Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2014
Дмитрий Ищенко — журналист,
сценарист, продюсер. Родился в городе Апатиты. Окончил Московский
государственный университет печати. Вошел в шорт-лист Премии им И. П.
Белкина (2013). Живет в Мурманске. В «ДН» печатается впервые.
Крабы
Суровое
северное море бьется о прибрежные скалы. Ветер больно хлещет в лицо снежной
крошкой и холодными брызгами. Луна изредка прорывается сквозь спешно бегущие по
небу облака.
Такую
атмосферу можно назвать романтической. Ее любили Джек Лондон и еще кто-то
такого же склада характера. Но сейчас не до них и не до романтики.
Три
жителя села Териберка готовятся выйти в море на старой лодке.
Сказать
по правде, в такую погоду местные в море не ходят. Но вчера они поставили у
берега крабовые ловушки и теперь, если их не собрать, ловушки унесет в море, не
говоря уже про добычу — крабов.
Чтобы
сделать новые краболовки, будут
нужны деньги, которых всегда не хватает. А чтобы получить деньги, нужны крабы.
Такой замкнутый круг. А значит, трое здоровых мужиков идут неизвестно куда в
короткое прибрежное плаванье.
Короткое
— потому что вскоре лодка перевернется, и трое мужиков бесполезно сгинут в
октябрьском урагане Баренцева моря.
Разобраться
в происшедшем в Териберку приезжает молоденький следователь прокуратуры. В силу
его возраста командировка в далекое село на побережье ему тоже кажется
романтической. Кто знает, возможно, именно здесь он, отличник столичной
юридической академии, получит шанс проявить все свои таланты и показать себя с
наилучшей стороны.
Рейсовый
автобус ходит в село один раз в день, и вот сейчас он все дальше и дальше
уезжает от областного центра и цивилизации.
Снег
еще не успел толком лечь на землю и прикрыть грунтовую дорогу, по которой
трясется автобус. За окном серое небо, того и гляди пойдет дождь. В автобусе —
несколько человек: уставшая женщина с уставшим ребенком; девушка, отводящая
взгляд при малейшей попытке всмотреться в ее глаза; кто-то еще. Компания
умеренно выпивших пива подростков разместилась в хвосте автобуса. Изредка
оттуда доносятся грубый смех и матерные словечки. Севший за водителем
следователь не может понять со своего места: просто так смеется шпана или над его новенькой формой,
которой он хотел поразить местных начальников. А потому сидит и просто злится.
Автобус
останавливается на центральном пятачке. Скрипят двери, люди молча расходятся в разные стороны, даже компания,
которую растрясло на грунтовке.
Стороны
— это несколько кривых улиц. По обочинам — убогие двухэтажные бараки без окон и
без постояльцев. Люди живут где-то дальше, в «хрущевках» под сопками. Там, по крайней мере, есть
вода и санузлы в квартирах.
Прокурорский
остается один. Он не знает, куда идти.
Значит,
решает, — в администрацию, над которой развевается полинявший российский флаг.
Женщины
в поселковой администрации вежливо улыбаются и охотно показывают, как пройти к
главе.
Глава
— тоже женщина, немолодая, уставшая, но все равно энергичная.
Разговор
получается странный.
Прокурор:
—
Только давайте правду, — и погоны блестят.
—
Хорошо, правду так правду…
—
Итак, почему утонули трое рыбаков?
—
Вопрос не по адресу. Портнадзор местный упразднили… И теперь смотреть за морем некому. Это была их обязанность.
—
Я не верю, что это все, что вы можете сказать.
—
Ну, знаю, что ловили крабов…
—
Те трое?
—
Да.
—
Значит, браконьеры?
—
Если так рассуждать… — пауза, — тут все браконьеры.
—
То есть?
—
Ну, как-то жить здесь надо.
—
А куда же вы смотрите? Да еще и так спокойно обо всем говорите…
—
Нашли с кого спросить… Вы ведь правду хотели. Вот я вам ее и высказала… Почему браконьеры — не моего ума
дело. Да и, в конце концов, я же людям голову не приделаю на место. Сели на
лодку и пошли в море.
В
общем, попрепирались немного
— на том и расстались.
Пока
прокурорский ходил по семьям погибших, увидел: а) горы крабовых панцирей,
сваленных на обочинах, б) застывшую на морозе жижу под ногами вместо дорог, в)
несколько пьяных мужиков, плевавших на мороз.
А еще нищету.
Хотя
не везде. Стеклопакеты в окнах тоже видел. Дома старые, а стекла новые…
И
подумал, что это достижение цивилизации тоже, наверное, куплено за счет крабов.
Говорить
с прокурорским особо никто не хочет. Родственники или плачут, или все валят на
несчастный случай, а еще про безнадегу говорят… Пограничники (есть тут у них
контрольный пункт) отмалчиваются, или на дурацкие
законы ссылаются, которые нужно исполнять, или на то, что их тут сократили и сил за всем усмотреть не хватает.
За
весь день прокурорский так толком и не успел блеснуть своими талантами, но
понял, что само по себе дело не стоит ломаного гроша. Что те, на лодке, сами
виноваты, потому что перевернулись, а уж
почему они туда пошли, про безрадостную жизнь и браконьерство — это к делу не пришьешь.
И
захотел прокурорский поскорее уехать отсюда. Вот только автобус придет лишь
завтра после обеда. Надо как-то дотянуть до этого времени.
Гостиницы
в Териберке нет, комнату на ночь прокурору дали в одной из «хрущевок».
После
долгого дня он помылся ржавой водой, вскипятил воду из бутылки, выпил чаю с
чем-то, забрался под одеяло. И тут за стеной началась пьяная возня и крики.
Через
полчаса пришлось встать, натянуть спортивный костюм и пойти разбираться.
Дверь
в соседнюю квартиру чуть открыта, оттуда — пьяные песни. Рядом, на лестничной
клетке — ребенок лет семи, в трусах и майке.
