Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2013
Марк Стамов
— псевдоним одного из наших постоянных авторов, который не пожелал раскрыть
его, публикуя свой первый прозаический опыт.
На окраинах его спящего сознания послышался голос Стинга. Денис дорого дал бы за то, чтобы это был сон. Но
это был будильник в мобильном телефоне. Неделю назад Денис выбрал «The Shape of
My Heart»1 в
качестве, как ему казалось, не самого садистского способа отнять у человека с
хроническим недосыпом сладость предрассветного забытья.
Сейчас он люто ненавидел своего сипловатого любимца за столь несвое-временное явление с
какой-то дурацкой песней о каком-то философствующем
картежнике. В убогом списке желаний нашего героя стремления решать тайны
мироздания не было и в помине.
Он безумно хотел спать. Хотел настолько сильно, что стал
отчаянно вспоминать — а не воскресенье ли сегодня? —
судорожно цепляясь за мысль о том, что будильник (за неумением хозяина
обращаться с современными игрушками) включался и по выходным.
Воскресенье, однако, было вчера. Не унимавшийся
Стинг заставил Дениса окончательно принять эту
жестокую реальность. А сильная головная боль вместе с общим муторным
состоянием и безотчетным чувством стыда вернули его память к минувшему дню.
* * *
У давнего друга был юбилей. Шестьдесят. Приглашая Дениса с
женой, он бросил шутливо: «Повестка дня трифоновская
— подведение предварительных итогов. Так что по-простецки, без чинов и
церемоний. Знаю твою "любовь" к подобным мероприятиям, но поверь —
там будут все свои, душевный уют и гастрономический комфорт гарантирую».
Действо происходило в одном из самых роскошных ресторанов
Москвы. По переполненной неприлично дорогими и просто дорогими автомобилями
парковке Денис еще на подходе заподозрил, что найти обещанных «своих» будет
сложно. С окончания истфака прошло много лет. Круг старых друзей печально
сузился. От прежних ежегодных встреч геродотов, как
они себя называли, остались редкие звонки и новогодние поздравления. Собирались
в основном на проводы. В мир иной.
На том курсе подобрались даровитые ребята. История была
далеко не единственным их пристрастием, а для некоторых даже и не главным.
Денис учился в среде гуманитариев широкого профиля, гуманитариев по призванию.
Многим сулили блестящее будущее. Денис, неглупый и небесталанный,
расстраивался, когда понимал, что если и его имеют в виду, то отнюдь не в
первую очередь.
Серегу, которому стукнуло 60, к когорте высоколобых
интеллектуалов не причисляли. Но он был умен каким-то особым, интуитивным умом.
И мудр не по годам, хотя годами он был старше однокурсников. Его уважали и
обожали многие — за честность, надежность, волю к победе и тягу к людям.
Несправедливость к любому человеку он воспринимал оголенными нервами, как
собственную боль. Суть даже мудреных книг Серега усваивал быстро, но
засиживаться за ними у него не хватало терпения, потому что он не выносил
одиночества. Он приехал из деревни и от физического труда никогда не отлынивал.
С детства был знаком с мастерком, цементным раствором, лопатой, киркой и
прочими инструментами, к которым его городские друзья не знали, как правильно
подступиться. В студенческих выездах в колхозы Серега тихо, без рекламы,
помогал слабым ребятам выполнить норму.
В робком десятке не значился, действовать кулаками умел
прекрасно, но драке до последней возможности предпочитал мирное урегулирование.
Когда однокурсники узнали, что его приглашают серьезно заняться боксом, один
парень пошутил: «Серега, тебе бы лучше в дипломаты». Он мог сладить с кем
угодно. Чтобы испытать на себе его крепкий удар, нужно было изрядно
постараться. Такой возможности он почти никому не предоставлял, используя более
убедительное оружие — свою неподражаемую улыбку, достойную куда менее банальных
эпитетов, чем «широкая и обаятельная». Желание
ссориться с обладателем такого физиогномического феномена пропадало само собой.
Ну, а тому, на кого не действовал этот аргумент, достаточно было перевести
взгляд на Серегину мускулистую фигуру, чтобы унять чесотку в руках.
Среди нескольких сотен приглашенных отыскать юбиляра
получилось не сразу. Он стоял в эпицентре закрученной очереди гостей,
выстроившихся поздравить виновника торжества. Сверху она напоминала космический
снимок какого-нибудь спиралевидного циклона. Вне очереди подходили особо важные
персоны. В толпе шептались, что ожидают Самого, якобы
обещавшего заглянуть на минутку.
Денис с женой пристроился в хвост циклона и стал медленно
продвигаться вперед. Ни одного из «своих» среди гостей не было. Черепашья
скорость процессии невольно заставляла чем-то занять себя. Денис принялся разглядывать
интерьеры и публику. Нашел полное соответствие, но пока не мог разобраться в
собственных чувствах, вызванных этим открытием.
Денис обладал одной, как ему казалось, странной особенностью
восприятия окружающего. Если обстоятельства не принуждали его зрение схватывать
представавшую перед ним картину в максимально целостном виде и работать
собранно, то он предавался ленивому изучению частностей. Не то чтобы это было
его излюбленным занятием. Просто ему на глаза по
неведомо каким причинам сами собой попадались мелкие
подробности, причем иногда такие, от которых Денис быстро отводил смущенный
взор. Жена, случалось, говорила ему: «Угораздило же тебя заметить именно эту
гадость. В следующий раз в предчувствии встречи с "прекрасным" лучше
снимай очки».
Однако когда его взгляд осознанно искал для себя источники
радости, то делал это виртуозно, выхватывая даже из самого унылого уличного
пейзажа трогательные миниатюрки, способные согреть душу хотя бы на остаток не
самого удачного дня.
Работы для собирателя сюжетов новорусской
светской повседневности здесь хватало с лихвой. Почти весь периметр громадного
зала был занят длиннющими столами с разносолами на любой вкус. Тут же море
разливанное всего, что только пожелает душа самого привередливого выпивохи. Вышколенные, быстроногие, похожие на слаломистов
официанты бесшумно сновали между гостями, мгновенно появляясь возле человека с
ищущим взором, чтобы ненавязчиво, а порой и с юмором предложить себя к услугам
«господина, которому, кажется, чего-то не хватает», то есть который вообще
рискнул предположить, что здесь может чего-то не хватать.
В центре зала камерный оркестр играл классическую музыку.
Исполнители были облачены в наряды XVIII века. Их головы покрывали пышные
парики,
а лица — нарочито толстый слой грима, отчего они выглядели какими-то
кукольными, неподвижными. Одна из арфисток притрагивалась к струнам хотя и
плавными, но подчеркнуто механическими движениями. Еще более
механически поворачивала она голову, каждый раз вперяя взгляд в одну
точку. Ей явно велели изображать заводную игрушку.
Денис мысленно злился на себя за то, что не совсем понимает
смысл этой грубо навязываемой неестественности. Она, с его точки зрения, никак
не вязалась с восхитительными пасторальными переливами его любимых мелодий.
Зачем кривляться, исполняя шедевры? — недоумевал он. А
может, это способ развлечь тех, кто не знает, что это шедевры, и кто красоту
звуков принимает за фоновые шумы, предпочитая им забавы для зрелищелюбивых
глаз?
На подобных мероприятиях мало кто обращает внимание на
музыкантов, нанятых развлекать публику на входе. Они негласно считаются
ненавязчивой частью интерьера, призванной облагообразить пространство фойе
более приятными звуками, чем звон посуды и слишком громкие приветственные
возгласы на фоне густого гула и взрывов хохота, не всегда естественного.
Музыканты привыкли к своей роли и отрабатывали ее, возможно,
без вдохновения, но на совесть, как искусные ремесленники, хорошо получающие за
свой труд, да и просто не умеющие выполнять его хуже, чем это автоматически
делают их опытные руки. Однако вели они себя по-разному. Кто-то, отвечая
публике взаимностью, не проявлял к ней никакого интереса. А кто-то, видимо,
новички, дожидался паузы в своей партии, чтобы лучше понять, куда они попали.
Скорее всего, к числу последних
принадлежала альтистка, к которой взгляд Дениса приковался невольно. Он не
назвал бы ее красавицей в том смысле, в каком это слово обычно употребляли его
друзья и коллеги. Между тем красота в ней несомненно
была. Та, что не сразу и не каждому бросается в глаза. Во всяком случае, из
сотен натурщиц художник наверняка выбрал бы именно ее. От этой девушки исходило
какое-то тихое трогательное очарование. В ее взгляде сливались трепетная
кротость, легкий испуг и смущение. Через все это пробивалось едва уловимое
свечение с оттенком томности. Его исток был скрыт где-то глубоко и не имел
ничего общего с вульгарной, карикатурной волоокостью современных барбиобразных девиц, которые утомили даже не очень
разборчивых мужчин своими гламурными стандартами.
Было в ней что-то обаятельно старомодное. Временами она напоминала маленького
встревоженного зверька, ищущего защиту, еще точно не зная от чего.
Из-под плохо прилаженного парика пробивался локон темных
волос, что лишний раз говорило о том, что она — дебютантка в этом оркестре.
Денис смотрел на нее, не отрываясь. Не почувствовать
на себе такой взгляд было невозможно. И она его, конечно, почувствовала, но не
сразу набралась смело-сти
ответить. Наконец она подняла глаза на Дениса и тотчас опять уткнула их в
пюпитр. Но теперь она делила свое внимание между нотами и мыслью о том, чего
хочет от нее этот не слишком молодой человек, да еще в сопровождении дамы,
красота и ухоженность которой были ею подмечены с рефлекторной женской
реакцией. Было подмечено и то, что дама как будто даже
поощряет в своем спутнике столь откровенное изучение посторонней женщины.
Рядом с альтисткой сидела усердно молодившаяся матрона с
виолончелью, по властным манерам которой можно было предположить, что она в
оркестре главная. Хозяйка моментально заметила в своей подопечной легкую
рассеянность и, услышав чуть поплывший звук, пришла в бешенство. Ее возмутила
не столько сама техническая ошибка, сколько ее причина. Опытная и
наблюдательная антрепренерша все поняла. Она
побагровела до корней волос, то есть до границ парика, и контраст между
пунцовым лицом и белоснежной искусственной прической сделал ее похожей на
фламинго. По цвету. По сути же она в этот момент была фурией, готовой своим скальпелеподобным взглядом полоснуть
по телу провинившейся рабыни. Осознавала ли она, что из ненароком задетого
крупного сосуда может брызнуть и запятнать оркестровое пространство искрящихся
кринолинов и отутюженных фраков кровавый фейерверк? Впрочем, не о таком ли
фантасмагорическом скерцо грезило подсознание матроны?
Ну да ладно. Это уже этюды для слишком распоясавшегося
воображения. Размеренно жужжащая реальность ресторанного фойе, над относительно
ровной звуковой поверхностью которой время от времени,
как на осциллографе, взметались бурные всплески хохота, не располагала ни к
высокому психоанализу, ни к брутальным мистериям. Испепеляющий взгляд антрепренерши, вонзившийся в хрупкое, почти детское тельце
альтистки, скорее всего, расшифровывался куда более прозаическим образом с
четким финансовым привкусом: «Ты, милочка, либо изволь делать аккурат то, за что тебе недурно платят, либо катись из
оркестра на все четыре стороны. Например, к тому старому облезлому ловеласу,
который уже битый час, стоя рядом с женой-красавицей (чего этим кобелям еще не
хватает?), таращит на тебя свои бесстыжие глаза».
Услышав о себе такое, Денис возмутился бы до глубины души и
был бы прав. Он не заслуживал такой инвективы. Ему еще не исполнилось
пятидесяти пяти, но этому никто не верил. Его портрет дотягивал максимум до
сорока пяти, даже при отягощающих обстоятельствах в виде, скажем, трехдневной
попойки (что случалось исключительно редко), разбавленной краткими
прикосновениями к подушке. По невозможности этот диковинный разрыв между
возрастом и внешностью Дениса приписать педантически здоровому образу жизни
оставалось одно объяснение — генетика: их с отцом всегда принимали за братьев.
Проседь в густой шевелюре Дениса имела место, но без малейших намеков на опушки
или перелески.
Моложавости Дениса завидовали. Друзья — беззлобно, коллеги —
по-разному. Однажды один записной шутник, глядясь в зеркало на свою потрепанную
физиономию, поинтересовался: «Денис, не дашь взглянуть на образец договора с
Мефистофелем? Что он требует взамен, кроме души? Ее, по нашей жизни, я бы
продал за ненадобностью». «Сейчас не вспомню, — съязвил
Денис, — но, кажется, еще и справку о ее наличии, заверенную гербовой печатью Всевышнего».
За нечаянное воровство у Хроноса
Дениса, случалось, пытались наказать. При устройстве его на одну из работ
начальница отдела кадров, сохранившая неусыпную бдительность советской пробы,
потребовала от Дениса Ивановича помимо паспорта, фотографию на котором долго и
с нескрываемым подозрением сличала с владельцем, другие документы,
подтверждающие «странный» год его рождения.
В чем антрепренерша дала промашку,
так это в оценке «бесстыжей похотливости» Дениса. Его
глаза, умные, добрые, подслеповатые, просто не умели смотреть с таким
подтекстом. С детства окружавшая его женская нагота близкой родни, которая
таскала его с собой до позволительного возраста по общественным баням, где по
очереди драила мочалкой до блеска, воспринималась им как нечто священное,
домашнее. В этом обнаженном банном царстве Денис удостаивался вызывавшей в нем
гордость привилегии созерцать сокрытое от других. Он
искренне удивлялся, когда видел, как пацаны из его
класса рассматривали сравнительно безобидные эротические открытки, и отчетливо
слышал отвратительный шум сглатываемой слюны. Его это возмущало как
кощунственное посягательство на чистый таинственный мир женских тел, куда он
навсегда закрыл бы вход всем представителям мужского пола, кто смеет осквернять
первозданную материнскую красоту женщины-творительницы.
Когда природа стала постепенно диктовать взрослеющему Денису свои законы, он
очень стеснялся ее бесцеремонного вторжения в его нежно-платонические чувства,
ее бестактного уведомления о наступающей зрелости. Он злился на диктаторский
произвол каких-то неведомых сил в себе, на свою неспособность противиться им,
на стыдливый румянец, заливавший щеки, когда речь заходила об этом.
