Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2015
* Рубрика выходит при поддержке
фонда «Русский мир».
Елена
Клепикова — родилась в Алма-Ате. Закончила исторический
факультет Казахского Государственного университета. Работала в Центральном
Государственном историческом музее РК, музее истории
города Алматы, Центральном
государственном архиве кино-фотодокументов и звукозаписей. Публиковалась в
казахстанских журналах и альманахах. Лауреат литературных конкурсов. Живет в Алматы. Последняя публикация в
«ДН» — «Алма-атинские быльки»,
№ 7, 2010.
Красавица
и Чудовище
Марта смотрела на две квадратистые угловатые фигуры — то ли из бронзы, то
ли из кожи, то ли из дерева. Может, вообще из полимеров «подо что-то».
Скульптурная пара сидела на гладком полу спина к спине. «А пойти устроиться на
коленях у левого — подумала Марта, — подремлю немного, там, вроде, свободно».
На вытянутых ногах правой скульптуры рядком разместилось семейство из Индии:
папа с набитым пластиковыми бутылками и пачками печенья пакетом, трое тихих огромноглазых детей-погодков,
мама, качающая на руках малыша. Здание аэропорта было переполнено. Амстердам
внезапно накрыло густым ватным туманом, и уже двое суток ни один самолет не
вылетал из Скипхола.
Принимать самолеты Скипхол
тоже не мог, и даже правительственный борт, покружившись над взлетно-посадочной
полосой, ушел на военную базу. Счастливцы расположились в креслах, менее
удачливые сидели на чемоданах, транспортных тележках. Пассажиры заполнили
комнаты отдыха, помещения для медитаций и молельные. Люди посменно спали на
санитарных носилках, выставленных рядами у стены. В ресторанах, кафе и пабах
негде было упасть яблоку. И среди этого толпостояния,
толпосидения и толполежания только вытянутые
ноги авангардистской скульптуры оставались незанятыми. Марта оглянулась,
конкурентов не увидела, шагнула вперед, развернулась и с блаженным вздохом даже
не села, а шлепнулась на свободное место.
— Ай! — громко вскрикнула скульптура.
— А-а-а!!! — подскочив, в ужасе завопила Марта.
— Здесь занято, — хрипло сказала скульптура.
— П-п-п-простите,
— судорожно выдохнула Марта, — Как же вы меня испугали.
На ногах скульптуры укрытый с головой шерстяным
коричневым пальто лежал кто-то маленький. Пальто зашевелилось, и из-под него
вылез человек. Отлично пошитый костюм не скрывал, но скрадывал горб на спине и не оттопыриваясь мягко обтекал
горб на груди. Круглыми без ресниц глазами, остроносым профилем и манерой резко
вскидывать голову человек напоминал птицу.
— Лёвушка?!
— узнавая и не веря этому, прошептала Марта.
— Лёвка-Квазимода,
— усмехнулся человек, — Простите, вы… — он всматривался в лицо Марты черными
пронзительными глазами, пытаясь вспомнить что-то давно забытое или намеренно
вычеркнутое из памяти.
— Я Марта, помните меня? Марта… Дом серый, лето, я,
Штык, Николя, Кеша и Яшка… мы никогда…
Лёва улыбнулся:
— Марта… Конечно, Мартиша! Любопытная была у вас компания. Рыцари.
Слово «рыцари» Лев произнес, будто удивлялся, что
существовали люди, такие странные и непохожие на всех остальных, понятных в
своей бессознательной жестокости. Поинтересовался тут же:
— Дружите? Кто, где, как?
И торопливо добавил:
— Поверьте, это не от праздности, мне правда знать
хочется.
— Тынштык
после Афгана на
инвалидности, сейчас бизнесом занимается. Удачно. Коля — хирург-«золотые руки», Кеша «челночил» долго, устал, решил
стариной тряхнуть — шьет эксклюзив, клиенты за год в очередь записываются. Яша
в Австралии, да вы, верно, знаете, — Марта замялась.
— Нет, — словно захлопнулась железная дверь.
Марта вспомнила пыльное алматинское лето, шероховатый теплый ствол тутового
дерева. Ощутила в переполненном зале аэропорта запах сухой травы, перекаленного
подсолнечного масла. Увидела себя, Тынштыка,
Колю, Кешку, которые молча сидели плечом к плечу и не
знали, как помочь другу в его горе. Она сказала:
— Яшка же не виноват.
— Яшка не виноват. Я тогда ушел. Отрезал. Навсегда. Мисеньку через полгода убили
роды, и я уехал. По миру покатался, сейчас в Штатах живу, — прикрыл глаза Лёва.
Жарким июльским днем Марта, Штык, Николя и Кеша
сидели на выгоревшей желтой траве, прячась в тени старого тутовника. Минуту
назад прибежал Яшка, поставил перед друзьями глубокую фаянсовую тарелку с
тушеной куриной печенкой, пробормотал: «Сейчас хлеба принесу — вилок нет!» И
убежал. Во дворе старого восьмиквартирного
дома собирались гости: дядя Боря женил старшего сына — Михаила. По советским
временам свадьба намечалась роскошная: человек тридцать родни, да пятнадцать
соседей, да друзья и сослуживцы с обеих сторон. В общем, человек сто, не
меньше.
Дядя Боря радовался — теперь все, как у людей, Миша
женится, пойдут внуки, и все будет отлично. Сам Борис Соломонович, учитель
математики, отличник народного образования, жена Софочка — стоматолог, сын Миша — многообещающий
молодой адвокат, младший — Яшенька
— чудесно учится и уже кандидат в мастера спорта по фехтованию. И только
средний сын, Лёва, не вписывался в благополучную семью. Во-первых, он отличался
отвратительным характером и бешеным нравом, во-вторых, закончив с золотой
медалью школу, дальше учиться
отказался наотрез и устроился в ларек приемщиком бутылок, в-третьих, он пил.
Пару лет назад, устав от нескончаемых попреков и в свою очередь измучив семью беспробудным пьянством, Лёва
снял квартиру где-то на окраине и почти перестал появляться в родительском
доме. На свадьбу брата Лёву, конечно, позвали, и он ответил, что придет не
один, а с женой. Гражданской женой. Семья тут же осудила Лёву еще и за
безнравственное поведение. Правда, ему об этом благоразумно не сказали.
Гости рассаживались за столами, женщины исподтишка
посматривали друг на друга, сравнивая наряды и оценивая ювелирные украшения.
Яшка крутился вокруг стола, пытаясь набрать капустных и мясных пирожков. Друзья
сидели под тутовником, терпеливо ожидая обещанный хлеб. Наконец появился Яшка с
большущим, свернутым из газеты, кульком. Сел под дерево, захохотал:
— Скатерть-самобранка, накройся! — и развернул
кулек. В газете оказались пирожки, немного хлеба, три огурца и слегка помятый
огромный помидор «бычье сердце». Яшка пристроил рядом тарелку с остывшей
печенкой и сказал: «Все, больше я туда не пойду. Только за цимесом».
Друзья быстро поедали печенку, прихватывая кусочки
хлебом. Николя промычал с набитым ртом:
— Вкуснее такой печенки может быть только… королева…
Компания покатилась со смеху, а Николя, судорожно
сглотнув, сказал:
— Чего ржете, господа? Я говорю — королева здесь.
