Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2014
Андрей Грицман.
«Поэт и город»: Эссе и рассказы, интервью и рецензии. — М.: Время, 2014.
Новая
книга Андрея Грицмана названа по одноименному эссе о Нью-Йорке,
и выбор названия говорит в первую очередь о том, что по основному роду
литературных занятий автор действительно поэт, поскольку явно тут сделана уступка
более звучному против более точного: гораздо честнее было бы назвать сборник по
имени другого эссе, «Поэт в межкультурном пространстве».
Собственно, эта тема и является в сборнике центральной.
Какую
главную для себя мысль пытается донести Андрей Грицман
до читателя? Прежде всего, что глобализация — это нестрашно.
По крайней мере глобализация литературная. По Грицману глобализация не только не вредит развитию
современной литературы, но обогащает ее. Многократно в сборнике проговаривается
мысль о том, что родным языком для поэта является в первую очередь язык его
внутреннего поэтического мира, а уж только потом все остальные, на каких он
думает и говорит. Оттого государственные и языковые границы сразу теряют всю
свою важность. Писать на неродном языке — это ни в коем случае не измена
родному, для автора «важно то, что язык поэтического произведения должен
соответствовать обстоятельствам, окружающим поэта, пейзажу, данному периоду его
жизни». Каждая отдельная ситуация, каждый информационный повод для
стихотворения диктует поэту, на каком языке будет написано стихотворение, не
наоборот. И каждый поэт, когда начинает писать на неродном языке, обогащает его
— при условии, что он действительно поэт. «Поэт-иностранец неминуемо привносит
интонации родного языка в свой поэтический английский — на нем лежат тени
метафор из потустороннего мира другой культуры», — пишет Андрей Грицман.
По
сути, поэтическому миру не нужны никакие границы. Напротив,
нужны такие литературные фигуры, уровня Бродского и Набокова, которые сгладили
бы их, а авторы становились бы гражданами мира и их произведения —
общекультурным достоянием, равно доступным как англоязычному, так и
русскоязычному, и всем другим мирам. Пространство между разными
литературными мирами — вовсе не черная дыра, поглощающая всё и вся, оно
обязательно должно быть заполнено. И, возможно, именно авторы, живущие и
работающие вне родины, эмигрировавшие и попавшие в иную языковую среду,
способны это пространство заполнить.
Сама
структура сборника говорит о том, что автор не приемлет четкого разделения —
даже когда речь идет о литературных жанрах. В этой книге найдется всё: стихи,
переводы, эссе, короткая проза,
интервью, стенограммы круглых столов и даже, в последнем разделе, рецензии не
Андрея Грицмана, а на Андрея Гримана, принадлежащие другим авторам.
Короткая
проза, внешне не выходя за пределы прозаической формы, вдруг приобретает ритм и
рифму, как в рассказе «Ветер в долине»: «Вот он и говорит: мать, говорит, bullshit! На эмигрантской фене ботает
невзначай. Тут Тахана заветная заведомо не мерказит. Из Форта Ли доносится запах
крепкого индийского чая. Где я не жил только: везде и нигде, нигде. Выдох летит
навстречу Всевышнему в никуда. Только одна надежда,
что кто-нибудь в бороде смотрит в прицел оптический на дальние города». Рассказ
«Лепрозорий», помещенный автором в раздел короткой прозы, на три четверти
состоит из стихов. От прозы тут небольшое вводное слово вначале. Но если
прочесть его вслух, а точно ли и эта четверть — проза? Послушайте: «Так живут
прокаженные: варится суп, капуста из соседней деревни, крепкий запах в сенях
застоявшейся жизни. Осень стоит над Загорском, синяя осень в прожилках зимы.
Листва улеглась, но жива донной жизнью существ, не способных вернуться и ждущих
морозов». Тоже, выходит, не совсем проза. И, может, даже меньше проза, чем
нижеследующие «Отрывки из писем», «Поезд № 1» и «Улица». Для сравнения — последняя
строфа из «Поезда № 1»:
В этих полях я — один из них, и, хотя
полоса отчуждения
черна, опалены тысячью летящих окон,
бликами
судеб,
там, далеко за ней, ты ждешь меня,
сидя рядом со мной,
в пустом трамвае, идущем к вокзалу,
к ларькам, киоскам
и к статуе с протянутой рукой,
встречающей уже невидимые
поезда дальнего следования.
Где
тут граница? А нет никакой границы.
Вот и эссе неожиданно становится прозой и наоборот,
внутри публицистических текстов вдруг начинают звучать стихи — не как цитата и
не как иллюстрация основной мысли, а на полных правах. На стихи автор переходит,
когда обычные слова кончаются и его переполняют эмоции, как в эссе «Последняя
Атлантида. Конец Нового Орлеана», которое заканчивается небольшой подборкой
стихотворений. Казалось бы — эти слова можно
записать не в строфу, они не зарифмованы и не ритмизованы
так очевидно, как приведенный выше прозаический отрывок, но нет — не в строфу записать никак не получается:
…Смотри,
всего-навсего через год
всё, что приходит на ум:
дамбы, плавни, болотные потолки,
сухие очереди АК-47, пронизывающие
осязаемый, влажный ночной воздух,
изувеченные трупы элегантного
блистающего сталью прилавка «Starbucks»
с вырванной повисшей кассой
и разбитыми витринами.
И
в каждом разделе, в каждом жанре, почти в каждом тексте автор упорно, как
некогда Катон Старший в сенате говорил «Карфаген
должен быть разрушен», призывает к тому, чтобы поэты, пишущие на нескольких
языках, не боялись своего инородства и не ощущали за
собой вины за уход от языка, данного при рождении. Чтобы не чувствовали себя
аутсайдерами. Возможно, язык поэзии — это и есть тот общий и каждому понятный
праязык, который был утрачен.
Неважно,
с «акцентом» ли написаны стихи, на родине или за ее пределами, на родном ли или
на одном из выученных позднее языков — главное, чтобы это действительно была
поэзия. Ведь «для поэзии это существование как бы «над
культурой или языком» особенно актуально».