Рассказ. Перевод Нино Цитланадзе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2015
Бесо Соломонашвили — сценарист, кинорежиссер, писатель.
Главный режиссер телекомпании «Имеди». Родился в
Автор сборников рассказов
«Контрабандисты» (2000), «Замора» (2002), «Рейс Лондон—Зузумбо»
(2010). Рассказ «Мама умерла» отмечен премией на литературном конкурсе
«Пенмарафон-2010».
Братья
Ник нейм: Гио
Пассворд: Гугуша 80
Никнейм: Гио
Пассворд: 78
Гио: Как отец?
Вато: Потихоньку. Переживает за тебя.
Гио: С чего он нервничает? Он же знает, что я вру… Ты объясни.
Вато: Я объяснил.
Гио: Завтра выхожу на последнее собеседование, если докажу, что я прав и все такое… дадут статус беженца, право на работу и пособие, но я нервничаю… Каково им доказать такое.
Вато: И как ты должен доказать? Послушай, не вляпайся в какую-нибудь глупость…
Гио: Не знаю, постараюсь… Что у вас?
Вато: Ничего особенного. Он вбил себе в голову, что должен восстановить дом в деревне. Говорит — фамильный дом, наследство, должен успеть, пока то да се… Так об этом говорит, что у меня сердце ноет. Дом, говорит, построен из особого дерева, его из осетинских лесов привез его дед. Не могу объяснить, что туда теперь не поедешь, там оккупационная зона, но и противостоять ему не могу, так его жалко. Вот когда доедем, и нас туда не пустят, тогда поймет…
Гио: Да, знаю я про этот стройматериал… Ты что, спятил? Там теперь везде военные стоят!
Вато: Знаю, но у меня есть приятель, и потом — там русские, небольшая взятка, сунешь и… Контрабандистов кое-кого знаю из осетин, это вопрос денег. Когда мы были маленькие, он работал в тех местах. Завтра туда поедем. Я было вякнул, один поеду, на смех меня поднял: во-первых, говорит, одного тебя не пущу, а во-вторых, что ты можешь раздобыть, ты же кроме своей писанины ничего не умеешь.
Гио: Когда выезжаете?
Вато: С утра пораньше, думаю. Далеко ехать, и дороги плохие. Ты когда заходишь на комиссию или как она там называется?
Гио: В одиннадцать по-местному, вы уже там будете… Слушай, а про меня как он узнал?
Вато: Не знаю, про тебя молчит, но нервничает. Что это он надумал, говорит. Ведь это неправда, сынок? Неправда, но… Кому, как не мне знать…
Гио: Не улыбайся так… Будет! Ты-то чего нервничаешь? Тоже мне проблема! С кем ни бывало!
Вато: Теперь ты надо мной смеешься, да?
Гио: Твои-то дела как? Пишешь что-нибудь?
Вато: Где у меня время? На середине застрял. В основном тебе пишу.
Гио: Завтра у тебя там будет интернет?
Вато: Если в горах примет… Возьму с собой, попробуем…
Гио: Будь на связи. Мне интересно, как вы там… Еще и об этом не заставляйте нервничать! Скажи ему, чтобы не волновался, получу вид на жительство, поживу и смоюсь. Если сам не захочу, никто меня насильно не использует.
Вато: А если не сможешь смыться? Если потребуют доказательства, как полагается?
Гио: Доказательства, еще чего! Сюда со всего мира едут, и что, у всех требуют доказательства делом?
Вато: Не знаю…
Гио: Послушай, если у вас что-то пойдет не так, плюнь и на его закидоны, и на стройматериал этот, и мотай назад, это дело не стоит такого риска… Понял?..
Вато: Дааа…
Гио: Эх, соскучился я по тебе… Ты чего замолчал?
Вато: Не знаю… Все-таки, думаю, тебе не надо было уезжать.
Гио: А что надо было? Сесть? Десять по-твоему шутки?! Мне ведь десять лет давали.
Вато: Ну и не брал бы все на себя, герой!
