Два рассказа
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2014
Александр Хургин родился в 1952-м году в Москве. Большую
часть жизнь прожил на Украине. С 2003-го живет в Германии. Автор десяти книг
прозы, лауреат нескольких литературных премий. Рассказы переводились на
немецкий, французский, английский, испанский, венгерский и другие европейские
языки. Последняя публикация в «ДН» — рассказы, № 5, 2013.
Картинка
Здоров
Федор был настолько, что если бы не умер от пьянства, не умер бы вообще. Но он умер.
Причем именно от пьянства. То есть причина его безвременной кончины была
настолько банальна для местности его проживания, что доктор, констатировавший
смерть, даже написал ее не полностью, а очень сокращенно — Б точка, А точка. В
смысле, бытовой алкоголизм. И эта аббревиатура в справке была ясна и понятна
всем органам — как власти, так и другим. Тем же, допустим, коммунальным и
похоронным организациям. Потому что от этой причины половина населения
вышеупомянутой местности помирала или, как минимум, страдала ею при жизни. В
том числе, кстати, и доктор, имевший доступ к питьевому медицинскому спирту.
Поскольку работал он гинекологом. Или, может, хирургом. А на «скорой» с
наркологической спецификой только подрабатывал. Выводя нуждающихся из запоя в свободное от основной работы время на
полставки. Кроме того, он и жил с Федором по соседству, в
непосредственной, можно сказать, близости, будучи лично знакомым, и случалось,
с ним по душам беседовал.
Федор
же кем только не работал, а чаще не работал никем. И всегда говорил: «Надо же
мне от чего-то помирать. Так
от пьянства — лучше, чем от рака мозгов или СПИДа. Такое мое личное мнение». Уж что-что, а
мнение Федор имел. Потому как мнение теперь есть у всех. Включая женщин и
детей. Мозгов нету, а мнение
— сколько угодно. Время наше, видать, такое. Трудное. И место. Может, поэтому и
пил Федор с утра до ночи весь день. Из-за времени и места. А если так выходило,
что день он спал по объяснимым причинам, то пил с ночи до утра. Душа-то у
Федора была широченная, южнорусская — поэтому никаких полумер она не принимала
и не терпела. В отличие от души доктора. Который
фактически страдал раздвоением личности. Так как пил только на работе, где
спирт. А после работы, где жена — ни-ни. Капли в рот не брал и другим
авторитетно не советовал. А когда жена и дети приставали, мол, почему от тебя
ежедневно, кроме выходных, пахнет водкой, он объяснял, что это не водка, а
спирт медицинский пахнет — ведь врач имеет дело не только с больными, но и со
спиртом. Тщательно обрабатывая им руки, чтобы они не тряслись. И тут он был
совершенно прав. И честен. И все это, конечно, плохо кончилось. То есть не
плохо, а так, как и должно было кончиться. В смысле, естественной кончиной
пациента и вышеупомянутой справкой от вышеупомянутого доктора. Предостерегавшего
Федора еще при жизни. По-соседски:
—
Федор, — предостерегал доктор, — вы знаете, коротка даже самая длинная жизнь. И
укорачивать ее своими руками — непростительно.
А
Федор ему в ответ подмигивал и говорил:
—
Рыбак рыбака видит издалека. Ты меня видишь? — и хохотал, как дурак, многозначительно. И
предлагал доктору при исполнении налить.
Доктор
морщился, вздыхал, говорил «вам, Федор, в больницу надо» и выписывал
какие-нибудь пустые лекарства.
—
Не пью я. Ваших лекарств, — говорил Федор. И говорил: — В больнице смертью
пахнет. И тоска.
—
Ну, живите здесь, — говорил доктор, — еще какое-то время.
—
Здесь тоже тоска, — говорил Федор. — И картинка рассыпается. Так, что не
сложишь.
—
Картинка да, — говорил доктор, — рассыпается.
—
И у тебя? — кричал Федор. — Значит, ты понимаешь?
—
Чего ж тут непонятного? — говорил доктор. — С картинкой беда.
Тогда
Федор говорил:
—
Составь мля
компанию. Помоги споить русский народ. В смысле, лучшую его часть.
—
Лучшая часть — это, что ли, вы? — спрашивал доктор.
—
Это что ли мы, — говорил Федор. — А ты сомневаешься?
Конечно,
доктор сомневался. И порывался уйти, говоря, что у него куча вызовов. Другими
словами, вел себя интеллигентно. Отчего Федор распалялся еще больше. Он орал:
—
Не уважаешь? Гиппократ хренов,
— и гнал жену в магазин.