Комплексы мучили его до тех пор, пока его тетушка, врач по
профессии, не объяснила ему тактично, но убедительно, что
ни в коем случае нельзя лелеять в себе ненависть к собственной персоне за ее «ненордическое» поведение и к той естественной работе, которую
природа («Бог, если угодно», — сказала она) производит в твоем организме в
соответствии со своими прямыми обязанно-стями по
отношению к человечеству, желающему повторяться в новых поколениях. «Ты хочешь
отменить этот закон вечности? Это несправедливо и аморально со всех точек
зрения».
Ну, и наконец, антрепренерша
наверняка была бы справедливее к Денису Ивановичу, если бы это она, дама в еще не до конца перебродившем
соку, а не эта пигалица с детсадовским опытом (как он вообще умудрился
разглядеть ее среди статных и фактурных оркестранток), попала в центр его
внимания.
Дело в том, что Денис принадлежал к редкой породе мужчин, к
которым моментально прилипает затасканный штамп «чертовски
обаятелен», и только потом уже начинаешь разбираться, что в нем особенного. В
принципе красивым он не был. Над чертами его лица Создатель работал слишком
небрежно, чтобы найти в них совершенство. В первые
послесвадебные дни Вера, молодая жена Дениса, склонялась над спящим мужем,
безуспешно стараясь понять, что она в нем нашла. В ее поклонниках ходили, можно
сказать, блистательные с точки зрения физиогномических и антропометрических
данных экземпляры. Но она, не раздумывая, выбрала его. Вера не смогла устоять
перед непередаваемым сочетанием мечтательности, грусти, лукавства и детскости в
прищуре его глаз. Они смотрели на нее нежно, заботливо, никуда ее не торопили
(в отличие от многих других мужских глаз). И чувствовали ее насквозь. Впервые
заглянув в них, Вера прочитала приговор судьбы.
Ее подруги единодушно считали Дениса красивым мужчиной. Она
не спорила. Не только потому, что ей было лестно это слышать, но и потому, что
с годами она стала лучше осознавать природу человеческой красоты.
Отмеченная чем-то вроде печати избранности внешность Дениса
вместе с его высокой и пока еще стройной благодаря наследственности фигурой
производила впечатление на женщин любого возраста. Его часто принимали за
актера, и он действительно мог бы легко заинтересовать даже
кинорежиссеров-деспотов, отбиравших исключительно тех, кто соответствовал
главным требованиям: неповторимая фактура и неподражаемая характерность, если
бы у него наличествовал актерский дар. Но чего не было — того не было. Денис
неизменно проваливался на всех розыгрышах, в которые его вовлекали по случаю.
Его выдавали глаза и выражение лица. А, собственно, что еще способно выдавать?
Альтистка почувствовала настроение шефини и, дабы не потерять
только что обретенную работу, усердно взялась за дело.
Вера тоже не страдала недостатком житейской наблюдательности.
Да особой наблюдательности и не требовалось: не заметить переглядки
между Денисом и скрипачкой было очень сложно.
Если бы ничего не знающий о Вере психолог следил бы за ней в
этот момент со стороны, то, вероятнее всего, восхитился бы ее умением скрывать
свои чувства и от посторонних, и от себя. Но психолог не ведал бы самого
важного: в тот вечер Вера делала это безо всяких усилий над собой. Более того,
она невольно жаждала банального продолжения этого пока невинного романа.
* * *
Тому вечеру предшествовала длинная история, на протяжении
большей части которой была другая Вера, Вера, влюбленная в Дениса, любившая
его, знавшая о платонических шалостях мужа и почти спокойно терпевшая их, наверное потому, что большинство из них были действительно
платоническими. Женщина умная, тонкая, очаровательная, а порой благодаря
виртуозному искусству пользоваться косметикой просто обворожительная, Вера
отличалась еще и, так сказать, рациональными инстинктами. Зачем расходовать душевные
силы на самоистязание из-за химер? То есть из-за невинных увлечений, ради
которых Денис не перейдет грань ни при каких обстоятельствах. Эти случаи она
угадывала особым чутьем и привыкла полагаться на его безошибочность.
Не сказать чтобы в строгих правилах
Дениса Ивановича не бывало прорех. Изредка они встречались и приходились на
командировочные отъезды. Даже если Вера догадывалась о них, то никогда не
подавала виду и всегда провожала мужа с непоколебимым душевным спокойствием.
Как, впрочем, и встречала, зная, что если «что-то и было», то с женщинами из
простецкого круга, персонала сферы обслуживания. К ним он питал тайную
слабость, но к этим его увлечениям Вера не испытывала ни ревности, ни, как ни
странно (учитывая, что она происходила из элитарной и немного снобистской
семьи), даже брезгливости. Вера изучила причудливый вкус Дениса за долгие годы
совместной жизни и про себя называла его «горем от ума».
Вере достался человек с нерядовыми способностями, непростым
характером, с целым набором джентльменских (по нашей жизни избыточно честных)
правил и вот с такой странностью, трудно выводимой, как чернильное пятно.
В «женском вопросе» все это проявлялось весьма парадоксально. Он мог увлечься
обворожительной особой из своего интеллектуального круга и какое-то время даже
играть прелюдию к роману, но как только с противоположной стороны следовал
тонкий намек на отсутствие препятствий, решительно отступал, совершенно не
возражая против ее сочувственно-понимающего истолкования такой
непоследовательности. Эти истории были хороши тем, что в их послесловии
оставались не испорченные, доверительные, вполне дружеские отношения,
проникнутые «мужской тайной» несостоявшегося любовника.
Доставляли ли ему эти детские игры удовольствие? Он и сам не
знал. Испытывавший в них какую-то безотчетную потребность, Денис страшно
обрадовался, когда один пожилой философ и психиатр объяснил ему, что ничего
ненормального тут нет. Более того, это заслуженное воздаяние Природы так
называемому Человеку вкалывающему за его тяжкие труды
— в виде дозволения маленько порезвиться. «Homo faber, — философ назидательно поднял палец, — должен иногда
давать волю Homo ludens,
Человеку играющему. Вот и играйте на здоровье, пока есть охота. Огорчаться
надо, когда она пропадет. Вам сейчас сколько? — Денис ответил. — Тогда оставьте
рефлексии и пошалите еще немножко. Скоро это закончится». Уже
было приободрившегося Дениса такая перспектива тоже не устроила.
Что касалось другой категории женщин, которым Денису
случалось уделять недолгое внимание в разъездах, то этой потаенной страсти он
очень стеснялся, но не мог с ней совладать. Стоило ему увидеть белокурую
разбитную, не обязательно грудастую, но не слишком худенькую официантку с ярко
накрашенными пухлыми губами, растянувшимися в широкой глуповато-рассеянной улыбке,
и с контролем над собой у него начинались проблемы.
Самое любопытное, что знакомство с этими ностальгическими
типажами советских привокзальных буфетов не стоило Денису никаких усилий. Они
снайперски вычисляли свою жертву, всем своим пылающим нутром проникались его
настроением и мастерски избавляли его и от разыгрывания дебюта, и от всех
остальных сложностей. К этим женщинам Дениса тянуло, скорее всего, по законам
противоположно заряженных полюсов. С ними ему было легко и радостно. А им,
уставшим от провинциального мужского хамства, тепло и
уютно. Ну и, конечно, любопытно: человек из совершенно другого
социально-культурного класса виделся в нем сразу. То, что вроде бы должно
считаться главным содержанием таких случайных приключений, их интересовало не в
первую очередь. Этого у них было вдоволь. Им отчаянно не хватало уважения,
обходительности, галантности. Искреннего чувства, наконец. Пусть в виде
иллюзии.
В этом смысле Денис для них был просто находкой. Взращенный
мамой, бабушкой, тетками в неге и любви, Он, как уже известно, к женщине,
точнее к образу женщины, питал глубокий пиетет, близкий к идолопоклонству. И в
этой высокой символике для него не было исключений, ни классовых, ни
возрастных, ни цензовых. Женщин, особенно с заниженной самооценкой и подавленным
жизнью чувством собственного достоинства, влекло к нему неодолимо. В нем они
безошибочно распознавали быстродействующее снадобье от острых душевных
приступов одиночества и печали.
Однажды в каком-то московском кафе, куда Денис с женой
забежали спастись от голода, Вера, увидев, что к ним на всех парах мчится
размалеванная белокурая официантка неопределенного возраста, паз в паз
подогнанная под «эстетические» стандарты ее мужа, съерничала:
«А вот и девушка нашей мечты». Денис, в тон шутке, игриво потер руки: «Да,
пожалуй-с». Настроение у обоих было отличное, и они собрались, как иногда
бывало, подурачиться на тему об «изысканном вкусе» Дениса.
Но вскоре улыбка сошла с лица Веры. Официантка уставилась на
Дениса как завороженная, словно они были одни. Казалось, она пыталась узнать в
нем кого-то, и все ее умственные силы растворились в мучительной работе памяти.
Названия заказываемых блюд доходили до нее с очевидным запаздыванием, и она без
нужды повторяла их по нескольку раз. Денис, не понимая, что происходит,
сосредоточенно углубился в изучение более чем скромного меню, боясь оторваться
от этого спасительного документа. Желая разрядить тягостную тишину, он
торопливо перечислил несколько блюд и сказал: «Ну, вот, кажется, все».
Блокнотик оставался открытым, закрывать его хозяйка не
спешила.
— Может, десерт? — спросила она, выходя из прострации.
— Спасибо, мы потом подумаем, — произнес Денис, нарочито
напоминая, что он не один.
За все это время Вера, не удостоившаяся ни единого взгляда со
стороны официантки, даже не решилась о чем-либо спросить. Ей на секунду пришла
в голову шальная мысль, что девушка страдает редким офтальмологическим
заболеванием, при котором человек видит лишь часть находящихся перед ним
предметов. Она ошибалась: болезнь, если это была болезнь, оказалась еще более
редкой, поскольку, кроме Дениса, официантка вообще никого и ничего не видела.
Уже неприлично затянувшуюся паузу прервали звонкие щелчки
пальцев, которыми не очень воспитанная компания молодых ребят за соседним
столиком пыталась напомнить о себе. Девушка пошла
принимать заказ.
Вера — что случалось с ней раз в сто лет — была на взводе.
Денис в полнейшем недоумении. Если бы это оказалась его бывшая студентка, никто
не мешал ей напомнить об этом банальным восклицанием о
«тесноте мира». А если бы в это кафе занесло кого-то из шаловливого прошлого
Дениса, он бы вспомнил ее, а она не стала бы донимать его такой сверхтаинственной сценой. Тут витало что-то другое. Мыслей
по этому поводу у него не было никаких. У Веры, как у всякой нормальной
женщины, они были. Одна противнее другой.
В этот раз она почему-то не захотела искать ему оправдания в
виде хорошо известной особенности мужа всем, прежде всего слабому полу, кого-то
напоминать до «нестерпимой боли». «Шпион из тебя вышел бы никудышный
из-за твоей запоминающейся наружности, — сказала она как-то. — Там предпочитают
сереньких мышек с серенькими глазками, которыми они все просекают, сами
оставаясь невидимыми». «Ну-ну, ты с этим образом поосторожнее,
— отшутился Денис, — сейчас, конечно, не тридцать седьмой, но все равно не
расслабляйся. Язык ведь может не только до Киева довести. По крайней мере,
возможность нарваться на нечаянные неприятности всегда есть. Или забыла, где ты
работаешь? И, кажется, не простой секретаршей».
Вера наотрез отказалась успокаивать себя вспоминанием о том,
как однажды в аэропорту некая дама бросилась Денису на шею со словами: «Ой,
Володька, сколько ж я тебя не видела, а ты все такой же». И как долго пришлось
переубеждать эту незнакомку, что она ошиблась. И как медленно и нехотя
разжимала она свои сердечные объятья. И как смущенно осваивалась с мыслью о
таком непостижимом сходстве.
В данный момент Вера все это забыла напрочь.
Ее женская суть взяла верх над всем остальным. Сейчас она ждала объяснений,
ощущая себя в роли разъяренной подбоченившейся жены, заставшей супруга на месте
преступления. Она не заметила на лице Дениса ни тени смущения, характерного для
таких ситуаций, но с него не сходило какое-то оцепенение, на секунды
разлучившее его сознание с реальностью. В мозгу промелькнули образы из романов
Кинга, эстрадно-гипнотические фокусы, над которыми Денис всегда потешался. Вера
умом понимала, что так убедительно сыграть недоумение просто невозможно. Но ее
душа требовала ясности.
— И что это было? — холодно спросила она, глядя в пустоту.
— Я видел ровно столько же, сколько и ты, — ответил он с
раздражением, — и у меня нет никакого желания решать психологические ребусы. —
Денис чувствовал себя в глупейшем положении, когда надо объяснять то, что тебе
самому непонятно.
— Ты ее знаешь или, если тебе так удобнее, знал?
— Вижу впервые.
— Полагаю, впервые за этой работой?
— Послушай, Вера, мы с тобой живем не первый год. Ты меня
изучила вдоль и поперек. Я не ангел, среди моих знакомых были и такие, но
сейчас я ума не приложу, что происходит, и понимаю еще меньше, чем ты. У тебя
есть хотя бы варианты, у меня нет и их. Я никогда в жизни не видел этой
женщины. Или ты хочешь унизить меня, потребовав клятву на крови?
— Я хочу поскорее убраться из этого вертепа.
Между тем принесли заказанное. Но
это была уже другая официантка, как будто нарочно появившаяся, чтобы
окончательно все запутать. Денис стал лихорадочно вспоминать, как такая
чертовщина называется в театральном искусстве. А вспомнив, подумал, что его
случай относится скорее к «трагедии положений». Взглянув на Веру, он едва не
заскулил от предчувствия того, что последует дальше.
— Ну, а этот маскарад как прикажете трактовать?
— Как гениальную мизансцену, подстроенную специально для
тебя, — уже почти зарычал Денис. Быстро и с походом отсчитав деньги за
нетронутую еду и испорченное настроение, он бросил их на край стола, уже
покинутого Верой. Новая официантка смотрела им вслед без особого удивления.
