Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2016
Арслан Хасавов, прозаик, журналист (г.Москва)
Недавно
просматривал фотоальбом — совсем еще молодые родители, совсем еще дети мы с
сестрой. Для ностальгии вроде как рано, но я всякий раз с все возрастающим
градусом удовольствия листаю эти желтеющие страницы.
Чаще
всего в альбоме встречаются снимки из залитого вечным солнечным светом Ашхабада
— вот мы на военном параде, вот выехали на пикник в горы Копетдага, вот друзья
семьи — что ни страница, то согревающие душу улыбки. Мне, все еще очарованному
миром детства, хочется думать, что все мы тогда были безоговорочно счастливы, и
я рад, что неизменно нахожу тому вроде как документальные подтверждения.
Одна
из фотографий — я в белой майке за столом кухни делаю уроки. Раскрыта книга,
передо мной тетрадь, в руках, как и полагается, ручка. Я оторвался от своего
дела и взглянул прямо в объектив — сосредоточенность сменяется приветливой
улыбкой. Глянцевый блеск ярко-красных обоев с белыми узорами, кусочек окна —
зеленое пятно дерева в дневном свете. Там — в небольшом садике — росла вишня.
Именно здесь — за этим
столом — и случилась до банальности простая сцена воспитания, по сути,
изменившая мою жизнь. Мама раскатисто кричит, голос ее стремительно разлетается
во все стороны, заполняя собой квартиру, многоквартирный четырехэтажный дом, в
котором мы проживали, облетает весь город, отражаясь эхом здесь и там. Передо
мной раскрыта книга, я заливаюсь слезами.
«Читай!
— требует мама. — Вслух, чтобы я слышала!».
Я
пытаюсь вглядеться в расплывающиеся страницы, но все вокруг превращается в
сплошной серый ком. Всепоглащающая жалость к себе —
вроде как несправедливо угнетаемому самыми близкими и любимыми, заполняет меня.
Ком в горле, боль в груди.
«Но
мне… Не… Неинтересно», — наконец, выдавливаю я.
«Откуда
ты знаешь, если даже не начал?» — парирует мама и отворачивается к раковине:
что-то режет — дым столбится над скворчащей сковородой.
Сейчас,
во времена повального увлечения педагогикой Монтессори,
многие бы сказали, что это было неправильно, да и сам я, стань свидетелем
подобной сцены, бросился бы защищать ребенка, но тогда выбора не оставалось — я
попытался успокоиться и, наконец, принялся за чтение.
«26
июля 1864 года при сильном северо-восточном ветре мчалась на всех парах вдоль
Северного пролива великолепная яхта. На верхушке ее бизань-мачты развевался
английский флаг, а на голубом вымпеле грот-мачты виднелись расшитые золотом,
увенчанные герцогской короной инициалы «Э. Г.». Яхта носила название «Дункан».
Ошеломленный,
я сделал паузу и, смахнув последние слезы, сказал уже как-то растерянно: «Ну неинтересно же». Мама, к счастью, не услышала — там у нее
все клокотало, источая ароматы предстоявшего обеда.
«Она
принадлежала лорду Эдуарду Гленарвану, одному из
шестнадцати шотландских пэров, заседающих в палате лордов…».
Так,
с «Детей капитана Гранта» Жюль Верна
все когда-то по-настоящему и началось. А продолжилось найденными в обширной
домашней библиотеке
«20 000 лье под водой», «Таинственным островом», книгами Даниэля Дефо, братьев
Гримм, Свифта.
Длинный
книжный шкаф во всю стену гостиной, всегда служивший в первую очередь предметом
мебели, — непременный атрибут всякой приличной советской семьи — отныне
приобрел для меня особое — во многом сакральное значение. Всякий раз, когда я
снимал с полки очередной томик — часто со склеенными страницами — ни разу не
читанный, меня поражало происходившее наяву волшебство — выпадение из
собственной жизни и мгновенное проваливание в новый мир — бесконечных
приключений и новых впечатлений. Герои вырастали передо мной, я слышал их голоса
— сопереживая, растворялся в вымышленных сюжетах.
При
этом я оставался, что называется, мальчиком без очков — в средней школе
считался хулиганом, играл в футбол, был остер на язык и драчлив. От серьезных
неприятностей в отношениях с учителями меня всегда спасала хорошая
успеваемость.
Когда
солнечный Ашхабад сменился безразмерной Москвой, в гимназии, в которой я стал
учиться, познакомился с рассказом Короленко «Парадокс». Мое вдохновенное
сочинение, написанное по заданию учительницы, и приговор в духе — писал не сам,
невозможно, не верю. За руку не пойман — двойку вроде как не поставить, прочерк
вместо оценки. Я торжествовал — выходит, настолько невообразимо хорошо по
школьным меркам у меня получилось. Тогда же была прочитана выигранная на
какой-то локальной олимпиаде вроде как необязательная «Шутка мецената»
Аверченко, показавшаяся мне презабавнейшей книга.
Однажды,
по пути из школы домой, я наткнулся на демонстрацию — на улице, где
располагалась гимназия, находилось и несколько иностранных посольств. Веселые и
злые ребята с ярко-красными повязками на рукавах пикетировали одно из них. Лица
некоторых были скрыты под масками.
