Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2014
Котова
(Попова) Ирина Владимировна,
родилась в городе Воронеже. Закончила Воронежский
государственный медицинский институт и Литературный институт им. А.М.
Горького.
Доктор медицинских наук. Стихи
публиковались в журналах «Новый мир», «Новая Юность», «Подъем» и др. Автор двух
сборников стихотворений. Лауреат премии журнала «Подъем» (2003), лауреат
литературного конкурса им. Булгакова (2009). Член Союза писателей Москвы.
В «ДН» печатается впервые.
Настя
подошла к старенькой «Волге», открыла заднюю дверь, забралась в салон.
—
Где же мигалка? — обреченно поинтересовалась она. —
Обещали с мигалкой!
—
С мигалкой в восемь часов уехали, — хмуро ответил
водитель. — А вы все рядились.
Вот
она — катастрофа. До Нового года всего три дня. Сегодня у Артема утренник в
детском саду. Она обещала прийти пораньше, принести костюм Арлекина, помочь
сыну одеться. Даже если она попытается ему объяснить, почему не пришла — он не
захочет слушать. Потому что он — ребенок. Нет, потому что люди вообще редко
слушают и редко слышат. И еще потому, что это повторяется постоянно.
Когда
она носила его в животе, ей мерещился совсем иной материнский образ. А
теперь… Во всяком случае, через несколько лет совсем не хочется идти вместе с
ним к психологу, а на психолога, кстати, тоже нужно будет найти время.
Ей
вспомнилось, на каком подъеме утром был Артем. Никто не будил — а он встал даже
не в семь часов, как обычно, а в шесть. Несколько раз вслух по пути из спальни
в ванную и обратно повторял четверостишие, которое должен сегодня читать…
Пришел
нефролог. Тяжело плюхнулся на переднее сиденье. Настя мучительно попыталась
вспомнить, как его зовут. Говорили же ей о нем утром, называли как-то. Стоп. Он
звонит кому-то. Сейчас скажет имя. Рядом прогремел грузовик. Невнятное имя
проскочило и исчезло. Спинка кресла, покатые плечи в драповом пальто, затылок —
сливались воедино, и нефролог казался большим, флегматичным и добрым. Молчать
было хорошо, но неловко. Да, пробки. Да, лучше ехать по этому шоссе — оно шире.
После нескольких реплик Настя пришла к заключению, что он тоже не знает ее
имени. Казалось бы, что проще: она могла бы сказать — Анастасия Марковна, а он,
например, ответить — Игорь Петрович. Но Настя не спрашивала.
Утром
на планерке ей дали распоряжение ехать — и все тут. Зачем, для чего — на месте
разберешься. В предпраздничные дни загородные больницы стремятся скинуть
тяжелых больных в областной центр. Кому охота в праздники мотаться на работу,
дергаться от вибрирующего поджуживания
мобильного, или, избавь Боже, оформлять посмертную писанину. Вот уже четвертый
день бомбили Москву из одной такой больницы — звонки, заявки, даже жена больного
приезжала. Правда, Настя узнала об этом только сегодня утром. Люди, которые все
дни вели переговоры и могли что-то прояснить о больном, отсутствовали. Один
уехал на научную конференцию, другой — в отпуск, в теплые края. Известно было
только, что требуются хирург и нефролог.
—
Вы на Новый год дома? — обратился к ней нефролог.
—
Хочу надеяться, — ответила Настя.
—
Я тоже дома. Только две недели назад из путешествия вернулся. В Израиль с женой
ездили. Очень-очень рекомендую. Такая поездка интересная. По святым местам.
—
Я была в Израиле лет десять назад. И тоже по святым местам.
—
Это давно было. Я советую вам сейчас поехать. Уверен,
за это время там все изменилось.
—
Думаете, изменилось? — рассматривая торчащие из пакетов как стволы орудий палки
колбасы в соседнем автомобиле, машинально ответила Настя.
Палки
колбасы навели ее на мысль о собственном холодильнике. Муж соглашается ходить
по магазинам или на рынок только вместе с ней. Самостоятельно — в крайнем случае и по мелочи. Завтра у нее дежурство. Холодильник
пуст. Неделю назад она наобещала и мужу, и сыну особенный, неповторимый
праздник. Артем рвался помочь ей зашить утку, набитую яблоками… Муж, кажется,
уже кого-то пригласил — из своих, институтских. А она,
по-тихому, маму позвала. Валера ворчать будет — сборная солянка. Ужас. Ну, не
сидеть же маме одной перед телевизором? А теперь этот больной на голову
навязался. Вдруг оперировать, не дай Бог? Да еще и на осложнение нарвешься…
Нефролог
продолжал свой рассказ, обращаясь уже не к Насте, а к водителю:
—
Признаться, христианскими легендами особо никогда не увлекался, даже Библию не
читал. Поднялся на Голгофу, а что и как положено там сделать — не знаю…
Настя
смотрела на его говорящий затылок, кресло-торс, загорелую руку, вцепившуюся в
поручень над дверью, крепкие пальцы, ухоженные ногти. Да, простой, хороший, не
испорченный и не отягощенный ничем лишним, кроме самой жизни и ее течения,
человек. Устает на работе, приходит домой, плотно ужинает и смотрит телик. Как
же его зовут? Водитель вырвался из пробки, набрал скорость — машину мотало на
скользкой дороге.