А
жена, конечно, туда не шла. Сопротивлялась. Скандалила. И приводила все
разумные доводы, какие имела. От доводов становилось Федору совсем тошно. Тем более она цеплялась к нему, мол,
объясни ты мне ради бога, ну почему ты пьешь? Федор ей объяснял, но
безрезультатно. Может быть, потому что объяснял он как-то нечетко, расплывчато.
Говоря:
—
Посмотри вокруг. На мир, то есть. Или на Россию посмотри.
Жена
смотрела.
—
Ну?
—
Видишь картинку? Картинку видишь?
—
Ну, — говорила жена.
—
А я нет. Понимаешь? Картинка — не складывается. Вернее, распадается картинка.
На стеклышки. Понимаешь?
—
Нет, — говорила жена. — Не понимаю.
—
Тогда в магазин.
—
Нельзя тебе, Федя, — плакала жена. — Цирроз у тебя печени. И это, которое по
мужской части… Тьфу… Язык не
поворачивается слова их научные выговаривать.
—
Давай-давай, — утешал жену Федор. — Тебе ж коня на скаку это вот — раз плюнуть.
Чего ж ты плачешь по пустякам, дура?
А
в больницу Федор время от времени все же попадал. Но его старались оттуда побыстрее в шею. Выписать. Недавно
он лежал в палате на одиннадцать человек, натурально ловил по ночам чертей,
пугая гастроэнтерологических больных, воровал у дежурной сестры микстуру Шарко и пил ее из горлышка перед
едой. Зато выполнять предписания лечащего врача отказывался наотрез:
—
Можете меня, — говорил, — пытать черенком тетиполиной швабры.
Конечно,
его выписали вместе с его циррозом и его горячкой. За нарушение строгого
больничного режима. Чтобы он тихо помирал дома и никому собой не мешал. Но тихо
Федор не мог и не хотел. И дома не хотел. Он при первой возможности шел к
людям, напивался там до тех же самых чертей и лез объяснять народу про
картинку, про Россию с миром и про
тому подобное. Народ ни фига
про это не понимал и знать не
хотел. Бил Федору морду.
После чего неисповедимыми путями он возвращался домой. Где продолжал начатое вплоть до вызова и приезда
доктора. Который выводил его из пикового состояния, слегка приводил в чувства и
уезжал лечить нацию. А Федор лежал обессиленный и говорил жене слабым шепотом:
—
Как думаешь, доктор наш еврей?
—
Какой еврей? Смирнов фамилия. И перегаром от него прет постоянно.
—
Так может, он подпольный еврей, и перегар использует в целях маскировки. А
иначе — почему он доктор? Я ж вот, например, не доктор?
—
Ты точно не доктор, ты мое горе, — говорила жена. — Помрешь не сегодня завтра. А у меня и без того кредит. И
долги.
Федор
умолкал, о чем-то надолго задумывался, потом вздыхал и говорил:
—
Нет, опять не складывается.
—
Что не складывается?
—
Картинка.
Жена,
услышав про картинку, снова плакала. Потому что не могла она про нее уже
слышать. При всем своем нечеловеческом терпении.
—
Слышь, а давай аквариум
купим, — говорил плачущей жене Федор.
—
Аквариум? Зачем?
—
Будем на рыб смотреть. Как они в стекло носами тычутся. Рыбы в аквариуме — это ж картинка? Картинка.
Рыбы, они отвлекают. И завораживают.
—
Тебя отвлечешь, — говорила жена.
Но
про себя надеялась. Хотя ее лично неплохо отвлекала телепередача «Давай
поженимся». Причем от всего отвлекала. В том числе от цирроза Федора и от
прочих его человеческих качеств. Правда, чем она это делала — загадка.
Жаль
Федор, завидев включенный телевизор, бросался на него с кулаками. Чтобы его
растоптать. Иногда это ему удавалось.
Жена
огорчалась, сметая осколки в мешок. Говорила:
—
Телевизор-то при чем? Смотрел
бы его, как люди, вот тебе и картинка.
—
Картинка?! — зверел Федор. — В телевизоре?! — и бросался с теми же кулаками на
жену. Хорошо, что она была крепче телевизора и увертливее. Да и как успокоить
Федора, тоже знала не понаслышке. Много ли ему было нужно. Для успокоения.
Так
вот, когда успокоенный Федор проснулся в последний раз, он увидел аквариум. У
изголовья дивана, на тумбочке. В аквариуме сновали туда-сюда гупаки, кружили меченосцы и
лениво парил вуалехвост. Все они по очереди тыкались носами в стекло, как и мечталось Федору. А вуалехвост
еще и воздух хватал ртом с поверхности.