—
Дяденька, можно я у вас посплю, пока?.. — прокурорский пригляделся: кажется,
тот самый парнишка из автобуса.
Для
начала он отвел ребенка к себе, постелил ему на соседней кровати, закутал
мальчика в одеяло. Сам отправился к соседям.
Там,
в принципе, ничего необычного. Пьяные мужики на кухне, еще молодые. Плачущая
женщина в ванной.
Попытался
вмешаться, так вышло себе же дороже.
Наутро
у прокурорского — синяк под
глазом. Чтобы не совался куда
не надо.
Ужасно
все как-то глупо получилось. Теперь даже приходится оправдываться перед главой
администрации. Но она и не такое видывала: дала какое-то лекарство, кремом
помазала, потом — пудрой. Вроде и ничего вышло, теперь, по крайней мере, перед
людьми не стыдно появиться.
За
этими хлопотами наступил полдень. Можно идти на остановку. Глава администрации пожелала прокурорскому доброго пути домой.
На
остановке — промозглый противный ветер. Спрятаться не получается даже за
щитами. Они только болтаются и скрипят противно.
Рядом
с прокурорским сидит еще один человек, мужик лет
сорока. Курит спокойно, точно и ветра нет. Наверное, уже смирился, что от
непогоды все равно никуда не деться, так зачем и прятаться.
Первым,
глядя перед собой, заговорил этот мужик с сигаретой:
—
Все уже выяснили? Возвращаетесь?
Вопрос
прокурорскому не понравился.
Вроде, и без злобы произнесен, но как-то он прозвучал осуждающе. Потому и
промолчал в ответ. Мужик с сигаретой продолжил:
—
А вот нам ехать некуда. Где и кому мы нужны…
Ехать в город… в бандиты — время уже не то, или на стройку — тоже
не выход, подыхать с кирпичами в зубах… И тут плохо, и там — неизвестно что…
Автобус
пришел совсем пустой. Только водитель передал мужику с сигаретой посылку из
города и сказал прокурорскому, что отправление через час.
—
Можно я в автобусе посижу? — спросил прокурорский. Но поскольку он был не по
форме (из-за бланша под глазом),
то водитель сказал, что нельзя.
—
Я сейчас пойду обедать, и автобус должен закрыть.
Прокурорский
опять остался на ветру. Мужик с сигаретой, не прощаясь, пошел по кривой улице с
посылкой под мышкой.
Прокурорский
с тоской посмотрел ему вслед.
Посмотрел-посмотрел
и пошел следом.
Узнал
прокурорский, где живет парень, потом вернулся в магазин, купил водки и
вернулся к той же двери. Она была незаперта,
но он вежливо постучал, прежде чем войти.
Мужик,
похоже, не удивился.
—
Поговорим? — спросил прокурорский
и показал в руке бутылку. — Без протокола.
Мужик
коротко кивнул.
После
бутылки водки выяснилось, что год назад у мужика с сигаретой погибла жена.
Обварилась кипятком из чана, в котором готовила крабовое мясо. Опрокинулся чан,
и спасти женщину не успели.
—
А страховка, помощь, труднадзор?
Мужик
даже не посмотрел на прокурорского:
—
Здесь все на честном слове, то есть без бумаг. Ходят, ловят крабов на свой
страх и риск, потом сдают их, крабов варят и отдают нужным людям. Все держится
без договоров и обязательств. Расплачиваются наличными, без документов. Бедно,
но на жизнь хватает, пусть и такую, убогую…
—
А по-честному не пробовали?
—
Что значит по-честному? Хотя понимаю… Но тогда будешь враг всему поселку, да еще и без денег
останешься, здесь другим и не заработать.
—
А власти куда смотрят?
—
Они дыры латают. Крыши, ЖКХ, детский сад, школа… Все остальное — не их компетенция. Хотя, по
большому счету, здесь все давно развалилось. Только полторы тысячи привидений
живут, как могут, и никому до них нет дела. Ползаем, как крабы, лишь бы кто не
выловил. Вот и ты приехал и уехал, а на людей тебе наплевать, лишь бы все по
бумажкам сходилось.
—
Ну, так и кто вам жить по-другому мешает?
—
Как по-другому? Здесь людей стреляют, топят из-за этих крабов, а милиция за сто
километров отсюда. Никто и не узнает. А ты говоришь, законы…
—
Хреново, — резюмировал следователь
и выпил еще стакан водки.
Утром
погода оказалась неожиданно спокойной. Даже над прибрежными сопками ненадолго
взошло оранжевое солнце. И похмелья почти не было.
Разговор
продолжили так, словно и не прерывали:
—
Хорошо, — произнес прокурорский, глядя в окно, — но кто-то же за эту жизнь
отвечает. Не на бумаге, а на деле, кто держит здесь порядок, дает работу. Есть
такой?
—
Есть. Его суда в море бегают, вся квота на крабов у него, да и на треску тоже,
ему все мясо сдают, он расплачивается, и все довольны.
—
И он сам?
—
Конечно, он крабов втридорога продаст в Москве и будет очень доволен. Плюс уважение
и почет… А то, что местечковое
все это — так оно только после большого города так кажется, а по сути все то же
самое…
—
А как мне с ним встретиться? — окончательно протрезвев, спросил прокурорский.
На
проходной портопункта никто не поверил, что прокурорский действительно из
прокуратуры: запах перегара, под глазом бланш.
Пришлось показать документ. Удивились, но пропустили.
Тот,
что из портопункта, был вежлив, почти воспитан, предложил кофе, коньяк и еще —
свой джип для разъездов. Даже предложил обратно в город на нем отвезти.
Но
прокурорский от всего отказался.
Мужик из порта улыбнулся в ответ:
—
Зря стараетесь, — произнес он вполне миролюбиво, — у нас все по закону, есть
квота, документы. Все по правилам.
—
Ну, в этом я и не сомневаюсь… Как
же без этого. А про тех троих, что погибли, что-нибудь можете сказать?
