Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2015
Марина Степнова. Безбожный переулок: Роман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.
Роман Марины Степновой «Безбожный переулок» похож на реку. Роман-река. Внешне спокойная, плавно текущая, но в любой момент готовая вспениться, понести, затопить, снести, течет она (он — роман?!), огибая препятствия, стачивая берега. Поток неминуем. Реку нельзя остановить. В ней неизбежность и безысходность. Она, как жизнь, движется только в одном направлении. «Безбожный переулок» — роман длиною в судьбу, в поколение, река от истока до устья, от рождения до смерти, от зарождающегося ручейка до последнего вздоха.
Первое ощущение — если не смотреть на обложку — написал его мужчина. Мужской слог. Особенно в начале. Рубленые фразы, отточенные, бьющие наотмашь. Не короткие, а именно рубленые, ничего лишнего, все веточки топором. Девочки по-другому пишут — витиевато, словно розу распускают при тебе, вот один лепесток, вот другой, третий. У Степновой — жестко в лоб, по-мужски. Папа — военный? Так точно! Чувствуется. Мама — доктор! Ну, это понятно. Книга же про врача. А дочь — филологиня, так один мой товарищ ее назвал, писатель. Впрочем, так и должно быть, стиль соответствует сюжету, главный герой-то — он! Мужчина! Иван Огарев. «Нет, не родственник того и не товарищ — этого. Иван Сергеевич — тоже всего лишь пустая реминисценция. Врач! Всего-навсего врач». Глубоко закрытый в себе человек.
Во второй части романа стиль меняется. Уходит в женское. Может, так задумано? Дальше ведь на сцену выходят они… Аня! Маля! И сквозь наворачивающиеся слезы на страницах проступает автор. Женщина. Позвольте поцеловать руку. Вы написали сильную книгу.
«Безбожный переулок» прочитался залпом, разбитым на две части «Российскими железными дорогами». Первая в «Сапсане» («Нижний Новгород — Москва», три часа пятьдесят пять минут грязного времени в один конец, к чемпионату мира по футболу обещают еще меньше, чтоб болельщики добирались скорей, минус полчаса вздремнуть, из Нижнего выезд рано, в шесть сорок пять утра, еще минус отвлечься на торопящихся войти пассажиров — станция «Владимир», стоянка поезда две минуты… какие красивые там храмы). Вторая — в том же «Сапсане» по дороге обратно. В этот же день (время прибытия 23-30, а еще заказать такси). Поезд приехал за шесть страниц до конца романа. Седьмую читал стоя на выход, быстрее, быстрее. Не успел. Оставшееся осилил уже дома. С дороги… будешь есть? — спросила жена. Не ответил. Ушла спать. Давно такого со мной не было. 380 страниц, между прочим.
Роман читается легко, но впечатление это обманчиво, он весь тяжелый, липкий, безнадежный. Роман тянет к земле, заставляя горбиться и смотреть себе под ноги. Если спросить, о чем он, в двух словах — без раздумья, задержки, сомнений — о свободе. О свободе далекой, недостижимой и в то же время близкой, живущей рядом с нами — в нас. Просто свободу эту мы прячем глубоко внутри, не веря в нее, боясь. В России — это порок, повод к осуждению. В стране, привыкшей к поиску врага, к борьбе с обстоятельствами, с внешними условиями и внутренними сомнениями, свобода воспринимается явлением чужеродным и опасным. Свободные люди не понимают реальности. Или не хотят понимать. У них нет границ. Они их не видят. А раз не видят, значит, могут и перейти. Государству такие люди не нужны. От первой строки до последней Огарев стремится к этой свободе. И находит ее. Только какой ценой.