Во двор входили Лёва и незнакомая, невозможно
красивая молодая женщина. Она будто плыла, стройная, высокая — Лёвина макушка
доставала ей только до плеча. Рыжие волнистые волосы обрамляли нежное лицо,
зеленые глаза сияли.
— Не, Колька, не королева — русалка.
— Это почему русалка?
— Потому что колдунья, — завороженно прошептал Тынштык.
Колдовская, запредельная красота пришла во двор
старого дома. Лёва представил спутницу родителям — назвал Мисенькой — и устроился за столом. Лёвина мама
захлопотала, принесла тарелки, положила на стол, рядом с рукой сына, вилку,
сказав:
— Сейчас еще прибор принесу.
Женщины испепеляли вновь прибывшую взглядами: мало того, что она молода,
вызывающе красива, модно одета, на ней сияли и переливались бриллианты! И
серьги — с бриллиантами, и колье с мелкой звездной пылью, и браслет, и два
кольца! Почему ей все?!
Свадьба шла своим чередом: тосты и подарки,
пожелания и поздравления, крики «Горько!». Веселье, веселье, и только Яшка,
сидя с друзьями под старым тутовым деревом, причитал:
— Ой, что будет. Ой, что сейчас будет.
Кто-то из перебравших водки гостей обсуждал Лёвину
жену, и Лёву, и его доходы — надо же, бутылочник жену в бриллианты вырядил, и
уже прозвучало страшное «красавица и чудовище». Но Лёва не слушал и ничего не
слышал. Он горделиво посматривал на свою прекрасную половинку. Половинка,
смутно улыбаясь, сидела рядом. Гости приступили к сладкому: жевали морковный цимес, лакомились воздушными
печеньицами, вкушали нарезанный треугольниками «Наполеон» и утопающие в жирных
кремовых розах бисквиты. Перед Мисенькой
стояла тарелка с нетронутым кусочком фаршированной щуки — вилку ей так и не
дали.
— Что ж вы, милочка, не кушаете? Кушайте, кушайте, а
то вы такая тощенькая — сердобольно заквохтала
тетя Циля.
— При вашем росте такая нездоровая худоба непременно
отразится на здоровье ребенка — авторитетно отозвалась доктор наук Римма
Аркадьевна.
— Какой ребенок, какие дети?! — всполошилась мама
Софа — Лёва сам дитя. Ему о здоровье думать надо.
— И то, смолоду попил-погулял, так хоть теперь о
себе подумать надо, — лицемерно вздохнула сестра Цили Берта, выцедив рюмочку вишневого ликера, — а то
ни здоровья, ни образования.
— Соглашусь с вами, дорогая. Образование — прежде
всего. Как подумаю, что мы могли нашу Юленьку
за Лёву выдать, дрожь берет, — доктор наук поправила очки. Кончик носа побелел
от возмущения. — Конечно, у Юленьки
бриллиантов нет.
— А у нее и мужа нет, — захихикала Берта, — да за
такие «слезки» ваша Юленька
не только за Лёву, за самого пропащего гоя пошла б. Только не возьмет никто.
— Не сметь! — взвизгнула Римма Аркадьевна — Моя дочь
— святая! Только такие… манекенщицы… собой торговать могут.
— Сразу торговать. Вы всех одним медом не мажьте —
елейно пропела тетя Циля.
Повернулась к рыжей красавице:
— Вот вы, э-э-э, милочка, вы же собой не
торгуете, — хищным взглядом пересчитала сияющие бриллианты, — Лёва вам просто
так подарки делает.
Женщины не заметили, как повисла тяжелая тишина.
Лёва сидел, покачиваясь, зажмурив глаза, судорожно стиснув пальцы. Так очень
давно сидел на ветке подбитый Лёвой из рогатки ворон. Потом ворон упал на землю
и умер.
Лёвина жена встала, глубоким ясным голосом сказала:
— Меня зовут Мария, — аккуратно сняла серьги, колье,
кольца, браслет, сложила сверкающую горку на тарелку с так и не съеденной
рыбой. Ласково тронула мужа за плечо:
— Пойдем домой, Лёвушка.
Марта поняла, что Лёва тоже вспомнил тот давний
июльский день:
— Но Яшка ни в чем…
— Не виноват, — перебил Марту Лёва. — Он из семьи.
Впрочем, хорошо, что у него все хорошо.
Все так же гомонили и толпились вокруг люди, все так
же светили лампы дневного света, все так же из репродуктора раздавался
неразборчивый металлический голос — мир не рухнул. И вдруг жесткое лицо Лёвы
изменилось, взгляд наполнился такой тоской и такой любовью, что Марте стало не
по себе, как будто призрак встал за плечом. Она резко обернулась — и не
поверила глазам: перед ней стояла высокая тоненькая девушка, рыжеволосая и
зеленоглазая.
— Познакомьтесь, Марта. Это моя дочь — Маша.
Смысл
жизни
Марта сидела на потертой атласной подушке. Подушка
елозила по гладкой отполированной поверхности деревянной площадки. Площадка
плавно покачивалась и легко кренилась вперед-назад, вправо-влево. Почти
незаметное монотонное движение изматывало мучительнее морской зыби. «Дернул же
черт влезть на этого слона — подумала Марта, цепляясь за колючие веревки
ограждения. — Меня сейчас стошнит, надо слезать. В туман, как в омут». Позвала
слабым голосом:
— Мамацу…
— Мэм?
— дежурно-предупредительно
откликнулся гид.
— Мамацу,
помоги слезть. Я пойду пешком, а слон пусть топает впереди или сзади — как
хочет.
— Нельзя, нельзя ногами! — испугался гид, — Мэм, только здесь! — Суетливо
захлопал ладонью по площадке. — Сидеть! Сидеть!
— Собаке своей командуй, — железным голосом ответила
Марта. — Я пойду пешком!
Гид подчинился, помог женщине спуститься на твердую
землю, погонщик увел слона вперед, и Марта с Мамацу остались вдвоем. Джунгли менялись на глазах:
несколько минут назад все терялось в белесом тумане, но выглянуло солнце и от
тумана остались лишь клочки, разбивающиеся об оплетенные орхидеями стволы
деревьев. Капельки росы засверкали на листьях папоротника, свисающей с ветвей
бороде мха, высокой траве. Мягкая покоряющая тишина леса приняла Марту: «Как в
сказке — дальше будет заколдованный дворец или местная Баба-Яга, на том
малюсеньком травяном пятачке танцуют ночами лесные непальские духи, к тому
цветущему дереву по праздникам прилетает Хануман…».
На руку опустилась бабочка, подвигала тонким хоботком, ничего интересного не
нашла, расправила шелковые золотистые крылья, заскользила среди деревьев:
солнечный зайчик вверх-вниз, вправо-влево. «М-м-м, — застонала Марта, — надо отвлечься.
Вот деревья великанские, прочные, стойкие… цветы, трава…» Неожиданный порыв
ветра пригнул траву, тронул кроны. Листья отозвались нестройным шелестом,
тонкие ветви закачались вправо-влево, вправо-влево.
— Мамацу,
— торопливо заговорила Марта, — почему у тебя такое имя?1 В моей стране тоже
дают необычные имена: Жетпис
— малыш родился, когда деду исполнилось семьдесят лет — уважили старика, или
еще Торай2
— новорожденные умирали и ребенку дали такое имя — запутать злых духов…
— Это не имя, мэм,
нет. Это — ник. Имя — Падам
Гандхарба. Туристам тяжело
запомнить.
