Стихи. С украинского. Перевод Андрея Пустогарова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2015
* * *
И женщина с чёрными, как земля, волосами —
она столько лет знакома со мною —
совсем не тревожась, живет себе с нами
меж утренним светом и вечернею тьмою.
Среди железа и деревьев с горячей листвою,
среди стен и птичьих гортанных криков,
среди подземных русел с подводной травою,
среди своих снов и своих фриков.
Она ходит на стадионы и на базары,
пряча в куртке своей телефон и флягу.
Я готов устраивать городские пожары,
чтоб она оценила мою отвагу.
Я готов блокировать власть городскую
и в портвейн превращать озерную воду,
чтоб она, вспоминая что я существую,
писала мне письма про жизнь и погоду.
Я готов устраивать на ее улице забастовки,
чтоб быть ближе к ее нежности и злости лютой,
чтобы слушать, как она врет неловко,
про то, с кем спит и кого она любит.
Я придумаю новые буквы и знаки препинания,
я убью поэтов всех устарелых,
чтоб она забыла прежние знания,
чтобы слушала тишину и во тьму смотрела.
Или в небо, зелёное после холодных буден.
И в дожде пусть потонут памяти бредни.
Пусть забудет про все,
и меня пусть забудет,
но меня пусть забудет последним.
* * *
Некоторые лучше выглядят летом, некоторые — по весне.
Но ее нельзя было не заметить — она смеялась во сне.
Я подумал: она вгрызается в мою кожу так легко по сравненью с другими.
Если она когда-нибудь проснётся, хорошо бы узнать ее имя.
Хорошо бы узнать, откуда она приходит, куда пропадает в ночи?
Кто живёт за той дверью, к которой подходят ее ключи?
Почему она ничего не помнит, ничего не знает заранее?
Если бы патруль проверил ее карманы — получил бы новое звание.
Если бы она написала книгу про каждую из своих ран,
книга имела б такой же успех, как тора или коран.
Мужчины читали бы эту книгу, чувствуя свою вину,
и жгли бы ее на площади, прежде чем развязать войну.
Мужчинам не стоит знать про последствия, им довольно причин.
Получить всё и превратить в ничто — вот повадка мужчин.
Когда они говорят о совместном, имеют в виду лишь себя.
Лучше не говори с ним о том, что будет — потеряешь то, что есть у тебя.
Но она просыпалась, и все начиналось тогда.
Она хорошо держалась на исповедях, на допросах, в судах.
Она говорила: лучше винтовка в руках, чем кресты на вратах.
Когда она произносила слово любовь, я видел кровь у нее на зубах.
Берегите ее, ангелы, берите ее под крыло, храните в своей руке.
Скажите ей, пусть сохраняет спокойствие, входя в очередное пике.
Пусть вернёт мои рукописи, мое горючее, мой пот на спине.
И спросите ее при случае — помнит ли она вообще обо мне?
* * *
Мы приехали ночью, продвигаясь сквозь тьму
караваном из трех грузовиков,
обойдя перевал, что лежал в дыму
и простреливался одним из пехотных полков.
Во дворе было слышно соседей и всю их родню,
на морозе вздымалась от ртов анаша,
и бойцы поближе жались к огню,
набивая привычно рожки калаша.
И все женщины, что стояли внутри,
от дверей отступили, впуская нас,
и держали большие армейские фонари,
отгоняя тени от скул и от темных глаз.
Капитан говорил ей: сестра, все пути,
засветились во тьме на подъемах крутых,
чтоб могли к вам сюда пастухи добрести,
допивая упрямо из фляжек своих.
И потоки, сестра, и речушки в снегу,
что застужены, словно горла детей,
все горят серебром, даже звёзды вверху
загустели сейчас эхом добрых вестей.
Твой малыш подрастет и расскажет, в чем соль,
что случится ещё, назовет наперед,
будет в нём наша горечь и злость, наша боль,
что заводит нас, объединяет, несёт.
Слушать будут его зверь, и птица, и полоз речной,
ему хватит любви быть всегда начеку,
сберегая захваченный груз, отбивая конвой,
сохраняя контроль над мостами через реку.
И пока рождаются дети от нас,
пока дети растут еще в этих краях,
есть кому воевать у пристрелянных трасс,
биться есть кому в наших свирепых рядах.
Пока духи и мёртвые входят в наши ряды,
нас Спаситель любой не удержит, любой Аллах.
Все проходит, сестра, вечны только следы
от шрапнели и пуль на наших черных телах.
И пусть мести науку изучит твой мальчуган,
пусть научится жить среди наших земель.
И, порывшись в своем рюкзаке, капитан
положил заводской ТТ на постель.
И все мы, что стояли у него за спиной,
доставать стали следом ножи, амулеты, пруты,
кто-то вынул наваху с рукояткою костяной,
и назад отступил, чтоб другие могли подойти.
Там уже было золото — видели мы —
и фарфор, и бронза, и куча теплых вещей,
и стояло за окнами чёрное небо зимы,
и в него подымались дымы от печей.
И тогда одна из женщин ушла с фонарём
в снег глубокий, словно ведьма с луной.
Пастухи и бойцы шли за нею гуськом,
не проваливаясь, словно бы над водой.
Дезертир
Я брал из воды только солод и лёд,
я проходил через поля, где растет кукуруза несдавшейся Европы,
там, среди беженцев с пожитками, бродячих дезертиров, циркачей,
дербанивших склады бундесвера,
я начинал с того, с чего и надо было начать —
еще пара дней и никто уже не в силах будет
повторить эту зелень с темным соком внутри;
сколько раз я прибивался к ним и вместе мы перегоняли стада темноты,
они останавливались в утреннем городе
в форме французских волонтёров,
патрулировавших дороги во время балканской войны.