Федор
попробовал сесть, чтобы навести резкость. Но не смог. Тогда он стал наблюдать
за рыбками лежа. Картинка не распадалась. Хотя подрагивала и двоилась, и шла
мелкой рябью.
—
Не распадается, — шептал себе под нос Федор. — Не распадается.
Потом
картинка стала медленно погружаться в туман. И погружалась, пока окончательно
не погрузилась.
А
через какое-то время — через
какое, Федор не знал — вместо аквариума перед ним всплыло потное лицо доктора.
—
Я ж тебя предупреждал, — сказал доктор.
—
Ну предупреждал, — сказал
Федор. — А фули толку?
P.S.
После
этих слов Федора доктор и выписал справку с буквами Б и А. Ничего больше для него он сделать не мог. А
придя домой, спросил у жены и детей, у домашних своих, то есть:
—
У нас, — спросил, — выпить случайно
чего-нибудь нет?
—
Выпить? — удивились жена и дети. — Так ты же вроде не пьешь.
—
Не пью, — сказал доктор. — Просто знакомый один умер. Родственная, можно
сказать, душа. Хотел помянуть.
—
Тоже доктор? — спросила жена доктора.
—
Кто? — спросил доктор.
—
Ну, знакомый. Который умер.
И
доктор не задумываясь
ответил:
—
Тоже.
Подарок
из двух предметов
Нас
с Машкой пригласили на день рождения. Лушин пригласил. Лушин — это художник
такой, многим малоизвестный, но успешный. В материальном смысле слова. Он в
сквере шаржи на прохожих рисует, гарантируя портретное сходство плюс элемент
юмора. Шаржами и живет. Встретил нас случайно, меня даже узнал и говорит:
—
Приходите, — говорит, — завтра в мастерскую в три. Выпьем в мою честь алкоголю.
Конечно,
своим этим приглашением он застал меня врасплох. А Машка прямо вся расплылась.
И свою голливудскую улыбку обнажила. Очень ей, видно, хотелось в гости со мной
пойти. К художнику — не хрен все-таки собачий. Да и сам я как-то уж очень давно
не получал никаких приличных приглашений. Была, правда, накладка — позвали на
свадьбу и на похороны. В одно и то же время. Так хотелось пойти и туда, и туда
— хоть разорвись. А чтобы на день рождения…
Даже не помню, когда в последний раз. Может, и никогда.
Эмигранты, они к приглашениям не очень склонны. Они сами по себе живут, каждый
в своем углу и узком кругу. А с аборигенами мы без дела, считай, не контачим.
Потому что они понаехвших
не любят. И я ответил Лушину «ну конечно, придем, а как же». Хотя и отвык уже
выпивать по надуманным поводам. Да еще в строго означенное время. Я привык
выпивать, когда вздумается. Или когда чувствую склонность в душе, а также
наличие нерастраченных возможностей. Машка примерно к тому же самому привыкла.
К хорошему человек быстро
привыкает.
Я
говорю:
—
Как думаешь, чего это он нас вдруг пригласил?
—
А я не думаю, — говорит Машка.
А
я порылся в карманах, извлек из них всю полезную наличность и говорю:
—
Ладно. Повращаемся в кругу
европейской богемы, мать бы ее. И выпьем в кои-то веки на шару.
Машка
говорит:
—
На шару! А подарок дарить? Какая ж тут шара.
Да,
Машка, она дальновидная. Сразу поняла, в чем тут подлянка зарыта. За это я ее и люблю. Но и я тоже со
своей стороны кое-что заподозрил: «Сейчас, — заподозрил, — скажет, что у нее на
такое ответственное мероприятие нечего надеть и надо бы что-нибудь ей купить.
Мол, Лушин как-никак художник, у него публика в мастерской соберется избранная
и общество вполне приличное — Европа ж кругом». И прощай мои последние
накопления. А какое нах
общество в этом подвале Лушинском?
Который он называет мастерской. Я раза три там был — или пьют, или е@утся. Правда, культурно. Среди
картин и статуй. Картины по стенам стоят. Прислоненные. И статуи тоже стоят и
тоже голые.
И
подождал я этих, запланированных мною слов, а Машка ничего такого не сказала.
Не оправдала надежд. Надо признать. И отдать ей должное.
—
Ну, пошли, — говорю, — в таком случае за подарком. Гулять так гулять.