Голова у Дениса гудела, как механизм, в котором что-то не
ладилось. В его попытках проанализировать происшедшее не ладилось решительно
все. От неспособности найти хотя бы какое-то объяснение он, приученный мыслить
логически, пришел в состояние грогги. В реальность
Дениса вернуло жгучее чувство обиды на Веру. Ей, с ее умом, тактом, юмором,
наконец, ничего не стоило обернуть все в шутку. Или отнестись к этому эпизоду
как к природной аномалии, странному приключению. Да мало ли способов не тратить нервы на то, что в принципе выеденного яйца не
стоит. Вместо этого, что на нее было совсем не похоже, она превратилась в
следователя по особо важным делам.
«Неужели за все эти годы я не заслужил элементарного доверия
там, где проявить его гораздо легче, чем отказать в нем? — думал он. — А может,
этот нелепый случай — отсроченная расплата за мои прошлые так называемые
измены, о которых Вера догадывалась?»
Денису и в голову не пришло бы
принуждать себя к мысли, что это вовсе не измены. Он без угрызений совести,
походя, выписывал себе индульгенции после каждой небезгрешной командировки,
оправдываясь перед собой еще и тем, что таковые случались редко. А когда он
слышал откровенные рассказы своих приятелей, то вообще казался себе
девственником. Однажды за границей Денис даже посетил публичный дом, от
которого у него осталось сугубо экскурсионное впечатление туриста, пополнившего
свой познавательный багаж еще одной достопримечательностью. Ту
поездку он невозмутимо занес в категорию «непорочных» и поверил в это настолько
искренне, что Вера, бросив на вернувшегося мужа испытующий взгляд, моментально
успокоилась, констатировав про себя: «Чист как никогда».
Семейно-брачная философия Дениса не блистала оригинальностью.
Он полагал, что женатому мужчине самой природой вещей позволено больше, чем
замужней женщине. Денис панически боялся кабалы в любой ее форме
и терпеть не мог внешнего вмешательства в свои отношения с Верой. Ее семья
принадлежала к советской чиновной аристократии. Отец занимал высокое положение,
и оно, по мнению многих, принадлежало ему по праву. Он был глубоко порядочен,
честен, профессионален. Отсутствие всякого малодушия в священном для
номенклатурных работников вопросе сохранения кресла окружало его личность
ореолом мужественности, придавало его мнению особую весомость, наделяло
очевидным психологическим преимуществом над теми, кто пытался его шантажировать
карьерными неприятностями. И, как это порой водится, всю свою волю и характер Трофим Степанович оставлял на работе. Дома
он отдыхал от начальственных атрибутов и добровольно отдавался в полное
распоряжение жены, дородная стать и красота которой, как злословил кое-кто,
избавляли ее от необходимости растить в себе другие добродетели. По причине
избытка свободного времени Варвара Петровна поначалу употребляла его на
обустройство семейного быта в лучших традициях матриархальной диктатуры. У нее
хватало ума не выставлять напоказ свой домашний уклад там, где это было менее
всего уместно, — на вечеринках, устраивавшихся ею для сослуживцев мужа.
Подчиненные Трофима Степановича всеми силами старались понравиться Варваре
Петровне, когда до них дошло, что повышения по службе вернее всего просить у
нее, поскольку шеф не выносил прямых, очных ходатайств на эту тему. К
словечкам, замолвленным Варварой Петровной, он был терпимее, тем более когда речь шла о достойной кандидатуре.
Она предоставляла свою опеку по-барски щедро, скорее
забавляясь и тайно наслаждаясь возможностью оказать свое влияние, чем ища
какую-то корысть или, боже упаси, склоняя своего протеже к утонченным формам
благодарности. С годами Варвара Петровна набралась житейской мудрости. Нет,
верховодить она не перестала. Но теперь, во всяком случае
со стороны, казалось, будто все решения принимает ее муж. Ей удалось внушить
это и Трофиму Степановичу.
По мере того как Верочка взрослела и хорошела, их дом стали
посещать не только соискатели чинов. Право сделать окончательный выбор Варвара
Петровна безоговорочно оставила за собой, словно объектом домогательств были не
рука и сердце дочери, а она сама. Когда Вера привела в дом Дениса и представила
его как своего избранника, мать была глубоко уязвлена вопиющим нарушением
строевой дисциплины. Успевшая набраться советско-номенклатурной фанаберии, она
считала, что ее дочь достойна большего. Вокруг Веры вились молодые
перспективные красавцы из знатных партийно-хозяйственных кланов, за которыми
она была бы как за каменной стеной, пожизненно обеспеченной материальным
достатком, моральным престижем и покоем. А тут какой-то неостепененный
преподаватель с зарплатой, едва ли заслуживающей такого названия, да еще на
десяток лет старше невесты. Приговор Варвары Петровны был краток и сердит:
мезальянс, от которого, пока не поздно, нужно отказаться.
Правда, как она созналась много позже, что-то в этом
бедновато одетом Денисе тронуло и ее сердце, наглухо закрытое для сантиментов,
когда дело касалось сокровенно-прагматического — перспектив удачного замужества
Веры. Объявив свое твердое решение насчет Дениса, Варвара Петровна, пожалуй,
впервые так болезненно осознала, насколько своевольным может быть поведение
генов, разбуженных необходимостью внятно заявить о себе. Мать в глазах дочери
как в зеркале увидела себя, и, прежде чем Вера ответила на решительное
заявление Варвары Петровны, уже было ясно, что именно и как она скажет.
Чуя бесполезность сопротивления, Варвара Петровна сдалась. И
даже предложила молодоженам жить в своей огромной квартире. Она не добавила,
что под ее верховной властью, однако, поскольку это было очевидно и так, Денис
вежливо, но без колебаний отказался от коммунального рая. И заодно пресек
попытки Варвары Петровны помогать им деньгами. Он устроился на вторую работу,
чтобы быть готовым к обзаведению детьми. Они не заставили себя ждать. Максимка
и Ирочка родились с перерывом в два года. Росли здоровыми и счастливыми.
Варвара Петровна их обожала и не упускала случая залучить внуков на выходные
или каникулы и втайне от родителей побаловать их вволю. Дети быстро смекнули, чем их дедушка и бабушка отличаются от большинства
советских людей. Денис, в отличие от Варвары Петровны, был категорически против
воспитания в них чувства родовитости и делал все, чтобы свести к минимуму их
общение с номенклатурными отпрысками, столь поощряемое тещей.
С первых дней совместной жизни он дал понять Вере, что у них
в семье матриархата не будет. Деликатность, с которой он это сделал, вселяла
надежду, что мужское самодурство ей тоже не грозит. «У
нас будет демократия», — сообщил Денис. «А это как?» — поинтересовалась она, с
детства знакомая лишь с одной моделью матримониальных отношений. «Да уж
как-нибудь», — закрыл он тему.
И действительно, привыкали они друг к другу недолго. Вера
быстро нащупала ту черту, за которой начиналось пространство, где Денис
предпочел бы иногда оставаться наедине с собой. Изучила она и меру его
податливости, чувствуя, когда нежное урчание на ухо может превратиться из
неотразимого женского оружия в источник тупого мужского сопротивления.
В своем непреоборимом отвращении к тому, чтобы соваться в
«бабские дела», Денис был идеальным мужем. В вопросах обустройства быта Вера
пользовалась полной свободой, распространявшейся почти на все, кроме его
письменного стола, где всегда царил раскардаш. Горы
вроде бы хаотично разбросанных бумаг и книг казались беспорядком всем, кроме
хозяина, именовавшего этот хаос высшей формой творческой организации и
дисциплины.
Когда подружки Веры заглядывали в гости, Денис с
удовольствием принимал их приглашение разбавить женскую компанию и выносил им
из своих винных запасов что-нибудь подходящее. Однако стоило им начать
перемывать кости общим знакомым, тут же исчезал с
неизменным: «Простите, девочки, работа, конечно, не волк, но
может убежать, если заказная».
Варвара Петровна немного побаивалась Дениса, возможно,
потому, что он был с ней неизменно и отменно корректен. Ей подчас казалось, что
это стоит ему усилий, и она была не так уж далека от истины, особенно тогда,
когда ей плохо удавалось скрывать свое неудовольствие по поводу того или иного
внутрисемейного решения зятя. Денис заранее ощетинивался в предчувствии сложных
маневров Варвары Петровны, нацеленных на тайный саботаж его планов. Женщина
неглупая, она искала уязвимые места в его обороне, чаще всего действуя через
дочь и внуков. Вера была не в восторге от «активной жизненной позиции» своей
матери, но нет-нет да принимала ее сторону.
Чем явственнее ощущал Денис чье-то желание незаметно
управлять им, тем либеральнее становилась «хартия вольностей», которую он
явочным порядком даровал самому себе. Он старался не злоупотреблять ею, но сам
факт наличия этого «документа» служил для него своего рода страховкой от угрозы
потерять свободу. По правде сказать, свобода не была для Дениса фетишем. Она
требовалась ему лишь для того, чтобы самому решать, как ею пользоваться и
пользоваться ли вообще.
Каким-то наитием Вера угадывала направление философических
исканий своего супруга, постепенно приучая себя к мысли, что его не
воинствующее свободолюбие — не самое неприятное, что может открыться в любимом
человеке. Главное, заключила она, не провоцировать это свойство характера мужа
на буйные манифестации протеста против грубых форм закабаления. В общем, Вера
овладела искусством обращения с Денисом, за что он испытывал к ней
благодарность. Она знала, когда не нужно спрашивать, где он был допоздна, и
тогда он обязательно расскажет все сам. И знала, когда отсутствие такого
вопроса вызовет у него раздражение, как парящий в воздухе немой укор.
Денис, несмотря ни на что, считал себя правильным мужем,
достойным полного доверия жены. Его основной аргумент страдал обычной мужской сни-сходительностью к самому себе, но была в нем и
неопровержимая правда: в душу он не пускал никого, там
уже все было занято теми, кого он нежно любил, дорожа их счастьем и покоем,
боясь внести смятение в размеренный уклад семейной жизни.
Помимо прочего, Денис был слишком ленив для суетливой роли
героя-любовника. Опыт человечества и его друзей со всей убедительностью
демонстрировал, насколько это хлопотно — до деталей продумывать каждую операцию
«ухода налево». Все равно ведь рано или поздно прокалываешься на какой-то
неучтенной мелочи, превращающей твою домашнюю жизнь в ад.
Один близкий приятель Дениса с отчаяния рассказал о своей не
очень долгой «конспиративной деятельности», которую он вел, как ему казалось,
не менее блистательно, чем Штирлиц. «Одним словом, старик, работал вроде бы по
всем правилам жанра, а попался на пустяке. Жена до сих пор держит в карантине».
Обещанная Денисом «демократия» в семейных отношениях во
многом действительно таковой и являлась. Но он был категорически против
распространения этой формы бытоустройства на ту
сферу, где мужчины исторически признавали лишь за собой право на свободу.
Головой Денис понимал, что это несправедливо, но всей душой стоял на страже
двойных стандартов. «Ну, что тут выдумывать, — уговаривал он себя, — так
предписано природой. Жены созданы не для этого. У них другое предназначение,
другая миссия. Зачем им эксперименты, острые ощущения, когда есть любящий муж,
дети, домашний уют?»
При всем своем уме и проницательности Денис в чем-то был
наивен, если не сказать примитивен. На всякого мудреца, как известно, довольно
простоты, но в Денисе ее временами оказывалось больше, чем можно было бы предположить
в таком человеке. Слепые пятна в его глазах заслоняли от него те на первый
взгляд незначительные нюансы, которыми женатому мужчине лучше не прене-брегать.
* * *
До женитьбы Денис никогда не задавался вопросом, ревнив ли
он. Вовсе не из-за избытка самоуверенности, а просто не было случая испытать
это чувство. После свадьбы, когда молодожены стали появляться на людях, Денис
сделал неприятное для себя открытие — в мужских взглядах, обращенных на его
жену, сквозило нечто ему отвратительно знакомое. Он слышал, что есть мужья,
которые трепещут от гордости, перехватывая такие взгляды. Что сам он не из этой
когорты, Денис уловил моментально.
Рождение детей, как это иногда случается, придало всему внешнему
облику Веры бархатное очарование спелости и аристократическую утонченность. Ее
кажущаяся эмоциональная сдержанность наполняла эти черты особой пленительной
силой. В поле ее неотразимого притяжения Дениса затягивало все глубже, отчего
он испытывал смутную тревогу, совсем как наркоман, терзаемый ожиданием
следующей дозы. Он чуть было не запаниковал, когда поймал себя на отсутствии
желания заглядываться на других женщин, и решил сознательно бороться с тем, что
казалось ему наваждением, стесняющим его свободу. «Ну, куда ж это годится? —
думал Денис. — Дети уже в школу пошли, а родители — словно ненасытные
влюбленные, вчера только познакомившиеся».
Именно на этот период, который Денис про себя окрестил
«вторым изданием медового месяца», приходились самые сомнительные его
командировки, служебная необходимость которых составляла ничтожную величину.
Вера воспринимала их как должное — надо, значит, надо, и это почему-то задевало
Дениса. А когда при расставании ее голос, как ему мерещилось, брал недостаточно
высокие ноты сожаления, он уже готов был бросить чемодан и остаться дома. Зато
радость, с какой встречали его по возвращении, была светлой и искренней.
Имелось что-то изощренно мазохистское в экспериментах Дениса.
Зачем нужны эти командировки «к самому себе», он толком не знал. «Тоже мне,
Марк Аврелий нашелся, — бурчал в нем невидимый
критик. — Кого ты изучаешь или испытываешь? Себя? А может, все же тебя гложет
кое-что другое?»
С некоторых пор какой-то червячок в сердце стал занудливо нашептывать всякую чушь, советовал перечитать
литературную классику и не воображать, будто он заговорен от чаши сей. «Жизнь
подносила ее еще не таким молодцам. И тебя не обнесет. В урочный час. И нечего
тогда роптать. Сам, чай, не ангел небесный», — что-то вроде этого слышалось Денису
все чаще.
«Что еще за урочный час? — спрашивал он себя. — Может, я уже
многого не знаю? Но ведь Вера постоянно на виду — дом, дети, родители. Без меня
она почти нигде не бывает. Круг внесемейного общения
ограничен парой-тройкой подружек, к которым не она ходит, а они к ней. Или все
еще впереди? Говорят же, в каждой женщине есть тайна, зачастую неведомая ей
самой. Но если они сами не знают, на что способны, то как можем знать об этом
мы, мужики?»
