Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2015
Бурятский бродяга Дхармы1
Дугаров Баир. Азийский аллюр: Стихи. — Улан-Удэ: Изд-во ОАО «Республиканская типография». — 2013.
В современной культуре противопоставление Востока и Запада не
является актуальным. Да и то сказать, что в бывшем Советском Союзе, и ранее в
царской России, ряд народов и культур, считавшихся восточными, имели тесные
контакты с российской культурой. Это народы Средней Азии, Кавказа, отчасти
Сибири (буряты, тыва, алтайцы и др.), Поволжья и Приуралья (татары, башкиры). В число восточных народов
чуваши, очевидно, все же не входили в силу специфики своей истории, насильственной
христианизации. Известны были и поэты, представители этих народов, которые свой
«восток» извлекали, реконструировали из прапамяти, но
воплощали на русском языке. Наиболее известным, пожалуй, был в свое время
казахский поэт-шестидесятник, писавший на русском языке, Олжас
Сулейменов. У многих русских поэтов ХIX—XX веков мы
найдем «ориентальные» стихи.
Баира Дугарова
я знаю со времен аспирантуры в Институте востоковедения АН СССР (Москва, начало
70-х годов). С его поэзией я познакомился позже. Были не столь частые встречи,
«размены чувств и мыслей» во время поездок в Улан-Удэ и в Чебоксарах. Через все
его книги проходит образ лирического героя — кочевника (номада). Сравним,
например, названия его книг: «Золотое седло» (1975), «Всадник» (1989), «Звезда
кочевника» (1994). Вот как Баир формулирует свое
кредо:
От крика к голосу,
От сабли к колосу,
От мифа к логосу,
От бубна к лотосу,
От чия к полюсу,
От юрты к космосу.
(Путь кочевника)
Конечно, трудно себе представить современного поэта, кандидата
историче-ских наук и доктора
филологии с саблей и шаманским бубном в руках. Но м и ф и л о
г о с изначально подвластны сознанию и
воображению его, а уют юрты теплее, чем жилье в
городской многоэтажке. К тому же говорит он тихо и
вдумчиво, никогда не сбиваясь на крик.
Наверное, «звезда кочевника» и быт, повседневная жизнь не
всегда примиряются. Но тут важен сам п(р)орыв
к
и н о м у. С опорой на миф, свое бурят-монгольское
родословие, вдохновляясь подвигами Гэсэра, «воителя
света», черпая обеими руками из «Западно-восточного дивана» (Гёте) мировой
литературы, не забывая о своей бурятской прародине Наян-Нава
и Баргуджин-Тукуме, вдыхая ароматы степных трав — саган-дали, ая, ганги, аргала, арсы, караганы, поэт ищет свой П у т ь.
В современном мире постепенно происходит взаимопроникновение
религий, как мировых, так и естественных, доминирует мультикультурализм.
Меня в свое время очень привлекали искания американских
битников, Джека Керуака с его романами «Бродяги
Дхармы» и «Дорога», Аллена Гинзберга («Сутра
Подсолнуха»), позднее Джерома Сэлинджера (рассказы о семье Гласс),
хиппи, индийские мотивы в музыке «Beatles»,
аскетическое и медитирующее созерцание Германа Гессе и др. — они хотели
просветления, совершали паломничества на Восток и т.д. Это было движение
с Запада на Восток, было соответственно и обратное — с Востока на Запад. Так
складывался универсум, и в связи с этим возникает вопрос о возможности
существования отдельных этносов. Баир Дугаров дает на него свой ответ, в том числе и в книге «Азийский аллюр». Но ответ не так прост. Да
и чего ожидать от поэта, который «беседует с вечностью наедине», или же
«ткет свои беседы с небом и землей». А сигарету «прикуривает
от упавшей звезды».
Открываем книгу, читаем ее и видим такие поэтические жанры
как «Протяжные гимны», «Мелодии времен года» (не по Вивальди),
трактовки животных символов восточного календаря, «Вертикальные стихи» (здесь
автор, очевидно, следует порядку старомонгольского
письма), сонеты, «Степные саги» и минималист-ские
стихи (в 2, 3, 4, 5 строк). Что объединяет все это разнообразие жанров и
смыслов отдельных строк, образов, впечатлений, размышлений? С формальной точки
зрения — анафора (единоначатие), когда несколько рядом стоящих строк или все
строки стихотворения начинаются с одной и той же буквы. Из программного
вступления Б. Дугарова следует: «Анафора… присущая
поэзии степного Востока, несет в себе не только самобытный принцип звуковой
организации стиха, но и этнокультурное духовное кредо кочевников Центральной
Азии», это «знак поэтической традиции, не только устной, фольклорной, но и
письменной, идущей от "Сокровенного сказания монголов" (1240) до
наших дней». Подчеркнем, что единоначатие в виде начальной аллитерации
характерно и для тюркской, в частности чувашской, поэзии. Сравним в чувашском
народном гимне:
Алран кайми аки-сухи,
Асран кайми ати-ани…
(С руками неразлучная соха // Из памяти не уходящие
отец и мать…)
Два начала явственно присутствуют в поэзии Баира Дугарова:
…и бодисатвы глядят на Восток и на Запад.
Поэт свидетельствует о том, что вопреки известному
утверждению Киплинга Восток и Запад «сошли со своих мест» («Баллада о Востоке и
Западе») и взаимопроникают. Как пишет современный филолог Вяч.Вс.Иванов: «Понять себя можно, только взглянув со
стороны — Восток через Запад, Запад через Восток». Перефразируя суждение
японцев, можно также сказать, что у Баира «бурятская
душа, а знание европейское».