Она — далеко-далеко, не достать, не достать даже внутри себя. Где-то теряется в сплошной безнадеге, словно во мгле. Свобода у Степновой — это не свет в конце тоннеля. Это свет в конце жизни. Увидеть и умереть. Впрочем, не для всех. Многие так и не видят. А порою надо умереть и начать жизнь с начала, с нуля, сжечь все прошлое, в прямом смысле — паспорт, справки, фотографии, язык, национальность, стереть память и забыть тех, кто родил тебя, жил рядом с тобой, помогал. Подло? Возможно. Но это удел избранных. Перезагрузка. Для большинства же героев вся жизнь как тоннель. Длинный, темный, узкий. Не развернуться. Не вернуться. С односторонним движением тоннель. Ехать в нем нельзя. И идти. Только ползти. Ползти, ползти, унижаясь, словно пресмыкающееся, и верить, что где-то там в конце должен быть свет. Просто верить, потому что там его может не быть. Так заведено, так положено, так принято, в конце концов. Все ползут — и ты… Давай-давай, учили же как, руку вперед, потом ногу. Молодец.
Герои «Безбожного переулка» ползут. Все до одного. Кроме Мали. Куда? Зачем? Сами не знают. На эти вопросы один ответ — так надо. Надо жить эту жизнь, потому что родили тебя, присвоили имя, как порядковый номер. Надо! Дали школу, работу, институт. Спасибо товарищу Сталину (Брежневу, Хрущеву, Ельцину, Путину — ненужное зачеркнуть). Ты родился, чтобы ползти, и умрешь… Надо!
Каждый — к своей цели. Собственной. У всех она есть. Только Огарев пока не знает, что ползет к свободе, цель укажет позже Маля. Детство — «скомканная в кулаке авоська, ссаженные коленки, растоптанные бурые босоножки из "Детского мира". Слишком маленький и жалкий». Ничего не меняется через двадцать лет — джинсы «грязные, захлестанные выше колен. Правый ботинок продрался, и Огарев оборачивал ногу целлофановым пакетом поверх носка». И вроде со временем, страница за страницей, жизнь становится лучше, появляется профессия, открывается талант… но… машина в кредит, съемная квартира. Все тот же тоннель. Чуть резче движения локтями, уверенней, четче поступь (вот нет в русском языке, богатом на эпитеты и оттенки, того аналога поступи, когда не ступаешь, а ползешь… странно). Огарев. Чужой, одинокий, «словно спрятан в самой глубине идеально отшлифованной ледяной глыбы».
Шустер (директор клиники, куда попал на работу главный герой) ползет к
деньгам, власти, успеху, уважению. Цель понятна. Многие к ней ползут. Анна (жена главного героя — так случилось, женился, сама пришла к
нему, сказала — хочу, и вот…). Цель ее проста. Быть там, где есть он —
ее идеал, доктор, то, о чем мечтала она всю жизнь свою и для чего села за
стойку ресепшн в частной клинике, а потом он — как
сконцентрированная мечта, сгусток, существо профессии, ее основа. Не Ивана
Сергеевича любит она — основу любит. Просто так сошлись звезды на нем,
«выиграла его, словно миллион по трамвайному билету». Любила бы человека,
мужчину, стремилась бы к семье — тогда ребенок, дети. Так нет же, «сказал — у
меня одно условие, Аня. Только одно. Никаких детей». Согласилась. «Да зачем они
вообще нужны?» Отец. Ползет отец Ивана. Медленней всех ползет. А может, просто
стоит. И сразу-то и не поймешь к чему, комната, в которую
нельзя входить, там стол, софа, никаких бумаг — папа работает, тихо, сынок, а
потом на похоронах его жены, матери Ивана, понимаешь — жизнь его в другом доме,
там вторая семья, дочь, скрыто все от героя и от читателя скрыто, для нас лишь
на полстраницы приоткрыли
завесу — на, смотри, где-то другая жизнь. Ползет он в ней, неведомо
куда. А в этой жизни, там, где Иван — стоит. Здесь гавань, отдых, перерыв. И
словно символ всей книги — умирающая мать героя, ползущая к двери. «Мозг
заливало тяжелой черной кровью, закупоривались по одному сосуды, захлопывались
дверцы, суетливая возня, паника, разбегающаяся в разные стороны обезумевшая
жизнь». «Была никто — тонкая, белесая». Стала — «тихая уродливая, никому не
нужная». Приползла на край свой жизни. И остановилась… Мама главного героя.
