Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2015
Леонид Шинкарёв.
Старая рында. Из путешествий Евгения
Евтушенко и его спутников по семи рекам Сибири, и не только… — М.: Собрание, 2014.
Илья Фаликов.
Евтушенко: Love
story. — М.: Молодая гвардия, 2014.
Начну
с цитаты:
О,
Фред — душа пятерки нашей,
меня ты выручил в тоске,
как рыжик, хвою приподнявший
в угрюмой жизненной тайге.
Прости, что я неутомимо
читал тебе свои стихи,
от Братска и до Усть-Илима,
и под уху, и без ухи,
прости, что меж грудей ядреных
там, у таежных серых скал,
я в кладовой аэродрома
разгадку времени искал…
Продолжение
цитаты: «Подобных катренов с подлинными именами, опубликованных или рассеянных
по титулам подаренных книг, у Евтушенко как звезд на небе, но это к тому, как
много у поэта близких ему людей; он никого не оставит без благодарной строки.
Из таких поэтических строк-посвящений можно составить довольно полное собрание психотипов его среды».
Это
уже Леонид Шинкарев комментирует строки поэта в своей книге «Старая рында» с
подзаголовком «Из путешествий Евгения Евтушенко и его спутников по семи рекам
Сибири, и не только…»
Сразу
с места в карьер: чем цепляют читательское внимание эти стихи? Ну, скажем, не
знаю я об этом путешествии, верней сказать, не знаю или уже не помню каких-то
нюансов шинкаревских репортажей, и этот душа-Фред мне
неведом. Верней сказать, теперь-то, после прочтения книги «Старая рында»,
населенной удивительными яркими личностями, мне он известен, понятен и
уважительно привлекателен. Но знай я, или не знай, кто он, как и когда оказался
рядом с автором ему посвященных строк, стихи цепляют, Фред Юсфин
вызывает теплое чувство дружества, и сочувственная благодарность, вслед за
поэтом, охватывает тебя… А какое мне дело до того, что
молодой, но уже прихвативший славы и популярности Евгений Евтушенко в какой-то
момент своей жизни очень нуждался в этом Фреде, находил в нем слушателя,
душевную опору, да еще и каялся перед ним за свои житейские грешки? В чем
секрет этого подключения читательского сопереживания?
Думаю,
в голосе поэта, в его интонации, в доверительности, с которой он разговаривает
со своим адресатом, делясь с нами своим переживанием — переживанием своей боли.
У Евтушенко всегда так — пишет о другом, а пишет о себе!
А если о себе, то и пускай! Так нет же, нам почему-то слышится, что и о нас, о
нашем времени, о нашей жизни. В этом парадокс поэта Евтушенко. Кто-то его
любит, кто-то ненавидит, кто-то равнодушно не замечает. «Я разный…» Это
Евтушенко о себе в известном стихотворении.
Он
столько сказал в стихах о себе, что даже и непонятно: что мемуаристу Шинкареву
в его блистательно написанной книге рассказывать? А вот что: «Для Межирова, из
семьи интеллигентных коренных москвичей, поездка на станцию Зима была не из
самых простых испытаний; случайный здесь гость, он видел, как зиминцы боготворят земляка, главную знаменитость города.
Зная
закрытость Межирова, боясь хоть чем-то задеть его самолюбие, Евтушенко не
отпускал гостя от себя, умолял всегда быть рядом, восторженно представлял
встречным, но не мог уследить, каким образом Александр Петрович терялся за
спинами людей и оказывался не просто позади всех, а в сторонке, не сливаясь с зиминцами, но именно так, чтобы его отдельность была на
виду. Не думаю, чтоб тут был умысел, все получалось само
собой, но эта ситуация повторялась. Увлеченный на улицах разговорами, Евтушенко
вдруг спохватывался, искал исчезнувшего друга глазами, находил где-то в
стороне… Друзья, это Александр Петрович Межиров, грандиозный русский поэт. Мой
учитель. В семнадцать лет добровольцем ушел на фронт. Вы же знаете его стихи!..
Смущенный и польщенный Саша является толпе. Евтушенко смотрит на друга
влюбленными глазами. «Не жалеешь, что приехал? А, Саша?! Нет, ты скажи! Видишь,
как все тебя обожают! Учительница литературы сказала: ни один разговор о поэзии
в школе не обходится без твоего имени. Ни один, Саша!» Горячась, Евтушенко
верит своим словам безоглядно и чувствует себя счастливым».
