Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2015
Борис Кузин, тот самый ученый-биолог, с которым Мандельштамы познакомились в Ереване в 1930-м, в опубликованных «Вагриусом» воспоминаниях называет несколько причин, в силу которых в течение тридцати с лишним лет, прошедших со дня гибели поэта, никак не решался о нем написать. Главная, однако, вот эта: «Трудно писать о людях великого дара, с которыми тебя связывала близкая дружба — некуда спрятаться самому. Всегда будет бесконечно много всяких "он сказал мне", "я сказал ему"»…
Моя ситуация в случае с АмоСагияном усложнялась еще и тем, что весомых (вещественных) доказательств того, что наши творческие и человеческие отношения и впрямь были и дружескими, и долгосрочными, у меня, к сожалению, нет (ни переписки, ни серии совместных фотографий). Единственное достоверное свидетельство — вышедший в 1977-м в издательстве «Советский писатель» сборник «Зови, журавль» да блуждающее в Интернете интервью, взятое у СагиянаЗориемБалаяном. Впрочем, и тут закавыка, ибо книга сия в нынешней Армении не упоминается, переводы из нее в юбилейные подборки не входят, а записанная в 1978 году беседа Балаяна с Сагияном опубликована почему-то только в год его смерти (1993). Вот и выходит, что за давностью лет чуть ли не единственное подтверждение реальности нашего содружества — мое честное слово. Утверждаю, дескать, что тот факт, что у сборника один переводчик, и впрямь соответствует хотению и велению автора, а не настырности и связям переводчицы. Утверждаю, а слышу скептическое: бывает, мол, бывает, да только не с живыми классиками, которых переводили столь же великие…
Интервью меж тем важное и ничуть не устаревшее.
В 1978-м собкор «ЛГ», путешествуя по Армении, неожиданно встречает приехавшего на встречу с читателями АмоСагияна. Получает в подарок «совписовского» «Журавля», а впридачу согласие на размену чувств и мыслей.
«ЗорийБалаян: Если я не ошибаюсь, «Зови, журавль» — ваш первый сборник, над которым работал один переводчик — Алла Марченко. До сих пор ваши книги выходили в переводах нескольких поэтов. Какой метод — коллективный или индивидуальный — вы считаете более удачным?
АмоСагиян: На мой взгляд, в теоретическом плане этот вопрос вообще нельзя ни ставить, ни решать. У каждого, как вы выразились, «метода» свои достоинства и свои недостатки. Коллективный перевод может выявить разнообразие подлинника, а может, наоборот, раздробить, размыть его. Что же касается данного конкретного случая, то я доволен переводами Аллы Марченко. Мы с ней давно дружим, понимаем друг друга, и это во многом помогает делу».
Других ссылок на «Журавля» в интервью нет, но я все-таки продолжаю в него
вчитываться, улавливая и отмечая оттенки, отзвуки, развитие сагияновских
мыслей в связи с затянувшейся над ним работой (начало положила опубликованная в
«ЛГ» подборка в мае
Я, как помнится, поначалу не соглашалась, предполагая, что смысловые оттенки и этого слова, и этого образа понятны житейскому опыту россиянина. Речь шла о черновом рабочем переводе стихотворения «Вол» и о Есенине, который, поколебавшись, решил, что в России священное животное не конь, а корова. (Интерес к Есенину был в те годы обоюдоострым — Сагиян Есенина переводил, а у меня наконец-таки вышел «Поэтический мир Есенина» (М.: Советский писатель, 1972). Не знаю, каким записывающим устройством пользовался Балаян, но стиль и интонацию сагияновских доказательств несравненной своей правоты он сохранил. Ни подстрочник, ни первый вариант не сохранились, но и по опубликованному и в книге, и в периодике тексту можно, думаю, не только понять суть спора и способ нашей работы, но и сообразить, почему АС был так внимателен именно к этому образу:
Он первым выю впрягал в ярмо —
Кормилец, надежда голодной оравы.
На лбу полнолуние как клеймо.
Вол был волом: работящ, исправен.
Он страстью плуга был и судьёй,
Его дыханием и судьбой,
Хозяином плуга, слугою плуга,
Моё, мол, сердце к твоим услугам.
И если бы люди счастье нашли,
Вол оказался б его сердцевиной.
Вол был трепетом спелой земли,
Скорбью пустующего овина.
Когда же его настигала плеть,
Вол сам себя выгонял из боли.
Вол был волом, он умел терпеть
И быть свободным даже в неволе.
Он был доброты бессловесной скирдой,
А харч был скуден — трава да солома.
И кроток был, и упорен, и скромен,
Что поделаешь — был собой.
Пахнет закатом. Темнеет. Темнеет…
Тени теряют голубизну.
Тяжёл ты, мой плуг. Я как вол — потею.
Боюсь своей тени.
А всё же — тяну.
Разумеется, я согласилась с тем, что поэт прав. Но одно дело понять, чего от тебя хотел автор, а совсем другое — словесно изобразить свое понимание. Впрочем, и самому Сагияну, видимо, не раз при переводах, и именно из Есенина, приходилось сталкиваться с проблемой неадекватности смыслового ареала. Скажем, при переводе знаменитого: «Я люблю, когда синие чащи как с тяжёлой походкой волы…»
Или из «Сорокоуста»:
И дворовый молчальник бык,
Что весь мозг свой на тёлок пролил,
Вытирая о прясло язык,
Почуял беду над полем.