И только Маля не ползет никуда. Маля летает. И в жизни летает — самолеты, есть что посмотреть. И в смерти. Последний полет, ощущение свободы. Несколько секунд, буквально две. Странно, если б автор придумал ей другую смерть. И прах ее летает по миру. Те, кто нашел свободу внутри себя, живут иной жизнью. «Она была свободна. Совершенно свободна». Такую вот женщину встретил на своем пути доктор Огарев. Маля не просто изменила его жизнь, взорвала его узкий и темный тоннель. Маля вскрыла тот самый сейф, где за секретным кодом, известным только ей, хранилась свобода Ивана. Вскрыла и отдала ему в руки — на свою беду. Он не знал, как пользоваться этой штукой. Она сломала его представления о жизни, о каждом дне, часе, минуте. Маля объяснила Ивану как жить. Примером своим. Он понял не сразу. Только в конце, когда она ушла. Ну хоть так.
Огарев — убийца. Киллер. Ментальный, безжалостный, жесткий. Человечности — ноль. И вроде в реальной жизни на нем всего одна смерть, и та по Уставу, в армии, на срочной службе, охраняли, как положено, в наряде, а тут он, а есть Устав, в нем написано стрелять, не думать написано, не спрашивать, ты что здесь, парень, делаешь, тут, бл…, охраняемый объект, а стрелять. Думать по Уставу нельзя — есть команда «лежать», значит лежать, и нет той секунды, чтобы думать — правилен ли тот приказ, верна ли команда. Секунда ценою в жизнь. Опоздал — умер. Летит лопата, пущенная командиром, несет смерть на своем острие, и даже не секунда, доля ее есть, чтобы остаться живым. Армия учит не опаздывать. Выстрел, еще один, очередь — нет человека. На Огареве смерть. Все по Уставу — все правильно сделал, там не положено ходить. Только вот линия, которую пули нарисовали, словно границей отделила ту жизнь от этой. Вроде чуть видна — но… какое там, когда кровью прошито, не смоешь. «Его даже ни разу не вырвало. Просто он убил человека». Огарев — убийца. И каждый, кто рядом с ним, — труп, покойник, обреченный. Нельзя доктору пропускать чужое горе через себя, «сострадание было врагом врача, оно только мешало», а значит, сострадание гнать надо из сердца. Иван гонит. Гонит с самого детства, с юности, после того решения, что — во врачи. Огарев быстро научился главному в медицине, «тому, без чего невозможно работать в принципе. Абстрагироваться». Огарев ползет по людям. Переползает, подминает их под себя — узко вокруг, тесно… и забывает их. Везде, где прополз герой, — пустота. И за ним пустота уже. Не выжженное поле, просто пустота, ему оглянуться бы, Ивану, да страшно. Там, сзади него нет людей. Все, кто появляются на страницах книги, хоть на страницу, хоть на десять, пропадают и не возвращаются. Похоже, не только в медицине — Огарев научился абстрагироваться и в жизни. Отец! Отец — главный враг. Чужой, лишний, ненужный. Человек, который мешал. Анна! Жена! Женщина, решившая быть рядом, любить, понимать. И она не нужна. И ее убивает Иван — нет, не калашников тут в помощь ему, не макаров, не нож. Дело, слово, оно сильнее калашникова порой. Ты любишь, ждешь, надеешься, а тебе просто по телефону — я больше не приду, я полюбил другую… Выстрел-звонок, больше нет человека, с которым ты прожил столько лет. И Шустрик убит. Физически жив, наверное, ходит по улицам Москвы каждый день, только постарел, походка не та, и все труднее найти девушку, готовую пусть за деньги, но пойти вслед. А именно он, вот так вот в переходе метро, увидев, изменил судьбу Огарева, дал ему шанс, вспомнил, почувствовал, а в ответ ничего — даже звонка, словно просто закрыли дверь, словно перешли через границу, написанную очередью из калашникова. Забыт Шустрик. Забыт отец. Забыта Анна. А «маму уже закопали» (цитата из романа)… И Малю Иван убивает. Своим непониманием, своей чужеродностью. Все, чего он коснется, гибнет. Важное дополнение — все, что выходит за рамки его профессии. Вот такая судьба — каждый день с утра до вечера лечить, а в остальное время убивать. Бояться таких надо. А к нему очередь — примите меня, доктор Огарев, пожалуйста. Принимает. По тридцать шесть человек в день. А иногда и больше.
