Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2016
Русаков Геннадий Александрович — поэт
и переводчик. Автор 10 книг стихов. Лауреат национальной премии «Поэт» (2014).
Постоянный автор журнала «Дружба народов». Живет в Москве и Нью-Йорке.
* * *
Я жизнь несу, как воробья в картузе.
Смотри, Творец: легко и на весу,
не чувствуя труда в посильном грузе.
Уже который год Тебе несу…
То вспыхнет день, то свалятся потёмки.
И возраст погрозился кулаком,
прочтя стихотворенье внука Тёмки,
с которым он пока что не знаком.
А у меня в картузе шевеленье
и трепыханье детского тепла.
Уже растёт другое поколенье,
иного оперенья и крыла.
Блаженный пух, младенческое веко.
Так тих закат и царственна река!
И лёгок вес начавшегося века,
в котором всё как
будто на пока…
* * *
Песком забвения заносит годы.
И поверху ложатся тростники.
Как отступают медленные воды!
Как в старости дуреют
старики!
Восьмой десяток — дальше будет хуже.
Чего-чего, а уж пора бы знать…
Не зря же был я временем контужен
и силился столетие догнать.
Какая это долгая наука –
стареть, всё дальше в детство уходя!
И по удару, по смещенью звука
судить о протяжённости дождя,
о долготе в его координатах,
о днях с провинциальною тоской,
о детстве в государственных пенатах…
Но всё равно с протянутой рукой.
* * *
Ах, бог ты мой, какое, право, дело
и нам до неба, и ему до нас?
Другим — душа, а мне довольно тела.
Я перебьюсь — оно мне в самый раз.
Пускай земля останется опорой,
не гаснет день и не смердит вода,
дежурный ангел прилетит на «скорой»
и всё вокруг поправит, как всегда.
Кому-то надо помогать нам с этим –
с упрямством жизни, с бестолочью
дел…
И с мелочно-бессмысленным столетьем,
которое,
похоже, наш удел.
Пусть будет всё, как было при татарах.
При жмуди. При варягах. При царях.
Чтоб то же тело — из ещё не старых…
И свет в глаза. И мускулов напряг.
* * *
Я от счастья заболею,
буду спать и
видеть сны:
кудреватую аллею
за окошком у весны,
и травы разнообразной
оступающийся рост –
просто первой, просто праздной,
непригодной на
компост.
Жизнь вполне переносима
при разборе на развес:
грамм по двести, тётя Сима,
и с халвой, а лучше без!
Лучше просто в чистом виде,
лучше там, где отчий дом.
Я на время не в обиде,
но живётся в нём с трудом.
* * *
Мы на собраньях пели гимны,
вставая с места всякий раз.
И этот мир странноприимный
был чётко выстроен для нас.
В нём повторялись сочетанья
высоких дат или теней.
А если женщина, то Таня.
(И остальное всё при ней.)
Какие были годовщины!
Какая роскошь похорон,
когда державные мужчины
несли естественный урон!
Как жизнь была необычайна
и одаряла каждый раз
то колбасою (чаще — чайной).
То польской краскою для глаз!
* * *
Мне нынче жизнь особенно близка,
хотя она с порезами и швами.
Зато уже из одного куска
и говорит понятными словами.
Я долго был счастливый человек.
Потом дурил,
творил, дошёл до точки…
Теперь пора в уход или побег –
исчерпаны последние отсрочки.
У стариков свой собственный лимит
на то, что нужно и чего не надо.
Уже гремит Астапово,
гремит –
мой полустанок за провалом сада.
Да будет всё по замыслам
Твоим!
А я ни в чём не обделён судьбою.
…Жить одному страшнее, чем двоим.
Но проще, чем забытому
Тобою.
* * *
Жизнь, чего тебе, опомнись, дура?
День такой, что всё вокруг блестит.
Даже вся его архитектура,
даже мелких надписей петит.
Ну, а мы с тобою разве хуже?
Я с утра побрит и франтоват,
а местами даже наутюжен…
Шик и блеск на двести двадцать ватт!
Вон и день начищен лучшим мелом,
и сверкает медью золотой –
как моряк, во всём парадно белом,
виноградным соком налитой…
Только что мне делать с Божьим миром,
с этим крупным, что глядит в упор —
со своим трезвоном и растыром,
с крошечными дырочками пор?..
* * *
Не старость, нет — ещё не те года.
Ещё дорога пляшет под ногою,
душа упряма, строчка молода.
Ещё не старость, но уже другое:
уже тесненье
воздуха у плеч,
пока не тяжесть, но уже подсказка…
И долгое желание прилечь —
как женская мучительная ласка.
А мир идёт себе на новый круг,
и мимо, прочь, нечёткой полосою…
Да бредни это, Боже, про старух,
грозящих к нам
наведаться с косою!
Но, может, есть прозрение конца,
и я успею перед смертным вздохом
увидеть всплеск родимого лица –
и всё тебе, Творец, припомнить чохом!
* * *
Куда идти? Где солнце светит?
Кому заглядывать в окно,
когда в округе правит ветер
и всё давно предрешено:
век со вторым тысячелетьем,
дожди и войны, стыд побед,
которых не
оставишь детям?..
А ничего другого нет.
И долог путь до новой дали.
Сверчки о воздух лапы трут.
И каждый стих исповедален.
Хотя стихи и так помрут…
Но длятся странные погоды.
Гудит альтовая струна.
И расстоянием на годы
лежит огромная страна.
* * *
Пойду
перечитаю Кабыш Инну —
там зрелость мысли и мужанье
слов.
Мне этого хотя бы половину —
и я бы стал работать без узлов.
С годами видишь горестней и проще,
как тратится исходный капитал…
И то, как снова обнищали рощи.
И то, кем ты хотел бы, да не стал.
Не получилось. Не хватило злости,
горячности, дыхалки, простоты…
Хребет не вынес — проседали кости.
…Опять сады отчаянно пусты.
Опять им спуск до самой нижней выси.
В них третий год такая нагота,
что не хватает мне ни слов, ни чисел,
чтоб обиходить
стыдные места…
* * *
Нынче солнце в тумане
и бледно рассеянный свет,
словно смотришь из дома
сквозь плохо промытые окна.
Ничего в этой осени, право, особого нет —
разве только потёмки и драные
в небе волокна?
Депрессивные дни, воробьиные стаи с утра,
слабый промельк спешащего прочь самолёта.
Всё отдал бы, ей-богу,
за прежнюю жёсткость пера —
чтобы сразу ложилась в строку
рецептурная квота.
Чтоб естественность речи вела за собою
слова,
не деля их на ранги и не
обижая отбором.
Как от плотности слога болит по ночам
голова,
из-за давности лет неизбежно забитая сором!
Нынче солнце в тумане и бледно рассеянный
свет,
повторенье зачина для полной фигуры охвата.
И вот этот форсажный,
не сразу редеющий след
то ли чьей-то судьбы,
то ли просто небесная вата.