Хотя и обладал аналитическим складом ума, Денис никогда не
замечал за собой повышенной склонности к самосозерцанию. Теперь, почувствовав
эту запоздалую любознательность к собственной персоне, он нашел ее источник
вовне. После нескольких лет безмятежной супружеской жизни он смекнул
наконец: главным импульсом к самопознанию была Вера. В глубине души Денис
догадывался, что какая-то сокровенная часть в ней, любящей и любимой жене,
остается вещью в себе. Жажда проникнуть туда была еще и способом глубже изучить
собственную, мужскую суть.
Признайся он в этом кому-нибудь, наверняка последовала бы
реакция недоумения: неужели мужику, семейной идиллии которого можно лишь
позавидовать, больше делать нечего как безо всякой причины заниматься
психоанализом? Даже бесята, засевшие
у Дениса в подсознании, подтрунивали над ним: «Да не дергайся ты до времени, не
траться на решение еще не возникших
проблем. Мы намекнем тебе, когда они появятся. Да ты и сам догадаешься, больно
уж бдительный стал. Пока все чисто, уж ты поверь нашей осведомленности в
подобных делах. Чего греха таить, мы ведь их и подстраиваем».
Однако прежний душевный покой Дениса был нарушен. Ему стали
сниться мерзкие сны, полнейший абсурд которых не успокаивал, а лишь отравлял
его фантазии ядовитой подозрительностью. От них он просыпался с реальными
позывами тошноты, усиливавшимися при воспоминании о том, что он когда-то
слышал, будто бы сны — это тайные предвестники, причудливое, но не всегда
искаженное до неузнаваемости преломление действительности.
В самый разгар этих метаний Денис увидел на ночном столике
Веры томик Макса Фриша. От обжигающего жара,
ударившего в голову, его покачнуло.
— Тебя стали увлекать такие писатели? — спросил он, хорошо
знавший литературные вкусы жены.
— Я читаю не только то, что увлекает, но и то, что на всякий
случай стоит знать об этой жизни.
— Например, про жену Синей Бороды?
— И про нее тоже.
— Ну и как?
— Да как тебе сказать… Необузданной фантазией автора,
наверное, можно восхититься. Она — как буровая вышка, стремящаяся просверлить
Землю, то есть душу человека, насквозь. А это невозможно. И главное — не нужно.
— Почему?
Она пожала плечами, задумалась.
— Мне кажется, человеку нельзя все знать о себе. Он этого не
вынесет. Не приведи господь попасть в переделку, которая
разденет твою душу догола, до первозданной правды. Помнишь как у
Оруэлла?
— Ты заговорила как литературный критик.
— Скорее, как человек, с годами начинающий кое-что понимать.
Денис насторожился, полагая, что разговор принимает
непредсказуемо скользкое направление. Он не мог сообразить, хочется ему
продолжения или нет. «А вдруг она сейчас возьмет да и скажет эту самую правду.
Какой она будет? Справлюсь ли я с ней?»
Ни с того ни с сего всплыло в памяти детство, когда он, самый
младший и самый тщедушный в классе, пошел на берег речки драться с верзилой,
грязно выразившимся в адрес одной девчонки. Тот второгодник-переросток водился с отпетым хулиганьем,
учителя хлопотали о переводе его в спецшколу и прочили ему пожизненную карьеру
зэка. Денис, стоя перед ним, видел ухмыляющуюся рожу, кувалдообразный
кулак правой руки с наколкой и кисть левой руки, со зловещей игривостью
похлопывающую по заметно оттопыренному карману брюк. Голова у Дениса шла
кругом, сердце билось где-то в желудке, в котором стало очень холодно. Первый и
единственный удар размалеванного кулака пришелся в переносицу. К целому букету
искр из глаз присовокупился острый железный привкус в носоглотке, мгновенно
заполнившейся какой-то жидкостью, оказавшейся густо-красной.
Разумеется, ничего неожиданного тут не было. Удивительным
было другое: лежавший на земле окровавленный Денис чувствовал себя победителем.
Он победил самого грозного противника — собственный страх. Даже в верзиле
что-то надломилось. Он поглядел на валявшегося
камикадзе со смешанным чувством удивления и уважения, подошел к Денису, помог
встать и даже подвел к воде для омовения боевых ран.
Мельчайшие детали этого эпизода Денис запомнил на всю жизнь.
Теперь он отчетливо вспомнил тот страх, стоя перед женщиной, которую любил.
— Денис, что-то с тобой происходит в последнее время? — Она
медленно приблизилась к нему, провела ладонью по его груди, руке, поправила его
растрепанные волосы, грустно заметив свежую седую прожилку, нежно повернула к
себе его голову, стараясь поймать увертывающийся взгляд. Потом тихо прижалась к
нему, будто забывшись в какой-то думе. Так они стояли долго, пока он не услышал
ее шепот: — Твоя я, только твоя.
Денис вздрогнул. Его застали врасплох. Он еще некоторое время
не отпускал ее от себя, чтобы она не увидела его лица, залившегося краской
смущения. Его тайна, оказывается, не была для нее тайной. Это принесло Денису
несказанное облегчение, какое приходит, когда нестерпимую боль снимают уколом.
Он был безмерно счастлив, что не пришлось снимать ее шоковым методом по примеру
одной из героинь Фриша, пытавшейся освободить своего
мужа от мук ревности весьма своеобразным способом.
Случайное ли то было совпадение или нет, но после этой
истории в их пылких ночных встречах кое-что изменилось. Не то чтобы в них
убавилось огня, просто он стал гореть ровнее, уютнее, семейнее.
Но память о несостоявшейся драме у Дениса осталась. Почему — он стал понимать
со временем, по мере увядания надежды услышать еще хотя бы разок оглушительные,
дико возбуждающие раскаты тех тихих слов.
* * *
После рождения детей Денис противился
сколько мог выходу Веры на работу. Однако в материальном положении семьи, как,
впрочем, и во всей стране, настали трудные времена, исключавшие для женщин
роскошь домохозяйничества. Да и самой Вере
перспектива похоронить свое первоклассное экономико-юридическое образование не
нравилась.
Трофим Степанович перед уходом на пенсию в девяностые годы
устроил Веру в свою систему на должность, открывавшую перспективу быстрого
карьерного роста. Противник местничества и кумовства, он сделал для дочери
исключение, причем без всякой подсказки Варвары Петровны. Перед самим собой он
оправдывался тем, что в вузе, который закончила Вера, красные дипломы за
красивые глаза и сановную родню не давали.
Напутствие Трофима Степановича звучало грустно и горько:
— Верочка, ты знаешь, я честно служил родине, и для меня это
не фигура речи, а смысл жизни. Но что-то у нас, политиков моего поколения, не
получилось. Заблудились. Может, преждевременно состарились мозги. Может, не
хватило образованности или более свежего и смелого взгляда на вещи. А может,
это какая-то историческая закономерность, если таковая существует. Во всяком
случае, в том, что наступили смутные, мерзкие времена, есть доля моей вины.
— Пап, я действительно тебя хорошо знаю и убеждена, что уж
кого-кого, но не таких, как ты, нужно корить за случившееся. И потом от тебя
ведь по большому счету мало что зависело.
— Вот-вот, все мы так. Прячемся за эту спасительную и глубоко
порочную мысль. Я, грешен, и сам этим занимался. Нет, Верочка, все и вся
зависит от тебя и только от тебя. И пока каждый из нас не скажет себе об этом в
лоб, не будет ни великой державы, ни великого народа.
— И все равно я горжусь тобой. Ты всегда считал, что у меня
своя жизнь и мне не до тебя. Но ты ошибался. Я много слышала о том, с какой
самоубийственной отвагой ты защищал людей от несправедливости и как легко мог
за это поплатиться всем. И хотя над тобой было очень мало начальников, их
вполне хватило бы на то, чтобы убрать тебя с дороги. Но они пасовали перед твоей небоязнью потерять свое
место. Об этом ведь легенды ходят.
— Пустое все это, особенно теперь, когда я ухожу, не понимая,
что происходит вокруг. Вера, я неслучайно дал тебе это имя. Оно ко многому
обязывает.
Я верю в тебя. Я верю, что ты не одна такая. Честных, совестливых, умных людей
в России много. Вы поднимете страну. Не при моей жизни — уж слишком много
работы, грязной, тяжелой, неизбежной. Если ты про меня столько слышала, то,
возможно, знаешь, что я — человек верующий, при всей моей партийности. Так вот,
Бога, скажу я тебе, стало меньше, чем дьявола. Такое бывает, но проходит. Пока
не пройдет, с этим придется жить, трудясь с душой и надеждой во имя лучшего
будущего. Искушения тебя подстерегают невероятные. Сейчас их тьма. И многие из
них, прояви ты слабость, будут выглядеть вовсе не как испытание для твоей
совести, ибо все произойдет «по закону», который в современной России превращен
в послушное дышло. Помни, главный закон — внутри нас. Впрочем, от тебя-то я это
впервые и услышал, когда ты принеслась из института, чтобы сообщить мне,
задыхаясь от волнения, о «двух вещах», непостижимых даже для Канта. Как
православный коммунист (он улыбнулся), во имя всех святых, включая этого
великого философа, заклинаю тебя — не замарайся перед собой, хотя бы в память о
своем отце. И не думай, что меня на старости лет понесло в проповедническую
патетику.
— Трофим Степанович, я постараюсь. В конце концов, я ведь
твоя дочь.
И в чем я твоя, ты тоже знаешь.
— Э, Верочка, не зарекайся. Огонь, воду и медные трубы ты,
положим, пройдешь. Для нашей породы это не так уж и сложно. Я сейчас не о
простых искусах. Дьявол очень любит стойких,
строптивых. Это главные соперники и главные жертвы в его играх, другие ему
неинтересны. А игрок он гениальный. Настолько гениальный… — у отца перехватило
дыхание, и чтобы восстановить его, он молчал с минуту, — что становится
страшно, очень страшно. Теперь уже не за себя, а за тебя. Красивая женщина с
умной головой, любящим сердцем и огромной властью — вот где раздолье для его
азарта. Боюсь, он не успокоится, пока у него не появится повод осклабиться
улыбкой победителя.
В ведомстве, куда Веру устроили, она не просто пришлась ко
двору, она была там нарасхват. Все сразу оценили в ней редкое сочетание широких
знаний (в том числе языков, дававшихся ей с феноменальной легкостью) и
уникального организаторского таланта («в отца пошла», говорили многие). За нее
цеплялись как за соломинку. Она умела вывести из штопора любое дело, казалось
бы, безнадежно запоротое кем-то. Вера умудрялась сохранять логику и порядок в
работе учреждения в то время, когда в стране неистовствовал хаос. Вскоре стали
ходить слухи, что «есть мнение» о целесообразности создания некой
правительственной структуры, как будто специально
придуманной для человека с таким подбором профессиональных добродетелей, как у
Веры.
Ее сослуживцы поняли это моментально. Одну из сотрудниц
коллектив неофициально уполномочил на откровенный разговор с Верой, которая к
тому времени была уже начальником отдела, где сформировала сплоченную команду
единомышленников.
— Вера Трофимовна, простите, что касаюсь предмета, не
входящего в мою компетенцию, но я высказываю не только свою точку зрения. Вы
должны сделать все, чтобы возглавить эту структуру. Не мне вам рассказывать,
как всегда решались и решаются такие вопросы. Нужно задействовать все ваши
связи…
Вопросительный взгляд Веры не слишком смутил народного
ходатая.
— Да, мы знаем вашу щепетильность на этот счет, но сейчас не
время приносить себя в жертву принципам. Другого шанса может не быть. Многие из нынешних власть имущих у Трофима Степановича в
подмастерьях ходили, его слово для них по-прежнему…
Вера поблагодарила собеседницу за участие и занялась делами,
от которых ее оторвали. Этот разговор еще раз убедил Веру Трофимовну в том, что
люди ценят ее как высококлассного специалиста и незаурядную личность. Однако
никаких других последствий он не имел. Вера пальцем не пошевелила. У нее не
было и тени желания обивать высокие пороги или делать «нужные» звонки, не
говоря уже о том, чтобы беспокоить отца. Возможно, в Вере жила гордыня,
старомодная, непрактичная, глупая. Но не только это врожденное свойство
породило в ее душе реакцию отторжения обращенного к ней призыва подсуетиться.
Вера унаследовала от Трофима Степановича черту, всегда вызывавшую у Варвары
Петровны ужас и недоумение, — какой-то невозмутимый и упрямый фатализм.
Принципа «сам не плошай» Вера никогда не придерживалась, если это не касалось
ситуаций, когда она была абсолютно уверена в том, что успех дела зависит только
от ее действий.
Говорят, когда в верхах решался вопрос о руководителе нового
ведомства, никто из присутствовавших даже и не подумал
подыскивать альтернативу Вере Трофимовне. И имя ее отца, при всей его
звучности, сыграло далеко не главную роль. Сам Трофим Степанович знал это
прекрасно и был безмерно счастлив за родную кровинку.
* * *
Меньше всех обрадовался этой новости Денис. Вера стала
крупным чиновником со всеми причитающимися привилегиями, в пакете с которыми
она получила общероссийскую сферу ответственности за свою отрасль. Статусное
расстояние между женой и мужем в мгновение ока увеличилось до
неправдоподобности. Осознание этого факта становилось для Дениса еще более
болезненным оттого, что времени, которое дали Вере на обдумывание предложения, за
глаза хватило бы, чтобы посоветоваться с мужем или хотя бы поставить его в
известность. А его вместо этого поставили перед фактом. Если бы Денису удалось
каким-то образом внушить себе мысль о цейтноте, вынудившем Веру принимать
решение впопыхах и поэтому без него, возможно, это принесло бы облегчение. Но
он знал ее слишком хорошо, и в данном случае это было плохо. Для него, по
крайней мере.
Денис не любил объяснений, и чем тяжелее они нависали над его
отношениями с Верой, тем старательнее он их избегал. На ее сообщение о новом
назначении он отреагировал суховатым поздравлением и больше к этой теме не
возвращался. Вера тоже — к большому и тщательно скрываемому огорчению Дениса.
Она и раньше не распространялась о своей работе, зачем же изменять золотому правилу
теперь? — с грустноватой иронией подумал он. Денису стало даже любопытно, кто
из них, двух насквозь чувствующих друг друга людей, дрогнет первым и предложит
трудный разговор на тему «что происходит». Подсознательно ему хотелось, чтобы
это была Вера. Но она молчала. Днем. Зато говорила ночью, на своем тайном
женском языке. Вера льнула к Денису с особой нежностью, как будто признавая
свою вину. Вслух, однако, не было сказано ничего. Хотя она вообще не отличалась
говорливостью в сокровенные моменты, теперь это озадачивало Дениса еще больше
прежнего. И пугало.
