С грузинского. Перевод Владимира Маловичко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2014
—
Эй, вы, глупые дурочки,
сколько можно повторять: пока я жива, а вы можете писать, спрашивайте меня и
записывайте! Неужели вы не видите, что все, кому не лень, лихорадочно строчат
«мемуары» о вашем отце и одному Богу и мне известно, правда это или нет! — до
сегодняшнего дня причитает мама, вразумляя меня и Кетино.
Маме
восемьдесят три, и она боится, чтобы воспоминания, которыми полна ее голова, не
потерялись с ее уходом в лучший мир. Хотя, когда я гляжу на нее, у меня перед
глазами всегда возникает полный тайн бессмертный образ Урсулы из Гарсии
Маркеса.
Надо
сказать, что мамины упреки не совсем справедливы, так как я написала не один
очерк об отце, несмотря на то, что папа, по моему мнению, исчерпывающе изложил
свою биографию в своих произведениях, и не обязательно добавлять к этому
что-либо еще, особенно дочерям.
Но
на днях мне позвонили из телепрограммы «Профиль» и сказали, что хотят отметить
день рождения спектакля и фильма «Белые флаги». В студию приглашены режиссеры,
актеры и многие другие люди, имеющие отношение к этому произведению. Вместе с
ними приглашены и члены семьи моего отца.
Мама
вот уже несколько лет отказывается от участия в телепередачах. Моей сестры Кетино в городе нет. Значит, мне
предстоит идти одной и в одиночку выступать наряду с видными деятелями культуры
и искусства. Прибавьте к этому, что слушатель и зритель воспринимает меня как
свидетеля и очевидца тюремного периода жизни моего отца — немногие отдают себе
отчет в том, что мне тогда было два с половиной года.
И
вот исполнилась мечта моей мамы: я взяла блокнот, авторучку и явилась к ней
записывать «показания».
—
Ну-ка расскажи, что такого произошло тогда в ресторане «Гемо», что не описано в
«Белых флагах»? Говорят, это убийство тогда до конца так и не раскрыли, —
готовлю я маму к подробному объяснению, и она довольно сухо, но очень точно
приводит факты, которые в книге описаны весьма детально.
—
Дата ареста?
—
14 апреля.
—
14 июля — его день рождения…
—
А четырнадцатого сентября он скончался, и четырнадцатого октября мы
расписались.
—
Магическое число!
—
Да, так получилось, что в его жизни самые значительные события происходили
14-го числа.
—
А откуда он знал Ростома Бараташвили
(по книге — Ростом Амилахвари)?
—
Они были соседями и учились в одной школе. В период репрессий отца Нодара расстреляли, мать выслали
в Казахстан. Детей тетки забрали в Сухуми. А через некоторое время Нодар переехал к деду в Гурию.
Так что до начала студенческого периода Ростом и папа не виделись. Именно в тот
проклятый день они в первый раз встретились после долгой разлуки, и Ростом пригласил
отца в ресторан.
—
Они были одни? Если не ошибаюсь, с ними вместе были арестованы и другие, но о
них в книге ничего не сказано.
—
Да, Малхаз Еганов и Чичик-старший — Андро Чичинадзе.
Они были друзьями Ростома и
Нодара, но в ресторане
«Гемо» сидели за отдельным столиком. Чичика
взяли позже, после допроса Малхаза
Еганова.
—
Какие персонажи во «Флагах» настоящие, а какие вымышленные?
—
Выдуманы, например, дядя Исидоре, Шошия;
реально существовали Тигран, Чичико
Гоголь, следователь Гагуа… Помнишь, Чичико Гоголь на похоронах отца сел в похоронную
машину и проводил его до Союза писателей? А Тиграна, который пришел к нам
домой, помнишь?
—
Как не помнить! Он же назвал тебя «сестричкой». Помню, что много смеялась
тогда.
—
Да, он сказал твоему папе: «Здорово, брат!», и они зашли в кабинет Нодара. Позже я занесла им чай.