Кое-что в романе смотрится чужеродно. А именно ставшее уже привычкой для рефлексирующих интеллигентов бурчание в адрес власти. Нет, не сильно, в меру, в кухонную меру, мы каждый — немного оппозиционер (как та кошка, что хочет изюма — разве кошки едят изюм — и не слышал!). Перед глазами действительность, наша, гнилая, привычная глазу до боли, впрочем, до какой же боли, если привычная, она как мусор во дворе, есть и есть, идешь мимо, пинаешь. Это модно сейчас, ругать власть, без этого не прорвешься к вершинам — вон тот же «Левиафан». Каждый писатель, претендующий пусть не на лавровый венок, но хотя бы на веточку, находит в себе силы покопаться в своих политических взглядах. Каждый читатель понимает — без подобных рефлексий не обойтись. Они — веяние времени. Степнова — не исключение. «Нет ничего человеческого во власти, которая основана на безнаказанности одних и обреченном ужасе других», — читаем мы и понимаем, что говорят это не герои романа, а сам автор, говорит искренне и очень даже справедливо. А вот строки о ком-то знакомом, решившем, что всей стране необходимо перейти на зимнее время, — «бедный маленький человечек. Почти ровесник. Испуганный, как и все мы, навсегда». А вот про Москву — «город, где воровство возведено в доблесть». А вот про страну — «государство, официально, на самом высшем уровне отменившее совесть»…
Роман подходит к концу. Река впадает в море. Главный герой рвет свою связь с прежней жизнью. Наяву ли, в этой ли жизни, за гранью ее — читателю не понять. Огарев достигает цели, обретает свободу, свою, родную, нужную, одну. А сопротивлялся вначале. Что я с ней буду делать? — кричал Мале, маленькой девочке, на двадцать лет его младше, девочке из другого мира, где не думают о завтра, потому что еще не прожито сегодня, проснемся утром, решим, как быть, и не будем торопиться, лучше подольше поспать. Ничего ты не будешь делать, зачем что-то делать, — удивлялась девочка, — просто будешь жить. Что может быть лучше, чем просто жить, дышать, ходить, ощущать мир вокруг. Она исчезла, ушла, улетела, оставив ему свое место. Как тот убитый им парень, прошитый калашниковым насквозь. Огарев убил и принял решение стать врачом, чтобы спасать. А теперь он убил Малю. Убил непониманием свободы. Маля ушла, чтобы Иван это понял, чтобы занял ее место. Тогда стал врачом, теперь свободным. Не русским, не итальянцем. Просто свободным. У свободы нет национальности. Она ничья. Потому что она для каждого — каждого, кто хочет ею воспользоваться.
А Маля, кстати, не умерла. Единственная. Хотя она единственная, кто умерла. Просто все ползли и остались в прошлом. А Маля улетела. И смотрит из-под небес. Как мы пресмыкаемся. Так и не знаем сами для чего. Думаем, что знаем, но на деле обманываем себя. Суета…