После карьерного взлета Веры Денисом овладело тревожное
чувство ожидания перемен в их жизни, перед неотвратимостью которых оба были
бессильны. Чтобы не накаркать, Денис гнал от себя
мысль, что в складывающихся
обстоятельствах перемены для него будут ненавистным испытанием, рассроченным во
времени и осложненным грядущим кризисом возраста. И все же они не замедлили
дать о себе знать, почти так же, как сполохи молний возвещают о надвигающемся
ненастье.
У Веры практически не осталось свободного времени, в том
числе в ее законные выходные. Денис не спрашивал о причинах столь вопиющего
нарушения трудового кодекса, а она то ли делала вид,
то ли действительно не ожидала подобных «неуместных» при ее должности вопросов.
Вера много ездила по стране. Ее вполне свободное владение двумя иностранными
языками, помимо прочих профессиональных достоинств, обеспечило ей статус
незаменимого переговорщика. Переговоры повышенной сложности проходили в два или
даже четыре раунда — в России и за границей, что, естественно, предполагало
частые разъезды. Случалось, ее не было дома неделями.
Денису только теперь пришло в голову, каково это ждать
близкого человека из командировки. Уйма времени для фантазий, сомнений,
страхов. Возвращалась она уставшая и немного чужая. Куча подарков, привозимых
ею, порой выглядела как попытка оптом оправдаться
перед всей семьей. Перед родителями, которых перестала
навещать с прежней регулярностью, перед детьми, которые видели ее не намного
чаще, перед мужем, который… которого… которому… о котором… Что именно сказать о
себе как о супруге Веры Трофимовны, Денис решительно не знал, кроме одного:
что-то в его жизни пошло не совсем так, а не исключено — и совсем не так.
Незаметно выросли дети, окончили первоклассные вузы, сами,
без всякой протекции, не уведомляя родителей, нашли себе работу по душе. Вера и
Денис оставили им просторную квартиру, где раньше жила вся семья, а сами
переехали в хоромы, которые были положены Вере Трофимовне по статусу, как и многое
другое.
Денис уже не спрашивал «на какие шиши они живут, ни в чем себе не отказывая». Если
«там, наверху» так положено, то не ему менять заведенный порядок. Впрочем,
однажды он собрался с духом и выпалил с укоризненной ухмылкой: «А как же с
нравственным законом внутри нас?» Вера совершенно невозмутимо, размеренно, как
учитель, дающий детям домашнее задание, ответила: «Денис, подобного вопроса я
от тебя ждала давно. Удивляюсь, что ты так долго терпел. Хочу тебя успокоить
раз и навсегда, чтобы больше не касаться этой темы. Нравственный закон, о
котором ты изволил съязвить всуе, со мной был и останется. В моих заработках
нет ни одного незаконного рубля. Да, они, по твоим понятиям, неприлично велики.
Но это на порядок ниже того, что имеют руководители моего уровня, многие из
которых, сообщу тебе по большому секрету, тоже не воруют. Система устроена так,
что, находясь внутри нее, становишься ее неотъемлемой частью со всеми
вытекающими последствиями, в том числе вызывающими твое возмущение. Быть в ней
белой вороной неразумно. Да и не дадут, делу мешает. Вот и мне приходится
иногда быть черной вороной».
Что такое Система, Денис знал и без прочитанной ему лекции.
Не было у него сомнений, несмотря на заданный Вере вопрос, и по поводу ее
служебной безупречности. Но сам он принадлежать к этому элитному миру не хотел.
Хотел он другого — сохранить себя таким, какой он есть. Свою работу, свои
привычки, свой образ жизни, вкусы, своих друзей. Он чувствовал, что все это
становится несбыточной роскошью в стремительно меняющемся мире, который нагло
вламывается в самое дорогое твоему сердцу, корежит
смыслы, переставляет местами полюса, обесценивает ценности, беспощадно
отправляя в утиль подлинность и прославляя торжество суррогатов, пошлости,
порока. До чего же трудно защититься от всего этого, когда оно уже заползло в
твою семью, методично, по-иезуитски разъедая ее изнутри слепящим блеском
материального и черной, бессмысленной пустотой всего остального.
Вера имела в банке несколько счетов. К одному из них она
открыла полный и совершенно неподотчетный доступ Денису, все время
подбивая его купить, наконец, приличный автомобиль, сменить старый компьютер,
портящий домашний интерьер, обновить гардероб, выбросить дешевые наручные часы,
покататься по миру, которого он толком не видел. «Интересно, — подумал
Денис, — почему она не предлагает мне завести дорогую наложницу? Это ведь тоже
входит в современный джентльменский набор состоятельного человека».
Была у Дениса и собственная сберкнижка, куда ему перечисляли
зарплату. Кое-что на ней оседало, и эта сумма казалась ему вполне приличной. Меру своего заблуждения он ощутил в полном смысле физически, когда
его, любопытства ради заглянувшего в их совместный семейный счет, обдало жаром
от зарябивших в глазах нулей. С тех пор Денис к этим деньгам так и не
прикоснулся. Они были для него невыносимы еще и как символ растущего отчуждения
между близкими людьми.
После этого открытия он стал с особым тщанием оберегать свою
свободу, теперь еще и от посягательств на нее в таком опосредованном виде. Ему порой
казалось, что Вера искушает его, чтобы замолить перед ним какие-то грехи. Какие, если свою работу, как она ему уже объяснила, не
считает греховной? Ответа у Дениса не было. Да и искать его ему хотелось все
меньше. Он обреченно приучал себя воспринимать окружающее как данность, с
которой ничего не поделаешь.
Денис выбрал единственное доступное средство обороны от этого
безумного мира — не впускать его в себя. А как же Вера? Ведь она вольно или
невольно превратилась в часть этого безумия. На то, чтобы смириться с этим,
требовались недюжинные душевные силы. Откуда их взять? Вся беда была в том, что
Денис по-прежнему любил ее. От отчаяния он стал сочинять теоретические сценарии
на остаток жизни. «Ничего, к пенсии она угомонится и вернется ко мне из этой психушки». Все настроение портили цифры. Он считал ее годы,
и их было катастрофически мало, чтобы спокойно ждать наступления этого
вожделенного момента. Он считал и свои годы, а их было катастрофически много,
чтобы дождаться.
Тут еще, как назло, Вера в свои
сорок с небольшим стала просто восхитительной. Она начала следить за собой с
какой-то неистовой дисциплиной, расписывая по минутам свое свободное время,
большая часть которого была заполнена приобщением к новейшим технологиям
сохранения молодости, красоты и здоровья. (Чем была занята другая часть ее
досуга, Денис не знал, внушая себе, что и не желает знать, как
будто эта страусиная уловка когда-нибудь кого-то
спасала от приступов ревности.). Дениса убивала мысль о том, что среди тех, для
кого Вера делает все это, он был далеко не первым, если вообще значился в этом
списке.
Денис думал, как выстроить правильную защиту от гнетущей
окружающей среды, намереваясь использовать даже свой богатый шахматный опыт, —
определить самые опасные источники угроз и сосредоточиться на борьбе с ними.
Это оказалось непригодным даже в качестве седативного средства (к
транквилизаторам, кстати говоря, он пристрастился сверх меры). На самом-то деле
Денис лучше кого бы то ни было знал, что жизнь — не шахматы, она неизмеримо
сложнее.
Сравнивая себя с компьютером, он иногда искренне сожалел, что
Создатель установил в нем редкую по надежности антивирусную систему защиты от
соблазнов, в которой было, пожалуй, лишь одно, уже известное читателю, слабое
место. Если бы эта система предусматривала механизм ее отключения, он мог бы
пуститься во все тяжкие, располагая, по сути, неограниченными возможностями,
предоставленными Верой Трофимовной. Стоило сознанию Дениса коснуться этой темы,
его передергивало. Ему были известны случаи, когда богатые бизнес-жены откупались от своих мужей-неудачников
крупными банковскими счетами, которыми оплачивалась полная моральная свобода и
для нее, и для него. И все были довольны. Она — гарантией отсутствия лишних
вопросов, а он — дорогими игрушками и ранее недоступными забавами.
Вжиться в роль такого мужа Денис смог бы разве что после лоботомиче-ской операции. Он был равнодушен к породистым
автомобилям, штучно изготовленным костюмам, дорогим наручным часам, золотым
портсигарам и инкрустированным зажигалкам, бриллиантовым запонкам и галстучным
булавкам, авторучкам со стоимостным содержанием, отменявшим их функциональное
назначение, мобильникам, символизирующим принадлежность к определенной
категории пользователей, компьютерам, большая часть начинки которых казалась
ему ненужной. Список был длинным.
Также не любил Денис новенькие, только что распакованные
вещи. В них не было души хозяина. До идиосинкразии он терпеть не мог новых
портмоне, а от старых, уже прохудившихся, избавлялся с
большой неохотой. Даже вроде бы положенного человеку его профессии трепета
перед антикварными книгами у него не было. Как к драгоценным памятникам старины
он относился к ним с пиететом, но дома не держал, считая, что их место в музее.
Он привык не любоваться книгой, а работать с ней, черкая ее вдоль и поперек,
исписывая поля и любое свободное пространство. Только тогда он считал книгу
прочитанной.
Жилье Денис тоже любил удобное и обжитое. Их старая квартира
была именно такой. Покидать ее он не хотел. В новый, номенклатурный дом
переезжал скрепя сердце, чтобы лишний раз не ссориться с Верой. От решительного
сопротивления его отговаривал внутренний голос, фальши которого Денис старался
не замечать из страстного желания поверить ему. Этим фальшивым голосом говорила
с ним надежда на то, что на новом месте их отношения с Верой исправятся. Но
очутившись на нем, Денис понял: оно идеально для того, чтобы окончательно
потерять друг друга во всех смыслах слова. «Зачем нам столько комнат?» Вера
сделала вид, будто не расслышала вопроса.
У Веры появилась своя спальня, где она поставила и письменный
стол. Мотивировалось это нежеланием мешать Денису спать:
работу с документами, разговоры по телефону и, возможно, что-то еще она
заканчивала глубоко за полночь. «Да и у тебя, наконец, будет собственная
комната. Ты же всегда мечтал об уединении», — сказала она многозначительно.
Однажды Вера, спешившая на работу, забыла по давнему
семейному обычаю поцеловать его перед выходом. Тогда это была чистой воды
случайность. Однако потом эти «случайности» стали повторяться все чаще, пока не
превратились в норму. Вспоминая тот эпизод, на который Денис не обратил
внимания, он еще раз пришел к выводу: случайность — это нераспознанная
закономерность. «Как там у Шиллера? — подумал он. —
"Что кажется порой лишь случаем слепым, то
рождено источником глубоким". Впрочем, только ли у Шиллера? Это так
банально, если разобраться. Вот и я на собственной шкуре удостоверился в
незыблемости этого философского закона». И еще суеверно-зловеще
вспомнились слова Веры: «Для меня уйти на работу, не чмокнув тебя, все равно что не надеть крестик».
Готовить и убирать приходила нанятая женщина, привыкшая к
необъятным чертогам новой российской знати, но с большим удивлением отметившая
про себя наличие раздельных спален. С домашними делами экономка управлялась
мастерски, получая соответствующее вознаграждение, периодически сопровождаемое
недешевыми знаками внимания со стороны Веры. На ее набожность и суеверие никто
не обращал внимания. Денис очень удивился, когда она уволилась, сославшись на
какую-то шитую белыми нитками причину. Настоящая причина открылась позже, когда
он в поисках какой-то старой книги зашел в подсобную комнатку и увидел там
треснутое зеркало, которое он тут же выбросил, ничего не сказав Вере.
Не проходило и недели, чтобы Вера не улетала куда-нибудь.
Редко оборачивалась в тот же день. Когда такое случалось, это не означало, что
из аэропорта она прямиком приедет домой — чаще возвращалась на работу. Она уже
не называла это командировками, видимо, потому что в кругу людей ее ранга существовало
другое наименование для подобных вояжей. О своих планах Вера извещала Дениса в
общих чертах, да и то, если он интересовался ими. А интересовался он лишь для
приличия. «Какой смысл делать это с другой целью? Это уже ее жизнь», — так он
думал все чаще и безропотнее.
В вечернем расписании Веры дежурное место заняли театры,
которые она любила, но куда ходила еще и по служебной необходимости как на
представительские мероприятия. Когда иностранные гости с восторгом обнаруживали
в ней почти профессиональные познания в искусстве и отменный вкус, сложные
контракты подписывались быстрее. На некоторые спектакли Вера приглашала Дениса.
Его, далеко не фанатичного театрала, не слишком привлекали эти
культпоходы, но он не отказывался, догадываясь, что некоторые мероприятия
предполагали протокольное присутствие мужа Веры Трофимовны. И потом — в этом
Денис не признавался даже самому себе — его подсознательно тянуло к ней, иногда
с такой неотвратимостью, что он соглашался на роль жалкого «приложения», чтобы
хотя бы на людях побыть с ней. Не признавался себе Денис и в том, что в свите,
сопровождавшей Веру Трофимовну, он, как заправский филер, выискивал Его. Денис
все чаще вспоминал, как когда-то, во время их далекого медового месяца, Вера
обронила шутку: «Если захочешь вычислить мужчину, который мне нравится, ищи
похожего на себя».
«Похожего» рядом с Верой Трофимовной не было. Были гораздо
моложе, элегантнее, холенее. Денису стало стыдно перед собой за это
унизительное занятие. На память ему совсем некстати пришел бунинский
герой, гонявшийся по черноморскому побережью Кавказа за изменявшей ему женой, а
потом продырявивший себе череп с двух сторон. Денис представил, как совершенно
незнакомый ему при жизни человек будет с помощью специальных манипуляций
задраивать дырки в его голове, чтобы подготовить «объект» к погребению. Как
тело его напрочь лишится субъектности,
и он не сможет, постучав себя кулаком по груди, сказать «я есть» (Денис выучил
эту короткую формулу на десятке языков и почувствовал, что везде она звучит с
особым, сакральным смыслом). Делать так он повадился с детства, чтобы
удостовериться в существовании собственной персоны здесь и сейчас.