— А Мамацу
кто придумал?
— Друзья. Мама готовит хорошо и, — гид сконфуженно
потупился. — Видите, видите — вот, — показал на свои щеки. — Они круглые и
такие, такие…— мучительно пытался подобрать слово.
— Мягкие? Пухлые?
— попыталась помочь Марта.
— Вкусные! — Мамацу
счастливо засмеялся, на щеках появились ямочки. — Мама говорит — вкусные, как момо.
Гид и подопечная держали путь к обители необычного
человека — вроде отшельник, но живет в паре километров от деревни, занимается
духовной практикой, но не чурается любопытствующих и туристов. Мамацу называл его то «садху» (святой), то йог, то еще
каким-то словом, которому так и не смог подобрать аналог в английском языке.
— Святой давно здесь живет, ученики есть,
уходят-приходят. Отовсюду. Туристы приходят — показывает что-нибудь. Никто не
знает — что он будет показывать. Всегда разное. Смотрит на людей и показывает разное, можно фотографировать, —
рассказывал гид.
— Поговорить с ним можно? — поинтересовалась Марта.
— О чем?
— Ну, не знаю…
— Не знаете, а хотите говорить.
— О жизни, о смысле…
— Разве словами можно научить жизни? — изумился Мамацу.
Слон с погонщиком утопали далеко вперед, и путники
шли, путаясь ногами в высокой траве, отводя от себя крепкими палками с
рогулькой на конце колючие лианы, ветви деревьев. Справа неожиданно раздался
резкий крик. На него отозвалось еще несколько голосов, нарушивших торжественную
тишину джунглей, и по деревьям, стремительно перелетая с ветки на ветку, пронеслась
стайка дымчато-серых обезьян. Марта проводила их взглядом, устало вздохнула:
— Далеко еще?
— Вот, — гид раздвинул цветущие ветви.
Среди деревьев в потоке солнечного света показалась
круглая небольшая поляна. В центре под навесом из слоновьей травы на помосте
сидел садху. За его спиной,
почтительно склоняясь, стояли двое в белых просторных рубахах и узких штанах.
«Надо же, как ангельские крылья», — мелькнула мысль… Марта, подошла к святому.
Ей указали сесть напротив, Мамацу
мышонком затаился за спиной. В молчании прошло пять минут. У Марты затекли
ноги, затылок кололо ледяными иголками — она слабо пошевелилась. Садху укоризненно покачал
головой. Марта повела шеей, показала на фотоаппарат, «ангелы» отрицательно
замахали рукавами. Садху
поднял руку запрещающим жестом. Они посидели еще пять минут, и еще, и еще…
Марта снова подняла фотоаппарат. Садху
вздохнул, удивляясь нетерпению мемсахиб,
стремительно встал, прямой и тонкий,
отвел за спину руку с раскрытой ладонью. Из одежды на нем были только четки на
шее и желтая ленточка в скрученном на темени пучке волос. Правый «ангел»
почтительно вложил в ладонь святого метровую тонкую палку. «Как на скалку-то
похоже. У нас такими сочни на
беш3 раскатывают». Садху подбородком указал на
фотоаппарат, мол, давай-давай, теперь пора, аккуратно пальцами левой руки взял
свое причинное место за краешек, положил на «скалку», сделал оборот. Марта
вздрогнула. Святой благостно улыбнулся и сделал второй оборот — фотоаппарат
упал на щелястый пол помоста. Быстрое движение рук, и палку окрутили три витка
человеческой плоти. Садху
слегка повернул деревяшку, неуловимым движением поднял поочередно ноги,
перешагнул через палку и застыл с расставленными руками. Палка вместе со всем,
что он так старательно на нее наматывал, оказалась за спиной. Легкий жест и
левый «ангел» принял освобожденную «скалку», святой спокойно опустился на
прежнее место.
— Надо денег дать, — зашептал за спиной Мамацу.
«Сколько за такой кошмар дают? Кто бы знал». — Марта
пошарила по карманам — там бренчала какая-то мелочь. Женщина поднялась, стала
расстегивать ремень на джинсах. Садху
дрогнул ресницами, «ангелы» заволновались. «И что затрепыхались — деньги там» —
она расстегнула потайной кармашек в ремне, вытащила заначенную на крайний случай стодолларовую купюру —
«вот, больше нет» — положила перед святым. Из-за плеча выглянул гид, увидел
расправленную зеленую гармошку денежного знака Соединенных Штатов Америки,
замер. Все молча смотрели на
деньги. Разом быстро-быстро заговорили. Замолчали. Опять заговорили. Один из «ангелов»
подхватил деньги, хлопая полами широкой рубахи, побежал в лес.
— Ждать, — прошелестел сзади голос Мамацу.
— Долго? — спросила Марта.
— Не знаю.
За низкой деревянной оградой собралось уже человек
тридцать туристов. Гиды и погонщики слонов стояли поодаль, удивленно
переговаривались. Время текло горячей карамелью.
— Ну, все, пошли, — не выдержала Марта.
— Ждать! — запаниковал гид.
Туристы недовольно гомонили. Садху сидел каменным изваянием. Из-за деревьев
вылетел запыхавшийся посланец. Дыша, как запаленная лошадь, протянул Марте
глиняный широкогорлый
горшок. Она заглянула внутрь — в горшке мерцали, переливались медным и
серебряным глянцем монетки.
— Зачем это? — поразилась Марта
— Посмотреть стоит десять рупий. Вы дали очень много
денег. У него столько нет. Ученик бегал в деревню — там все собирали. Это
сдача, — быстро пояснил Мамацу.
— Я не хотела вас обидеть. Простите, — смутилась
Марта.
Черные глубокие глаза смотрели сквозь женщину. Садху сложил ладони у груди,
заговорил. Мягкий голос сливался со щебетом птиц. Мамацу торопливо переводил, спотыкаясь на
совместимости понятий:
— Ты — женщина Запада. То, что я показал, — не шоу.
Это немногое, что может делать человек, когда дух его свободен, а тело — всего
лишь песчинка в мире на реснице Шивы. Я не обижен. Ступай с миром.
Рука поднялась, благословляя, на нее опустилась
золотая бабочка.
Посиделки
Марта подпирала рукой клонящуюся голову: «Это же
надо так налимониться». Музыканты
наигрывали тягучую, как переваренная сгущенка, мелодию. На слабо освещенном
пятачке танцпола пары, прижимаясь друг к другу,
покачивались под хриплый голос певицы, томно шептавший «лямур», «бонжур»,
«мон амии-и-и». Праздновали день рождения. За столом
сидели четыре супружеские пары
и две неокольцованные девы.
Компания подобралась странная: именинница Хельга с супругом Эндрю — американские гастарбайтеры, Алекс с Мартой,
Булат с Кариной, Артемий с Алисой и Лана плюс
Дана. Хельга на ушко
рассказала, кто есть кто: «Булат-Труба — сколько-то там нефтяных вышек и танкер
в Атлантике, Тема-Цемент — генеральный директор строительной корпорации
«Сила-надстройка»; с женами — в один фитнесс-клуб ходим. Девочки (им замуж
выходить надо) — для Шона,
он обещал подойти». Жены сверкали бриллиантами, девушки улыбками. Есть уже
никто не хотел, чтобы не молчать, все убежали на танцпол. Маленький ансамбль — две гитары, саксофон и
ударник, не останавливаясь, наяривал
зажигательные латиноамериканские танцы. Непьющие Эндрю и Алекс танцевали подряд
со всеми. Дамочки довольно сияли. Марта не танцевала — болела разбитая в горах
нога. Труба и Цемент сидели надутые.
