилось, что в четыре года я вдруг, внезапно, стал
читать. Как учился читать — не помню: слово «ворона» я видел на странице, когда
учился выговаривать «р». Иными словами, помню себя
умеющим читать — и в другой ипостаси никак не представляю.
«Букварь»
тогда был черно-белый, его нигде нельзя было купить. Мне, чтобы не доставал
взрослых своим нытьем, давали книжку, которая называлась не вполне для меня
внятно: «Родная речь». Книжка принадлежала моей соседке Любе, которая училась в
4-м классе, и мы пару раз подрались из-за нее. Кажется, я помню оттуда только
строки (позже догадался, что это Твардовский): «Рожь, рожь, дорога полевая
ведёт неведомо куда»… Они и сегодня кажутся мне волшебными, когда
вспоминаются картинка на обложке — хлебное поле и небо — и посетившее меня
тогда ощущение пронзительной точности мира (цитирую, как помню): «над нею тяжко нависая, лениво стонут провода… Рожь, рожь до
свода голубого».
Второй
запомнившейся на всю жизнь книгой был огромный темно-зеленый двухтомник «Граф
Монте-Кристо». Отец читал его нам вслух перед сном: большая комната в доме под
камышовой крышей, теплая печь, спящая бабушка в уголочке, керосиновая лампа на
столе, луна в окне, мерная речь отца с суржиковым
оканьем и фантастическими ударениями во французских именах — вИльфор, дАнтес, дАнглар. Зимняя ночь все темнее, слова все непонятнее, но
страдания юного узника и откровения умирающего аббата необыкновенно ранят душу
— ровно до тех пор, пока чтец не засыпает…
Эту
книгу, второй том романа, я незаметно сунул в портфель, когда пошел второго
сентября в свой первый класс. Нам начали показывать буквы, я не понял, зачем
они, и достал роман, с удовольствием сочувствуя судьбе прекрасной гречанки Гайдэ… На меня пришли смотреть
учителя — как на детеныша-марсианина. Это был 55-й малограмотный год, реакция педколлектива вполне понятна. Слава богу, я не один в
классе был такой, а вот такой класс в городе, как выяснилось, был один. Ибо с такою же читательской энергетикой на соседней парте сидел
Шурик Погорелов, чья фамилия была, как выяснилось позже, горестным псевдонимом:
дед Шурика был поэт и просветитель Казахстана — Айтматов, поэтому слегка подрусифицированный ее вариант был семейством восстановлен
уже через год, в 56-м, после ХХ съезда… Мы потерялись с Александром уже в
бешеные 90-е; для него, говорят, они были именно бешеными…
Третья
книга — жюльверновские «Дети капитана Гранта» — стали
этапом в жизни уже второклассника, и с этого момента я отчетливо помню себя как
взрослый человек. Это было лето 56-го в Москве, на шестом этаже дома в
Вознесенском переулке, где по соседству жила семья Мясниковых,
и мама шептала отцу: «Неужели они родственники того Мясникова?!
Ну, которому Ленин писал..» Отец отмахивался.
Я
делил свое время в столице между подслушиванием бесед моих кремлевского деда и
провинциального отца — и хождением за квасом к памятнику Юрия
Долгорукого, который стоял, как и стоит, под нашими окнами 6-го этажа. Бочки с
квасом там нет.
На
синеньком плотном коленкоровом томе Феликс Мясников написал убористым почерком:
«Славик, люби книги!»
Ну,
вот я, так сказать, и полюбил…