Подумал он и о том, как будут судачить
коллеги и как воспримут подобный кульбит его любимые студенты, которые шли к
нему со всеми своими нештатными проблемами, включая те, что к учебе не имели
никакого касательства, и которые всегда слышали от него: «Перетрется — мука
будет». Кто-нибудь из них, возможно, скажет задумчиво: «А у самого-то Дениса
Ивановича не перетерлось».
«На десерт» Денис оставлял самую сладострастную часть
самоистязания: что будет происходить в душе у Веры, когда ей придется стоять у
гроба с телом, которое никто на свете не знает лучше нее, когда-то прошептавшей
ему, что как бы далеко они ни находились друг от друга, он для нее сиамский
близнец.
«Черт побери, далеко, однако ж, я
забрел», — очнулся Денис. В такие моменты он не знал, чего хотел от жизни
помимо того, чего она его лишила. Но в ней еще оставалось много важного,
незавершенного, не отведанного. Эти отдушины спасали Дениса от черной
меланхолии, отвлекая от мрачной сосредоточенности на себе. Он с головой ушел в
работу, издавал книгу за книгой.
И хотя все они значились как научные, в магазинах разбирали их не только
специалисты-историки. Его перо обрело свободу, уверенность, стиль и мысль —
изящество. Денис, от природы человек с ленцой, сам поражался такой творче-ской прыти. «Зигмунд-Душепотрошитель вроде бы называл это сублимацией»,
— пробовал он объяснить свою плодовитость.
* * *
Вера Трофимовна обзавелась привычкой стучаться, прежде чем
войти в комнату Дениса, что по умолчанию подразумевало ответную учтивость.
Впервые услышав этот стук, он не понял его происхождения, а поняв, обомлел.
Такого не было никогда. Потом, успокоившись, спросил себя: «Разве это
единственное "не было никогда"? Значит, теперь будет».
Оказалось, однако, что гамлетовские муки сомнения ничто по
сравнению с тем состоянием, которое Денис испытал однажды вечером. Вера пришла домой
сравнительно рано, перебросилась с Денисом парой слов и удалилась к себе в
комнату. Отсутствие бумаг под мышкой давало надежду, что сегодня «работы с
документами» не будет. Впрочем, в последнее время, исчезая в своей
тридцатиметровой «келье» до утра, Вера перестала ссылаться на эту самую «работу
с документами». Денис сидел у себя и прислушивался. Может, выйдет на кухню
перехватить чего-нибудь? Будет повод присоединиться, посидеть рядом, поболтать
с живой душой в этой благоустроенной пустыне. Но у Веры было тихо. Денис ходил
по комнате, машинально перебирал бумаги на столе, брал книги с полки и,
повертев в руке, возвращал на место. Несколько раз выходил на кухню, нарочно
шаркая тапками, гремел там посудой, имитируя подготовку к ужину. Все уловки
были напрасны. Зайти к ней в комнату? За последние месяца два Денис делал
несколько полуночных попыток и всякий раз заставал
Веру за столом, склонившейся над какими-то бумагами. Ее вопросительный
полуоборот отбивал у него всякие желания, в том числе желание просто поговорить
о чем-нибудь.
«Попытаться еще раз?» Ноги не слушались. Он вспомнил свою
недавнюю лекцию, где цитировал Ивана Грозного, описавшего чувства, охватившие
царя во время большого московского пожара: «Вниде
страх в душу моя и трепет в кости моя». Страх Дениса
был живым и хищным существом, питавшимся его гордыней. Запасов ее хватало.
Денис знал за собой этот грех, знал не только о его вековечной
предосудительности, но и о его иррациональности и житейской убыточности. «Хлопотогенности», как выразился один остряк на его кафедре.
Возясь на кухне, Денис хотел чем-то унять свой страх. Пачка седуксена,
которая уж по счету, у него закончилась, а новую врач,
его друг, не выписывал принципиально: «Хватит баловаться этим препаратом, он
небезопасен».
Открыв бар, он поискал глазами что-нибудь покрепче и снова
закрыл. Вера не выносила в нем даже слабого запаха алкоголя, и это тоже было из
категории того, чего раньше Денис никогда не замечал. Он включил вытяжку и
закурил сигарету, чтобы собраться с мыслями. Время близилось к полуночи. Что-то
нужно было придумать, пока не погас свет в щели под ее дверью. Его
обострившийся слух уловил короткий звонок ее настольного телефона. «Значит,
подняла трубку. Значит, еще не спит». Денис обрадовался, что у него есть
какое-то время на обдумывание дальнейших действий. Но в голове по-прежнему
царил беспорядок. «Да в конце концов, мы пока еще муж
и жена. У нас есть дети. А у них могут быть проблемы. Что, мне как отцу, а ей
как матери, нечего обсудить? И когда еще этим заняться, как не сейчас? —
подначивал он себя, но тут же сник. — Какие проблемы,
что ты несешь? Вера не дает им даже возникнуть, когда дело касается Максима и
Иры».
Денис вернулся к себе в комнату. Из-под заповедной двери
по-прежнему пробивался свет. Кроме него, больше ничто не выдавало присутствия
Веры. Он опять стал слоняться по своей приватной зоне, как ее назвала как-то
Вера, неизвестно, в шутку или всерьез. Ни в том, ни в другом смысле Денису это
сравнение не понравилось. Канцелярский термин, опошляющий домашний очаг, показался
ему бестактным напоминанием о том, чего уже давно нет. «Приватная зона» засела
у Дениса в мозгу, давая простор гнусным фантазиям. Ему
как-то попался мужской журнал известной специализации, где целая серия снимков
была отведена служебно-интимным отношениям с использованием офисного имущества.
На одном из них была женщина в стильных очках, очень похожая на Веру, а
остававшийся на ней для пущей возбудительности
пиджачок вообще ничем не отличался от Вериного.
Денис слышал, что в кабинетах большого начальства есть
комнаты за семью печатями. Туда нет хода даже местным сталкерам-секретаршам.
Денис никогда не был у Веры на работе, но догадывался, что ее должность
предусматривала и огромный кабинет, и конференц-холл,
и секретариат, и… прочее.
От этих невеселых дум Денис очнулся, стоя посреди своей
комнаты. Его глаза, побродив по книжным полкам, остановились на любимой
фотографии. Два нежно взявшихся за руки ангелочка дошкольного возраста. Тогда
говорили: «Копии мамы и папы», даже не уточняя, кто чья.
Об этом же думал он и сейчас: «Господи, они же вылеплены из нас двоих, в них
соединились наши души, наши глаза, голоса, наши родимые пятнышки, которые мы
целовали наперегонки под восторженный визг Максимки и Ирочки». В горле стоял
ком. Освободиться от него можно было, либо сглотнув
его, либо выплакав. Его внезапный холод растопила тихо
закипавшая злость вперемешку с обидой, когда Денис перевел взгляд на пустое
место, где раньше стояла еще одна фотография: пятилетний братик с сестричкой,
заливаясь от смеха, стоят по горло в морской воде, их обнимают папа и мама,
которые смотрят куда-то в сторону немного грустно и задумчиво, словно не верят
своему счастью. Денис до мелочей помнил то благоуханное лето в
Коктебеле, напоенное теплом, нежностью, любовью. Помнил, как ночью на пустынном
пляже, под крупной россыпью низких звезд, под умиротворяющий шелест прибоя, по
кромке которого они шли, не говоря ни слова, Вера замерла, прижалась к нему
своим пахнущим морем горячим телом и прошептала: «Так не бывает».
Никогда еще ее душа не была так открыта стихии… стихии любви. И это не был спонтанный порыв. Это было тихое,
исполненное неги и таинственности ожидание чего-то божественного. Тогда Денису
показалось, что она, как ваятель, создает в себе образ будущего ребенка.
А еще Денис вспомнил, как крошечный Максимка, в упор глядя на него, не по-детски серьезно произнес: «Папа, а
куда ушло вчера?» Денис, поглядев на крутой закат, сказал, показав в сторону
раскаленного солнечного шара: «Вон туда». Сына ответ явно не устроил, хотя он и
промолчал. Денис порывисто обнял малыша, не догадывавшегося, что он в предельно
простом виде поставил перед отцом вопрос, который подсознательно угнетал и его.
Еще когда на необозримом горизонте их семейного рая не было
ни обла-чка, Денис мечтал
остановить время, а с ним и их счастье, любовь, молодость. После вопроса
Максима он понял, чего он боится больше всего, — будущего. Он чувствовал, что
оно никогда не простит щемящей радости тех сказочных коктебельских ночей,
взыщет до мелочи, по самому строгому счету.
И еще он вспомнил слова умирающей мамы: «Сыночек, я вижу, ты
уже начал понимать, как обидно быстро проходит жизнь. А поначалу она кажется
такой бесконечной. Мне и сейчас ничего не стоит представить тебя в распашонке
на хуторской лужайке с собачатами. Я благодарила Бога за ту картину. Большего
счастья я не желала и не просила, да его и придумать нельзя было. — Она уже не
могла долго говорить. Прикрыла глаза, чтобы передохнуть, потом медленнее и
слабее: "Сберечь счастье трудно. Мало у кого получается. Радуйся ему
тихо-тихо, не выставляй напоказ, безмолвно смакуй каждую минутку с благодарно-стью за дарованное тебе
чудо"». Материнским сердцем она догадывалась о неладах в семье Дениса, но
никогда не вмешивалась, и только на смертном одре вскользь коснулась этой темы:
«Не изводись, не давай унынию завладеть тобой. Будь сильным, у тебя дети,
которые тебя любят и гордятся тобой. У тебя, если на то пошло, есть дело,
которому ты предан. Даст Бог, все образуется. Он лучше нас решает такие
проблемы. А Веру прости. И благослови ее с благодарностью за все, что было».
Денис зарылся лицом в ладони матери. Через мгновение они были мокрыми.
Денис отошел от полки, где когда-то стояла теперь исчезнувшая
фотография, с мыслью о том, что пришло время всерьез подумать, «куда ушло вчера».
Что там нам долдонили на занятиях по философии? Муть
все это зеленая. Основные вопросы философии, то бишь
жизни, формулируются устами младенца. Денис испытывал невыносимую грусть и
мальчишескую гордость за то, что по крайней мере одна
часть ответа теперь у него есть. Он не знал, куда ушло вчера, но точно знал,
что его больше не будет никогда.
Метафизические раздумья сменились более житейскими.
«Когда такое было, — подумал он, — чтобы я искал тему для разговора с Верой?»
Одну тему, однако, Денис с некоторых пор приберегал как последнюю пулю. Мысль о
разводе уже не казалась ему такой дикой, как прежде. Она созревала тихо и
равномерно, как яблоко на дереве. А он совсем не тихо и не равномерно
приготавливался к тому моменту, когда оно упадет ему на голову, чтобы доказать
существование не только закона земного тяготения, но и других земных, очень
земных законов. И то ли с отчаянной надеждой, то ли с обреченной покорностью
высчитывал шансы на то, что яблоко пролетит мимо. Сегодня появилась реальная
возможность проверить, чего он хочет по-настоящему. Откуда-то из самых глубоких
глубин его существа медленно, набирая мощь, стала подниматься решимость. Ему
почему-то вспомнилась давняя интимная исповедь Веры, горячим шепотом
рассказывавшей ему, как тяжело, долго, с тягуче-ноющей сладостью накапливается
в ее теле тропический шквал, зато, пройдя точку невоз-врата,
вмиг захлестывает ее всю. И как порой он внезапно рассеивается случайным
порывом ветра.
Порыв ветра, рассеявший решимость Дениса, выпрыгнул, как черт
из табакерки. «Батюшки, как же я мог забыть! Мы ведь приглашены к Сереге на
юбилей. Уж с этим-то можно смело пожаловать к Вере Трофимовне». Денис был более
чем уверен, что она раньше него получила приглашение по служебным каналам. Но
сейчас это не имело значения. Имело значение, что у него появился повод
очутиться рядом с ней после бесконечных разлук и недомолвок, а там, глядишь…
Он глубоко вздохнул, чтобы замедлить сердцебиение, и
направился к ее двери. Несколько мгновений почелночил
в воздухе костяшкой согнутого пальца, чтобы рассчитать силу стука между
требовательностью и робостью. Получилось нечто невнятное. Долготу паузы
отсчитывали бешеные удары в груди, которые, ему чудилось, были слышны и за
дверью.
— Входи, — раздался спокойный голос Веры.
Она лежала посередине двуспальной кровати, по горло закрытая
одеялом. Повернувшись к Денису сначала лицом, а потом всем телом, она приняла
позу, удобную для разговора.
— Нас приглашает Серега на свой юбилей, — начал Денис.
— Я знаю.
— Пойдем?
— Конечно.
— Вместе или там встретимся?
— Лучше вместе.
Вновь вспыхнувший на горизонте мираж надежды Денис погасил
быстро и рассудочно. «Лучше вместе» означало «лучше для ее репутации». Муж при
высокой сановнице — протокольная норма и защита от пересудов.
— Как будем добираться?
— Я заеду за тобой в институт.
— Во сколько?
— Пока не знаю, как сложится день. Я позвоню перед выездом.
— Хорошо.
Денис протер очки, стараясь потянуть время. Никогда еще он не
видел ее такой красивой… и такой чужой. Стоя в двух шагах от Вериной кровати,
он окончательно осознал, насколько далеки они друг от друга.
Его, совсем как ребенка, мечтающего ненадолго умереть, чтобы
отомстить своим родителям за обиду, охватило идиотское
желание тяжело заболеть и попасть в больницу. Он точно знал, что Вера бросит
все дела, поднимет на ноги врачей, будет, если надо, сидеть около его постели. Но, к сожалению, он уже точно знал и другое: чувства, которые
подвигнут ее на это, не будут иметь никакого отношения к любви.
Денис понимал, что надо уйти, но не мог пошевелиться. Она не
предложила ему сесть, но и не спешила дать понять, что аудиенция окончена.
Денис всматривался в ее глаза. Они блестели, будто были наполнены слезами.
Внутри нее что-то происходило. Она тоже не отводила взгляда. В нем промелькнуло
знакомое, родное, когда-то сводившее его с ума. Потом вернулось холодное
деловое спокойствие.