Ну да, ну да… И волы в России другие, и быки… Но так ли уж значительна разность?.. Для Сагияна — значительна, так же, как разность между общим всем: я хочу рассказать про поле и есенинским: «Я хочу рассказать поле…»
«Допустим, — записывает Балаян, — ребенок спрашивает вас: что такое вол? Вы объясняете, для наглядности даже позволяете себе шутку: дескать, вол — это почти что бык, а бык — коровин муж, отец теленка. Так будет и на русском, да и на любом другом языке понятно. Казалось бы, легче легкого перевести! Это же просто слово, всего лишь слово! А вот и непросто, потому что у этого слова в разных языках разная биография. Для меня, например, это огромное, невероятно тяжелое, одно из самых тяжелых в армянском языке слов. В нем и образ моего народа, и его прошлое, и образ его труда. Ведь вол для армянского крестьянина не просто орудие труда и средство передвижения, но друг, собеседник, слушатель. Недаром самый популярный в нашем фольклоре жанр — песня пахаря, оровел, а его главный герой — вол. Нет, слово перевести нельзя… Надо переводить поэта, вернее, образ поэта, образ его души, атмосферу его поэзии».
Последние две фразы выделяю курсивом:«…Слово перевести нельзя. Надо переводить поэта, вернее, образ поэта, образ его души, атмосферу его поэзии». На этом еретическом положении при первой же личной встрече мы с Сагияном сразу же и стакнулись.Отсель, думаю, и долгое, длиной чуть ли не в десятилетие со-беседование, начавшееся, кстати, издалека, с матевосяновского «Оранжевого табуна».Сагиян на русском читать Гранта не захотел, не то чтобы отказывался — уклонялся. В конце концов все-таки прочел и, понимая, как авторитетно его слово — и для Гранта, и для Анаит1, и вообще для армянской культуры, не позабыл сказать об этом Балаяну: «…Напрасно Грант Матевосян, этот блистательный прозаик, думает, что его вещи что-то теряют в переводе. Они, по-моему, прекрасно звучат и на русском».
Звучат ли собственные его стихи на русском столь же прекрасно, как на армянском, Сагиян, по-моему, проверять не любил, русский, мол, текст слышу глазами. И это не отговорка. Глаза у него слышащие, а уши видящие… Единственное стихотворение, перевод которого АмоСаакович просил меня прочитать вслух, это послание Сергею Есенину. По требованию то ли цензора, то ли выпускающего редактора стихи запретили в самый последний момент, на уровне верстки «совписовского» сборника. Вот и пролежали они неопубликованными по-русски в течение тридцати с лишним лет, словно дожидаясь, когда же герой послания и его автор лицом к лицу встретятся на скромно-журнальном празднике двойного юбилея.
Амо Сагиян
Сергею Есенину
Блажен ты был, Есенин Сергей!
Сколько лет ты не был в деревне своей?
Сколько зим не ступала твоя нога
На порог родимого очага?
Времена изменились…
Уж очень они изменились в лице.
И вот ты стоишь на своём крыльце
Стареньком, низком —
Чужестранец в костюме английском.
Не узнают тебя земляки,
Встречая, не подают руки.
И ни одной
Взращённой тобой
Строки голубой
Слышать не слыхали,
Читать не читали.
Кто для них? Чужой.
Чужой на земле, родившей тебя,
Чужой на земле, распявшей тебя,
Есенин Сергей,
Любовью своей.
Чужой на земле, весь мир покорившей
Твоими кленовыми четверостишьями.
А ты иностранец в костюме английском…
Хотя ещё живы самые близкие,
И родословное дерево живо,
Ещё развесисто и красиво,
И крепок и кряжистзаботник-клён,
Тебя кленёночком помнит он —
Верный сторож судьбы твоей.
Блажен ты был, Есенин Сергей.
И я вернулся в родное село.
Сколько лет прошло!
Сколько бед водой унесло.
Переменились опять времена.
Пришла война и ушла война.
Прошло великое переселенье.
Потихоньку шло, без огласки.
Ковром из старой-престарой сказки,
Из сказки голодной про сытый рай,
Покрыли бедное наше ущелье,
Наш вечно недоедавший край.
И ничего знакомого взгляду.
Ни старого камня, ни старой ограды.
Чтобы спиной на неё опереться.
Чтобы на нём посидеть и погреться.
Всё новое — новое в нашей деревне.
Из старых знакомых — речь наша древняя,
Речка, заботы свои мукомольные
Позабывшая,
Да без креста на осевшей крыше
Прадедовская колокольня.
Всё другое. И я другой.
На самого себя непохожий.
В родной деревне — чужак, прохожий!
Никто не поклонится, не уважит,
Добро пожаловать мне не скажет,
Не скажет как страннику и как другу:
Мой дом и сердце — к твоим услугам.
Диву даюся — куда я попал?
В моей деревне
Моей деревни
Нету
Как не было!
Так, может, слетел я
С другого неба?
На иную упал планету?
Инопланетец
в деревне своей?
Блажен ты был, Есенин Сергей.
Читаю наизусть, а краем глаза слежу за выражением лица Сагияна. Но что же такое случилось с его лицом? Он же превратил живое свое лицо в мертвую маску литчиновника, а зрячие уши в уловители поэтических нецензурностей!
Даже объяснять ничего не пришлось.
____________________________
1Анаит Баяндур (1940—2011) — переводчик Гранта Матевосяна на русский язык.