И
что тут скажешь: лукавство? Добросердечие? Восторженное дружество? Или все
сразу? Шинкарев не задается этими вопросами — он любит своего героя таким,
каков он есть, принимает его целиком, со всеми противоречиями, как любят
друзей, как любят человека. И видит детали, нюансы, передает их, доверяя
читателю, предлагая не судить, а удивляться, понимать и принимать его героя.
Замечу,
что мимолетом и межировский характер вылеплен точно:
кто знал Александра Петровича, эту фигуру его поведения мог наблюдать:
подчеркнутая скромность, вроде бы желание оставаться незаметным в кругу коллег
во время каких-нибудь дней литературы, но как-то так, что все кидаются
восстанавливать статус-кво, воздавать ему должное, и вот он уже в центре
повышенного внимания.
Тяжелая
история того, как Межиров сбил ночного январского пешехода, уместна в этой
книге, потому что к ней своеобразно опять причастен Евтушенко. Межиров был
отличным водителем, но несчастье может произойти с каждым — человек, выбежавший
на дорогу, оказался известным актером. После долгих усилий врачей он все же
умер. Поэт скрылся, не оказав помощи. Межиров не в состоянии был объяснить свой
поступок — это была истерия… Не перенося ужас
содеянного, он, спустя какое-то время, а следствие затягивалось безмерно,
уезжает из страны. Читая лекции в одном из университетов США, он не может
обрести душевного покоя, тоскует, теряет интерес к поэзии, к творчеству… Вряд ли Евтушенко оправдывал его. Но и судить, думаю, не
хотел. А вот человеческую поддержку оказывает, возвращая стареющего Межирова к
стихам, оправдывающим его существование. И вел вечер Межирова в ЦДЛ,
представляя его новую книгу, давая аудитории возможность разделить радость
возвращения друга в поэзию… Сложная история, трагичная, но показывающая,
насколько Евтушенко остается верным дружбе.
Ах,
эти человеческие слабости! Любит Евгений Александрович Евтушенко быть любимым!
Вот эпизод из воспоминаний о предстоящем еще тогда плаванье: «У наших кресел
бортпроводница с подносом и мятными карамельками. Идем на снижение. Задетый ее
безучастным лицом, не реагирующим на обращенную к ней улыбку, он спрашивает,
загодя зная ее ответ, любит ли бортпроводница стихи и кто ее любимый поэт.
«Пушкин», — она говорит. Мой товарищ растерян. «А из современных? Из
современных? Из современных?!» Тут просят пристегнуть ремни, и это
бортпроводницу спасает, она скрывается в кабине пилотов. Евтушенко в
недоумении: «Скажи, а здесь вообще газеты читают?!»
Как,
интересно, реагируем мы? Понятно — как: презреть славу и популярность, каких
нет у нас. И мы недовольны. Действительно, поэт — не поп-звезда, мог бы и обойтись без этого массового поклонения! Вот только
непонятно, почему, если мы такие снобы, нас эта слава раздражает?! А Шинкарева
— нет. Может, он считает по-прежнему, как и его друг, что «поэт в России
больше, чем поэт!»? Так эти времена прошли. А какие они, эти времена? Выросло
поколение, которое не знает, о чем речь, не представляет, что поэты собирали
стадионы. Разве что дедушка с бабушкой приведут его в
Политехнический, на ежегодный вечер поэта!
Шинкарев
менее всего намерен идеализировать свое поколение и жизнь, которая им,
поколением, переживалась. Он не заблуждается насчет времен своей молодости. Но
молодость была: «Из этих молодых интеллектуалов, честных до безрассудства,
уносимых ветром эпохи на «передний край», в том числе на стройки Сибири,
формировалось поколение «шестидесятников», которое два десятка лет спустя
начнет преобразование России. Не их вина в том, что последующие события вынесут
на поверхность другое поколение — свободное от их исканий, их романтики… И дело не в молодости, не в ней одной… Пусть их костры,
палатки, душевные привязанности потомкам покажутся глупостью, самообманом».
Самообман
и был. А вернее — был грандиозный обман! Можно спорить. Но почему-то не
хочется…
Поколение
уходит. Как говорит Шинкарев, приводя список ушедших: «Прощаться
уже нет сил.
Безумно
хочется, и я стараюсь, пройти наши реки еще раз, теперь уже в памяти, —
вместе».
Книга
закрыта. Честная, яркая, умная.
О
товарище — поэте, в чьем творчестве отразилось время во всем своем
противоречии. О времени, которое отразил поэт. Тонкий, пронзительный лирик.