— Скучно, девушки, — задумчиво процитировала Марта.
— А не выпить ли водки?
— Заметьте, не я это предложил, — подхватил Труба, споро разливая водку по стопкам.
— Ты че,
стриженая, водку пьешь? — изумился Цемент.
— Нет, только нюхаю. Будем!
Через пятнадцать минут бутылка опустела. Труба,
теребя Марту за рукав, жаловался на жену, которая надела оранжевое платье.
Марта сочувственно кивала:
— Да, друг мой, как я тебя понимаю: тайские сапфиры
с бриллиантами на морковном фоне — бр-р-р.
В другое ухо Цемент орал, какие все бабы сволочи.
— На себя посмотри, что тут любить? — отвечала
Марта.
— Я красивый и умный, — вопил Цемент, тыча в Марту указательным пальцем.
Марта подумала и укусила палец.
— Ты че,
— завизжал Цемент, — больно!
— Это тренировка. А за сволочей я тебе сейчас ухо откушу, — выдала Марта.
— Ребята, давайте жить дружно, — увещевал Труба,
потряхивая новой бутылкой.
— Наливай, — согласились противники.
Метрдотель провозгласил, что пора подавать горячее.
Красные, распаренные танцоры расселись по местам, отсалютовали вилками и
потихоньку начали ковырять запеченную в специях и сыре рыбу.
Из полумрака, размахивая букетом, выпрыгнул Шон: здоровенный рыжий ирландец в спортивных трусах и
майке:
— Я торопился! Прямо из зала, — извинился,
непосредственно улыбаясь, вручил цветы, приложился к щечке именинницы.
— Шон,
дорогой, спасибо! Для тебя сюрприз: это — Лана, это — Дана.
Девушки очаровательно потупились и протянули
ладошки. Лицо Шона
вспыхнуло, глаза несчастного спаниеля, которого заставляют лизать ружейное
масло, забегали. «Э-э, — подумала Марта, — парня-то выручать надо. У него ж
там, за бугром, невеста». Труба и Цемент, перегнувшись
друг к другу через стол, напряженно спорили.
— Шон,
— крикнула Марта, — ты католик?
— Да.
— Не заморачивайся.
Девчонки пусть танцевать идут, а настоящий католик к нам — водку пить.
— Точно, — подтвердил Труба, — третьим будешь.
— Ты че,
считать не умеешь? — вспыхнул Цемент. — Нас уже трое.
— Двое, — упорствовал Труба, — Она, — ткнул в Марту
рюмкой, — не третий — третья. Он — третий.
— Филолог, блин. Наливай давай.
— Сколько?
— Края не видишь?!
Шон ловко, невзирая на
комплекцию, пробрался к Марте, пристроился рядом на скамье. Четверка сдвинула
рюмки.
— Спасибо. Понимаете, ваши девушки очень красивые,
но у меня невеста. Понимаете, невеста. Она не такая красивая, но невеста…
— Невеста — это святое, — сказала Марта.
— За невест! — рявкнули
хором Труба и Цемент.
Шон нарезался быстро. Он
пел печальные ирландские баллады, читал стихи и любой тост завершал вариацией
на тему своей невесты и Папы Римского. После слов «за моего папу и невесту Его
Святейшества» Трубу прорвало: он путано и громко вещал о заповедях, пророках,
грехах и воздаяниях.
— П-почем
опиум для народа? — поинтересовался Цемент, дергая Трубу за пуговицу на
рубашке.
— Попрошу без рук! Я — атеист, хотя наличия бога не отр-рцаю. А ты кто такой?
— Я? Строитель… — по щеке Цемента ползла скупая
мужская слеза — П-шли
танцевать.
И они пошли танцевать: плечом к плечу, взявшись за
руки, под томные вопли Беркута, притопывая и прыгая, выкидывали коленца псевдоирландского риверданса. Шон грезил о невесте, Цемент думал о боге, Труба о
нелепом платье жены, а Марте привиделся розовый слон, кружащийся в полутьме с
воздушным шариком в хоботе. Слон подобрался совсем близко, положил на плечо
Цементу толстую розовую руку. «И не слон, а слониха. Героиня. Суметь надо —
такой костюмчик напялить. А и
хорошо, что слониха. Слон-героин — не комильфо». Под музыку ритмично
притопывало и прыгало уже человек двадцать. Издалека донесся голос Хельги:
— Эндрю, гони наших на улицу. Пусть прыгают в
подъезд. То-о-орт уже-е привезли-и-и…
И тянет назад, не пускает розовый слон.
Праздничные посиделки завершились в третьем часу
утра. Гости вызывали машины и, вежливо икнув напоследок, уползали прочь.
— Я сяду за руль!
— Темочка, ты выпил, я поведу…
— Я. Сяду. За руль. Заткнись.
Лаковая туша «Порше-кайена»
улыбалась отблесками ночных фонарей. Тема-Цемент сфокусировал взгляд на машине,
стряхнул с руки жену, подошел к дверце, заорал:
— Я! Никогда! Не сяду! За руль! Бабской тачки!
Каждое слово, как точкой, он припечатывал
отработанным ударом ногой по корпусу автомобиля. Полированную поверхность
боевыми ранами «украсили» царапины и вмятины. Хрустнуло, стеклянными кубиками
посыпалось стекло.
— Никогда! Никогда!
— Темочка, не надо, ты же мне ее только вчера
подарил! Сделайте же что-нибудь! — шепот звучал отчаянней крика.
— Ты, аллигатор, кончай клоунаду — Алекс отпустил
Марту и двинулся к буяну. Тема крутнулся на пятке, отвел для удара кулак. Марта
засмеялась и стала плавно опускаться на асфальт. Глаза у Темы стали как два
синих блюдца:
— Держи ее. Ну, блин, ничего, ничего. Сейчас домой
поедем…
Из темноты выдвинулась курпулентная фигура в черном костюме:
— Артемий
Мамедыч, мы вашу машину
подогнали. Ключи… — голос начальника охраны замялся и стих.
— А в табло за Медведыча!? — взвился буян. — Где ты, моя ласточка,
детка моя золотая…
Ненавязчиво направляемый телохранителем Артемий добрел до машины, в
обводах которой слились мощь и стремительность, распластался на капоте, раскинув
руки, запечатлел смачный поцелуй на лобовом стекле, умиротворенно сказал
Алексу:
— Пжал-ста,
заносите Мартишу в салон. Ща я вас домчу за пять минут.
— Не-е, Темочка, ты пья-яный, мы с тобой не поедем, мы без тебя пе-ешком пойдем — вздохнула
Марта. Тема сполз с капота, помог Алексу устроить Марту на заднем сиденье.
— Не трясись, это я здесь пьяный, а за рулем — я
трезвый! — забрался в водительское кресло, крикнул: — Алиска, место!
Жена покорно полезла на переднее сиденье. Куда делся
хмель. Черная машина, ревя, неслась по ночному городу. На пределе видимости за
ней поспешал джип охраны. Начальник охраны сказал водителю:
— Ты новенький, привыкай. Пока все цветочные точки
не объедет — не уснем.