—
Что тут можно сказать? Пошли за крабом и утонули. Какой же умный пойдет в такую погоду в море…
—
А краба кому они везли?
—
Откуда я знаю. Может, себе…
Прокурорский
чуть помедлил, а потом задал вопрос в лоб:
—
А может, вам?
Портовского
вопрос не удивил:
—
А где документы, что мне?.. У меня с ними договора не было…
—
У вас ни с кем договоров нет, но краба здесь вы держите, и об этом все знают.
Мужик
из порта прошелся по кабинету:
—
Все знают — это не аргумент… Но
я понимаю, куда вы клоните… — он выдержал паузу. — Доказать не получится. Кто были
те трое, я не знаю. Куда и что они везли — тоже. И вообще, я с браконьерами не
работаю, молодой человек.
—
Ну, что ж, понятно.
—
Вот и хорошо, что понятно, — портовской улыбнулся и
подчеркнуто выразительно осмотрел прокурорского с ног до головы.
«Все-таки
помятый у меня видок», —
подумал следователь, выходя из кабинета, не сказав «до свидания»…
—
Ну, как? Комар носу не подточит? — спросил мужик с сигаретой.
Следователь
хмуро промолчал.
—
А теперь пойдем, я тебе что-то покажу, — предложил мужик.
Шли
они долго, не на джипе же: по камням, плохим дорогам, — а под конец, чтобы
срезать — и вовсе по сопкам, где нет даже намека на дорогу.
Когда
вышли на берег, было уже почти темно.
—
Может быть, объяснишь? — спросил следователь.
—
Сейчас объясню.
Из-под
одного из валунов мужик вытащил скомканную резину.
—
Что это?
—
Та лодка, на которой те трое утонули. Все думали, что ее в море унесло, а ее к
берегу прибило.
—
Что нам это дает?
—
Да ничего, общее представление. Пойдем дальше.
—
Погоди, я резину возьму.
—
Тяжелая… Лучше здесь под валуном
оставь, вряд ли куда денется.
Уже
в темноте шли обратно, по вымершему поселку. У одного из домов мужик остановился.
Что-то покрутил в дверном замке, надавил и открыл дверь.
После
щелчка выключателя тускло замигала лампочка.
—
Вот тут варят крабов. Вот чаны, передники, вот инструмент.
Прокурорский
осмотрел грязное помещение, где готовят деликатес для московских ресторанов,
жирные вещи, кафельный пол, покосившиеся и облупившиеся стены.
—
Сегодня, похоже, не варили, — предположил прокурорский.
—
Конечно. Ты же здесь… — немного помолчал, потом добавил:
—
Вот тут на нее чан опрокинулся с кипятком… Кирпичи съехали… Умерла, пока ехала «скорая»…
Потом
мужик с сигаретой показал прокурорскому
причал, откуда машины увозят неучтенное мясо, разбитую колею, брошенные европоддоны.
—
А номеров машин у тебя нет?
—
Почему нет, конечно, есть. Естественно, если они тебе действительно нужны…
—
Нужны, — буркнул себе под нос
прокурорский.
Через
неделю следователь положил на стол своему начальству отчет с подробным
рассказом о том, где и как браконьерничают
в Териберке.
Доклад
начальству понравился. Дали ход. Осиное гнездо разворошили.
Хотя
того мужика из портопункта взять не удалось: не при делах он там оказался,
вроде как в стороне.
А
еще через неделю следователю позвонили из поселка. Сказали, что погиб тот самый
мужик, у которого он останавливался. Говорят, утонул. А тело не нашли.
Скрываться
в поселке глупо — все равно узнают, но на этот раз следователь приехал уже без
погон, не по форме. Взял с собой теплые болотные сапоги, комбинезон, походный
комплект в рюкзаке и даже палатку. А еще ему машину дали и водителя — в помощь.
Не
теряя времени, следователь приехал на то самое место, где пару недель назад они
оставили пробитую резиновую лодку, в которой утонули те трое. Чувствовал, что
искать надо здесь. И не ошибся.
Нашел
отброшенную в сторону шапку, которую видел на своем знакомом.
Водитель
оказался человеком дельным. Хоть и не следователь, но сразу смекнул, о чем речь.
—
Течение сюда подходит и дальше идет, направо, по берегу. Если искать, то в той
стороне. Туда и надо на лодке идти.
От
предложения остаться в машине водитель отказался:
—
Что тут с машиной будет? С прокуратурской-то?
А в море помощь может понадобиться, да еще и на берегу неизвестно что ждет.
—
Хорошо, прикрывать будешь.
Вдоль
берега шли километров двадцать, на старенькой моторной лодке — прилично. И только
потом, уже под вечер, увидели огонек среди сопок. Тут и вышли на берег.
На
камнях — полупритопленный карбас.
Пробоина в днище.
От
него вверх идет что-то вроде тропки.
Заслышав
шаги, в доме свет погасили, а после щелкнуло что-то холодное. Следователь сделал
несколько шагов и остановился. Потом громко произнес:
—
Мы из прокуратуры. Я — следователь. Сейчас я войду в дом…
—
Заходи, прокурорский, тебе можно… — раздался из домика знакомый голос мужика с
сигаретой.
Войдя
в избу, следователь разглядел на кровати своего знакомого. Он — полураздетый,
укрытый старым одеялом и полушубком, и с ружьем в руках.
—
Живой? А мне сказали, что погиб, — улыбнулся следователь.
—
Хрен им в карман, а не погиб, — и пояснил: — они-то думали, что добили меня, и
лодку пробили, а потом решили, что я в море сгину. Но я сюда добрался, вот
теперь раны зализываю…
—
Узнаешь тех, кто нападал?
—
С закрытыми глазами.
—
Его люди?..
—
Они…
—
Похоже, теперь и его можно брать. Как думаешь?
Дальше
все было как в американском кино. Ночной обстрел местных бандитов с эффектно
выбитыми стеклами и досками, погоня по скалам, рев тяжелого северного моря.