Автор многочисленных стихов, за которые его ругали — зарифмованные фельетоны,
филиппики в угоду толпе, топорно-публицистические вирши, стихотворные отклики
на животрепещущие темы в погоне за дешевой эстрадной популярностью. Добро бы
это говорили или писали недоброжелатели поэта, пенявшие ему за «самовыражение»,
за публично пересказанные истории романтических увлечений. Кто, интересно,
выдумал этот термин, под который легко подпадала любовная лирика вообще? Но это были и голоса тех, кто полюбил пронзительную исповедальность его лирики и был недоволен, как казалось,
отходом от нее. Леонид Шинкарев не ставит своей целью ни критический, ни
литературоведческий разбор творчества Евгения Евтушенко. Оставляя
профессионалам этого цеха их хлеб. Он не исследует феномен невероятной славы
поэта, которая одним представляется справедливо обретенной, а другим — пустой и
никчемной. Он просто и умно рассказывает о том, чему был свидетель, в чем
участвует.
Странное
сопоставление приходит в голову. Вот Рубенс — радостный, яркий, брызжущий
жизненной силой, баловень судьбы! «Моцарт живописи!» Привожу фразу
восторженного музейного посетителя. Да уж не Моцарт, думаю я. Мощь есть, а
воздушного полета нет, ворчу про себя.
Мне
ближе Рембрандт. Трагичный, неистовый, измученный!
Что
ж, я не соглашусь, что Рубенс — гений? Соглашусь, потому что так оно и есть.
Просто он — не мой! А Рембрандт — мой!
Евтушенко
— не мой? Черт подери, не лги самому себе, оставь свой снобизм, вспомни: ни с
его ли стихов начинал ты любить поэзию?! Они придут позже в твою провинциальную
жизнь — Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Бродский. Потом,
отплевываясь от стихотворных агиток, поймешь, что «Облако в штанах» писал
гений! Ты еще не знал ни Самойлова, ни Тарковского, ни Чухонцева… Не слышал поэтов «Московского времени». А сквозь евтушенковские строки пробивался к пониманию того, что поэт
в России… Это Шинкарев побуждает задуматься и стать
вместе с ним свидетелем времени!
А
что же главный герой книги? Читает лекции в американском университете, пишет
стихи, собирает аудитории. Биография продолжается.
Именно
так называется серия книг ЖЗЛ, которые посвящены людям, не покинувшим наш мир,
— «Биография продолжается».
Книгу
о Евгении Евтушенко написал поэт, прозаик, критик, эссеист Илья Фаликов.
«Евгений
Евтушенко. Love story», так
эта книга называется…
«Многие
выросли и обрели себя на почве отталкивания от евтушенковского
примера, на субстрате преодоления его поэтики и поведения». Это уже говорит в
одном из интервью Илья Фаликов, рассказывая о работе
над книгой. И с этим не согласиться не могу. Евтушенко был притягательной силой
для одних — и отталкивающим примером для других.
Фаликов
ведет нас в своем путешествии по биографии, как капитан судна, идущего по
океану времени, обильно цитируя.
«В
октябре журнал «Октябрь» выстрелил "Станцией Зима". Эхо было чрезвычайным,
многих оглушило, и молодым энтузиастам страны восторженно подумалось: явился
поэт-гражданин.
Жить не хотим мы так,
как ветер дунет.
Мы разберемся
в наших «почему».
Великое зовет.
Давайте думать.
Давайте будем
равными ему!
Не
забывай, брат, это ты написал стихи с такими названиями: "Партия нас к
победам ведет", "Шаг к коммунизму", "Весна
коммунизма", "Маршруты коммунизма", "Наследнику
Октября", "Славный путь Октября", "У Мавзолея",
"Ленин" ("Я родился в тридцатых в Советской стране…"),
например, напечатан в №8/1952 журнала "Смена", за полшага до перрона
"Станции Зима".
Но
подзаголовок прошлогодней книги "Третий снег" таков: Книга лирики».
Определенно
Евтушенко ускользает от тех, кто готов его отнести к линии официозной советской
поэзии, но и от тех, кто ищет в нем фигуру диссидентского масштаба. Похоже, в
нем это как-то уживается, он двойственный, он парадоксальный, но он — живой в
этом своем ускользании. Фаликов не выстраивает
апологетику Евтушенко, но сразу дает понять, что он высоко ставит эту фигуру в
иерархии современной русской поэзии.