Он мысленно подсчитал, когда они были вместе последний (Денис
не переваривал этого слова и старался не употреблять его) раз. Получилась цифра
невообразимая. С тех пор как они переехали на новую квартиру, Вера все чаще
стала ссылаться на «страшную головную боль». «Теперь мы, — грустно заключил про
себя Денис, — совсем как русские аристократические семьи девятнадцатого века, в
которых переданные мужу через горничную слова "у графини мигрень"
безошибочно находили правильное понимание». Вконец отравляли настроение
известные по классической литературе случаи, когда голова у графини болела не
для всех.
Денис почему-то не исключал, что Вера, сделай он шаг вперед,
не прогнала бы его. Но его охватила животная паника. Ее душа, ее тело, ее руки
не умели лгать. Большей пытки, чем держать в объятьях безответно холодную
женщину, он не смог бы придумать и не хотел такого прощания — печального,
надсадного, невыносимого.
Вера как будто прочла его мысли. Она смотрела на Дениса так,
словно видит его в последний раз. Долгим, грустным, задумчивым взглядом.
Похоже, она тоже что-то вспоминала, чем-то мучилась, в чем-то колебалась.
У него не было сил ни подойти к ней, ни уйти. Он снова снял,
протер и надел очки. Ему показалось, что они запотели. Но это был туман в
глазах, обычно застилавший от него в минуты сильного волнения все вокруг.
Дениса качнуло, и он помимо воли сделал шаг вперед.
Вера закрыла глаза и тихо произнесла:
— Денис, ты знаешь, у меня сейчас…
— Я знаю, страшная головная боль.
— Сегодня это действительно так, — устало сказала она.
Почувствовав, насколько они оба вымотаны его визитом, Денис
медленно побрел к выходу. Вера глядела ему вслед, о чем-то раздумывая.
Казалось, она решалась на какое-то важное сообщение.
— Денис, постой…
Он остановился, как от выстрела в спину.
— Мне нужно сказать тебе…
Он стоял, не оборачиваясь.
— Не надо, не сейчас, завтра… нет, после Серегиного
юбилея.
— Пожалуй, ты прав.
Он вышел, бесшумно затворив за собой дверь.
Наутро Вера как ни в чем не бывало
вышла на кухню, в кои веки сама приготовила завтрак на двоих и позвала Дениса к
столу. Сначала они ели молча, потом Вера стала рассказывать о последних
событиях в России, о каких-то происшествиях… Денис с нервно-суетливой готовностью
поддержал разговор. Заинтересованность, с которой они оба вдавались в иные
подробности, выглядела неубедительно и поэтому не оставляла сомнений в их
молчаливом согласии соблюдать вчерашний уговор.
К концу завтрака за Верой приехала служебная машина. Уходя,
она объявила, что через несколько часов отправляется в поездку по стране. На
неделю. Обещала поспеть аккурат к юбилею Сергея
Петровича.
* * *
Денис и Вера медленно приближались к юбиляру. Оркестр остался
позади. Чтобы увидеть ту девушку еще раз, нужно было обернуться. А особого
повода не было. Денис начал приглаживать волосы на затылке, что позволяло
сделать легкий полуоборот в сторону альтистки.
Вера положила руку Денису на плечо и, не привлекая
постороннего внимания, сказала вполголоса: «Да не мучайся ты. Оглянись
спокойно. А то ты как шпион на задании. Почему бы даже не подойти поближе,
минут пять у тебя есть. Мне она тоже понравилась».
То, что Вера была тонким психологом, для Дениса не было
новостью. Его ошеломило другое: в ее глазах совершенно не было ревности, в них
были сочувствие, грустная улыбка и мольба о прощении. Впервые за многие месяцы
Вера своим взглядом откровенно призналась, что понимает, во что превратилась
его жизнь. И каялась в своем бессилии изменить что-либо. Она как будто даже
обрадовалась этой альтистке.
Денис ответил ей долгим взглядом, в котором больше всего было
усталости и надлома. Его душа порывалась крикнуть: «Вера, заклинаю, вспомни обо
всем! Неужели судьба когда-то свела нас именно для такого финала? Могли ли мы
помыслить, что в памяти наших сердец кто-то сможет заглушить ту нежную ночную
мелодию прибоя? Помнишь, ты сказала тогда, что тебе страшно нести в себе это
безумное чувство, но еще страшнее жить без него?» Но все это было лишним. Уже
почти чужие, они по-прежнему, как настроенные на одну волну телепаты,
чувствовали друг друга.
Неожиданно для себя Денис нежно взял Веру за руку и сказал
спокойно и буднично: «Пожалуй, не успею уже. До Сереги осталось несколько
шагов». Ее руку Денис так и не отпустил, и Вера знала, что это не подготовка
картины, которая должна была предстать перед взором юбиляра. Денис не мог
понять, что с ним произошло. Только что у него перехватывало дыхание от молотоподобных ударов изнутри. Теперь сердце у него билось,
как у Наполеона. Все случилось мгновенно, без всяких объяснений. «Похоже, это и
называется катарсисом».
Денис подумал, что это, возможно, самое странное расставание
между мужчиной и женщиной из тех, что ему были известны по художественной
литературе. И обстановка-то не самая подходящая. Кругом шум, музыка, веселье.
Надо же было так подгадать. Такого шикарного торжества в честь умершей любви он
еще не видел. Не в состоянии и здесь избавиться от историка в себе, Денис
вспомнил, как многие русские крепостные, те, что всю жизнь прожили при добрых
помещиках, проклинали дарованную им свободу.
Денис, как будто ничего не случилось, держал Веру за руку,
делясь наблюдениями над публикой в зале. Хотя ему всегда приписывали наивные
представления о реальной жизни, его воображения вполне достало, чтобы
приблизительно оценить стоимость окружающего его великолепия.
Наряды публики были под стать интерьерам. Денис плохо
разбирался в изделиях лучших модельеров мира, но что-то ему подсказывало: на большинстве
заполнивших зал мужчин и женщин — именно такие изделия. Ибо
что еще может так идеально сидеть на далеко не идеальных фигурах. Разумеется,
слышал он и о том, что за все эти изящные исправления генетических недоработок
в телесном строительстве или естественных признаков возраста нужно платить
баснословные суммы. В покрое костюмов и аксессуарах не было ничего лишнего. За
исключением, пожалуй, депутатских значков на лацканах, слишком уж часто
мелькавших в толпе.
— Интересно, сколько человеко-месяцев
моего труда стоит вот такой костюм? — спросил он у Веры, глазами указывая на тучновато-холеного, благо-ухающего
господина впереди.
В какое-то мгновение Денису показалось, что при всем его
старании говорить тихо его услышала не только Вера. Спина впереди стоящего
нервно передернулась. В разгулявшемся воображении Дениса уже предстала картина
оборачивающегося к ним человека, назидательно повествующего о своем сирот-ском голодном детстве, рабских заводских буднях от
зари до зари и воле к честной и достойной жизни, вознагражденной
в конечном счете «местом
наверху», как выразился когда-то один рассерженный социальной несправедливостью
английский писатель.
— Денис, ты сердишься… — лукаво улыбнулась Вера.
— Представь себе, даже не завидую.
Но, по правде сказать, он сам не знал, как назвать посетившее
его чувство. Недоумение, растерянность? А может, обида?
Пожалуй, она. И еще какое-то тихое, изматывающее его в
принципе не завистливую душу раздражение. Чем сильнее он хотел избавиться от
своего неуместного настроения, тем хуже у него получалось. А тут еще вспомнился
один социолог, который по телевизору без всяких околичностей объяснял, что
«историческое величие девяностых годов двадцатого века в том, что они
оплодотворили русскую мечту и указали каждому, чего он стоит на настоящей
ярмарке человеческих способностей и талантов». Jedem Das Seine1 , так
сказать, и не извольте гневаться, разве что на себя.
Денис Иванович смотрел лишь те немногие каналы телевидения,
где еще остались ведущие, не разучившиеся правильно говорить по-русски, в том чи-сле фонетически, где пока еще не употребляли через
каждое слово «да?», «на самом деле», «реально», «типа», «как бы», где гостю
перед камерой не предлагали на всю страну вернуться в своих воспоминаниях
«сильно назад».
Он рефлекторно исключил из списка «своих» радиостанцию,
взявшую в качестве девиза повторяемый через каждые две-три минуты девиз
«Держитесь курса». Первородный идиотизм и бесстыдство этого призыва, как полагал Денис Иванович,
принимали в современных реалиях еще и абсурдные формы. Нищему, вымирающему
народу, как будто в издевку, предлагают следить за
ростом чужого богатства. На том же канале — восхитительные радиогалереи-близнецы
«Герои нашего времени» и «Великие мошенники». Это уже никакие не Печорины, и
даже не русские купцы и промышленники, сводившие счеты с жизнью, когда на кону
была Честь. Нет, это по своему красивые пластиножаберные
существа торпедообразной формы с заостренной носовой
частью, снабженной челюстями с двумя рядами зубов, перемалывающих все и всех,
кто туда попадет. Обладают высокочувствительной сенсорной системой,
ориентированной на одну-единственную цель, — добычу. Как ни странно, в
материнской плате этих монстров, в самом глухом уголке, внутри резервного блока
самосо-хранения имеется чип
под условным обозначением «благотворительность».
К врожденному милосердию не имеет никакого отношения. Включается исключительно
для защиты системы от разрушения, по команде от датчиков страха, в свою очередь
получающих извне извещение об опасности.
— Многовато их развелось в Русском океане… — подумал Денис
Иванович. — Но, быть может, когда-нибудь ослабеет у них этот
челюстно-дробительный инстинкт? Тоже ведь работа на износ. Устанут со временем,
состарятся, проступит что-то человеческое, с чем-то ведь придется предстать перед…
С докладом о том, как они потратили свою жизнь на то, чтобы сделать ее
невыносимой для других или вообще освободить их от этого бремени? С ряженым
покаянием на людях в виде вороха купюр, падающих из толстых растопыренных
пальцев на церковный поднос для пожертвований?
Нет, Ему это не нужно ни от вас, ни от ваших посредников. Ну,
а пока вы сами не поймете, что Ему действительно нужно, не тревожьте Его имя
всуе.
Будучи тайным неисправимым оптимистом, Денис Иванович верил в
самоочищение народа.
Наконец Денис и Вера оказались перед юбиляром. Сергей
Петрович пользовался репутацией крупнейшего бизнесмена, умудрившегося не
потерять честь и достоинство в эпоху бесчестия и подлости. Нравственно, так
сказать, он возвышался огромной, для многих очень неудобной глыбой над типи-чной средой деловых людей —
жадной, хищной, рептильной. Его слово было надежнее любых векселей, закладных,
банковских гарантий и прочих заменителей человеческой совести. Неизвестно,
верил он в Бога или нет, но лишь глубоко верующий человек мог столь истово
охранять в себе такой редкоземельный элемент, как Честь. С ней он не вступал в
компромиссы. Говорили, что именно поэтому в дефолт 1998 года Сергей Петрович
лишился почти всех своих активов.
Отвага и дерзость его не знали границ. Он как вкопанный стоял
на пути у сил, жертвы которых составляли целые кладбища. Но даже эта мафия
отступала перед силой его духа. Его страшно боялись мерзавцы
и высоко ценили порядочные люди. «Времена не выбирают, но в любые времена выбор
между совестью и бесчестием всегда за тобой» — с этим принципом он был
неразлучен. Конечно, Сергею Петровичу приходилось подчиняться законам
функционирования Системы. Но и это он делал по-своему. Денис как-то услышал от
него: «Если уж в России все повернулось так неожиданно и уродливо, надо постараться хотя бы минимизировать это зло». Денис любил
Серегу и уважал его.
После окончания истфака их профессиональные пути разошлись. Лидер-ское начало в Сереге сразу
приметили в горкоме комсомола и взяли его к себе. Кабинетная работа вызывала у
него отвращение. Он попросился «на волю». Предложение заняться
стройотрядным движением было принято без
раздумий. Серега мотался по стройкам Зауралья, Нижнего Поволжья, Сибири,
Дальнего Востока. Он был не руководителем, а вожаком. Освоил почти все рабочие
профессии. Первым бросался на самые трудные участки. Берег людей. Чудом не
погиб в одной спасательной операции. Ему верили, его любили, за ним шли.
Потом он подался на севера уже в качестве руководителя довольно высокого
ранга. Но застать его в кабинете было трудно. Буровые вышки, прокладка труб,
лесоповал, сотни километров на вездеходе по бездорожью, многодневные пересиживания непогоды в чукотских чумах, нехитрые застолья
с работягами по поводу первой нефти или чего другого.
Это была для него настоящая жизнь.
В бизнес пошел поздно, уже после возвращения из тюрьмы, куда
угодил в конце 93-го как открытый сторонник социализма. До этого все надеялся
на здравый смысл верховных властей, на их желание и способность прекратить в
стране вакханалию. Ждал. Не дождался.
Деньги никогда не были для него целью, заслуживающей
напряженной мыслительной работы, тем более душевных затрат. Быть может, поэтому
они рвались к нему в руки, как рыба на нерест.
Так Серега стал Сергеем Петровичем, тем социальным
персонажем, кого принято называть олигархом. Но мало кто из сведущих людей
пользовался применительно к нему этим ярлыком. Он тратил немыслимые суммы с
бесшабашным размахом, вызывая бурчание своих бухгалтеров. Тратил на
благотворительность и другие благие дела. И чем больше тратил, тем больше их
становилось, к изумлению его прижимистых конкурентов. Они завидовали Сергею
Петровичу во всем. В первую очередь в том, что казалось невероятным везением.
Их поражало, почему контрольные органы государства, уже доставшие деловую братву, совершенно не интересуются происхождением его
капиталов.
Им было невдомек: основным капиталом Сергея Петровича являлся
он сам, его личность, его дух, его совесть. Он не играл в грязные игры, не подпу-скал к себе сомнительных
партнеров, сторонился, насколько это было возможно, политики. Владея инсайдерской информацией многих фирм, Сергей Петрович легко
мог пустить их по миру. Но он никогда не позволял себе этого, давая им
возможность (иногда даже помогая) выкарабкаться, либо дожидаясь официального
объявления банкротства.
Происходя из очень простой семьи, Серега был до мозга костей аристо-кратом и джентльменом.
Годами он, в спецовке, в строительном шлеме, в прохорях,
месил коктейль из грязи, мазута и опилок, ел что попало, пил из общей немытой
кружки, спал где и в чем придется. И при этом был
удивительно брезглив к человеческой душевной нечистоплотности.