Помогли
пограничники. Ведь это ж непорядок, когда палят в погранзоне. Они даже вертолет
подняли.
И
уже из вертушки прокурорский увидел, как хозяин порта пытался скрыться по
грунтовой дороге. А когда она завела его в тупик, он бросил свой джип и побежал
по северной тундре, обдирая руки на скалах, надрывая дыхание морозным воздухом
и проваливаясь в холодные болотца.
Пусть
у этой истории будет оптимистичный финал.
Траулер
Этому рыболовному траулеру можно дать любое реальное имя. Например, «Севрыба». Или «Изумруд». Они
будут звучать нейтрально.
Или
«Кренометр». В честь прибора, который измеряет крен. Звучит более иронично.
Каждый, кто оказывается на борту судна, тут же переименовывает «Кренометр» в «Хренометр».
Можно
придумать что-нибудь более символическое. Что-то вроде «Млечный путь». Или
«Стела поляре». Но по большому счету, все это не имеет никакого значения. Пусть
в нашей истории он будет просто Траулер.
Экипаж
Траулера — пятьдесят человек. Сорок — русских, десять — норвежцев. Хотя их
можно и не называть норвежцами. Для нашей истории это тоже не важно. Важно —
что они другие. Не русские.
И
еще важно то, что и у тех, и у других так много обоюдных претензий. Но обо всем
по порядку.
В
среде российских рыбаков из всяких «Рыбпромов»,
«Тралфлотов» и прочих
развалившихся компаний попасть на Траулер считается огромной удачей. Заработки
здесь не сравнить с теми, что получаешь на российских судах.
И
дело тут все — в снабжении. Оно не наше, норвежское. Или английское. Или
канадское. В общем, не наше.
Иностранное.
Объяснение
этому тоже простое.
Траулер
— новый. Можно сказать, нулевый.
Заточен под западный рынок. Рыбфабрика на борту такая, что окупиться
может только, если будет делать филе для ресторанов в Мадриде, Берлине или
Будапеште. Между прочим, из нашей рыбы. Но нам сейчас это тоже неважно.
Так
что, Траулер, в принципе, конечно, наш, ходит под российским флагом, но
работает только для заграницы. А чтобы там брали нашу рыбу, чтобы Траулер давал
еврокачество, то и
снабжение судна и экипажа должно быть евро. Правила у них такие. Иначе, говорят,
человек хорошо работать не сможет. Как тут с ними не согласиться?
А
еще комсостав там должен быть тоже не наш. Например, норвежский. Не весь,
конечно, но процентов на восемьдесят как минимум. Должен же кто-то качество
обеспечивать. У самих-то не получается. Да и не доверяют нам.
Не
правда ли, хорошие предпосылки для «голоса крови», который всегда начинает
звучать как раз в таких ситуациях?..
Траулер,
хоть и ходит под российским флагом, но в наших портах никогда не был. Владельцы
говорят, что налоги у нас неправильные, дорого и неудобно. Поэтому российская
часть экипажа едет на подмену через границу из Мурманска в Киркенес на автобусе. Впереди два месяца рейса,
моря, шторма и все такое. Тяжело, конечно, зато потом будут деньги.
А
пока в дороге — самое время выпить, чтобы заглушить расставание с домом. Потому
и царит в автобусе чуть надрывное веселье.
На
границе дотошно проверяют наши сумки. Сначала — российские пограничники, потом
— норвежские. Но особого криминала не находят: водка, которая могла бы пойти на
продажу, уже выпита в пути.
Российские
офицеры из комсостава тому особо не противятся. Во-первых, сами сделаны из того
же теста. Во-вторых, понимают: чем больше выпьем сейчас, тем меньше проблем
будет потом, в море. С собой-то все равно много не возьмешь, а за бугром
алкоголь дорог. Да и нельзя. Норвежцы не просто могут с рейса снять, так еще и
по его итогам на каждого пишут характеристику. Как в советских парткомах. Будет
плохая бумага — в следующий рейс на Траулер не возьмут, спишут на какое-нибудь
российское корыто. А там — какие заработки?.. И все это понимают. Потому и
напиваются перед рейсом.
В
море уходим под вечер. Траулер движется по узкому фьорду. Норвежский лоцман
дает короткие указания капитану и проводит по узкостям. Потом желает хорошего рейса и
пересаживается на катер. Он возвращается к светящимся огонькам маленького
города. А перед нами — черное холодное море.
Какой-то
особой притирки двух частей экипажа — нашей и не нашей — вроде бы, даже и не
происходит. Норвежцы не знают русского, русские — норвежского. Английский язык
и у тех, и у других тот еще… Хотя
этот самый английский бывает здесь очень даже нужен. И не только для морских переговоров.
Про
американку Глен Мэйхолланд разговор особый.
Пару
лет назад она приехала из США в Норвегию следом за своей любовью. Любовь ходила в море на небольшом рыбачке.
Глен — за ним.
Потом
любовь куда-то делась. А Глен
в море осталась. Так и ходит на разных судах в качестве стюарда. Говорит, что такая
жизнь ей пока нравится.
Кстати,
выглядит она вполне ничего. Не сравнить с нашими судовыми женщинами, про
которых только и скажешь, что жизнь на берегу не задалась.
Но
то, что Глен — ничего,
это-то как раз еще и хуже. В море у мужиков от любых женщин крышу сносит.
Нет,
все-таки про притирку команды.
В
этом рейсе вышло хуже, чем обычно.
Шеф-повар
оказался не просто норвежцем, а вообще — фарерцем.
Есть там у них где-то такие Фарерские острова. Сами норвежцы над фарерцами смеются, как мы раньше над
чукчами.
Так
вот, мало того, что норвежская еда для нашего брюха непривычна (копченостей в
ней много), так эта фарерская
стряпня непривычна вдвойне.
После
того, как он приготовил в Рождество бараньи мозги в жире, чуть до мордобоя не дошло.
Он-то
хотел деликатесом угостить, а наши
решили, что кок издевается. Специально эту гадость сделал. Плюс еще эта ужасная
качка наложилась на мозги с
жиром, так вообще погано вышло.