Гио: Зачем ты треплешь мне нервы. Она на седьмом месяце! В тюрьме бы ребенок родился?
Вато: Ну и торчи теперь там и виляй жопой.
Гио: Мой ребенок должен родиться! Понимаешь?.. Как я мог представить, что ее брат окажется таким подонком?! Чтобы мужчина… не мужчина, а брат родной, подбросил наркотики беременной сестре: дескать, ее не обыщут. Представляешь, на что такой может пойти? Очень тебя прошу, хоть ты не говори со мной так.
Вато: Ладно, проехали…
Гио: Могилу сделали? Больше всего жалею, что я не был рядом и что никогда ее не увижу. Приходит во сне и не разговаривает, просто стоит и молчит.
Вато: Позавчера закончили. Потом поднялись домой, и при виде обрушенных стропил и прогнивших перил он вдруг заплакал. У меня сердце оборвалось. Стоял, по обыкновению говорил, даже улыбался, смотрел на дом, а по щекам текли слезы… Я подумал, было, что опять боль прижала, но тут он сказал: — Не хорони меня с этим развалившимся домом в сердце. Дай умереть спокойно. Давай его восстановим…
Гио: Ого, тебе тоже там несладко приходится! Прости.
Вато: Что я должен тебе простить? Перестань!
Гио: Ты чего замолчал?
Вато: Может, ты приедешь, и мы на месте что-нибудь придумаем. Если они захотят, и там тебя достанут.
Гио: Ну, в который раз свое твердишь? Здесь меня защитят, понимаешь? Я же не сумасшедший, чтобы бежать оттуда, типа как педераст.
Вато: Ради бога не говори об этом. Я с ума схожу… Почему именно ты так уехал… Здесь что, женщины перевелись? И кто? Ты!
Гио: Кто-нибудь знает, под каким предлогом я уехал?
Вато: Нет, ты что, рехнулся?
Гио: А ему кто сказал? Откуда он узнал?
Вато: Понятия не имею. Если узнаю, придушу.
Гио: Хорошо, пошел я теперь и утром появлюсь. Не выключай, будь на связи.
Вато: Ладно.
Отец
— Ты с ним разговариваешь?
— Да.
— И что он?
— Ничего. Хочешь поговорить?
— Нет.
— Не выйдет у него это дело, вернется.
— Как вернется?
— Вернется, и что-нибудь придумаем.
— Ох…
— Ладно, не нервничай.
— Счастлива твоя мать, что не видит всего этого. Как она опередила меня, надо же!
— Да ну тебя! Я тут при чем?
— А при чем ты?
— Он там застрял по глупости, мама умерла, ты в таком состоянии!
— Прости, все мы на тебе повисли.
— Ладно, что мне прощать. Ты не нервничай и все.
— В котором часу завтра выезжаем?
— Рано утром. Разбудишь?
— Разбужу. Машину починил?
— Да.
— Деньги хорошенько спрячь, там народ не простой. Я кое-кого знал раньше, если меня вспомнят, конечно. Главное, въехать туда. Я тебе скажу: с русскими солдатами легче договориться. Главное, чтобы меня кто-нибудь узнал.
— Я возьму оружие.
— Давай без глупостей… Чтобы я не видел оружия в твоих руках. Но только не дай мне умереть так, чтобы этот дом остался полуразрушенный и… И чтобы этот парень вернулся с миром.
— Как только привезем, через два-три дня кликнем рабочих. Деньги есть деньги! Все будет хорошо.
— Сынок, не смей брать с собой оружие, понял…
— Дааа…
— Понял, сынок, что отец сказал?