Тогда Тигран сказал нам, что бросил воровать, что сын у него образованный,
работает на хорошем месте и
он не хочет, чтобы, не дай бог, кто-нибудь сказал ему, что отец его — вор.
—
А Лимон реальная личность?
—
Да, Лимон жил в районе Мтацминда
и был знаменитым вором. Звали его Ило
Девдариани. Он не сидел в камере
с отцом. Нодар просто хорошо
знал этого человека и сделал прототипом Лимона. В «Законе вечности» у Нодара есть приблизительно такого
же типа персонаж — симпатичный вор, который приносит Бачане Рамишвили
дорогостоящие лекарства и просит поделиться ими с отцом Иорамом как с соседом по палате. Его прототипом был мтацминдский вор Како Амбокадзе.
—
А как с ними обращались в тюрьме? Он не говорил о побоях или пытках?
—
Нет, тогда этого не было, это было строго запрещено, — уверенно отвечает мама.
—
А может он говорил, а ты забыла? — настаиваю я.
—
Да нет, я же не могу приписывать ему то, чего он не говорил. Подобного не было
и в его письмах. Вот только следователь Гагуа
все время уговаривал меня сказать Нодару,
чтобы он признался в совершении преступления, и уверял, что это сильно облегчит
его наказание.
—
А почему с его стороны был такой нажим? — переворачиваю вопрос.
—
Потому что от Нодара он не
получил никакого признания и дело затягивалось. Меня он убеждал в том, что если
Нодар признается, наказание
сильно облегчат, потому что у него первый арест, и выйдет он скоро. Говорил: вы
ведь молодые, у вас вся жизнь впереди.
—
И это все, что он предлагал?
—
Нет, он еще уговаривал меня, чтобы я написала мужу письмо с советом признать
вину. Я подумала и согласилась, — с особой гордостью произносит мама.
—
Что ты такое говоришь?!
—
Да, я согласилась, но написала такое письмо, что Гагуа собственными руками разорвал его на мелкие
клочки.
—
И что же такое ты ему написала?
—
Я написала: «Нодар, поверь
следователю, он наш человек!»
—
Умница!
—
Не говори! Кому бы он показал это письмо? Так я от него отделалась, но главное
началось потом. Как раз в это время в Грузию приехал Голст и потребовал все дела на свое рассмотрение.
—
А кто такой Голст?
—
Он был главным прокурором Закавказья. Ознакомившись с делом о событиях в
ресторане «Гемо», он допросил всех лично: мать Еганова, жену Ростома… В самом конце он допросил меня, и знаешь, что он
мне посоветовал? «Скажите вашему мужу, чтобы он бросил ходить по ресторанам!»
—
Что это значило?
—
Тогда я тоже не догадалась, я так опешила, что сказала: обязательно, мол,
передам это мужу и вышла с допроса в полной растерянности.
—
И какой был приговор?
—
А приговора не было, хотя и Нодару,
и Ростому грозила расстрельная
статья.
—
И человеку с такой статьей советуют… не ходить по ресторанам? Что за цинизм!
—
Я тоже так подумала, но в глубине души все время пыталась зацепиться за
какую-нибудь соломинку, и надо сказать, после этого странного разговора у меня
появился проблеск надежды. Снаружи меня ждал дядя Мамия. Он сидел на тротуаре, зажав голову между
коленями. От плохих предчувствий боялся поднять глаза. Я сказала ему, что Нодара, наверное, скоро выпустят,
и сама удивилась, как это у меня вырвалось. Мамия поднял голову и поинтересовался, с чего я это
взяла?
—
Этот человек сказал, что Нодар
должен бросить ходить по ресторанам. Не понимаю, что это может значить! До
самого дома мы не произнесли больше ни слова.
—
А бабушка?
—
А что бабушка? Она ни разу не была в тюрьме! Объявила: раз мой сын — заключенный,
с этого дня я тоже заключенная. Села в угол и не покидала его. Я сходила с ума.