Душой он, конечно же, там — в стране Баргуджин-Тукум,
где «поднималась трава на склонах упруго и нежно», «струилось
тепло очага над привольем», «замирали холмы от мычанья коров и
табунного гула», «настежь распахнутое небо синело светло-безмятежно»,
а «высь и ширь обнимал берегами священный Байкал». В этой стране звучит
мелодия морин-хура, гостям, «людям достойным
преподносят хадак» с особой символикой цвета, а
богиня Белая Тара осеняет все живущее и отводит беды своей улыбкой. В этой
стране люди жили хорошо и привольно. Начинали каждый Новый год по восточному
календарю с праздника Белого месяца (Сагаалган),
священнодействовали, почитая и тюрк-ско-монгольское
верховное божество Тэнгри (булгарское Тангра = чувашское Турa),
но не забывая о житии и учении Будды.
Баргуджин-Тукум это, конечно,
идеальная страна, которую Б. Дугаров поэтически
реконструирует и доносит этот образ до своих сородичей, современников. У
каждого народа, наверное, есть свой миф о «золотом веке» и прекрасной стране,
где царило добро, отношения между людьми были простыми и понятными, труд
приносил радость.
В этом смысле Б. Дугаров —
эпический поэт («мозаику миров в песчинке обрести»), что подтверждает
его особое отношение ко времени. Единицы его измерения у поэта не час, не сутки
и не год, а тысячелетья, вечность и мельчайшая частица — мгновение («стриж
золотых мгновений», «стремена мгновений», «мантры
мгновений — стихи»).
Даль вечности и миг связуя гулким
звуком.
Дзинь — отзвенело мгновенье.
Дзинь — пролетело тысячелетье.
…нить сказанья вьётся из глубины тысячелетий.
Предо мною струится Байкал как песнь
в
мириады лет.
И слагается тихая сутра летящих
мгновений
моих.
Такие примеры можно было бы приумножить. В книге есть
небольшая поэма «На исходе тысячелетья», в которой, «провожая мысленным
взглядом последние мгновения уходящего тысячелетия», автор как бы подводит
итог событиям евразийской истории: гунны, зороастрийские
костры, древние тюрки, каганаты, Чингисхан, свет с Гималаев (приход буддизма в
Центральную Азию к монголам). Себя Баир ощущает
наследником или даже современником героев-воителей былых времен:
Я мчал с Модэ вслед за стрелой его
свистящей,
Встречал рассвет с Аттилой у альпийских круч.
И с Угэдэем пил из ханской синей чаши
За стольный град Евразии — Кара-Корум.
Также интересны его отношения с пространством. Это и понятно:
кочевнику нужен простор, ему хорошо в открытой степи. И чтобы было небо над
головой.
Вехи только знают, где я кочую.
Ветер только знает, где я ночую.
Вегою ведомый, я гунн тысячеликий —
Ведаю просторами, волю неба чую.
О чём мне шепчет даль степная?
След округлый копыт
Скреплял, как печатью, пространство.
Впрочем, иногда время и пространство в сознании поэта
сливаются воедино:
В моём мгновеньи
дремлют миллионы
Влекомых бездной лет.
Смыкаются в пространстве небосклоны
Сквозь звёздный свет.
Такой вот палеокосмический
(древность + космос) х р о н о т о п. А также есть
«прах времен» и есть «прах пройденных дорог», из которых и
слагается песнь.
Так складывается диалектика П у т и Баира Дугарова. С одной стороны, вечность и «песнь Степи с ее сокровенным
сказаньем», с другой — душа, конкретика долины Монголжон,
Шэнхэйского бистро, Самарканда, дождя в Улан-Удэ,
вербы, сосновой ветки, облаков.
Есть еще у Баира великие
собеседники — поэты, мудрецы — с которыми он поддерживает диалог. Лао-цзы, Гомер, Ван Вей, Басё,
Гесиод, Ронсар, Райнер
Мария Рильке, Аполлинер и др. Среди теней великих и тибетский монах-отшельник Миларайба (1040—1123), жизнетворчеством которого Б. Дугаров занимался и в научном плане: изучал его биографию,
переводил нравоучения, стихи и т.д.
…И вот, хотя Азия «мучит» Баира
(как это было в свое время с великим Велемиром), все
же он остается б р о д я г о й
д х а р
м ы. Ему может присниться Троя, для него «два
полушарья Земли — словно две первозданные юрты», где бы он хотел найти
приют. Он взывает к небесам (Тангре) у подножия Мадары на земле протоболгар
(современной Болгарии). Проклинает каменные джунгли города, а в честь Грузии «поднимает
рог голубого Байкала». Латышские дайны для него
древнее санскрита. Странствует по Америке. Будучи в Париже, тоскует, что из
мансарды не видно Байкала. А в дымке его сигареты «иссиня-светлые
дали опять оживают» (цикл «Протяжные гимны»). Он — гражданин мира, но взляд его остается бурятским.
Исподволь дали зовут, и ветром носит
меня по планете,
Иноходец летит мой по градам и весям,
европам и азиям…
Возможен ли в наше время поэт, который так глубоко погружен в
евразийское прошлое, центральноазиатскую топонимию,
привязан к своему роду, близко ощущает «зыбкие тени богов» и так
величаво отстранен от суеты наших будней? Отвечает сам Баир:
Странная есть у поэтов привычка —
Сквозь сито своей души
Старый просеивать мир
И эхо облекать в слова,
И это всё называть стихами.
1 Дхарма — учение Будды, собрание текстов или состояние сознания.