Дом
Дом стоял на краю деревни, на лесной опушке. Большой и старый, почти стодвадцатилетний. В то время только зажиточные семьи строили такие дома. Дедушка моего отца был из зажиточной семьи. Крестьянином был, но зажиточным. Мой отец с гордостью рассказывал, что отец нации — Илья1, — дал моему деду деньги на постройку сельской школы, сказал: поедешь в горы Самачабло, привезешь материал из лучшего дерева и построишь в селе школу. Дед привез стройматериал, вернул Илье деньги и бесплатно поставил школу. Сам он был лесничим и потому легко справился с поручением. Как я возьму денег у великого Ильи на обучение своих детей! — говаривал он. Я слыхал, что была в доме фотография, на которой по сторонам стояли Илья Чавчавадзе и Важа Пшавела, а посередине дед моего отца — коренастый, плотный, в черной чохе. Потом его постигло горе: шестой ребенок умер в люльке. Так и не поняли, как это случилось. Сплавляли очередную партию леса, по реке сплавляли, в плотах, а сами сопровождали вдоль берега, верхами. Приехав, первым делом дед пошел домой, соскучился по семье. Приласкал малышку-последыша, а та, бедняжка, вскрикнула и испустила дух. «Видно, принес холод с реки, ребенок не выдержал». Дед с трудом перенес это горе.
Потом одна из пяти дочерей вышла в городе за какого-то ублюдка, понесла от него, а он возьми да исчезни. И это дед пережил с трудом.
В 1921 году, когда пришли большевики, дедушка подумал, что он крестьянин, его не тронут, и не уехал в Турцию вроде дворянских детей, сбежавших прямо с его винокурни. Это случилось в апреле. А в октябре, когда он собрал хороший урожай, пятнадцатилетний племянник его жены донес про дворянских детей, и у него отняли все, сам едва избежал расстрела. «Что я тебе плохого сделал? — спросил он племянника. — Десять лет мы кормим тебя и твою мать, одеваем, обуваем, дом вам дали, а ты…» А тот в ответ: «Не все тебе нас кормить. К тому же ты живешь вон в каком большом доме, а нас поселил в маленьком. Что, нам разве не хочется большего?» У дедушки сердце и не выдержало.
За два года до смерти он привез из гор Самачабло строительный материал из того же дерева, из которого поставил школу в селе, и построил себе красивый дом. Крестный моего отца плотничал у него, сказал: «Такой дом не дом, а благодать!»
И сегодня, глядя на него, глаз не насытится: стоит в лесу, по весне утопает в цветах, осенью оправлен в золото, летом — в зелени тонет, зимой укутывается белым снегом. Но время свое берет — стало в доме подгнивать что-то, отваливаться, осыпаться. В тишине ночи слышался скрип жуков-древоточцев. На дворе цикады стрекочут, в лесу сова ухает, а зимой, бывало, волчий вой слышен. Утром петух кричит, недремлющие собаки не успокаиваются: а жуки-древоточцы все скрипят, подтачивают опоры, матицу, стропила.
После похорон матери отец сидел у стола тихий, покашливал и, чтобы никто не видел, незаметно утирал слезы…
— Как она меня опередила, надо же? — говорил с болью. А древесные жуки все скрипели и скрипели.
— Дом рушится, — сказал отец.
Сын опустил голову.
— Сколько времени мы не следили за ним, — отец с трудом сглотнул слюну.
Сыну стало стыдно.
— Надо им заняться.
Сын кивнул головой.
— Надо привезти из Самачабло тот лес, из которого построил дом мой дед, — сын опять кивнул. — Я сам должен его выбрать.
Сын посмотрел с удивлением.
— А сможешь?
— Ты, что ли, сможешь?! Брат твой куда-то подевался, ты ничего не умеешь, кроме своей писанины. Только отвези меня туда, не дай умереть так, чтобы это дело осталось недоделанным… Военных уговорим… Ну, а если не получится, вернемся…
Дорога
Вато: Как ты?
Гио: Ты смотри, поймал!
Вато: Да, здорово. Ну что там у тебя?
Гио: Ничего, жду.
Вато: Много вас в очереди?
Гио: Смеешься?
Вато: Что, уже и посмеяться нельзя?
Гио: Не представляешь, какая тягомотина. Тут двое, как я понимаю, вроде меня. Один из Ирана, другой албанец. Остальные… Представь, целый месяц в таком окружении. Свихнуться можно! Нет, не то, чтобы… Мне, в принципе, до лампочки, но…
Вато: Кто тебя туда звал? Они, что ли?