А
нам думается: не стал ли Евтушенко ярчайшим образчиком конформизма нашего
искусства, нашей литературы? Да и всего поколения «шестидесятников», порой
излишне энергично сегодня перетягивающего на себя одеяло вольнодумства? Эти
проскакивания между Сциллой официального признания и Харибдой вольномыслия,
почти дозволенного? Этого брюзжания на кухнях и кукишей в карманах? Этих
просчетов, позволяющих «обыграть» цензуру, проскочить, не вызвав гнева властей,
и подсюсюкнуть диссидентски
настроенному фигуранту? При этом чем ниже в иерархии,
тем малозаметней ты в этих ужимках. Евтушенковский феномен, судя по всему, в том, что талант
его — очевиден, недоброжелателям в том числе. Что он способен быть искренним во
всех своих проявлениях, но и лукавым быть, веря в то, что он сам себе
придумывает, размышляем мы, а Фаликов гнет свое:
«Почему у паренька из Марьиной Рощи судьба сложилась фантастически, — словно с
самого начала перед ним кто-то вышиб ногой дверь? Или это был он сам?!» И,
словно заранее полемизируя с несогласными, уточняет: «В нашей книге можно
усмотреть дифирамбический уклон, и в некоторых головах может возникнуть вопрос:
а не много ли мы цитируем похвал (равно как и брани) по адресу нашего героя? А
что, история славы — пустяк? Ее развитие, ее кривая, резкие взлеты и
обрушения, условия ее зарождения и сохранения — тема капитальная и может
существовать отдельно. Но в нашем случае слава персонифицирована: Евтушенко
есть слава».
Трудно
не согласиться с писателем, слава-то налицо. Кстати, цитирует он и Шинкарева —
речь о предыдущей книге этого автора — достаточно часто, потому что Шинкареву
верит… И приводит примеры восторженности Евтушенко в
плаванье на баркасе, беспрерывное стихописанье. Не
насилует же он себя, когда создает эти сибирские циклы! Подвержен тому же
романтичному порыву поколения, о котором пишет Шинкарев.
И
тут мы обратимся к главе «Год стыда».
В
ночь на 22 августа 1968 года в Коктебеле догуливали день рожденья Аксенова,
обсуждали — что будет с Пражской весной? Евтушенко выразил надежду на лучшее. Балтер сказал ему, мол, ты идеалист. В эту ночь советские
танки вошли в Прагу. В радиоприемнике раздался голос Мирека
Зикмунда — знаменитого журналиста-путешественника:
«Женя Евтушенко, ты слышишь меня? Почему ваши танки на наших улицах?»
Евтушенко
шлет телеграммы протеста Брежневу и Дубчеку.
Днем
пишет стихи:
Танки идут по Праге
В закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
Которая не газета.
Танки идут по соблазнам
Жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков…
Разве я враг России?
Разве не я счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?..
Прежде, чем я подохну,
как — мне не важно — прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной — без рыданий —
Просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
Русскими танками в Праге».
Через
два дня восьмеро вышли на Красную площадь.
«Оксфордская
мантия ему не досталась», — констатирует Фаликов.
Бьют
свои, не верят чужие — добавим мы. Атакуют со всех сторон.
Евтушенко
мечется. Пишет поэму «Под кожей статуи Свободы», оправдывая себя в глазах
власти, но пишет «Наследники Сталина», «Бабий Яр», опять раздражая. Фаликов честен, приводит запись из дневника Андрея
Тарковского (я почти уверен — с ведома героя книги… Можно позвонить Илье,
спросить… Не стану — ошибся, так ошибся…): «Случайно
прочел… Какая бездарь! Оторопь берет. Мещанский
Авангард. Жалкий какой-то Женя. Кокетка. В квартире у него все стены завешаны
скверными картинами. Буржуй. И очень хочет, чтобы его любили. И Хрущев, и
Брежнев, и девушки…»
Съехидничаем
и мы: и бортпроводница, о которой писал Шинкарев.
Обаяние
книги Шинкарева в том, что она искреннее свидетельство.
Работа
Фаликова — непрестанный анализ эпохи, времени, пропущенных сквозь хронику жизни и творчества его героя.
Разве не отражали эти метания поэта не только двойственность его натуры, но и
двойственность времени? Двойственность современников?
А
что же лирик Евтушенко? «Весенней ночью думай обо мне…» — запела страна. Было?
Было!
А
тем временем разыгрывались драмы: Евтушенко написал письмо в защиту
Горбаневской, сообщают нам, и ее освободили — рукопожатия при встрече не было.
Обидно?
А
история с выдворением Бродского? Чья версия верна? Кто
прав? Где искажена информация? Попробуй, разберись… Все
неоднозначно…
И
два письма на имя Брежнева — Евтушенко и Бродского, покидающего страну, не в
радость поклонникам ни того, ни другого — Фаликов
безжалостен к обоим, безжалостен к нам — идите к зеркалам, словно бы говорит
он! А иначе — какой же анализ времени?