— Алиска, это все для тебя! Цветы, кураж, азарт,
бред! Все, что было — не в счет. Я ТЕБЯ люблю! — ночные продавцы цветочного
базара подносили охапки цветов. Сон, сон, сладкий сон или кошмар. Алекс и Марта
вышли из машины, помахали Алисе, пожали руку Теме. Тот все пытался что-то
объяснить:
— Слышь,
Марта, я ее из помойки вытащил. И мамашу ее — дурынду. Квартиру купил, бизнес. Дурында еще за сыном смотрит. Алиска со мной всегда.
Она — неправда. Я ее во сне приснил,
потом картину на Арбате с ее лицом увидел — купил. Дома повесил и пошел старой
жене морду бить — процент с
салона «крыше» не платит. А тут Алиска на маникюр зашла. Я старую даже бить не стал. «Ты, говорю, русалка,
пойдешь за меня? Пойду, говорит». Я старой
кулаком под ребра: чтоб завтра развод был. Через день на Алиске женился и
полтора года уже балдею…
— Окей,
Ромео, езжай уже. Спокойной ночи!
— Ага! Созвонимся.
Машина прыгнула в ночь. Цветы заполняли салон
автомобиля: восточные экзоты, мясистые зеленые листья, перья папоротника,
тюльпаны, орхидеи, ирисы и розы, розы, розы… Давящий аромат — еще чуть-чуть и
превратится в смрад.
— Улыбнись, дура!
— бешеные синие глаза впились в лицо жены.
— На дорогу смотри, — Алиса улыбалась, глотая слезы.
На повороте машину занесло. Не было визга тормозов,
картинных переворотов через крышу, снесенных ограждений. Взметнулся в черное
небо алый всполох — и все.
Одноклассники
Марта бежала тяжелой рысью. Тонкий наст похрустывал под ботинками. Вдох —
раз-два, выдох — раз-два. Мысли прыгали в такт движению: «Опять опоздаю. Ребята
уже заждались. Пятнадцатое февраля — три в одном: день рождения — Тынштыку исполнилось? У-у, как
много… Люди столько не живут; день вывода войск из Афганистана; день встречи
одноклассников — сколько нас здесь, в городе, осталось? Можно пересчитать по
пальцам. И пальцев на одной руке более чем хватит. Четверо. И трое из них
афганцы — парадокс. Малой на десять лет моложе, афганчик, младшенький».
Старый дом, скрипучая лестница, знакомая дверь.
Звонок продребезжал морзянкой древнее — Та-ти-та
ти-та та-та-та — «Под
крышей дома моего»…
Дверь распахнулась. Тынштык улыбался, глядя на запыхавшуюся Марту.
«Штык, братка, пузан
ненаглядный» — Марта помахала букетом:
— Привет, Политрук. Держи презент. Поздравляю, —
дружеский поцелуй в ухо, — Как нога?
— Поживем еще. Проплывай, тучка. Спасибо. Куртку
давай. Не-не, не разувайся…
Пока Тынштык
пристраивал куртку в шкаф, Марта прошла в комнату. Все как всегда, тяжелая
деревянная мебель — сталинский ампир, башня напольных часов с боем, на стене
потемневшая шпалера с невнятной куртуазной сценой, две парадные шпаги — трофеи
деда и фотографии: большеглазая девушка нежно держит за руку офицера в парадном
кителе с золотыми погонами; лихой кавалерист с кубарями в петлицах, привстал на
стременах; лейтенант с автоматом среди таких же, как он, парней, в панамах и
кроссовках. Казарменный порядок, стерильная чистота. И алые розы каплями крови
в длинногорлом кувшине.
Вокруг стола с одиноким стаканом водки и горбушкой
черного хлеба трое — Снайпер, Разведчик и Малой. «Все-таки он меня не любит» —
подумала Марта, быстро взглянув на Малого, сказала весело:
— Привет. Что мрачные,
в русскую рулетку играем?
— Шутница… — отвернулся Снайпер.
— Дорогая, как можно? — картинно воздел руки
Разведчик.
— Плюшками балуемся — окрысился Малой.
— Ой-ой-ой, какие мы нежные, — пропела Марта, —
Посмотрите, что я раздобыла. Алле-оп! — Марта выложила на стол упаковку
толстых коктейльных
трубочек и матовую пластиковую коробку — на этикетке в виньетке из охотничьих
ружей, патронташей, валторн — олень: златошкурый,
ветвисторогий с вишневым
деревом, растущим изо лба. Крышку долой! Поплыл тонкий горьковато-свежий аромат
вишни. Сочные ягоды лежали, как патроны, бок к боку, глянцевые, крупные.
— Ого! — восхитился Снайпер.
— Откуда такая… прелесть? — пошевелив пальцами,
поинтересовался Разведчик.
— «Уж полночь близится…» — плотоядно пропел
Политрук.
— Постреляем! — радовался Снайпер.
— Как на выпускном,
только тогда трубки из бумаги были, — умилился Разведчик.
— Давай, давай, вперед. «Окропим снежок
красненьким!» — резвился Политрук.
— Вы че,
с ума посходили?! —
поразился Малой.
Компания быстро накинула куртки, топоча, поскакала по лестнице вниз. На ходу
перебросились новостями: у Политрука сын заканчивает Высшее командное, Разведчик в очередной раз женился,
Снайпер бегает в аэроклуб, Малому присвоили майора, а Марта поменяла работу и
имидж.
Солидный капитальный гараж все так же стоял в углу
двора. Теперь там вместо «Жигулей» дяди Бори, которыми когда-то гордился весь
дом, хранился снесенный соседями «до лучших времен» хлам, который и выбросить
вроде жалко и дома держать невозможно: детские велики, старое рассохшееся
пианино, венские стулья, связки журналов, стеклянные банки и прочая ерунда.
— Малой, остаешься внизу — лепишь снеговика и
корректируешь огонь, — проруководил
Политрук.
— На снеговика снега не хватит… — уныло пробурчал
Малой.
— Тогда колобка скатай!
Четверка полезла наверх. Первым взлетел Снайпер.
Свесившись с крыши, подтянул Марту. Разведчик, подсадив тихо матерящегося
Политрука, элегантно взобрался следом.
— Левее, левее кати. Еще. Все. Стоп — командовал
Политрук.
— Там камень лежал под фонарем… — вспомнил
Разведчик.
— Когда это было, — вздохнула Марта.
— Начали. Серия из трех, — оборвал Снайпер.
— Попал. Попал. Попала. Политрук — мазила, — раздался снизу голос
Малого.
— Не мазила,
не пристрелялся, — пожалела Марта.
— Что это ты его защищаешь? — ревниво
поинтересовался Разведчик.
— Политрук за меня всегда контрошки по математике писал и химии… и физике…
иногда, — пожала плечами Марта.
— А ты за него литературу, — парировал Снайпер.
— Он-то шедевры творил: «Осень. Птицы полетели на
юг. За ними — бабочки. Но по дороге от холода они сдохли», — ехидно процитировал Разведчик.
— Смейтесь, смейтесь, зато… — начал Политрук.
— Попал. Попал. Попала. Политрук — мимо. — Хрипло
комментировал Малой.
— Зато я, как некоторые, клоуном не выставлялся.