Вскоре
они уже въезжали в ворота районной больнички. Машина остановилась у «Приемного
отделения».
—
У вас какая установка? — спросил нефролог, остановившись перед входом.
—
Установка? — передернула Настя. — У нас всегда одна установка — в интересах
больного.
—
Это хорошо. А мне вот дали установку — не брать. У нас вообще-то ремонт
намечается. Да и мест нет. Очередь большая… Ну, ничего, поговорим с ними,
выясним, что к чему. У меня опыт большой — каждую неделю два-три выезда, —
монотонно бубнил он, как будто заранее оправдывался или уговаривал на что-то
себя, ее и тех врачей, которые их ждали.
Их
встретила пожилая медсестра, внешность которой вызвала в Насте чувство смещения
во времени. Халат с завязками сзади, белая косынка с мелким рисунком,
подвязанная назад, спокойное морщинистое лицо без косметики — от всего этого
веяло ароматом начала, или, по крайней мере, середины прошлого века. Узнав, что
приехали врачи из Москвы, она заволновалась, засуетилась, как будто к ней, как
минимум, нагрянули с проверкой из областной санэпидемстанции, и повела их по обшарпанному коридору.
Облупившиеся крашеные стены (кое-где и штукатурка обвалилась), разъехавшиеся
битые плинтусы с плотными ватными комками пыли в щелях, трещины на потолке…
Должно быть, во все это вжились и не замечали — как люди, живущие в старинных
замках, не замечают окружающей их древности.
Настя
ждала, что когда они войдут в ординаторскую, нефролог представится, и она
узнает, наконец, его имя. Вошли. Не представился. Сказал — здравствуйте, врачи
из Москвы. К экстренному больному. Настю немного укачало, познабливало. Хорошо
бы чаю. Может, предложат? Обычно всегда предлагают. Два врача невнятно
поздоровались и тут же начали молча шарить по столам в
поисках истории болезни. Один — высушенный, с испитым
сероватым лицом, другой — молодой, рослый, рыхловатый блондин.
Складывалось впечатление, что оба в замешательстве, не знают, как начать
разговор и вообще готовятся к обороне. В эту секунду решительной походкой вошел
маленький человек с большими, торчащими в разные стороны усами и такими же
бровями, в белом халате и, не поздоровавшись, выпалил:
—
Я вопрос ставлю так — забирайте или сегодня же перевожу в терапию! Пусть там!
Доживает, умирает — что угодно! У меня койко-день пятнадцать дней. А он уже
четырнадцать. Что мне — из-за него по шапке получать?
Настя
почувствовала, что закипает. Силясь быть сдержанной, она ответила:
—
Позвольте, мы еще ни историю, ни больного не видели, а вы нам уже условия
ставите. Может, мы решим его оперировать у вас? Или его вообще не нужно
оперировать?
—
Лучше не связывайтесь, молчите, — шепнул ей на ухо нефролог.
—
Это вы мне не ставьте условия! — заорал маленький человек. — У меня койко-день!
Завтра он будет в терапии! — и вышел.
—
Заведующий? — спросил нефролог.
—
Он самый, — ответил сушеный.
Нашлась
история болезни. По анализам выходило, что оперировать нужно, но делать это
можно только там, где есть гемодиализ. Замкнутый круг: с одной стороны, он
ничей, с другой — всех. Если Настя от него откажется — ее никто не осудит. Во
всяком случае, все будет объяснимо.
—
Я, конечно, пойду, посмотрю для проформы, раз приехали, — едва слышно сказал
нефролог. Они сидели бок о бок на драном, засаленном диване, то и дело передавая друг другу историю болезни. — Но сразу
предупреждаю: забирать не буду. А вы думайте, советов давать не хочу. Больной
тяжелый.
В
душной и вместе с тем холодной палате стоял смешанный запах сыра, колбасы,
мочи, пота, курева.
Молодой
врач подвел их к небритому, полулежащему в подушках человеку с бельмом на
глазу.
—
Вот, к вам врачи из Москвы приехали, — доброжелательно сказал молодой врач.
Больной
заволновался, сел в постели, единственный глаз наполнился напряженным
вниманием. Настя осмотрела его, еще раз взглянула на титульный лист истории —
да, действительно, пятьдесят лет. Выглядит лет на пятнадцать-двадцать старше.