Повсюду бегала одна: документы, подписи, характеристики, адвокаты, передачи… Все, что в книге приписано
матери, делала я. Когда книга вышла, Гулико
Бахтадзе даже пошутила: Нодар, мол, перепутал мать и
жену!
—
Ну и что? Ты удивлена? У бабушки расстреляли мужа, сама она десять лет провела
в ссылке в Казахстане, чего ты от нее еще ждала? На кого или на что она должна
была надеяться? Разве имело для нее смысл бегать по инстанциям или еще
что-нибудь предпринимать? Ты об этом подумала? Ведь тюрьма в ее понимании уже
стала ее судьбой и судьбой ее семьи… Посадили
сына? Она взяла и сама устроила себе тюрьму. О том, что это был род самозащиты,
ты не задумывалась?
—
Времени думать у меня не было.
Мне был двадцать один год, и я постоянно торчала у ворот тюрьмы: вытащить
оттуда мужа стало главной целью моей жизни. По ночам я почти не спала, потому
что брала заказы на шитье, а вырученные деньги тратила на то, чтобы собрать нормальную
передачу. Было у меня время думать? Я крутилась как белка в колесе двадцать
четыре часа в сутки.
—
А то, что комсомольский секретарь отказался дать отцу характеристику, это
правда?
—
Да, правда, но когда Магали
Тодуа пошел к Нико Кецховели (тогдашнему ректору
Тбилисского государственного университета) и сказал ему: «Нодара арестовали, выручайте!», тот схватился за
голову и в ужасе шепотом спросил: «Причина политическая?» Магали объяснил, что имело место убийство человека. Нико облегченно вздохнул: «Вранье все это. Нодар убийцей быть не может, и это станет ясно очень
скоро». Очень помогли нам дядя Нико и
Бесо Жгенти, который был
тогда руководителем университетского литературного кружка. Он очень любил Нодара.
—
А когда ты научилась языку жестов и азбуке глухонемых? Отец ведь сидел всего
семь месяцев?
—
Да тогда же и научилась. Если очень нужно, научишься всему очень быстро… С пяти до восьми часов
заключенных выводили в туалет. В коридоре, через который они проходили, в одном
из окон была форточка, и Нодар
или махал мне оттуда платочком или рукой пытался подать знак. Эти три часа я,
не сходя с места, стояла и ждала, кода он или появится в форточке или подаст из
нее знак. Один раз я увидела, что он вцепился в решетку и заслонил собой форточку.
Я так испугалась, что потеряла сознание. Из обморока меня вывела жена Малхаза Еганова: она, как и я,
ждала сигнала от мужа. А однажды Нодар
выбросил из форточки письмо, которое увидела охрана. Я моментально смяла
бумажку и сунула ее за пазуху. Охрана меня схватила и затащила в комнату
ожидания. Я кричала, что я обыкновенная прохожая и здесь у меня никого нет, но
они мне не верили. В этот момент в ожидальне совершенно случайно появился отец Гурама Дочанашвили, батони
Петре. Он работал там, в тюремной больнице. Батони Петре
приложил палец к губам, давая понять, чтобы я вела себя потише: он, мол, все
устроит. Я замолчала, и меня скоро выпустили, а Нодара на следующий день перевели в тюремную
больницу. Это было огромное облегчение для всех.
—
А сколько времени он пробыл в больнице?
—
Совсем немного, но, поскольку у него побаливали почки, во время приступов его и
потом переводили в больницу. Он был там и в день своего рождения. К этому дню я
приготовила и передала ему богатую передачу с вином, которое сварила в виде киселя!
Господи, чего я только не делала, чтобы облегчить его страдания — совершенно
несправедливые!
—
И как же тебе удалось собрать такую богатую передачу?
—
Мне помогли мои родители, и я сама работала день и ночь: шила по заказам.
