Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2015
Пётр Алешковский. Крепость: Роман. — М.: Изд-во АСТ:
Редакция Елены Шубиной, 2015.
Нет
смысла сегодня говорить о тенденциях, о направлениях, о моде и стилистике, о
письме и особенностях художественного мышления. Можно говорить о текстах.
Реалистическое или постмодернистской
письмо, отстраненность или искренность — неважно. Слово как таковое выступает
на первый план. Литература сегодня, кажется, существует не как процесс, но как
путь, как высказывания индивидуальностей. Слово, манифестированное как
художественное, то есть особо значимое слово, уже в силу этой манифестации
проходит особую проверку. Можно спорить, случалось такое раньше или нет, но
факт остается фактом: ангажированность — то есть художественная фальшь, ложь,
въевшаяся в саму словесную ткань, — сегодня очевидна как никогда. И дело тут не
в мировоззрении, не в приверженности той или иной стилистике, не в ориентации на те или иные моральные,
религиозные, философские ценности. Это уже не вопрос хорошего или плохого
письма, реализма или эстетизма, искренности или отстраненности. Это вопрос
писательской самодостаточности и художественной правды. Это вопрос самого
образа мышления, вопрос верности или измены понятиям высшим.
Кому-то
может показаться странным такое вступление к отзыву на роман Петра Алешковского «Крепость». Ведь
роман можно воспринимать в русле вполне традиционных литературоведческих
методик. Право же — ни тебе новых нарративных
стратегий, ни нового письма, ни нового художественного мышления. Все вполне
обыкновенно, привычно. Реалистический роман, современность и история,
актуальные социальные конфликты, узнаваемые характеры. Вроде бы даже в
контексте творчества самого Алешковского
этот роман наиболее, скажем так, каноничен, то есть вписан в определенную манеру художественного
высказывания. И все же стоит внимательнее приглядеться к этому тексту, в
котором обыденное, привычное неожиданно обретает иное измерение. Не другую
эстетику, нет, но именно другое художественное качество.
Вот
талантливый историк и археолог Иван Сергеевич Мальцов. Бескорыстный ученый, исследователь истории Деревска, городка на
северо-западе России. Мы его застаем в тот момент, когда жена его Нина уходит к
дельцу от истории (археологии) Виктору Калюжному. Вдобавок бывший его
одноклассник, «преуспевший в школе по комсомольской линии», а ныне начальник,
директор музея Маничкин
увольняет Мальцова и
ликвидирует экспедицию, то есть группу исследователей-археологов. Что тут
сказать — известный конфликт советского романа: энтузиаст ученый и карьеристы.
Все так. Только у Алешковского
это даже не завязка, а экспозиция романа. Завязка будет дальше, когда местный
начальник, новый барин (почти новый Троекуров)
Степан Анатольевич Бортников приглашает Мальцова
на охоту. На охоте ранят Маничкина,
и лишь по счастливой случайности подозрения не падают на Мальцова. С этого начинается настоящее действие
романа.
Впрочем,
и это не вполне точно.
Алешковский
ведет повествование сразу в нескольких временных пластах — монгольская
древность, русское средневековье вторгаются в современность, впервые появляясь,
то есть обретая художественную реальность, в
сне Мальцова (который сам,
кстати, потомок монголо-татар). И оказывается, что главный герой романа — Деревск, город с Крепостью и
городищем, город, переживший монгольское нашествие, литовскую осаду, город,
воплощающий в себе историю как таковую (до советских времен, до нынешней, к
истории равнодушной, современности).
Каждый
из исторических пластов, каждая эпоха находит в романе свое воплощение в слове.
И с этой точки зрения роман Алешковского —
это рассказ не об историке-энтузиасте, не о его борьбе с нынешним Левиафаном в
лице новых губернских вельмож, не современный детектив, но история
археологического открытия (открытия подземной церкви — вполне логичный финал,
между прочим), но повествование об истории как таковой, которая мудрее
надменной актуальности и претензии на значимые исторические свершения вопреки
накопленному опыту прошлого.
И
здесь самое время сказать о главном достоинстве романа.
Это
точность языка, которая и позволяет смешению эпох и времен не обратиться в
лингвистический хаос.
Алешковский
выступает в романе как знающий историк, как специалист и как заинтересованный
квалифицированный наблюдатель, с собственным опытом, рефлективным и
исследовательским. Это определяет словесную точность романа и историческую
правду — и одновременно уберегает от идеологических спекуляций.
Роман
Алешковского — научный,
прежде всего по духу своему. Он не утверждает, не навязывает, не агитирует, но
пытается показать — что есть, и открыть — что скрыто в истории. Да, конечно, мы
имеем дело с домыслами и,
прошу прощения, реконструкциями, но с домыслами и реконструкциями, опирающимися
на опыт научного знания, на уважение к истории. Алешковский в своем романе исходит из тезиса
необходимости исторического исследования, то есть изучения прошлого, без чего
не может быть никакого настоящего. И будущего, разумеется.
В
этом смысле «Крепость» — просветительский роман. Историческое здесь
преодолевает советское, точность слова оказывается сильнее устоявшегося
жанрового канона. А потому актуальность и злободневность не то что перестают
быть злободневными и актуальными — но видятся по-другому, воспринимаются иначе.
Ведь в конце концов в романе затронут
вопрос не отношения к истории, не соотношения истории с сегодняшним днем, но
вопрос исторической исчерпанности. Может ли история прекратиться, быть
уничтожена, и что это значит, и как это сказывается на судьбе человека, как
влияет на жизненное пространство, на территорию существования — вот в чем
вопрос.