Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2015
За хребтом Кавказа: Современный
грузинский рассказ. — М.: Редакция журнала «Дружба народов»; Изд-во «Культурная
революция», 2014.
Предыдущий сборник грузинской короткой прозы вышел в свет тридцать лет назад. (Современный грузинский рассказ. — М.: Изд-во «Известия», 1985, серия «Библиотека "Дружбы народов"».) По тем временам это было событие вполне рядовое, хотя и заметное. Советская интеллигенция ценила грузинское вино, грузинское кино и грузинскую литературу. Не знать прозу Отара Чиладзе в среде людей читающих считалось дурным тоном. Нодара Думбадзе изучали в школе.
За эти три десятилетия грузинское вино разрешал и запрещал Роспотребнадзор, грузинское кино не единожды претендовало на «Оскара». А еще были две войны и самодельные значки «Я — грузин».
Все это время грузинская литература постепенно уходила из поля русского языка и поля зрения русского читателя. Ушла бы совсем, если бы не публикации «толстых» журналов с их, впрочем, неуклонно сужающейся аудиторией.
В этом отношении сборник «За хребтом Кавказа. Современный грузинский рассказ» — подарок для читателя, который успел по грузинской литературе соскучиться. Правда, этого же читателя при знакомстве с книгой ожидает ощущение, близкое к шоковому.
Говоря «грузинская литература», я имею в виду прежде всего устойчивый комплекс читательских ожиданий. За что советский читатель эту литературу любил? Прежде всего, за то, что по сравнению с официально публикуемой литературой на русском языке, даже очень хорошей, в ней было больше свободы. Негласная «квота» на экзистенциализм, неомифологизм и магический реализм никак не обсуждалась или маскировалась под эвфемизмами вроде «национального своеобразия» или «богатых культурных традиций», но все знали: у грузинской и армянской литератур она точно есть, потому и тянулись к книгам Отара Чиладзе или Гранта Матевосяна. Это вовсе не значило, что книги, переведенные с грузинского и армянского, служили своего рода интеллектуальным «импортозамещением» в ситуации, когда Маркеса на всех не хватало. Ни о вторичности, ни о культурном эрзаце здесь говорить не приходится. Читатель ждал и получал переводную прозу мирового уровня, и для этого не нужно было пробивать бреши в «железном занавесе».
Эта ностальгическая нота присутствует и в настоящем издании: книгу открывает абсолютно канонический в плане прежних ожиданий рассказ Джемала Карчхадзе «Цветок магнолии, или Кончина бабушки Анны». Обряд деревенских похорон описан буквально покадрово, так что проза сама собой превращается в воображаемый кинематограф. Последний рассказ сборника — «Тур-вожак» Отиа Иоселиани, современная грузинская классика, единственный текст, объединяющий две книги, между которыми 30 лет. Дух и настроение той грузинской прозы, которая была любима ранее, напоминают о себе в рассказах Годердзи Чохели, Резо Чеишвили и Реваза Инанишвили. Но на этом с привычными надеждами на «экзистенциализм, неомифологизм, магический реализм» в их прежнем изводе приходится расстаться. Дальше читателю предстоит открывать для себя другую грузинскую литературу и другую Грузию.
Для тех, кто помнит «грузинский» номер «Дружбы народов», вышедший 11 лет назад (2004, №3), и несколько последующих публикаций журнала на протяжении последнего десятилетия, эффект неожиданности, возможно, будет меньшим. Но когда тексты разных лет оказываются собранными вместе, трудно не заметить: от былой философичности, былой медитативности и былого лиризма мало что осталось. Современный грузинский писатель, при всем разнообразии стилей и техник, представленных в книге, пишет так же, как пишут сегодня в Германии, Голландии, Франции или США, то есть экономно, динамично, ориентируясь больше на non-fiction и документалистику, даже если речь о фантастике, а значит рассчитывает быть там понятым — и находит понимание, потому что многие участники сборника активно переводятся на основные европейские языки. И здесь речь уже не об ориентированности на европейские образцы, это сами европейские образцы, если иметь в виду наиболее современный и «продвинутый» уровень письма.
В этом глобальном мире у каждой национальной литературы — свое послание. Она выживет, если ей есть что сказать не только своим соотечественникам, но и всем. О чем говорит миру грузинская литература?