Да, ему пятьдесят, и он очень хочет жить. С бельмом на глазу, с почти не
работающими ногами и почками, в рваной майке — он хочет жить. Насте
вспомнилось, как утром в метро две женщины обсуждали, когда будет конец света.
Да, вот он — конец света. Его, собственный, личный, конец света. И если она
оставит его здесь, если не даст шанс… Завтра Мишка скажет: «Опять кадавра привезла. Ну, тебя хоть не отпускай никуда». Женька
добавит: «Конечно, все правильно. Я бы тоже так поступил. Но ты-то после Нового
года — в отпуск, на лыжах кататься, а расхлебывать мне
оставишь». И в воздухе повиснет болезненная ирония…
Брать
— не брать? Надо брать. Кому он нужен? Не факт, конечно, что выживет. Но шанс
есть.
И
Насте вдруг стало страшно, страшно быть этим человеком, который не понимает,
что с ним происходит, и за него должен кто-то принять решение — решение о его
собственной, единственной и неповторимой, жизни. А этому кому-то, в свою
очередь, может, по большому счету совсем и наплевать — откроет этот несчастный
завтра утром глаза или нет. И, вообще, кому интересна чья-то чужая жизнь? Ее
всегда волновал и мучил вопрос ценности абстрактной жизни, никак не связанной с
тобой лично, с твоим субъективным восприятием действительности, на фоне
конечности всего в мире. Настя посмотрела на нефролога. Ей хотелось сказать:
«Вы не знали, что делать на Голгофе? Вот же она — Голгофа. Решайте».
Вместо
этого она спросила у него упавшим голосом:
—
Если после операции понадобится гемодиализ — поддержите?
—
А вы что, хотите взять его? Ну, поддержим… — неуверенно пожал плечами.
Может,
поддержат, а может и нет. Впрочем, куда они денутся —
там, на месте?
—
Я так и запишу, — холодно сказала она.
Они
молча зашли в ординаторскую и начали писать. Сначала — нефролог, потом — Настя.
Настя прочитала запись нефролога, подпись — абракадабра. Как же его зовут?
Теперь уже совсем неудобно спрашивать. Усатый заведующий тоже все это время
молчал и напряженно на них посматривал, опершись обоими локтями на стол и
непроизвольно монотонно постукивая по нему ручкой. Так продолжалось минут
двадцать. Настя в конце записи нарочито аккуратно вывела фамилию, инициалы,
подпись. Поставила точку. Закрыла историю болезни.
—
Готовьте выписку и привозите, как только будет реанимационная машина.
—
Так вы что, берете его? — удивился заведующий.
Настя
молча подошла к вешалке. Чаю никто так и не предложил.
—
Где туалет? — спросила она.
Молодой
врач ответил, что сейчас проводит. В коридоре он, пунцовый, торопливо, как
будто за что-то извиняясь, бубнил:
—
Спасибо вам. Мужика жалко. У него ребенок с детским церебральным параличом.
Жена одна вкалывает. Мы тут даже обследовать-то его как надо не можем. Ничего
нет. УЗИ-аппарат один на всю больницу, старенький,
еле видно на нем, да и то в другом корпусе. И не повезешь его никуда. Везде —
платно, а у него денег совсем нет.
Насте
стало жаль этого располневшего раньше времени врача, жаль всего и всех, и не
хотелось ни говорить, ни думать — только бежать отсюда, вдохнуть воздуха и
забыть все.
На
улице, возле приемного, та же пожилая медсестра из прошлого века, завернувшись
в драную ватную душегрейку, крошила батон в серой
плесени, скармливая голубям. Голуби в довольстве ворковали: «Ур-ур, ур-мер, у-мер, у-мер…»
Настя
посмотрела на часы. Достала мобильник, набрала номер: «Мама, поезжай к нам,
отнеси костюм Артема в детский сад. Я задерживаюсь… Когда?
Часа через три-четыре».
Ехали
молча. Настя вбирала в себя, в свою разбушевавшуюся головную боль дорожную
гарь, сигарету водителя, сизо-сиреневый пейзаж вдоль дороги, и ее неотвязно
преследовало слово «установка». Ну, какие могут быть еще установки или рамки,
когда медицина имеет смысл и так только в рамках человеческой жизни… А
вечность?.. сама вечность имеет смысл лишь увиденной через стеклышко
человеческого сознания, наполненного койко-днями и палками колбасы.
Казалось,
густое гуашевое небо, закрывшее солнце, вот-вот обрушится на землю и сомнет
все, оставив только пустынную вечность, без людей.
Может,
такое небо было на Голгофе… Или там его вообще не
было?
Автомобильный
рык раздирал молчание, мысли, чувства, напоминая, что жизнь продолжается.