Забыл, как ты к Мартишкиной
маме пришел? «Мадам, позвольте просить руки дочери Вашей…» — манерно протянул
Политрук.
— И не мадам вовсе, я по имени-отчеству обратился, —
оскорбился Разведчик.
— По имени-отчеству. Ты сам-то понял, что сказал? —
«прошу руки дочери Вашей, но не в смысле руки, а в смысле под руку в театр. Жду
решения. Засим позвольте откланяться, преданный Белль Шевалье». К психиатру, к
психиатру, — ерничал Политрук.
Одноклассники корчились от смеха.
— Попал. Попал. Попала. Политрук — не попал, —
обреченно бубнил Малой.
— Классику надо читать! — огрызнулся Разведчик. — Я
тогда был Монте-Кристо. Вспомните лучше, как Снайпер — «юное дарование» на
конкурсе поэтов перед Мартой выделывался!
На ярко освещенной сцене в актовом зале
республиканского Дворца школьников, заполненном разнаряженными родителями и гордыми учителями
словесности, бледными, трясущимися или уже отрешенно-спокойными конкурсантами,
Снайпер, тогда еще просто Николя, читал нараспев тревожные, странные стихи.
— В позе памятника незабвенному!..
— Майка кр-кр-красная
до ко-о-лен…
— Я, говорит, поэт, зо-овусь Сережка. От-от меня вам по-о-варешка-а-а…
— Ой, не мо-огу!..
— Слышь,
а почему ты в руке ушанку тискал?
— Кепки не нашел, — спокойно ответил Снайпер.
— Ленин из тебя неудачный получился.
— Дебилы,
я Есенина представлял!
Компания взвыла:
— А мы думали!
— Попал. Не попал. Не попала. Политрук — кучно пошло
— не попал, — констатировал Малой.
— Ребята, а как вы меня с парашютом прыгать
заставили, — вытерла слезы Марта.
— Нырнуть головой вниз
Как в омут
Прыгнуть
Можно «солдатиком»
В глубину
В пустоту
В никуда
В никогда
С последней пристани
Вытяжное кольцо
Р-раз!
Хлопок
Лечу под куполом, — чеканно декламировал Снайпер.
— Ве-есь
ми-ир мо-о-ой! — дружно закончили одноклассники.
Внизу тихо бубнил Малой, но никого не интересовало:
попал — не попал.
Коробка опустела.
— Эй, вы Малому оставили? — провожая взглядом
последнюю ягоду, спросила Марта.
— Обижаешь. На стол отсыпал. Если тараканы не
зажевали — все там, — солидно отозвался Политрук.
— Что, наш вьюнош
тоже любитель? — посмеиваясь, поинтересовался Разведчик.
— А то. Помнишь, перед выводом в охранении стояли? Я
посты пошел проверять. Ночь, сухо, в горле царапает, холод собачий — слышу за
камнем поскуливанье
жалобное такое, тоненькое. Подкрался. У-у. Сидит наш Малой, автоматик обнял, носом хлюпает. Я ему «…гад… ты на посту… или где?» А
он: «Мо-о-ороженого
хочется… с вишнями».
Снайпер бросил окурок. Огонек, прочертив правильную
дугу, попал точно в центр заплеванного вишневыми косточками снежного колобка и,
брызнув искрами, погас.
— Холодно. Пойдемте домой.
Квартира встретила уютным теплом. Снайпер подхватил
гитару, завалился на диван, перебирая струны замерзшими пальцами, — получалось
нечто игриво-итальянское. Седой изысканный Разведчик и коренастый, по-моржовьи усатый Политрук
дурашливыми голосами затянули «Уно,
уно, уно, ун
моменто…». Привалясь плечом к косяку, замер
Малой.
Марта смотрела на них сквозь сигаретный дым: «Дураки. Какие же мы старые
счастливые дураки. Не
ревнуй, майор. Ты из другого времени».
Малой вздохнул и пошел ставить чайник.
Здравствуй
и прощай
Письмо номер раз. 31 декабря 2013 г., вторник.
Здравствуй, брат мой Лешка!
Пишет тебе дружилка
твоя, Марта. Надоело «общаться» с тобой по интернету да слать телепатические
послания без ответа и привета. Буду я теперь писать тебе письма (молвя высоким стилем — эпистолы в
прозе) бумажные, годные либо для хранения в пачечке с розовой ленточкой либо для использования
по назначению (бояться не надо — письма писаны чернилами экологически чистыми,
из ягод бузины).
Десять лет, как съехал
ты в края дальние и сердце мое с тех пор спеклось в камень
холодный. Лучшая, чистая часть меня оторвалась, улетела. Осталась обратная
сторона Луны.
Раньше ты спрашивал: как ты живешь? Потом: как ты,
живешь? Теперь: как, ты еще живешь?!
Да, живу. И хотя память-то, прямо скажем, не того,
раз в неделю жди письмо-отчет, выжимку из дневника обормота. Точнее, обормотки. Хотела дать письмам громкое название
«Эпистолы, пропетые-прописанные
фистулой в момент диастолы», ан нет,
вычурно и глупо. И ты не приветствуешь речевые выверты. Что делать, язык
портится, теряется, «канает
в лето».
Обнимаю крепко! Привет и поцелуи с благопожеланиями Тусе, Ляле, Касечке и Марианне Карповне.
Твоя Марта.
Письмо номер два. 12 января 2014 г., воскресение.
Здравствуй, друго-брате
Алексий!
Утро начинается с рассвета, письмо с ошибки.
Правильно писать «воскресенье». И я не обормот.
Короче, пиша…
обпишивая… описывая… писуя…. Говоря короче — вот тебе
замочная скважина в письмах. Заглядывай. Начнем с восстановления пропущенного —
одиннадцати (/друзей Оушена/
— зачеркнуто) дней нынешнего года.
01.01.14. Среда: Здравствуй,
Новый г…
02.01.14. Четверг: Просыпаемся,
едим, пьем мало, вечером идем в гости.
03.01.14. Пятница: Просыпаемся.
Едим. Пьем мало. Вечером приходят гости. Все равно пьем мало. Едим.
04.01.14. Суббота: Просыпаемся.
Пьем много. «Ессентуки-17». Едим мало. Вечером идем в гости. Потом с этими
«гостями»-хозяевами топаем
еще в одни «гости», забираем и этих и в следующие «гости». Пьем. Распугиваем
ночь петардами.
05.01.14. Воскресенье:
Просыпаемся не дома. Вода из-под крана. Кто все эти люди? Идем домой. Пьем
«Ессентуки-17». Счастье. Едим. Вспоминаем, что завтра на работу. Вечером
приходят гости.
06.01.14. Понедельник:
День тяжелый. На работе отмечаем день рождения коллеги. Пьем мало. Днюха удалась. Завтра Рождество.
О высоком думать не
получается. Едим.
07.01.14. Вторник: Рождество.
Едим.
08.01.14. Среда: Работа?
Отмечаем построждество.
Традиция такая — праздновать в коллективе. Едим. Сил нет.
09.01.14. Четверг: Очередной день
рождения коллеги. Сколько можно жрать?!
Не смешно.
10.01.14. Пятница: Итальянская
забастовка. Сидим на рабочих местах. Таращимся в экраны компьютеров. Телефон: дринь-др-р-р-ринь! Убейте меня.