Гио: Как он?
Вато: Спит в машине. Остановились ненадолго, у него боли начались, я сделал укол, и он заснул. Здесь плохие дороги, сильно трясет, и ему больно.
Гио: Что сказали в последний раз, какая стадия?
Вато: Четвертая.
Гио: Ох! И что теперь?
Вато: Ничего. Жду… Приехал бы ты уже…
Гио: Перестань, у меня и так сердце разрывается. Но, кажется, придется.
Вато: А у тебя?
Гио: Что, что? Вчера был день перед собеседованием. Мне устроили маленький экзамен, какие-то два типа заявились в барак с выпивкой, стали меня лапать, убить хотел, ей-богу. Придумал какую-то чушь, будто мне плохо, или что-то в этом роде…
Вато: Убежал, или?..
Гио: Или что?
Вато: Не знаю.
Гио: Чего ты не знаешь, балда?!
Вато: Уж лучше десять лет отсидеть.
Гио: Ты у них спроси, что лучше.
Вато: Или ты уже того? А?
Гио: Да пошел ты!
Вато: Погоди, кажется, он проснулся. Все. Я пошел, пошел, пошел…
Отец и сын
— Ты с ним разговаривал?
— Ага.
— Что говорит?
— Ничего. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Заводи, поехали.
— Поехали. Не проголодался?
— Нет… Я тебя мучаю, да? Напрасно все это затеял, да? Хочешь, вернемся назад… Сейчас, когда я все обдумал, понял, что это все же опасно…
— Да ладно, что уж теперь, мы почти доехали. Если что, вернемся… А нет, ты же знаешь, деньги все могут, купим и вернемся.
— Ты хорошо деньги спрятал?
— Не волнуйся.
— А оружие отдай мне.
— Я его не взял.
— Отдай, говорю, отдай. Или у тебя под сиденьем «Витязь в тигровой шкуре» припрятан?
— На, держи.
— Зачем все-таки его взял?
— Не знаю.
— Так и быть, пусть лежит… Только не смей, не трогай.
— Хорошо.
— А может, все-таки вернемся, а?! Какая несчастная у нас страна. Каждый тянет на себя. Вообще-то есть ли страна, которая не пытается оттяпать что-нибудь у соседа? Главное — ты не отдавай. А эти очень уж агрессивные. Сначала не так было, но потом все смешалось и понеслась!
— Ничего, что-нибудь придумаем, деньги всем нужны…
— Понятное дело.
— Ты успокойся и поспи. Через час будем на месте.
Отец притих. Откинулся на сиденье, глубоко вздохнул и стал смотреть на дорогу.
Дорога
Дорога была кремнистая, извилистая. Рядом под обрывом бежала мелководная речка, наверху, на вершинах гор клоками белел снег, кое-где изредка попадались люди — телега, груженная сеном; кто-то машет рукой, не знает, что в машине сидит умирающий; отара овец растянулась вдоль дороги, мешает проехать. За машиной с лаем бросилась собака, не отстает. Отец засмеялся — настырная, вроде меня.
— Видно, я не так жил, как надо было.
— Почему?
— Твой братец, разрушенный дом, моя болезнь, и мама твоя меня опередила, одного оставила — видно заслужил, не знаю чем.
— Перестань!
— Скажи мне честно, Гио действительно не продавал?
— Клянусь тобой.
— И ту дурочку ее брат-морфинист подставил, думал, беременную не станут обыскивать…. Он подставил, на седьмом месяце. А этот, мой, братец твой… тридцатилетний мужчина не знал, как женщина беременеет?… Дегенерат. С другой стороны, не мог же он ее засадить… У меня будет внук?
— Через два месяца.
— Я еще буду жив?
Отец замолчал, положил руки на колени, лицо его исказилось.
— Болит?
— Не очень… Как же она меня опередила, как?!