А от качки даже опытный народ вповалку может лежать. От нее в море никто не
спрячется.
В
общем, после бараньих мозгов еле разняли команду. Но дальше — хуже.
Норвежцы-то
только командуют, а на палубе мы корячимся. Даже под Новый год они дали команду
трал ставить. Они же за то и отвечают, чтобы простоев не было.
Сами
посмотрели, как мы работаем, и пиво пошли тянуть безалкогольное. Праздник
все-таки.
А
мы — сначала на палубе, потом — на рыбной фабрике.
Хреновая
ситуация, но за баксы миримся.
Но знаем точно, что у норвежцев контракты в три-четыре раза дороже наших. Хотя
их бумаги, конечно, никто и в глаза не видел.
Зато
знаем, что они все время за нами приглядывают.
То с мостика — на палубу. То на рыбфабрику
заходят. Мы эту фабрику, к слову, валютным станком называем. Она же нам деньги
приносит.
Норвежцы
частенько недовольны тем, как мы рыбу разделываем. Говорят, брак даем.
Технолог
наш вроде пытается что-то возражать, но как-то неубедительно. Мы на него за это
тоже зуб имеем.
Хотя,
с другой стороны, зуб-то зубом, а вот когда сдавали на транспорт замороженное
филе, его действительно забраковали. Цену сбили
чуть ли не в два раза из-за каких-то подрывов на спинках трески. Технолог потом
сутки в каюте отсиживался.
Филе,
конечно, не пропадет. Продадут не норвежцам, а в ту же Россию, но и деньги
будут уже не те, на которые рассчитывали.
Вышло,
что норвежцы были правы. Но нам-то от этого не легче.
В
общем, чего тут горлопанить. Постояли,
повозмущались — и опять за
трал.
Тянем
мы его, тянем. Молчим. Хоть так и подмывает с норвежским тралмейстером пособачиться. Море все-таки, напряжение
растет.
Кстати,
у тех же норвегов, если человек
провел в рейсе больше тридцати суток, его даже в суде в качестве свидетеля допрашивать
нельзя. Считается, что он может неправильно воспринимать реальность. А у нас-то
раньше рейсы и по девять, и по двенадцать месяцев были…
Но
уж больно эти норвежцы все любят делать по правилам. Правила-то у них, может, и
хорошие, но только для своих.
Не для нас.
Поставили
мы, значит, трал. Злые на
норвежцев, на себя, на весь мир.
А
еще рыбалка хреновая. Ну, не идет
рыба и все тут!
Но
вот, вроде, подфартило. Чувствуем, трал тяжелый. Тонн на пять, не меньше.
Тянем
мы его, тянем. И вытянули, блин.
Выкатился
на палубу в мешке огромный валун. А на нем масляной краской выведено: «Поебались мы, поебитесь и вы!»
Мы
очень смеялись, когда прочитали. Очень.
А
норвежцы только плечами пожали и разошлись по каютам. Шуток не понимают.
Да
еще приказали валун поближе к рифам скинуть, чтобы он больше в тралы не
попадал.
С
американкой все тоже непросто.
Она,
вроде, и нашему старпому улыбается, и, вроде, с норвежским вторым помощником у
нее что-то есть.
Вот
у мужиков нервы и не выдержали.
Опять
же в кают-компании поцапались
из-за того, кому она первому обед подаст.
У
них до кулаков дошло, ну и мы тут стенка на стенку пошли.
Задним
умом понимаешь, что поганая ситуация, но как же, «голос крови», своих бьют…
Хорошо
еще, что тут два капитана ворвались, наш и норвежский. С матом всех по углам
раскидали, от поножовщины удержали, от греха.
Капитаны
потом сели у себя в каюте, прикинули, решили рейс закрыть. Им-то сейчас уже
делать нечего — людей бы спасти, да корабль наш, Траулер. Но если бы все было
так просто. Море ведь непредсказуемо. Ждали мы штормов, но не таких. Кувырком
летали и мы, и норвежцы. Перед стихией ведь все равны, какую национальность ни
придумай.
Долго
нас трепало. Чуть было на камни не вынесло. Чудом спаслись. Только немного
фальшборт побило, но это не страшно.
Хуже,
что наш старпом пропал. Мы это уже утром обнаружили, когда море улеглось. В
каюте посмотрели, на мостике. Нигде нет.
Мы
между собой сразу решили, что его за борт смыло. Или помогли ему. Или сам
прыгнул. После драки. Ему же теперь в моря путь заказан. А такие деньги, как
здесь, он вряд ли где найдет. Жизнь-то у человека одна, везде не успеешь. Вот,
может, и поехала крыша.
Мы
его, конечно, поискали, другие корабли подтянулись в район промысла, но все без
толку. Пропал человек. С концами.
Так
и закончился наш рейс, досрочно.
На
берегу потом нас еще какое-то
время береговая охрана и полиция промариновала, но что тут скажешь. Куда старпом
делся, все равно никто не знает.
В
море такое случается.
После
закрытия рейса экипаж весь расформировали. И нас, и норвежцев.
Думаю,
русским членам команды теперь пойти в море на таких судах точно не светит.
Зачем норвегам такой
геморрой? Что же, они враги себе? Это ж не мы…
Норвежские
ребята из рейса, думаю, не пропадут. Спишут все на диких русских, а сами
подадутся куда-нибудь к берегам Перу или Африки. Найдут там работу. Они ведь своих вообще не бросают. И не
подводят друг друга.
А
у нас — кому как повезет. Без правил. Вроде и понимаем все, а удержаться не
можем… От дурного зова «голоса
крови».
Да,
жене старпома про американку ничего говорить не стали. Все равно темная
история.
Сказали
просто, что за борт смыло, а найти не смогли. Получается, несчастный случай.