Или верните голову. «Здравствуйте. И вас с Новым годом. Да, конечно, и с
наступающим старым. Не помешает. Приходите в понедельник. А лучше в среду.
Всего доброго». Голову верните.
11.01.14. Суббота: Если свеча
погаснет в светлое время суток — ничего не произойдет. Если в темное — станет еще темнее. Искать потерянное лучше там, где свет.
Даже если там нет потерянного. Гарантия от когтей рассвирепевшей кошки с
отдавленным хвостом. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Страшная штука
— болезнь.
Как прошли новогодние каникулы у тебя? Тепло-холодно, грустно-весело? Если
ответишь, помни — мне это действительно интересно. Не ответишь — все равно
интересно. Еще интересно, если не ответишь, то почему?
Жму руку и шлю горячие приветы жене, дочерям, семье
Ляли, теще и Тусиному
терьеру (забыла, как его зовут).
Больная на голову Марта.
Письмо номер три. 19 января 2014 г., воскресенье.
Здравствуй, дорогой друг Алексей!
Хотела написать «добрый день», но вспомнила Иа-Иа: «если утро, конечно,
доброе…».
Завела «масляный» календарик. Вычеркиваю дни. Надо нарисовать дембельский альбом для полноты
жизни.
С праздником тебя, православный! Семью твою тож. Крещение Господне.
Ходили с Алексом в парк, кормили синичек. Семечки на
ладони, ладонь только из перчатки, теплая. Синички подлетают в очередь, садятся
на пальцы, склевывают по
семечке, улетают. Лапки проволочные, ледяные. Некоторые смелые пичуги
задерживаются на несколько секунд, погреться. Синичье общество сразу голосит:
уступи место!
Потом зашли в собор. У собора, справа, помнишь, там
изогнутая сосна растет, с двух лотков батюшки разливают святую воду. Очереди.
На лотках наросли сосульки.
В храме купили свечи. Правый придел на реставрации —
к Богоматери не пробраться. Пошли к Серафиму Саровскому, затем к святому Георгию и завернули к Николушке Мириклийскому. Рядом с иконой огромная бочка-чан из
нержавейки, к ней подведен шланг — вода поступает непрерывно. Батюшка разливает
в бутыли воду, рукава и подол рясы мокрые. Очередь.
Вернулись к святому Георгию — не протолкаться,
стоим, ждем, чтобы свечку поставить. Сзади басистое: «Не пугайтесь». Кое-кто
обернулся и по лицам, плечам, спинам зашлепали капли воды с кропила.
Уже на выходе в нас с криком врезался запыхавшийся
мужик, обвешанный пятилитровыми бутылями: «Где здесь дают воду?!»
Засим давай вернемся к порядку, то есть к
понедельнику.
13.01.14. Понедельник:
Еще раз: «Здравствуй, Новый год!» Новый старый — старый новый год. Декрет от 26
января 1918 года. «Время, вперед!» Каково это заснуть и проснуться через две
недели. Лег баиньки 26
января, вскочил 8 февраля. От римского диктатора до папы римского… Молодцы
мужики. С календарем баловаться — это не в бирюльки играть.
Проводили Старый Новый достойно. Обильно ели.
Обильно возливали. В таком количестве виски пил только грязный реалист Чарли.
Ах, Буковски, ах, Буковски! «Маленький человек»
двадцатого века. Замочная скважина.
Пора спать. Некрасиво.
14.01.14. Вторник: Аврал на
работе.
— Успеете до вечера?
— Принтер работает, как печи Освенцима — без
остановки.
Немая сцена. Дурацкая
шутка.
15.01.14. Среда: Труды
праведные. Дирекция. Фейсбук.
Обед. Каша с ягодами — полезно, быстро, невкусно. В мордокниге бурный спор о предпочтениях лагманных. Кто, что туда кладет,
зачем и почему. Киплинг-сяй.
Джянду, почак и джютяря4 . Ты, пожалуй, забыл уже это.
Загадка — «живые овощи». Разгадка — быстро, на большом огне, уже не сырые, но еще не мягкие. Советы
доброхота — учите китайский!
Привыкайте к китайской кухне. А вот «китайские» уйгуры в лагман-сяй томат-пасту не кладут. Только помидоры.
Томат-пасту в дело ввели уйгуры советские. Экономично и цвет яркий. Насыщенный.
Со-сущее
чувство голода. Миру — нет! Даешь войну за раздел, передел и новодел мира! Каждому выжившему
по курице. Землю — селянам, фабрики — под землю. Власть — кто-нибудь подберет.
К вопросу о недостатке и переизбытке, у коллеги ее (ейный, евонный — нужное
прочитать) муж намедни спросил: «Почему мы не спим на шелковых простынях?» Она
в ответ: «Зачем нам шелковые?
У нас вшей нету». Чего же в
жизни не хватает — вшей или простыней шелковых. Остается цитировать «Роллана Барта о Роллане Барте» — ничего нет нового под
солнцем. Под луной тоже.
Страх давит, давит. Жизнь превращается в сон, в
кошмар наяву. Мрак и нежить, «да минует чаша сия». Попыталась забить мозги: «Менталист», «Касл», «Анатомия Грей» подряд. О, кто-нибудь,
поклонитесь герою!
16.01.14. Четверг: Раньше в городе
была улица Правды. Переименовали. Теперь правды нет. Нет улиц Любви, Надежды,
Веры. Ни в одном. Надо поискать. Прогуглила.
Не нашла. Только улицы продажной любви: почем нынче любовь… Ни веры, ни надежды.
Вместо обеда пошли с подружайкой в тренажерный зал. Хорошо. Никого. Тихо.
Беговая дорожка не работает. Велосипед, шагоход,
пресс, бицепс-трицепс, отвес. Зеркала отражают двух теток с серьезными
«социальными накоплениями» на боках.
Называть толстое брюхо пухлым животиком — кощунство
слова. Ударим делом по слову: красивое тело к лету!
Надежды питают не только юношей.
17.01.14. Пятница: Текст без
контекста — зло! Скороговорка провокаторов. А контекст без кокетства — благо!
Требование сексиста. Давай
я тебе лучше анекдот расскажу, с контекстом:
Пьяный мужик просыпается на кладбище ночью весь в
грязи, встает, смотрит фонарики горят
и сторож кладбищенский дорожки подметает. Решил он сторожа пугануть: — Эй, Ур-р-р-фр-р-фр! Сторож взглянул и
дальше метет. Алкаш ближе подошел и опять заорал. Сторож метет. Алкаш подумал:
— Ну его, пойду домой.
Подошел к забору кладбища, только перелезать, тут ка-а-ак получит метлой по голове. Сторож: — Ты
дурить-то дури, а за ограду
ни-ни! Вали в могилу обратно, а то светает — народ напугаешь…
Смешно? А в общем, спасибо господу, что удалось
дожить до пятницы.
18.01.14. Суббота: Ночью разбудили
жуткие крики, стоны, визг. Не стряхнув окончательно сон, слышать такое страшно.
Остатки сна растворились в переходящем в ультразвук вопле. Полицию вызвать?
Пять минут раздумий. Тихий ритмичный скрип. Быстрее, быстрее, еще быстрее.
Крики, стоны, визг, вопль. Завершающий аккорд. Понятно. Совокупляются соседи
сверху. Не верю! Слишком шумно, господа, убавьте громкость, соседям спать не
даете.