По эту сторону границы
На голом каменистом пустыре стояло одинокое строение, со всех сторон оплетенное колючей проволокой. Она была повсюду — справа, слева, снизу и сверху. Над зданием лениво полоскался грязный флаг. Перед зданием, греясь на зимнем солнце, сидел на стуле пограничник. Неподалеку стояли три раздолбанные военные машины и торчал шлагбаум. Единственная дорога вела к этому шлагбауму, проползала под ним, продолжалась по каменистой, серой земле и терялась в лесу.
Вокруг сновали бродячие собаки. Изредка появлялись люди, переходили оттуда сюда и отсюда туда. Заходили в здание, доставали что-то из карманов. Выходили, недовольно ворча. Женщины крикливо возмущались, мужчины ограничивались тихим матом.
— Ты молодой, к тебе могут пристать, я пойду, поговорю.
— Нет, лучше я. Подумают, что я за наркотиками, и охотнее заговорят.
— Что за глупости, ты что, с ума сошел? Этого мне только не хватало!
— Послушай, папа… У тебя же болит…
— Не буду слушать, и ничего у меня не болит. Надоел уже. Все!
— Погоди, я хоть позвоню своего знакомому.
— Звони.
Мобильный долго не отвечал. Пограничник покинул слабое зимнее тепло на припеке и подошел к ним, рукой указав опустить стекло. Ответили на мобильный.
— Алло, привет!.. Я Вато, тот, что просил… насчет стройматериала, хотим с отцом перейти и…
— Здесь нельзя останавливаться, — сказал пограничник в приспущенное оконце.
— Мы знаем, сынок, минутку… — ответил отец.
— Мы уже здесь… Здесь пограничники и… Постой, поговори с ними сам.
Пограничник взял мобильный. Послушал, послушал, вернул телефон и побежал к строению.
Отец бодро вылез из машины, энергично захлопнул дверцу, повернулся, заглянул в оконце.
— Ты из машины не вылезай, понял?! Сиди там!
В замызганное ветровое стекло было видно, как пограничник вывел из здания офицера и указал пальцем на отца. Отец подошел к офицеру, тот оказался выше его на голову. Отец говорил с ним снизу вверх. Офицер, судя по виду, грубоватый малый, похлопал отца по плечу. Отец убрал с плеча его руку. Лицо офицера выразило недовольство. Он поправил перекинутый чрез плечо автомат.
Рукоятка оружия под сиденьем показалась очень холодной, у Вато вспотела ладонь. Он напрягся. Отец глянул в сторону машины, показал офицеру, чтобы тот наклонился, хочу, дескать, что-то сказать. Военный наклонился, подставил ухо. Потом медленно выпрямился, расплылся в улыбке и поспешил к строению. Вернулся почти бегом и вместе с отцом сел в машину. Высунув голову в окно, крикнул в сторону военных машин: «Ехай за нами!»
Одна из раздолбанных машин двинулась с места.
Офицер
— Я, братан, познакомлю вас с русскими… ну, с миротворцами… Скажу, что вы надежные… А потом вы должны поговорить… Они вас переведут… Ну сколько тут, столько и тем…
Офицер засунул в карман смятые деньги.
Миротворцы
Над огражденным блоками закамуфлированным постом развевался сине-бело-красный флаг. В ветровое стекло было видно, как отец и офицер разговаривали с русскими миротворцами в голубых касках.
Рукоятка оружия под сиденьем показалась еще холодей. Грузинский пограничник уехал. Отец сел в машину.
— Ваше поколение не умеет с ними разговаривать! Смотри, учись, — рассмеялся и прижал руку вбольному боку.
— Болит?
— Нет, нет… Лучше своим делом занимайся, — улыбнулся отец, — И с ним говори повежливее, он солдафон, кто знает, что взбередет ему в голову.
Русский миротворец
— Нубля, все будет нормально… Хорошо успели, ребята, а то через несколько дней здесь такое начнется, бля. Ваши тоже пиздят, осетины тоже, напряг, бля… Домой хочется, нах… а то может и не доживу, бля… пристрелят, как собаку… Не любите вы нас, бля… Я думал… бля… вы наркоманы, героин… то, се… криминал. А вы строительный материал… Строишь жизнь, бля… придет война, разъебет все нах, бля.