Двигаясь в их неспешных рядах,
я брал с их ладоней лишь рыбу и листовки,
уже тогда зная —
однажды среди осени,
когда в страну сквозь заводские трубы ворвутся бесы,
течение жизни снесёт меня прочь
от заводов и теплых жилищ,
с их дезертирским скарбом, детскими подушками,
игрушечными тележками. И, зная наперед,
чем все кончится, я говорю тебе именно теперь —
что я ни делал, за что ни брался,
я бил в барабаны и выбивал себе мозги из стартовых пистолетов,
чтобы ты услыхала эту стрельбу в ночном воздухе.
Однажды это происходит,
и твои волосы темнеют по осени,
когда солнца становится меньше,
когда раньше темнеет,
и вода у тебя на ладонях — прирученная тобой вода —
прячет в себе голоса кукурузной листвы —
однажды они соберутся вместе и попробуют помочь:
— Всё у них только начинается — скажет один.
— Да, — кивнёт другой, — они думают, что смогут начать все сначала.
— Но слова их рассыпаются на гласные и согласные.
— И сквозь их молчание катятся воинские эшелоны.
— Он неуверенно показывает ей зарубки у себя на руках.
— Она шёпотом рассказывает ему о своих.
— Потому что он слишком хорошо все помнит.
— Потому что у неё такой чуткий голос.
* * *
2015 год.
Свет состоит из открытых век.
На тебя смотрит тысяча очей.
Что у тебя с собой из личных вещей?
Если этому небу судилось сгореть,
какая разница, в какой из печей?
2015-я зима.
Смерть никогда не приходит одна —
за плечом ее память видна —
ею болеют, от неё сходят с ума.
Ты видишь — я выжил, у меня два сердца,
сделай что-нибудь с ними двумя.
Всё, что известно мне:
свет рождается у ночи на дне,
прошлое образовано прозой и стихами.
Объективная реальность — разговор с мертвецами.
Мне мешает только то, что я выжил.
Дело не в принципах, дело в цене.
Свет сделан из слов,
из чёрных лексем, семантических узлов.
Среди желтых цветов и неспешных комет —
идеальное место, чтобы встретить смерть.
Хочешь найти вариант спасения —
ищи там, где ему наложили шов.
40 лет зимы.
Осень волочит тебя сквозь дымы,
Зима добивает тебя ногами.
Хорошо — когда не все безнадёжно с нами.
Свобода в том, собственно, и состоит —
добровольно войти в дверь тюрьмы.
Это ещё не конец,
В воздухе тысяча бьётся сердец.
Каждое — тёплое, лечению не поддается,
Каждое — за тебя бьётся.
Когда говоришь о равенстве и братстве,
Спроси, что про все это думает творец.
Спроси, почему он затих.
Церковь — лишь некоторое число святых,
а также отмоленных, а также убитых.
Кому я должен быть благодарен за каждый свой выдох?
Их не то что нет рядом —
их нет в живых.
Сохраняются всё и все:
ординаторские и КПЗ,
трапезные, литерные — безо всяких условий.
Те, кто клялся на уличной крови,
кто умершим обещал, что уладит всё.
кто обещал живым, что сохранит и спасёт.
Все остаётся тут.
Тёплый грунт, золотой мазут.
Небо над городом — тёмное, как ожог,
знает свой возраст, свой ведёт каталог,
дотрагивается до листьев, дотрагивается до цветов,
до женских лиц и детских простуд.
* * *
Прифронтовой город накануне Рождества.
Все в церковь идут, никто не знает слова.
Повторяют за усталыми святыми отцами,
переговариваются с самоубийцами и мертвецами.
Снег чернеет, как отрубленная голова,
Мария поет с сиротами и вдовцами.
Церковь делает нас похожими на детей —
что нам нужно еще, кроме добрых вестей?
Поем псалмы, сражаемся с сатаною,
слушаем волчий вой зимы у себя за спиною.
Ухают пушки в степи, хозяйка зовет гостей,
сонные волы просыпаются за стеною.
А смерть поджидает на улице, знает, где мы стоим,
не торопясь, читает свиток с писаньем святым,
хмуро комментирует теплые апостольские послания.
Слишком много сомнений, говорит, у апостолов в их деяниях.
В нашей вере, ей кажется, маловато тепла,
На вашу любовь, говорит, не хватает зла.
Стоят с псалтырями в руках старейшины и мудрецы,
за ними стоят полковники и командиры-отцы,
писари, денщики, пушкари, пехота стоит боевая,
встают вроде в круг, но в одиночестве застывают,
беззаветные знаменосцы, отважные бойцы,
ждут у алтаря, как на остановке трамвая.
Радуются жители, пришедшие из окрестных сел,
на горожан покой из последних сил сошел,
радуются дьяки, лирники и бандуристы,
внизу поют мироносицы, поют наверху хористы,
Гости садятся важно за праздничный стол.
Не попадают в ноты штрафники и штабисты.
Кто из вас уцелеет этой зимой, мужики?
Кто из вас выйдет с той стороны реки?
Кто упадет на снег, кто под лёд
плотью кормить озябшую рыбу пойдёт,
поить кровью своей солончаки,
тормозя над собою птичий полёт?
А смерть поджидает в поле, не входит в дом,
к смерти подходит мальчик и говорит ей — идем,
идем — посмотришь наше хозяйство, наш двор,
покорности и страха нет у меня с давних пор.
Столько света в просторе вокруг золотом,
его хватит для птичьих гнезд и змеиных нор.
И столько их здесь стоит — весёлых и нет.
Но пока между ними виден её силуэт,
пока она поёт вместе с ними,
с весёлыми, с грустными — с любыми,
смерти нет, нет несчастий и бед.
Горят огни,
засыпают волы,
длятся зимы.