Интересная квартирка. Перепродается каждые
полтора-два года. И все жильцы с повышенным сексуальным аппетитом. Ночная
жизнь, с нашими картонными потолками и бумажными стенами, как на ладони.
За десять лет наслушаться довелось. Первая пара —
«Красная шапочка и Серый волк». С завидной регулярностью, три раза в неделю —
понедельник, среда, пятница с одиннадцати до двенадцати с потолка сыпался
дробный перестук по паркету каблучков-шпилек, сопровождаемый редкими мягкими
прыжками: Волк ловил Шапочку. Играл, как кошка с мышкой. Потом скрипел диван. В
субботу утром благообразная пара с постными лицами уезжала до понедельника на
дачу. Оба пухлые, кругленькие, ей около тридцати, ему за шестьдесят. На даме
зимой и летом вязаный беретик с помпоном или нейлоновая шляпка. Красного цвета.
Другая парочка била посуду со сладострастным
упоением: дзинь! Дринь-дринь!
Перебив положенное, кидалась
кастрюлями и сковородками. Потом очень долго скрипела кроватью.
Следующие пели «под
Никитиных», потом он играл на саксофоне. Шепотом. Потом порция секса. У этих
кровать не скрипела. Она монотонно бахала
спинкой в стену.
«Бардов» сменили «прыгуны». Занимались квартирным паркуром, устав скакать по стенам, прыгали со шкафа на пол.
Напрыгавшись, скрипели кроватью.
Почему у всех такая отвратительная мебель?!
Затрахали.
Доброй ночи и пусть она будет добрее, чем утро.
Передавай привет и прочие чмоки-лафки
супруге и девочкам.
С наилучшими пожеланиями,
Марта.
Письмо номер четыре. 26 января 2014 г., воскресенье.
Здравствуй, друже
Олексий!
Майдан.
Хаотика.
Дела домашние.
Суета и томление духа. Вечером встреча с подругой
(ты ее не знаешь). Разговор. Пустота и образ. Пустота, ипостась, образ.
«Трактат о вреде курения», «Трактат о вреде пития»,
«Трактат о вреде бытия-жития». Скушно,
господа. Надо поесть.
20.01.14. Понедельник:
Бутерброды, пироги, пирожки, бутерброды. Сыр, колбаса, огурцы. Икра.
Отсроченный день рождения. В обед. В теплом душевном коллективе. Еда вперемешку
с красивыми лживыми словами. Надоело. Сколько можно лгать. Столько можно есть.
Бездарный день.
Кот уткнулся носом в диван, делит угол биссектрисой.
Вытянулся колбасой, подогнул под себя лапки и хвост. Усы веером, улыбка на морде и тонкий, нежный храп с
присвистом — снит себе
что-то приятное.
Доброй ночи.
21.01.14. Вторник: Девяносто лет
назад умер дедушка Ленин. Помнишь, мы приезжали с детьми в Москву, ты возил нас
в Коломенское? Тогда же
сходили на Красную площадь, зашли в Мавзолей. Ленин хотел быть похороненным
рядом с матерью. Партия решила иначе. Церковь к такому захоронению претензий не
имеет — три метра под землей. Предел соблюден.
Ступени потерты, в мелких щербинках, скудный свет,
нет ни одного цветка, пропало сияние лабрадорита. Жизнь и смерть у каждого
своя, но такого послесмертия
не пожелаешь никому. Ужасный век. Ужасные сердца?
Завтра очередной день рождения… ми-ми-ми, сюси-пуси, снова вранье, снова еда.
22.01.14. Среда: Работа,
практиканты. Ой. Наплыв еды. Большой наплыв. Просто огромный.
Срочно в зал, на тренажеры.
23.01.14. Четверг: Такими благими
намерениями вымощены все дороги от рая до ада. Хочешь, как лучше, делаешь, как
всегда, — никак. До чертиков надоевшая работа. Много. Выполняется
высокопрофессионально. Все остальное — никак. Нет сил. Забирает пар, который
уходит в никчемный свисток.
24.01.14. Пятница: Спасибо,
спасибо тебе, боже, что удалось дожить до пятницы!
25.01.14. Суббота: Рабочий пол-день,
как обычно. Потому так радостно в пятницу — не пол-ный день, а пол-овина.
Где пол овина, там и пол риги. Или Риги. Шучу. Не обращай внимания.
Дождь с переходом в неубедительный снег. Снег с
переходом в профузный — ой-ой,
— дождь.
Преображенский заклинал не читать перед обедом
советских газет. По сравнению с нынешней новостной лентой те газетки легкий
аперитив.
Очень удобно косить страусов серпом по яйцам, когда
они прячут головы в песок. Петь фистулой в финале эпистолы — ты музыкант. Зацени!
Всего доброго!
Удачи!
Привет семье.
Искренне (?) ваша (???)
М.
Письмо номер пять. 1 февраля 2014 г., суббота.
Здравствуй, Алексей Альгердович!
Пишу пятое письмо, пожалуй, что последнее. Ничего
прогрессивного и новаторского в нем не будет, только беспокойное и
переменчивое. Зеркальный омоглиф.
Мимолетная диастола жизни. Медитация над пророком Когелетом и последние новости подсчитанные,
отмеренные и взвешенные.
27.01.14. Понедельник:
Чувствую себя.
28.01.14. Вторник: Сборник сказок.
Выйдет ли.
29.01.14. Среда: Ем яблоки и
смотрю в окно… Строка из песни. Королева негатива и фотошопа с покусанным яблоком в левой руке.
30.01.14. Четверг: Начала писать в
мордокниге утренние думки.
Думаю вот:
— зависание в Интернете — это от тотального
недостатка общения или от хронического балдобойства?
— дискретное общение — это отложенное настоящее или
предвосхищаемое будущее?
— что лучше, журавль в руке или синица в небе?
— откуда пошел миф о слепоте летучих мышей?
— олимпиадой порадуемся или как?
И это называется мысли. Или как? Как. И еще раз —
как.
31.01.14. Пятница: Спасибо,
спасибо, спасибо, боже! Пятница. Питница!
Послушай, друг мой любезный, сказку про пятницу:
Жила-была пятница. В понедельник она просыпалась
маленькой, скукоженной. С
больными зубами. К среде расправляла плечи, поднималась с колен, стреляла
глазами направо-налево! А в
пятницу вырастала до огромных размеров, пятничных…
— Мам, а почему у пятницы болят зубки?
— Потому что ум зашел за разум, а почки, печень,
сердце, легкие уже отказали. Спи, Робин, — сон тебе в руку.
Если мечи перековали на орала, может, и пятно-питницу перекрестить в
житницу? Жить и не ждать с ужасом понедельника. Жить и не ждать с ужасом.
Просто жить.
Рукопожатствую
и передаю приветы, (/которые нафиг
никому не нужны/ — зачеркнуто) не нужные никому.
Засим, когда-то сестра твоя, Марта.
Прощай.
_____________________
1 Мамацу
(уменьшительно-ласкательное от момо).
Момо — непальские большие
пельмени с разной начинкой.
2 Торай (каз.) — поросенок.
3 Беш, бешбармак — очень вкусное
блюдо из вареного мяса и теста.
4 Джянду — длинная китайская
фасоль, она же змеиная, спаржевая или ярдовая,
почак — молодой горох в
стручках, джютяря —
чесночные стрелки.