В первую очередь, о войне, увиденной с разных точек зрения — глазами гражданских и глазами военных.
Повесть ТамтыМелашвили «Считалка» написана, как можно догадаться, «по следам» грузино-абхазского конфликта, но написана так, что ее действие легко переносится куда угодно — в бывшую Югославию или Восточную Украину. И тут принципиально неважно, кто, с кем и за что воюет. Когда несколько женщин, детей и стариков оказываются в почти пустой, то есть — почти вымершей деревне возле самой линии фронта, в окружении минных полей, весь ужас заключается именно в этой универсальной «легкопереносимости» и приложимости к любому месту и в любое время:
«Во дворе сидел дед Заур. Уставился куда-то и не шевелился. В замызганном костюме, собравшем весь мусор, с медалями на груди. Глянь на него. Нормальный, да! — сказала Нинцо. Так в медалях и сидит весь день. А выступает-то как!
Выступает! — сказал дед Заур. Стерва из нее растет. Оторва.
И из тебя стерва. В доме ее бабушка помирает, а она выступает…
Дедушка, сказала Нинцо, иди в дом, ты же видишь, они опять разлетались, опасно. Да ну их! — сказал дед Заур и отвернулся».
О повседневности войны в повести рассказывает тринадцатилетняя девочка, но детский взгляд воспринимает происходящее не как исключение, а как правило обыденной жизни.
«Считалка» ТамтыМелашвили и «Цветок магнолии…» ДжемалаКарчхадзе, вероятно, образуют смысловую ось не только книги, но и современной литературной ситуации в целом. Это столкновение древнейшего культурного уклада, с одной стороны, с реальностью войны и хаоса — с другой. При этом многовековая традиция обнаруживает свою уязвимость и хрупкость. С бабушкой Ламарой из «Считалки», наверное, попрощаются не менее торжественно и неспешно, чем с бабушкой Анной из рассказа Карчхадзе, но герои Мелашвили живут в той катастрофической реальности, где похоронить своих мертвых редко когда удается.
Настоящая грузинская «военная проза» — повесть Гелы Чкванава «Гладиаторы». Во многом она близка отечественной «военной прозе» последних десятилетий — «афганской» и «кавказской», от Олега Ермакова до Захара Прилепина. У Чкванава война точно так же приобретает отчужденно-абстрактный характер, превращаясь в трагический квест, с той разницей, что стреляют и убивают «по правде», так же непонятно, каковы цели, кроме «найти и уничтожить противника», и так же на первый план выступают ценности выживания в экстремальных условиях — еда, отдых, мужская дружба и взаимовыручка. На такой войне солдаты умирают не с именем родины или возлюбленной на устах, как в старых романтических книжках, а с ощущением нестерпимой усталости от собственного тела.
В этом отношении к войне как к абстрактному злу проза Тамты Мелашвили и Гелы Чкванава демонстрирует неожиданное сходство таких не похожих друг на друга авторов.
Апокалиптический образ распада и разрухи, крушения всего человеческого рисует «Больной город» Шота Иаташвили — то ли дистопия, то ли невеселая социальная сатира, то ли кафкианская притча. Жители города поражены таинственной болезнью, а вместе с болезнью в городе поселились нищета, голод и насилие. В гротескных сценах городской жизни вполне угадываются постсоветские реалии начала 90-х, но от гротеска Иаташвили рукой подать до жестко реалистической картины действительности того же времени в других рассказах сборника. Жители Больного города стоят в очередях за мышиными консервами и повидлом из тараканов. Героиня рассказа «Фашист Кауперс» застает свою мать собирающей объедки в мусорном баке и понимает, почему хлеб в доме всегда заплесневелый.
«Я живу в больном городе. Здесь я родился, вырос и, по-видимому, здесь умру, ибо вырваться из больного города почти невозможно. Не потому, что он окружен высокими стенами с бдительной стражей на башнях, а по той простой причине, что за его пределами больные никому не нужны. Наше место только здесь», — говорит герой Иаташвили, и это еще одна ключевая тема всей книги — крушение иллюзий.