—
Парень, возьми, — бросил один из них и протянул мне газету.
—
Десять рублей, — добавил второй.
Газета
была у меня в руках, я стал искать в карманах деньги.
—
Оставь его, — строго вступил первый, — не видишь, школьник?!
Я
спустился в метро и развернул газету. Изображение лимонки на первой полосе,
нарочито крупный шрифт дерзких заголовков.
Тогда
в пешеходных переходах еще продавались книги — не только бульварные романы и
детективы в мягких обложках, но и произведения актуальных современных
писателей. В те недалекие, но похоже безвозвратно
ушедшие времена, не было и возрастного ценза для продажи тех или иных
наименований. Так, на сэкономленные на обедах средства
в подземном переходе станции метро «Полежаевская» я
купил «По тюрьмам» Лимонова. Я уже немного знал о его необычной биографии — в
тот момент он отбывал срок — и стал запойно читать одно его произведение за
другим.
Ставшее
ныне респектабельным, специализирующимся на современном искусстве, издательство
«Ad Marginem» и культовая
«Ультра. Культура» Ильи Кормильцева стали моими
проводниками в совершенно новый мир. Литераторы перестали представляться мне
суровыми бородатыми мужчинами со стен школьных кабинетов, а стали моими во всех
смыслах слова живыми собеседниками — они проживали свои жизни и творили здесь и
сейчас — нередко даже в том же городе, где находился и я.
С
ассортиментом книжной лавки в пешеходном переходе было покончено, и я все чаще
после окончания уроков стал посещать книжный «Москва» на Тверской и первый,
впоследствии сожженный, «Фаланстер» в Большом Козихинском переулке.
Я
вспоминаю свое потрясение, когда, сняв с полки сборник Михаила Елизарова
«Ногти», прочитал небольшой рассказ о говорящем голубе. Вроде бы ничего
особенного, но голубь матерился, как сапожник. Голуби в моем отроческом
представлении не разговаривали и уж тем более не были столь изобретательны по
части ругательств, но тут — на страницах книги — голубь этот жил-не тужил, острословил, пока не
принял смерть от рук хозяина.
Позднее
на одном из мероприятий я подошел к Елизарову.
—
Я читал вашу книгу, когда учился в школе.
Он
внимательно посмотрел на меня и со вздохом произнес:
—
Боже, какой же я старый!
Сейчас
впервые с тех пор вернулся к этому тексту, конечно, все изменилось
безвозвратно, и впервые же подумалось, что возрастной ценз — возможно
не такая уж и плохая идея.
Я
стал захаживать в школьную библиотеку, позднее записался в районную и даже
«Российскую государственную детскую библиотеку» на «Октябрьской». Осознав, что
самому мне вряд ли удастся по-настоящему сориентироваться в бескрайнем океане
мировой литературы, я стал общаться с библиотекарями.
Помню
изумление сотрудницы библиотеки, которая, посоветовав мне — все еще школьнику —
почитать Ерофеева, услышала уточняющее: «Венедикта или Виктора?»
Совершенно особенное, ни с чем несравнимое впечатление на меня тогда
произвели пушкинская «Капитанская дочка» и «Герой нашего времени» Лермонтова —
с тех пор я как минимум раз в год стал их перечитывать, всякий раз находя для
себя что-то новое.
Если
в фильмах об американских школах, «плохиши»
становятся поставщиками алкоголя и запрещенных препаратов, то меня постепенно стали
спрашивать, что бы почитать. До сих пор вспоминаю, как по просьбе своего
одноклассника, впоследствии, несмотря на достаточно юный возраст,
удостоившегося медали ордена «За заслуги перед Отечеством», приобрел для него
книгу «Скины: Русь пробуждается». Особого впечатления
она, насколько я помню, на нас с ним не произвела, но — еще одно подтверждение
смены если не эпохи, то времен — в 2012-м она была внесена в Федеральный список
экстремистских материалов.
Детей у меня пока нет,
но я счастливый дядя троих племянников. Старший
из них — шестилетний первоклашка Амир любит, когда мы
читаем «Денискины рассказы» Драгунского, «Айболита» Чуковского, сказки Пушкина.
Часто я и сам сочиняю для него что называется «на ходу» —
метод завладения его вниманием прост — главное, чтобы герой был максимально
похож на самого Амирчика, его приключения максимально
невообразимыми, а конец — счастливым.
Тем не менее, читать он
скорее не любит — при выборе: книга или планшет — он
не раздумывая остановится на планшете. Будет ли читать по собственной воле,
когда немного вырастет? Не знаю, но хотелось бы в это верить.
Но всякий раз, когда он
начинает сокрушаться о бессмысленности траты времени на чтение, я вспоминаю
небольшую кухоньку с яркими обоями и запахами, перебивающими один другой.
«Читай!» — кричит мама.
Слово это сотрясает все мое существо.
Мама, я читаю.
Волшебный огонь, когда-то загоревшийся в моей душе, надеюсь, удастся передать и
будущим детям.