И
можете кидать камни, добавлю я от себя — в того и в другого! Я не решусь! Это
урок Фаликова — выдающаяся работа автора книги.
Фаликов
не был бы Фаликовым, если бы не анализировал не
только сам стих как таковой, если бы отказался от сегодняшнего восприятия
многих евтушенковских строк. Хроника хроникой, а
попытка понять, как «действует» стих во времени, налицо. Фиксируя это «самоназначение» поэтом себя в наследники Ярослава
Смелякова, уход которого Евтушенко перенес тяжело, Фаликов
напоминает об обострении «смеляковской ноты» в стихах
Евтушенко и, приводя катрен из стихотворения «Маёвка» — «Я революцию увижу/ в
сквозном березовом строю/ и революцию приближу/ тем, что о ней я запою», —
замечает: «Такие стихи либо исчезают без следа, либо ждут своей достославной
патины, подобно державинским одам, которым уже все равно, кто их читает и дадут ли автору драгоценную табакерку. Да и потомку
все равно, во что они обошлись автору». Наблюдение очень точное! Впрочем, таких
наблюдений в книге предостаточно, были бы у читателя глаза и уши. На уход
Смелякова Евтушенко откликается с болью: «Прощай, Ярослав любимый!/
Бессмысленно плакать, убого,/ но лагерные колючки/ слезу выдирают из глаз…»
А
ведь стихи из «Маёвки» воспринимались кем-то в контексте революции против
ретроградства и косности чиновно-партийной системы — в евтушенковской
аудитории хватало людей, которые именно так воспринимали эти строки:
идеологическое сражение шло не против системы, а за придание ей другого
характера и лица — по сути это была невоплощаемая в
реальности мечта «шестидесятника»-идеалиста: социализм
с человеческим лицом. И некое «мы» бежало на шатровские
пьесы, где в борьбе против некого «они», против «наследников Сталина» в
союзники привлекался Ленин(!) — Господи, что у нас в головах! Против
наследников одного людоеда привлекался другой людоед! Были слова
про лагерные колючки крамолой? Формально — нет, они же были в русле
партийной линии на преодоление последствий культа личности! Но «наследников»
злоба душила. Шла не борьба с системой, а внутрисистемная борьба за ее
«модернизацию», но слом системы она готовила.
Вот
еще одно наблюдение Фаликова по поводу длиннот, затянутости некоторых «дорожных» стихотворений поэта — тут
на самом деле речь о поэтике: «Ритмическая свобода равна безграничной
изобретательности в рифмовке. Евтушенко воспользовался свободой, которую через
не хочу за ним признали критики: мол, рифмуй как знаешь, пусть это будет
исключением из правил… От длиннот читатель не устанет
хотя бы потому, что поэт предлагает ему все новые и новые звуковые ходы, не
говоря уже о сверхнасыщенном изобразительном ряде». И
здесь никак не обойтись отдельными замечаниями по поводу фаликовских
наблюденй.
Вся
его книга о Евтушенко — это и хроника, и ее документально-художественное
осмысление, и критико-литературоведческое исследование, и человеческий портрет
героя книги, и огромное полотно, отражающее эпоху, а в целом — большое
эпическое повествование! Поэтому, завершая текущее размышление о работе Ильи Фаликова, предоставлю ему слово: «Великая заслуга Евтушенко
еще и в том, что он породил антиевтушенковскую
волну… ведь почти весь приевтушенковский андеграунд
являет собой упорную, угрюмую дискуссию с тем поэтоповеденческим
стилем, какой создал Евтушенко. Вся подземельная поэзия отвергала стадион,
декламацию, сцену, пропаганду и агитацию в духе решений ХХ съезда, а затем
публичное разочарование в оных».
С
этим трудно не согласиться. Но продолжим выслушивать Фаликова:
«Есть интроверты и экстраверты — Евтушенко то и другое в гигантских долях. Все
одеяло мира он тянет на себя. Населив свое творчество количеством людей, равным
целому немалому народу, он пишет исключительно о себе… Дать
портрет Евтушенко невозможно — модель неусидчива и не влезает ни в один холст…
Читатель в России больше, чем читатель, и он стал уходить от Евтушенко еще в
70-х, что не мешало поэту собирать несметную публику… Ей интересен поэт. Тот
самый. Знаменитей которого не было на Руси и уже не
будет».
А
ведь это суждение Фаликова и есть настоящий портрет
Евтушенко.
Две
книги. Два повествования. Двойной взгляд на поэта и человека Евгения Евтушенко.
А биография продолжается. Евтушенко — прообраз героя литературного
произведения? Почему бы и нет! Достаточно обратиться к роману…
Но об этом в другой раз.