Машка
говорит радостная:
—
Пошли. Погода хорошая.
—
Погода мне глубоко безразлична, — говорю, — хорошая, плохая. Мне, хоть вообще
бы ее не было.
—
Этого быть не может. Без погоды — неестественно, — говорит Машка и берет меня
под руку. И мы начинаем праздно прогуливаться по улицам в попытках совершить
шопинг, так сказать.
И
прогуливаемся мы так, пока меня от этой прогулки не начинает тошнить.
По-настоящему. И я:
—
Машка, — говорю, — а чего мы ищем? Ты понимаешь?
—
Не очень, — говорит Машка.
—
И я, — говорю, — все чего-то ищу, ищу, а чего — понимаю не очень. Может, надо
уже понять? Ты как считаешь? А то тошнит.
—
Давай краски ему купим, — Машка парирует.
—
Какой краски?
—
Ну, давай синей.
—
А ты в краске разбираешься?
—
Для волос.
—
Я так и знал, — говорю. — Краска отпадает.
После
краски медленно отпали обувь, одежда, украшения, галантерея, часы и бытовая
техника. Гаджеты и всякое
тому подобное добро отпало тоже. По разным причинам, но отпало. И Машка
капитулировала. Предложив закончить наш вынужденный поход покупкой спиртного
напитка. Причем элитарного. Я ей говорю:
—
У меня на такой напиток лишних денег не хватает.
А
она с вызовом:
—
Да у тебя всегда лишних денег не хватает.
Унизила,
значит.
—
Не в деньгах счастье, — говорю. — Ты не знала?
—
Знала, конечно. Конечно, знала, — дает Машка задний ход. — Вон у Феди, —
говорит, — этих денег — как грязи. А у дочки опухоль. Вот тебе и деньги.
Я
смотрю на Машку. Посреди дороги. Какой Федя, какая дочка?
—
Погоди, — говорю, — при чем
тут твой Федя?
—
Федя не мой, — Машка говорит. — Федя общий. А Лушину я бы подарила коньяк
«Камю».
—
Кому «Камю»? — «Камю» меня возмутило до глубины души. И это понятно. — Да
Лушину что «Камю», что шнапс, что «Шипр».
—
«Шипр» — это молдавский? — Машка говорит. Шутит
она, видите ли. Или прикидывается.
—
Кстати! Может, из парфюмерии что-нибудь подберем?
А
мы как раз в большой супермаркет забрели. То есть не в супер, а в гипер.
Я в нем все знаю, потому что работаю. Как в детстве мечтал — с пяти утра. Полы мою машиной за 7,56 в час. «IPC Gansow Premium» машина называется. Gans в переводе — гусь. Выходит, значит — Гусев
первого класса. Хорошая машина, зеленая. И скоростная. Только успевай за ней
бегать. Я вообще-то секьюрити хотел к ним наняться. Пришел, а они говорят
вежливо: «Вы на себя посмотрите. Какой из вас с вашим ростом и весом секьюрити?
Хотите вон — у нас на машине работать некому? Был дед шустрый, да помер вчера.
Скоропостижно». Я и согласился. Тут и не на такие предложение люди соглашаются.
Тем более работа мне нравится. Начальства нет, голова свободна, плечевой пояс и
ноги — под нагрузкой. Чем не фитнес-клуб. Не говоря о том, что однажды я там
десятку нашел. У кассы.
В
общем, поднялись в парфюмерию. Стоим. Вспоминаем. Как он предпочитает пахнуть,
Лушин?
—
Ты случайно не помнишь? — я говорю. — Ты к нему поближе стояла.
—
Стояла, — Машка отвечает. — Ты хочешь подарить ему дезодорант? Вот, очень
хороший.
—
Это мужской?
—
Нет, обычный.
Я
говорю:
—
А не обидится Лушин? Решит еще, что это намек.
—
Смотри, — Машка говорит.
Я
оборачиваюсь и вижу какого-то бомжа. Бомж берет с полки пробник — брызгает
подмышками, берет другой, орошает район ширинки, третьим увлажняет лицо и уши.
Остаток выплескивает в рот. И уходит из магазина в какую-то свою
действительность. Дыша духами и всем остальным тоже дыша. Я чувствую, что
завидую бомжу. Он бы не стал ломать себе голову подарком. Пришел бы, и все. Или
не пришел. А мы вот ломаем. Хотя и безрезультатно. До того безрезультатно, что
обращаемся за помощью к продавцу. Он как раз у эскалатора отдыхал, в центре
зала. Облокотившись на какие-то ящики.