И здесь перекликаются два, казалось бы, совершенно разных и по времени написания, и по содержанию, и по стилистике рассказа о женских судьбах — «Лили» Лейлы Берошвили и «Фашист Кауперс» Джемала Мехришвили. «Лили» (опубликован в «Дружбе народов» в 1998 году) — история деревенской девушки, выросшей в нищей семье, мечтавшей о любви и погибшей, когда окончательно осознала, что любимый ее предал, — такая советско-колхозная «Бедная Лиза», без всякого намека на сентиментальность, зато с мощной феминистской метафорой в самом начале: маленькую Лили вместо манежа держат в плетеном загончике, как зверька. «Фашист Кауперс» — тоже вроде бы частная история о разбитом сердце и одновременно вариант типичного для постсоветских литератур 90-х и 2000-х годов «романа с немцем», когда отношения с открываемым заново Западом довольно часто трансформировались в любовный сюжет. Правда, роман у Ламзиры, героини рассказа Мехришвили, получается воображаемый: подружка Нана, уехавшая в Германию в поисках лучшей доли, вместе с впечатлениями от райской жизни в Европе поделилась с Ламзирой и впечатлениями от знакомства с «истинным арийцем» Отто Кауперсом, а та заочно влюбилась — не то в не подозревающего ни о чем немца, не то в образ европейского рая («свет никогда не гаснет, и вода почти всегда есть — горячая и холодная»). Потом мечты рушатся: подружка Нана, обещавшая прислать приглашение, выходит замуж и отбывает в дальние страны, а предмет тайного обожания «женится на какой-то кроатке», потому и превращается для оскорбленной Ламзиры в «фашиста». А тем временем в Тбилиси начинаются новые времена — отключается свет, не хватает еды, нет денег на лекарства для больного отца, и Ламзире приходится идти работать к новому «хозяину жизни» Зако, а потом и вовсе против воли стать его наложницей. Позже, не выдержав унижений, ЛамзираЗако убьет, но во всем, что с ней случилось, будет виноват «фашист Кауперс».
Намеренно или нет, в этом сюжете оказалась идеально закодирована история очарованности постсоветского человека западным образом жизни и европейскими ценностями, а затем — абсолютного разочарования.
Горькая усмешка по поводу собственных иллюзий постоянно окрашивает западные культурные реалии, знаки масскульта, неизбежные англицизмы в речи и прочие приметы неизбежной глобализации.
Ирония сквозит уже в том, как стыкуются название и подзаголовок в рассказе Михо Мосулишвили «Глухомань. Новелла в стиле боп» и в монологе его персонажа:
«Эгей, браток, я же знаю, ты нас слушаешь, а что такое «дерби», не знаешь. Английское слово… Означает состязанье трехлеток и четырехлеток. Близ Лондона, в Эпсоме, происходит то, что и поныне называется именно так… именно «дерби». А на американском жаргоне это котелок, шляпа, вроде той, что носит в своих фильмах гениальный бродяга Чарли Чаплин.
Ты не кайфуешь, Захар?! А ведь какой повод для кайфа я тебе сейчас предоставляю».
Иронически остраненными смотрятся и истории из жизни вполне космополитичной богемной молодежи у молодой писательницы Нестан Квиникадзе («Вращение диска, Аполло Парнасус и Джексоны», «Young Writer», «Lee»).
Впрочем, именно такой иронический взгляд делает новую грузинскую прозу еще более европейской по своей стилистике и ментальности.
Такая «глобализация» стилистики при сохранении уникальности национального опыта становится общей для всех постсоветских литератур. Не исключение и русская литература.
Но в сравнении с отечественной литературной ситуацией грузинская представляется более подвижной и более ориентированной на изменения. Разумеется, сборник короткой прозы не может претендовать на полное отображение всех направлений и тенденций1. Но представление о том самом уникальном опыте, о том «месседже», который несет в себе литература, он дает. В этом отношении «За хребтом Кавказа» — это своего рода «контрольный срез».
Каковы, если коротко, его результаты?
Современный опыт, который несет в себе постсоветская литература Грузии, — тяжелый и во многом трагический. Не хотелось бы спекулировать на том, что тяжелые времена рождают литературный расцвет. Иногда так совпадает. В случае Грузии — совпало.
__________________________
1 О направлениях и тенденциях в современной грузинской литературе — в подробном обзоре И. Ратиани «Современный грузинский литературный процесс» // «Вопросы литературы» № 2 — 2015.