Наконец я упаковала передачу и понесла ее в тюрьму, а ее не приняли. Меня чуть
кондрашка не хватила… Оказывается,
утром его тетя уже прислала ему обед: котлеты и картофельное пюре.
—
Да, представляю себе твое положение. А что ты сделала с дорогостоящим
продуктом?
—
Слушай, как я выкрутилась. Помнишь, в нашем доме жил сотрудник милиции Шукура Джоджуа? Тогда он занимал какую-то высокую
должность. Я заявилась к нему
и сказала, что произошло недоразумение, в результате которого у меня не берут
передачу, помогите, мол, пожалуйста. Шукура
набрал номер телефона, который я подсмотрела, и велел взять передачу. После
этого я в неделю раз звонила — видимо, секретарше — по запомненному номеру
телефона и говорила: я та самая, о которой вас просил Шукура, помогите, пожалуйста…
—
Ну, ты и впрямь сильна! Значит, сработало?
—
Конечно, сработало. Кто посмел бы мне отказать, когда я звонила от имени такого
человека! — рассмеялась мама.
—
Ну, и как назвать твой поступок?
—
Как назвать — не знаю, знаю одно: тогда мне был двадцать один год, и я была
женой без вины виноватого.
Думаю, мой поступок называется любовью, да, это называется — любовь! — сказала
мама, и ее глаза наполнились слезами. — А однажды я получила из тюрьмы вызов.
Идти одна я побоялась и взяла с собой Циалу
Кигурадзе. Мы ждали на тротуаре
у входа, когда тяжелая железная дверь медленно, со скрипом отворилась и оттуда вышел Нодар — остриженный под ноль, бледный, со скрученным
и перехваченным веревкой одеялом в руках. Приговор: три года условно!
*
* *
В
пустой комнате холодно. Мама поставила меня на широкий парапет. Передо мной
натянута тонкая сетка, она делит комнату на две части. За сеткой — пустая серая
половина комнаты, в углу которой видна узкая металлическая дверь, тоже серая. Я
обеими руками вцепилась в сетку и смотрю в упор на эту дверь. Она медленно, с
тяжелым скрежетом открывается, и оттуда, сутулясь, выходит очень худой,
серовато-бледный, наголо стриженный, небритый, неизвестный мне мужчина, одетый
в какой-то бесформенный серый балахон. Он приближается ко мне. Вот он, как и я,
вцепляется в сетку с другой стороны и теплыми, влажными, медового цвета глазами
ласкает меня. На его глазах поблескивают слезы, в которых отражаются скудные
блики солнца, проникающие в эту ужасную комнату, и почему-то у него подрагивает
нижняя челюсть.
—
Доченька… — слышу я. — Дочааа…
—
Папаааа!.. Папа здесь не
пролезет!.. Папа не сможет выйти из клетки!.. — кричу я диким голосом. — Он не
сможет вылезти из этой клеткииии!..
—
Уведите, уведите ее! — ревет папа и бежит к серой двери, указывая нам рукой на
выход. — Зачем вы ее привели?!
Потом
серая дверь захлопнулась со стонущим грохотом, который я запомнила на всю
жизнь.
*
* *
—
Тебе было два с половиной года, когда я повела тебя на свидание с отцом, —
говорит мама.
—
А я помню.
—
Не выдумывай. Вы оба закатили такой рев, что свидание не продлилось и
полминуты.
—
Хочешь, скажу почему я
ревела? Я кричала: «Папа в эту клетку не пролезет!» Я все хорошо помню, все
помню, во всех подробностях!
—
Ничего ты не помнишь, детка. Видимо, я тебе это когда-то рассказала, а ты
решила, что помнишь, — уговаривает мама.
—
Нет, не рассказала! Я из этого периода ничего другого не помню — только это.
Помню голос папы и свой. Как сейчас слышу: «Уведите ее отсюда, уведитеееееее!» — «Папа в эту
клетку не пролезееееееееееет!»