Черный копатель
Михаил
Шуров и не заметил, как
стал «черным копателем». Еще неделю назад был простым поисковиком, а теперь —
«черный»…
Да,
его старшие товарищи уже давно торговали старым оружием, орденами, амуницией,
найденными на местах боев Второй
мировой. Но он никогда в это не ввязывался. Хотя и понимал, что ценится больше
всего.
А
больше всего ценились немецкие боевые жетоны. Каждый был пронумерован и
зарегистрирован, а потому и людей по ним искать было проще. И кроме того, в Европе за такие находки платили
настоящей валютой. Просто медальон — 100-200 евро. Если удавалось по нему
кого-то найти, то и цена вырастала в несколько раз.
Сказать
по правде, раньше медальоны Мишка никогда не находил. Не везло. Но в этот раз
копнул землю и сразу нашел останки человека. Словно они ждали именно его. Мишка
наклонился, посмотрел, землю в стороны раскидал, и мелькнула между костей
ржавая капсула.
Мишка
достал ее и точно почувствовал, что взял в руки чью-то чужую судьбу. И вроде
как выходило, что теперь Мишка за эту судьбу несет персональную
ответственность.
—
Он твой… — сказали подошедшие к Мишке товарищи, которые копали землю на
соседних сопках. — Теперь есть чем торговать.
Они
сказали. Он согласился. Так и стал «черным копателем».
Мишка
повертел капсулу в руках, перекурил, сидя на валуне, и принялся перекладывать
кости в мешок, пока красное солнце еще не село за оранжевые, уже осенние сопки.
Малгожата
Крайнова — обычный
представитель эпохи девяностых и даже нулевых. Польша вступила в Евросоюз,
когда девочка заканчивала школу. Про советские войска под Лодзью она помнила разве
что по рассказам матери да своим детским играм. Но сейчас всех советских,
естественно, называла не иначе как оккупантами. Впрочем, говорила она об этом
как-то без особой злобы. Скорее, за компанию с товарищами. В конце концов,
давно все это было: Варшавский договор, война и все такое. По крайней мере, у
нее все это ушло куда-то на периферию памяти.
Вот
и сносить русский памятник на городском
кладбище она пошла скорее из любопытства. Михалек позвал. Это ее парень. А делать все равно
было нечего, вот и пошла. И кроме
того, сейчас все говорят про избавление от наследия старого режима, так почему
бы в этом не поучаствовать лично, раз уже все говорят?
Запаслись
баллончиками с краской, монтировками и ломами. Погрузили все это в старый
фургон и приехали на кладбище под покровом сумерек.
Хотели
сразу все выгрузить, но Михалек
приказал подождать, пока побольше
стемнеет.
—
Не будем наглеть… — рассудительно произнес он.
Пока
сидели в фургоне в ожидании политической акции, дурачились и пили пиво. А когда
стемнело, в военной части кладбища разбили несколько надгробий, у памятника
неизвестному советскому солдату отбили голову, а потом разукрасили бетонные
плиты разноцветными граффити.
Как
удалось выяснить Мишке, найденный медальон принадлежал некоему Сигмунду Спелкьявику. Пришлось покопаться в архивах, изучить
не одно дело, запросить справки из других городов и других стран, поторговаться
за оказанные услуги. Так информация о Спелкьявике
постепенно все больше становилась товаром. Сведения проверили и подтвердили, хотя
и выглядело все немного странно. Да, был такой Сигмунд, поляк, воевал в частях вермахта, погиб
где-то на полуострове Рыбачьем, под Мурманском, на хребте Муста-Тунтури в октябре 44-го.
Странно
— потому что польских солдат в частях вермахта толком-то и не было. Тем более,
на полуострове Рыбачий, где
воевали в основном даже не немцы, а горные австрийские егеря. Как среди них
оказался Сигмунд, Мишка так
толком и не понял. Но в целом время не было потрачено напрасно. И в надежде на
достойное вознаграждение он написал в Польшу.
Пробуждение
после шабаша на кладбище у Малгожаты
было малоприятным. От пива болела голова, тошнило, а тут еще и в полицию
вызвали. Оказывается, там были установлены камеры видеонаблюдения, и по записям
нашли погромщиков. Пришлось от похмелья мучиться в камере предварительного
заключения. Хорошо еще, что там продержали недолго. Пожурили немного, составили
протокол и отпустили.
А
когда Малгожата пришла
домой, в почтовом ящике лежало письмо из России.
Особого
доверия письмо не вызвало. Какой-то русский утверждал, что нашел останки ее
деда и говорил, что скоро приедет в Польшу по своим делам. Но заодно может
встретиться с ней и обговорить цену вопроса.
Так
и было написано «цену вопроса».
«Свои
дела» в Польше у Мишки — это перегон автомобиля. Предложили — он согласился.
Для пробы. Деньги-то все равно нужны.
Знакомые
пообещали свести с надежными людьми, обеспечить поддержку и связи. Перед
поездкой Мишку ввели в курс дел, рассказали, что, где, сколько. Что имеет смысл
делать, а что — ни в коем случае. Объяснили, что машины идут в основном из
Германии, но туда лучше не соваться. Брать надо то, что предлагают по цепочке
уже в Польше. Навар здесь чуть меньше, но в Германии — своя мафия, а лишние
конфликты никому ни к чему.
На
письмо из России Малгожата не
ответила. Замоталась, забегалась, да и особого желания не было. Тем сильнее
удивилась, когда ей домой позвонил странный русский и на плохом английском еще
раз рассказал про найденного деда. И предложил встретиться.
Малгожата
подумала, чуть сомневаясь, а потом неожиданно согласилась.
—
Хорошо, в три часа, на перекрестке Висловской
и Солидарности…
Парень
ее возраста подъехал к кафе на неновом «мерседесе»
с немецкими транзитными номерами. С виду — вроде даже ничего, чуть смешной и рассеянный в непривычной для себя
обстановке. Так что, когда он вошел в кафе, Малгожата подняла руку и подала ему знак.
Поначалу
разговор шел как-то кисло. Поздоровались, обменялись фразами ни о чем.