Их сопровождала машина русских миротворцев.
По ту сторону границы
Из окна окрашенного в желтый цвет вагона торчала труба и дымила. Перед вагоном стояла тачка, груженная мешками, и какая-то женщина средних лет считала деньги.
— Вы не переходите, — сказал русский миротворец. Поделил деньги пополам, потом прибавил к своим еще одну купюру.
— Хватит им, мудакам… Если что, наебут…
Из ветрового окна было видно, как русский миротворец разговаривал с осетинским пограничником.
Чужой город
Город был серый и темный, люди в нем были злые, машины — старые и разбитые. Одна школа, один ресторан, одна гостиница.
Было холодно.
— Откуда? — по-русски спросил небритый, седой портье гостиницы.
— Из Тбилиси.
Портье вместо ответа прищурился, потом что-то спросил по-русски.
— Я сказал, из Тбилиси.
— По-грузински не понимаю, — опять по-русски ответил портье.
— Подожди, — остановил отец сына и перешел на русский. — Из Тбилиси. Хотим место.
— Нет.
— Деньги добавлю еще, — сказал отец.
— В каждом монастыре свое правило, — портье улыбнулся сыну и протянул отцу ключ. У него был тяжелый акцент, слова то растягивал, то обрубал. Во рту не хватало двух зубов — по одному внизу и наверху, — Я тебя знаю, — сказал портье вслед отцу, который кашлял и держался за бок. Отец резко обернулся, прищурился, лицо его оживилось, и он что-то сказал. Портье приветливо покивал.
— Ты жил в моем доме!
Отец просиял, посмотрел на сына и улыбнулся горделиво.
— Признал!
— Признал, — улыбнулся сын. — Клянусь мамой, признал. Вот ты, оказывается, каков!
— Не клянись мамой.
— Почему?
Скайп
Гио: Ну, что там у вас? Я сдох тут переживать.
Вато: Ух, обалдеть, где мы! Ты бы видел, как мы перешли границу… Деньги все делают, блин… Они все продадут за деньги. Когда узнали, что мы не за наркотой, сперва напряглись, засомневались… но при виде денег расслабились… Он оказался гигант… Я смотрел обалдевший…
Гио: Между прочим, своячканашего именно там схватили, на блок-посту. Там его брат работал, на нашей стороне… Он и подумал, что женщину не станут обыскивать… Тьфу, мать его!.. Подонок…
Вато: Понятно… А городишко — мрак! Нас ненавидят, поносят почем зря, но портье или администратор гостиницы узнал отца… А в остальном как есть зона, настоящий «Сталкер». Помнишь «Сталкера»? У тебя-то что?
Гио: Сегодня опять расспрашивали. И что я нес, блин! Если б он услышал, не вынес бы, покончил бы с собой.
Вато: Похоже, он скоро сам преставится…
Гио: Боли сильные?
Вато: Нет, делаю уколы, они снимают… О матери тоскует.
Гио: Сейчас спит?
Вато: Да, спит.
Гио: Что говорит обо мне?
Вато: Ничего. Волновался, правда ты торговал наркотиками или нет.
Гио: Ну и?
Вато: Я ему объяснил.
Гио: Может мне все-таки приехать? Хотя десять лет многовато…
Вато: А дадут тебе там статус?
Гио: Не знаю, завтра опять какую-то комиссию должен пройти. Кажется, медицинскую.
Вато: Почему медицинскую? Чтобы никого не заразил? Или… Слушай, что они собираются проверять?
Гио: Смеешься?
Вато: Вот приедешь когда-нибудь, и тогда я над тобой посмеюсь.
Гио: Только не сейчас, ладно? Не сейчас. Мне и так плохо.
Вато: Ладно, сейчас пощажу, прошу прощения, меньшинство.