—
Простите, — говорим — не могли бы вы нам помочь?
А
он говорит:
—
Помочь? Вам? Да на хер
вы мне сдались! — И стал заваливаться вместе с ящиками на эскалатор. Я хотел было его подхватить. Но по
злобе раздумал. И эскалатор унес его вниз по течению. Почти бесшумно.
—
Наш, — сказала Машка. — Был
бы не наш, написала б на него жалобу.
—
Был бы не наш, не послал бы нас на хер, — говорю.
И
так мне чего-то нехорошо сделалось. На душе. Так нехорошо. Хоть плачь.
Слава
богу, Машке пришла наконец в
голову нормальная мысль — купить Лушину крем для бритья.
—
А он бреется? — спрашиваю.
Машка
подумала.
—
Лицо вроде нет, — говорит. — А голову вроде да.
—
Я считал, она у него от природы такая.
—
Ты присмотрись. Бритая она. Может, не вся, может, часть, но бритая.
—
А другая часть?
—
А другая от природы.
Часа
полтора выбирали мы этот крем. Их же теперь до фига, кремов. Поэтому выбор труден. Тюбики,
баллончики, баночки. Щупали их, рассматривали, обнюхивали и купили лосьон. И не
для бритья, а после. Ну, дешевле он был. Существенно. А поразмыслив, и чекушку водки купили. Традиционно
на всякий случай. «Русский стандарт». Книг современные люди не читают, особенно
художники, так что теперь водка — лучший подарок. А тут, в европах, еще и дорогой. Можно даже сказать, ценный.
Я говорю:
—
За что действительно стоит любить нашу Родину — так это за цены на водку.
—
Ну конечно! — Машка мне возражает. — Русское телевидение смотреть надо.
Подорожала водка на Родине. Догнала и перегнала Европу. А, может, и Америку.
—
И что же, теперь совсем не за что ее любить? Родину?
—
Ну, не знаю. Бензин там еще дешевый, но плохой.
—
Зачем нам бензин?
Нет,
бензин мы, слава богу, не покупаем. А подарок, значит, купили. Нормальный, я
считаю, подарок. Из двух предметов…
Зря
только сегодня мы это сделали. День рождения-то завтра. В три часа. А мы купили
сегодня. И лосьон, и «Стандарт». Чтоб, значит, завтра уже ни о чем не
беспокоиться. Ну и все. Ночью, пока мы сначала любили друг друга, а потом мирно
спали, нежась в изнеможении, случилось непоправимое.
И невероятное. Судя по всему, какие-то злоумышленники тайно проникли в
квартиру, и подарок — наш с Машкой подарок из двух предметов — похитили. Сперли (эвфемизм. — Прим. авт.), то есть наш подарок.
Извините за уточнение.
Но вдали от Родины очень хорошо понимаешь, что
«похитили» и «сперли (эвфемизм. — Прим. авт.)»,
— не совсем синонимы. Большое видится на расстоянии.
Правда,
никаких улик, а также и следов постороннего присутствия в квартире обнаружить
не удалось. Машка смотрит честными глазами, хотя и в сторону, клянется, что
спала мертвым сном. Я вроде тоже с ней спал. А если бы и не спал. Лосьон-то уж точно я взять не мог
ни под каким соусом, я же
все-таки интеллигентный человек. Хотя… Черт его знает… Мама, помню, говорила,
что в детстве я страдал лунатизмом. А что, если и сейчас страдаю?
Так
что на день рождения мы не попали. Неудобно же, с пустыми руками на день
рождения. Но и сидеть друг с другом — противно. Пошли, чтобы не переругаться,
просто так, в город. Погулять на свежем субботнем воздухе и на солнце
погреться. Идем, греемся мимо «Чибо»,
а из него такой запах доносится, не запах, а целый аромат. Мы с Машкой замерли не сговариваясь и носами
повели.
Машка
говорит:
—
Как кофе пахнет.
—
Да, — говорю — изумительно.
—
Может, выпьем по чашечке?
Я
говорю:
—
Да. Черного.
Машка
говорит:
—
Или со сливками?
—
Давай со сливками.
И
тут она вдруг без какой-либо подготовки:
—
Смотри, — говорит, — какая кофточка симпатичная, видишь? И размер мой.
Врать
не буду. Меня эти ее слова, блин, несколько обескуражили. И в высшей степени
взбесили. Сбылось, значит, мое подозрение, сбылось:
—
Да иди ты, — говорю, — в пень со своей кофточкой.
Сказал
это в сердцах — и домой ушел.
А
она осталась.
Chemnitz