Говорили
по-английски. Малгожата подумала,
что у парня произношение плохое, но болтает он почти свободно. И особо не
стесняется.
Когда
принесли кофе, она наконец-то спросила, что у него есть про деда.
Парень
полез к себе в рюкзак, долго там копался, приговаривая что-то по-русски, и
наконец-то достал папку ксерокопий.
Малгожата
с трудом разбиралась в плохо пропечатанных листах. Парень помог ей.
—
Сигмунд Спелкьявик, 1911 года рождения, родился в Познани,
воевал в Армии Людовой, пропал
без вести, возможно, перебежчик.
Большую
часть Мишка читал по-русски, без перевода. Малгожата слушала
молча, не прерывая.
Неожиданно
он остановился и посмотрел на девушку:
—
А это последнее письмо Сигмунда,
неотправленное, нашел рядом с ним, в железной коробке. Считай, больше шестидесяти
лет пролежало…
Он
произнес это по-русски и заметил, что у девушки блестят глаза, а протянутая
рука едва заметно дрожит. Так Мишка понял, что девушка вполне понимает
по-русски.
«Дорогая
моя Кристина, как тут холодно, если б ты знала! Ветер пробирает до костей, а
полярная ночь висит над нами круглосуточно, точно колпак, из-под которого,
кажется, не вырваться никогда.
У
нас постоянные перестрелки с русскими. Они — по нам в пустоту, мы — по ним. У
штабистов это называется позиционная война. Но я чувствую, скоро она
закончится, нельзя же так вечно сидеть друг против друга. Я называю это
холодной войной, или еще лучше — замороженной. У нас — уже нет сил идти вперед, у русских — пока нет сил, чтобы
выбить нас отсюда. Но они у себя дома, и рано или поздно силы у них появятся. А
пока мы сидим в окопах и мерзнем. И самое страшное — это осознание того, что в
данной ситуации от тебя уже ничего не зависит. Ты не можешь сделать ни шага
вперед, ни шага назад. И ты вынужден просто сидеть и ждать своего часа и
уповать на небеса, которые только и могут тебя спасти.
Береги
себя и Агнешку. Мне очень
хочется увидеть вас, и я верю, что мы еще будем счастливы. И еще я все-таки
верю, что при всей абсурдности происходящего во всем этом должен быть какой-то
смысл. Нам он пока не понятен, но, возможно, ему суждено проявиться позже?
Когда-нибудь. Может быть, уже в судьбах наших детей и внуков.
Береги
наше будущее. Я верю в него, в наш разум и наше спасение.
Твой
Сигмунд».
Пожалуй,
только сейчас Малгожата поверила,
что все это правда. Агнешка
— ее бабка, Кристина — прабабка, Сигмунд
— прадед, который пропал на войне.
—
Вы знаете, как он погиб? — глядя перед собой, спросила девушка.
Мишка
помолчал, подбирая слова:
—
Мы сверили дату, указанную на последнем неотправленном письме, и ход боевых действий… Скорее всего, он погиб от
шальной пули. Кто-то выстрелил наугад и попал в него… А может, это уже был штурм хребта Муста-Тунтури… — Потом зачем-то
уточнил из курса истории: — Война приближалась к концу, а это был «десятый
сталинский удар».
Потом
подумал, что про «сталинский удар» Малгожата,
пожалуй, не поняла.
На
следующий день девушка перезвонила Мишке:
—
Чего вы хотите?
Ее
звонок застал Михаила в автомобильной мастерской, где ему перебивали номера на
«мерседесе». Он видел, что
происходит, но делал вид, что не понимает: в случае чего так будет проще
находить общий язык с полицией.
Мишка
вышел из ангара на улицу:
—
Я могу передать все документы вам… Передать
оригиналы… Можем организовать транспортировку останков. Если есть желание, можете
приехать в Россию, на места боев…
Произнося
эти слова, Мишка все не мог решить, как же сказать про деньги, которые он
рассчитывал получить за работу. И
в конце концов так их и не произнес.
Девушка
выслушала молча, а потом
решительно спросила:
—
Сколько это будет стоить?
И
опять Мишка точно обо что-то споткнулся:
—
Там разберемся…
На
том и договорились созвониться.
Малгожата
положила трубку, и тут же раздался еще один звонок.
Это
быль Михалек. Сказал, что
сегодня снова собирается совершить политическую акцию на кладбище и предложил Малгожате пойти с ними:
—
А тебе не кажется, что кладбище — это странное место для политических акций?
—
Нет, — ответил Михалек, — кладбище-то
не наше, а «оккупантское». Мы ведь отстаиваем свои права и обязаны очистить
свою землю от захватчиков…
Еще
месяц назад Малгожата согласилась
бы с ним про «захватчиков», но теперь ей стало как-то не по себе, и она
отказалась идти куда-либо, сославшись на то, что плохо себя чувствует…
Потом
она подошла к книжной полке, вытащила альбом старых фотографий и нашла портрет
своей бабки Кристины. Она никогда не видела ее лично, и уж тем более не знала,
где погиб ее дед. Хотя про экстравагантность деда была наслышана: про его
упрямый характер, желание во всем добираться до конца, нежелание соглашаться ни
с кем и ни в чем.
«Мерседес»
оказался паленым. Паленым —
по полной программе. По дороге домой на одной из заправок на Мишку насели
крепкие ребята и сказали, что за машину недоплатили. Объяснения, что он не
первый покупатель, не были приняты. Мишку избили и бросили в туалете. Когда он
пришел в себя, машины на стоянке уже не было.
Работники
станции вызвали «скорую» и полицию. Мишку забрали в участок, продержали там
сорок восемь часов, а потом вывезли на границу Евросоюза.
В
самый неподходящий момент, когда Мишку передавали в руки русским пограничникам,
позвонила Малгожата. Она
сказала, что согласна приехать за дедом.