Чужой город
Город был красивый, как декорация, яркий, пестрый, шумный, со множеством людей и машин. Машины все до единой были красивые и исправные. Было много ресторанов, много красивых женщин, много мужчин, много меньшинств, сексуальных меньшинств. Гио шел по улице. Он в третий раз был в этом городе, его ничего не удивляло, но сейчас он чувствовал себя как-то неловко. Он играл того, кем никогда не был и не мог быть, не будет и сейчас, но его положение было слишком сложным. Больше всего он стыдился брата. Когда умерла мать, все легло на плечи брата. И рак отца тоже лег на его плечи, и эта нелепая история с маленькой, глупой девчонкой… Так странно мы — грузины — устроены: все свои беды и напасти валим на кого-то одного.
Амстердам — большой город. Большой, яркий, к тому же демократичный. Примерно через полчала решалась судьба Гио. Или его оставят в этой фантастической стране, или пинком под зад вышвырнут в Тбилиси. Вперед, Гио!
Вато с отцом тряслись в машине по дороге. Позади сидел портье гостиницы. Он много говорил, то по-русски, то по-осетински, то по-грузински. Все твердил, что между простыми людьми по-прежнему дружба и братство, а политики все портят, они во всем виноваты. Время от времени он пересчитывал деньги, сидел довольный и поминутно перекладывал деньги из одного кармана в другой. Вато с отцом двигало одно — найти стройматериал из того дерева, которое сто двадцать лет назад прадед привез из этих мест.
Амстердам
Голый Гио, наклонясь, стоял в комнате медицинской комиссии для беженцев. Он чувствовал себя униженным, но не имел претензий ни к кому, кроме себя. Никто не звал его сюда и не наклонял силой. Врач веско пришлепнул печатью листок заключения. Комиссия вынесла вердикт — депорт.
Вато с отцом и с портье гостиницы мчались по разбитой дороге.
— Больно, — говорил отец.
— Хочешь, остановимся? — спрашивал сын.
— Нет, — сердился отец.
На лесопилке одновременно визжали все станки. Вато говорил с мастером. Тот отрицательно мотал головой, и с его загорелого, заросшего щетиной лица, как пеплом обсыпанного опилками, не сходила насмешливая гримаса. Отец что-то шепнул Вато на ухо, тот покачал головой и опять обернулся к мастеру, горячась и жестикулируя. Мастер снова отмахнулся, наклонился и взял в руки топор. Отец медленно пошел к машине, сунул руку под сиденье.
Портье гостиницы испуганно смотрел на распаленных отца и сына. Отец извлек из-под сиденья оружие. Портье встал у него на пути. «Не делай этого, дорогой, прошу!..» — крикнул он. Отец оттолкнул портье. Вато понял, что он непременно убьет мастера. Мастер побелел и понял, что сейчас в него выстрелят. Холод пистолетного ствола колечком обжег ему лоб. Он беспомощно улыбнулся.
Обратная дорога
Вато: Не думал, что тут примет.
Гио: Меня депортировали, знаешь?
Вато: Что, возвращаешься?
Гио: Да.
Вато: Что будешь делать?
Гио: Не знаю. Встреть меня, ладно? Полиция тоже будет встречать, хотя бы увижу тебя, а то потом ко мне никого не пустят.
Вато: Где ты сейчас?
Гио: У меня еще десять минут на общение. Как отец?
Вато: Хорошо. Подожди, взгляну на него, скажу, он обрадуется. Поговоришь с ним?
Гио: Давай.
Вато: Отец!
Гио: Стройматериал вывезли?
Вато: Едет за нами. Отличный материал. Ты бы видел, что он там творил! Не поверишь! Я таким его не знал. Не смог отнять у него оружие… Только под конец ему стало плохо…
Гио: Силен!
Вато: Отец…
Гио: Эй, что там у вас? Меня сейчас отключат. Слышишь?
Вато: Да подожди ты! Отец…
Гио: Эй, эй!
Вато: Папааа… Отец умер!
Гио: Папаааа!
________________
1 Имеется в виду поэт и общественный деятель Илья Чавчавадзе.