«Хорошо,
что я взял с собой только ксерокопии», — размышлял Мишка, когда его, словно
посылку, передавали одни официальные службы другим. Они хоть и в разных формах,
а психология у всех похожая…
Все
документы у него отобрали, в том числе и те ксерокопии, что он привез Малгожате. Пусть теперь изучают,
подумал про себя Мишка. Все равно им до Сигмунда
без меня не добраться…
Спустя
несколько дней Малгожата написала
по электронной почте. Она сообщила, что собирается приехать через месяц, и
задала несколько практичных вопросов. Сможет ли она увидеть останки деда?
Насколько реально посетить то место, где были найдены кости? Как это нужно
оформить? Что нужно сделать, чтобы вывезти останки в Польшу? Сколько все это
будет стоить?
С
учетом неприятностей с машиной и повешенным на него долгом за паленый «мерседес» Мишка назвал свою цену,
пять тысяч евро, и подписался под тем, что всю организацию он возьмет на себя.
Поначалу,
приехав в Россию, Малгожата
еще пыталась делать вид, что она является независимой женщиной и гордой
представительницей Европейского союза.
В
Москве ее аргументация еще работала, а вот по мере удаления от Садового кольца
— все меньше и меньше. И постепенно российские вокзалы, дороги, такси и
автобусы сами по себе стали нагнетать тоску. Особенно после чистенькой Европы.
Мороз
казался ужасным, серый снег под ногами давно перепачкал ее замшевые сапожки и
светлые джинсы, а чиновники требовали бумаг, о существовании которых Малгожата никогда даже не
подозревала.
Когда
она уехала за две тысячи километров от Москвы, выяснилось, что посетить место
гибели деда невозможно из-за того, что там проходит пограничная зона, а для
оформления пропуска в тот район необходимо возвращаться в Москву и ждать там
как минимум два месяца.
В
этот момент у нее окончательно опустились руки. Тогда Мишка взял у кого-то
машину и повез Малгожату на Рыбачий своими путями. В конце
концов, кому как не ему знать в сопках все дороги…
На
хребте Муста-Тунтури гулял
ужасный ветер, шел снег, а полярная ночь накрывала двух людей, точно колпаком.
Возможно, именно в такую минуту много лет назад шальная пуля и унесла жизнь
деда Малгожаты Сигмунда.
Она
хотела плакать, но не получалось. Мороз пробирал до костей, словно проверяя Малгожату на прочность.
И
тогда она попросила Михаила налить ей водки, выпила залпом и посмотрела на
небо. Оно было все усыпано звездами.
Обратно,
почти весь путь до оставленной на дороге машины, Михаил тащил Малгожату на плече. Время от
времени он встряхивал ее, а она что-то смешно говорила по-польски. Даже
ругалась, хотя у нее это получалось вполне нежно и невинно.
А
еще за время пути она рассказала историю деда.
До
революции граница между Россией и Польшей вообще была условной. За какие-то
детские безобразия деда сослали на Украину. Потом гражданская война в стране
Советов, передел территорий. Дед ни с кем не уживался, со всеми спорил и
доказывал, что весь мир кругом сошел с ума.
Когда
фашисты напали на Польшу в 39-м, бежал. Оказался на советской территории. Там
вступил в Армию Крайову, но
задержался в ней ненадолго: вынужден был бежать из-за неудачной шутки в адрес
Сталина.
Потом
попал в плен к немцам. Там его поставили перед выбором: или расстрел — или на
передовую. Пришлось надеть форму вермахта и лелеять надежду на очередной побег.
Но совершить его не успел…
—
А так, он был очень веселый, все время что-нибудь выдумывал… Говорят, мечтал быть архитектором, строить дома,
города, но больше всего — мосты… А всю жизнь пришлось с кем-то бороться… —
грустно дорассказала девушка.
Деда
вывезли за границу почти нелегально. Для
ускорения бумажной процедуры сначала дали взятку на российской границе, потом —
на польской. Но Малгожата
не обращала на это внимания. Главное, что она везла домой деда.
Когда
после дикой России девушка приехала в родной город, памятник советским солдатам
на городском кладбище снесли. Она проезжала мимо, когда там работали тракторы,
а по обе стороны от огороженной территории стояли пикеты противников и
сторонников этой акции.
Уже
у дома таксист задал Малгожате
один-единственный вопрос, что это у нее в ящике, который она отказалась
поставить в багажник и всю дорогу держала в руках?
—
Останки деда, везу из России, он там погиб в годы войны… — четко объяснила
девушка.
—
Там что? Тоже выкапывают наших? — удивился таксист и, не дожидаясь ответа,
резюмировал: — совсем люди с ума сошли…
Малгожата
промолчала. Что тут скажешь?..
Спустя
несколько недель, по настоянию Михася,
Малгожата сделала анализ
ДНК привезенных останков. Результаты показали, что кости принадлежат не ее
деду, а какому-то совсем другому человеку. И написала об этом Михаилу. По всему
выходило, что он ее обманул — и с останками, и с документами, и с водкой под
покровом полярной ночи.
В
ответ Мишка написал, что в темноте просто перепутал пакеты, которые хранились в
гараже у его знакомых. И добавил, что обязательно приедет к ней и сам привезет
останки деда.
«Может
быть, в этом и есть тот смысл, про который писал дед перед тем, как уйти в
другую жизнь. Ведь без него мы никогда не смогли бы встретиться, тем более еще
один раз».
Малгожата
не ответила на письмо: она не могла простить предательство, а в случайность она
не верила.
Поначалу
Мишка и сам думал, что обязательно привезет останки Сигмунда его внучке. Но так никогда не сделал этого.
После
сноса памятника советским солдатам в родном городе Малгожаты он больше не хотел встречаться с ней и
сдал кости деда-захватчика российским военным. Они написали официальное письмо
с предложением вывезти останки деда. Но после скандала с советскими могилами
никто по обе стороны границы не захотел этим заниматься.
А
по прошествии года Сигмунд Спелкьявик был захоронен под Печенгой, на воинском
кладбище бесполезно погибших в России воинов-егерей 112-го горного полка.