Даже устные договоренности Сергей Петрович соблюдал
фанатично. Это иногда оборачивалось большими финансовыми потерями. Бывали
случаи, когда он утром давал не зафиксированное в соответствующем документе
согласие на покупку или продажу большого пакета акций, а к вечеру курс круто
менялся не в его пользу, но он подтверждал свое решение и проводил сделку.
Участвовать с ним в любом начинании почиталось за честь. О нем слагали легенды,
в которых, как и полагается, были преувеличения, лишь подтверждавшие, что
основа для них существовала.
Так в общих чертах выглядел послужной список юбиляра, не
оставлявший у приглашенных ни малейших сомнений в моральной необходимости прийти
на торжество, отложив все дела: вот уж тот безукоризненный случай, когда есть кого чествовать.
Серега из деликатности не стал спрашивать Дениса, почему их
чета, содержавшая VIP-персону, не подошла без очереди. Он, конечно, догадался:
Вера Трофимовна хотела тактично показать, что не муж при ней, а она при муже.
Этот реверанс с ее стороны был еще и ответом на предложение, с сарказмом
сделанное Денисом четвертью часа ранее: «Давайте-ка вы, Вера Трофимовна,
подойдете к Сергею Петровичу с "виповской"
стороны, как заведено в ваших эмпиреях, а я дождусь своей очереди с
простонародьем».
Серега обнял их тепло и искренне, поблагодарил за подарки,
среди которых не преминул заметить книгу — недавно вышедший из печати увесистый
труд Дениса.
— А я так и не стал историком. Зато я хороший читатель. Во
всяком случае, дорогой профессор, ничего из твоих опусов не пропускаю. И эту
книгу, не в обиду, уже читал.
— Да какая уж тут обида! Я польщен. Когда ты только
успеваешь?
— Успеваю. Знаешь, я нашел простой способ: чем больше нагружаешь
себя, тем больше успеваешь.
— У меня не получается, — сказал Денис.
— Ну да, я вижу, — засмеялся Серега, потрясая в воздухе
книгой. Этот экземпляр поставлю на отдельную полку, где собрано все, что
написано и подписано тобою.
— Верочка, ты прости, мы тут заболтались, — сказал Серега, приобняв Веру одной рукой. С тобой-то мы часто видимся по
работе, а с Денисом я не встречался… — он стал считать в уме. — Боже, неужели
так давно?
— Я очень рада вашей встрече, — улыбнулась Вера и добавила: —
Между прочим, Сергей Петрович, мы пришли сюда чествовать не только «хорошего
читателя», но и непревзойденного организатора, каких сегодня по пальцам
перечесть.
— Вера, ты только не начни считать вслух. А то ведь те из
присутствующих, которые не найдут себя в твоем списке, устроят тебе, чего
доброго, какую-нибудь пакость. И мне заодно.
Все трое расхохотались, дружно обнявшись, и Денисом овладело
чувство, которое, наверное, испытывает человек, проведший после кораблекрушения
несколько дней в открытом море на обломке мачты и вдруг увидевший на горизонте
береговую кромку.
Кромка, однако, мелькнула и исчезла, когда Вера с Денисом,
перебрав даже «виповские» лимиты общения с юбиляром,
отошли, наконец, в сторону и на некоторое время остались вдвоем. Она молчала,
будто бы отдыхая от напряжения сил, затраченных на изображение счастливой
супружеской пары. Нужды в этом больше не было. Люди, подходившие к Вере
Трофимовне с заискивающими лицами, не задумывались над ее отношениями с мужем.
Их интересовала только возможность попасть «на минуточку» к ней на прием с
«одним документиком».
Отпуская их от себя, сияющий Серега пообещал, что на этом
вечере они встретятся еще не раз.
Внешне Серега изменился. Погрузнел, приосанился, поседел.
Обзавелся легкой манерностью, свойственной его социальному классу — классу
власть и все остальное имущих. От обычной юношеской
суетливости и желания поскорее узнать, «что там впереди», не осталось и следа.
И все равно Денису хотелось видеть в нем того же Серегу. Отчасти это удавалось.
Помогали не сходившая с его лица улыбка, легко узнаваемая даже в обрамлении
морщин и ухоженной бороды, для того, вероятно, и отпущенной, чтобы скрыть годы,
взгляд не утративших доброту глаз и сохранившаяся привычка делать рукой
характерные, выразительные в своей неопределенности жесты, когда он затруднялся
продолжить свою мысль.
Но появилось и нечто новое. Что-то вроде бокового внутреннего
зрения. Наблюдая за его общением с Денисом и Верой, гости были уверены, что он
поглощен этим занятием целиком и полностью. Денис же почувствовал, что мысли и
внимание Сереги заняты еще чем-то. На неуловимую долю секунды его взгляд
метнулся в сторону входной двери и Денис догадался:
ждут самого высокого гостя…
* * *
Их усадили в громадном зале на втором этаже за круглый стол
человек на пятнадцать — в основном маститых чиновников и их жен. Вера знала их
всех. Денис — никого. Яственный пейзаж впечатлял
своей изысканностью и колоритом, не вполне обычными
даже для таких торжеств. Здесь ели медленнее и степеннее, чем за другими
столами. Сначала говорили тихо, обращаясь к соседу по правую или по левую руку.
После первых двух рюмок голоса побойчели, а через
несколько минут стали сливаться в беседы общезастольного
масштаба. Все так или иначе вертелось вокруг служебных
тем. Многое звучало для посторонних ушей как обмен тайными кодами. Вера в этой
лексической среде чувствовала себя как рыба в воде. «Ну, а как еще должно быть?
Это ее мир, ее жизнь», — подумал Денис и принялся забавляться словами.
«Искусственное положение вне игры предполагает наличие и естественного.
Интересно, я сейчас в каком? Как бы там ни было, нужно
найти себе занятие до перерыва».
Есть не хотелось. Отчасти потому, что он успел забежать в
институтскую столовую. Отчасти потому, что он всегда тяготился проблемой
выбора. Даже его неголодные глаза разбегались от раскинувшейся перед ними
гастрономической мозаики. Он положил себе в тарелку кусочек чего-то внешне
незнакомого, приглянувшегося ему удачным сочетанием цветов и затейливой
отделкой каждого квадратного сантиметра этого блюда, исходя из того, что повар,
вложивший душу в это произведение искусства, не мог сделать его несъедобным.
Денис давно заметил, что алкоголь меняет ощущение времени,
кустарным способом подтверждая теорию относительности. Сейчас ему не терпелось
сжать время. Он уже трижды делал знак официанту, который, мгновенно подойдя,
наливал ему водку в подставленный стакан для виски на весьма щедрый глазок.
«Если кто-то за этим столом снизойдет до проявления внимания к моей персоне,
пусть примет меня за большого оригинала, хотя в
принципе мне наплевать». В четвертый раз подозвав
официанта, Денис услышал голос Веры:
— Ты не слишком увлекся?
— Пока нет. И потом, кажется, я не один такой. — Денис
показал глазами на явно осоловевшего мужчину.
— Ты хочешь устроить с ним соревнование и предлагаешь мне
дождаться результата?
— Вера, я в порядке, — примирительно сказал Денис, в котором
никакое количество выпитого никогда не пробуждало
агрессии. Ему просто хотелось немного забыться, чтобы временно обесточить в
мозгу извилину, ответственную за хранение памяти об отложенном разговоре с
Верой, изматывавшей его ожиданием неотвратимого. «Любопытно, есть он в этом
зале? Или, чего доброго, за этим столом? Почему бы тогда не познакомиться?
Может, Вера потому и строга сегодня насчет водки, чтобы предъявить меня ему
более или менее трезвым? Но ведь такие операции делаются с обезболиванием. А
шоковая терапия? Это когда нет наркоза, и конечности ампутируют после стакана
водки. А душу вынимают живой и горячей, безо всякой анестезии»
— Так что? Без наркоза? — вырвалось у Дениса.
— Ты о чем? — Вера посмотрела на мужа особо и отчеканила: —
Денис, тебе действительно хватит. Я даже не про остаток сегодняшнего вечера.
Вспомни, каким ты бываешь наутро. А у тебя завтра лекция, а за ней семинар.
— Ты… ты еще помнишь мое расписание?
— Помню.
— Надо же! Ну ничего, скоро твоя
оперативная память полегчает на несколько килобит ненужной информации.
— Давай не будем об этом… сегодня… прошу
тебя.
— Слово кабальеро, — спаясничал Денис.
Тут в зависшую над столом короткую паузу ворвался чей-то
требовавший к себе внимания голос:
— Денис Иванович, я читал почти все ваши работы. Последнюю,
про Екатерину Вторую, одолел на одном дыхании. Как это
у вас получается? Вроде бы сугубо научный труд, а читатель в постоянном
напряжении. Я по университет-ской
профессии и по душевной склонности тоже историк. А президент нефтяной кампании
по необходимости.
Все сидящие обернулись на Дениса, и только тогда Вера
представила его как своего мужа.
Одна белокурая дама, которой кто-то, видимо, внушил мысль о
ее неповторимом сходстве с Мэрилин Монро, решила привлечь к себе внимание в вертлявой манере, характерной для глуповатых героинь
актрисы.
— Надо же, какое совпадение, и я недавно читала роман о
Екатерине. Забыла только автора. Ах, да. Дикуль!
Все, потупившись, вежливо промолчали. Разрядил конфуз
новоявленный поклонник Дениса:
— Предлагаю тост за Дениса Ивановича, нашего блестящего
историка!
— И замечательного семьянина, мужа Веры Трофимовны. Ура! —
грянул чей-то не совсем трезвый голос настолько невпопад, что Денис сорвался в
истерический хохот.
* * *
Он спустился в фойе с тяжелой головой и тяжелыми мыслями.
Возвращаться наверх он не собирался. Как там истолкуют внезапное исчезновение
«замечательного семьянина», его не заботило. «Это уже не мое дело, пусть сама
что-нибудь придумает, если это важно для ее имиджа». На полпути к гардеробу,
где оставил свой плащ, он свернул к месту, показавшемуся ему удобным для
курения. Рядом, в полной готовности, как будто только что накрытые, стояли фуршетные ряды с нисколько не убавившимся ассортиментом.
«Выпить, что ли, на посошок, а потом стременную?»
Выразительные амплитуды покачивания, которые выписывали многие гости вокруг,
утвердили его в гипотезе, что в нем еще есть достаточный запас прочности. Как
настоящий ученый, Денис решил проверить ее на практике. Пройдя несколько метров
до стола с наполненными емкостями, он потоптался возле них, делая вид, будто
выбирает, а на самом деле дожидаясь, когда отойдет или отвернется официант,
чтобы из двух порций водки сделать одну. Официант не отходил и не
отворачивался. Напротив, он расплылся в улыбке, сопровождаемой приглашающим
жестом обеих рук. Денис смутился, взял ближайший к нему стакан с виски и отошел
к высокому столику с круглой столешницей, собираясь поцедить свою добычу под
сигарету. Кто-то поставил перед ним пепельницу так быстро, что он, машинально
поблагодарив, не успел даже взглянуть на хозяина услужливой руки в белой
манжете.
Цедить он, как всякий русский, не умел. Стакан опустел
гораздо раньше, чем закончилась сигарета. Пепельница вместе с окурком исчезла
так же
молниеносно, как появилась. Он остался один на один с пустой мраморной
поверхностью стола. По ней ползла муха, зигзагами. «Похоже, нализалась.
А кто ее вообще впустил в такое заведение? Видимо, она тоже из виповских», — дурачился сам с собой Денис. Муха взобралась
к нему на кончик безымянного пальца, пошла дальше, путаясь в волосках фаланги,
остановилась и уставилась на Дениса. «Точно, нализалась»,
— заключил он. Потом муха стала что-то показывать ему передними лапками. Это
было похоже на сигнал «стоп», которым авиатехники в аэропортах останавливают
самолеты, подрулившие к терминалу. Возможно, сочтя это недостаточным, она
повернулась к нему задом и, приподняв его, начала вести себя неприлично. Денису
вспомнилось, как на казачьем хуторе, куда его в детстве отправляли на летние
каникулы, две бабы, известные в округе своей лютой враждой, сцепившись в
очередной перепалке и исчерпав все прочие аргументы, предъявляли последний:
каждая поворачивалась к неприятельнице тылом и, немного нагнувшись, задирала
юбку. Чем дольше Денис думал над тем, что именно хочет сказать ему муха, тем
меньше оставалось в нем уверенности в непогрешимости своей гипотезы. «Да, это
еще вопрос, кто из нас нализался».
Среди своих «странностей» он давно приметил особенную реакцию
на алкоголь. При нетвердых ногах у него прояснялось сознание, и обострялась
мнительность. В профессионально безукоризненной работе официантов Денису
почудился намек на «пора и
честь знать». «А ведь действительно пора, — подумал Денис, вокруг которого не
было ни единой знакомой души».
Он уже подходил к гардеробу, когда неизвестно каким по счету
чувством ощутил на себе чей-то взгляд. Оглянулся и увидел в дальнем углу зала
одинокий столик. За ним стояла она. Ноги сами повели его туда. По мере
приближения им овладевала робость, совсем как в неумелой юности, так и не
научившей его бойко знакомиться с девчонками. Он даже не сообразил взять с
собой тарелку с какой-нибудь едой, чтобы иметь повод попросить разрешения
присоседиться, повод, разумеется, сомнительный, если учесть, что кругом было
полно пустых столов.
— Можно? — прохрипел Денис пересохшим горлом.
— Пожалуйста, — ответила альтистка приветливо, но с некоторым
удивлением, то ли по поводу отсутствия в его руках оправдательной ноши, то ли
по поводу щепетильности человека, принадлежащего в силу самого факта
присутствия на мероприятии к касте хозяев жизни, не имеющих обыкновения
спрашивать позволения у тех, кому в этой жизни повезло меньше.
В джинсах и легком свитере, без грима и макияжа, с
бесхитростной прической, она выглядела еще восхитительнее. Роста была
невысокого, и Денис констатировал этот факт с удовольствием — высоких он обычно сторонился, хотя его собственный рост
позволял этого не делать. Перед ней лежало что-то вроде тарталетки, рядом стоял
стакан сока. Десерт после ужина, решил Денис. Предположить иное в этом раю для
гурманов было нелогично. Ему решительно не удавалось определить ее возраст.
Такая тонкая и пластичная фигурка могла принадлежать и восемнадцатилетней
девушке. Руки, изящные, но не холеные — более зрелой женщине. Еще старше были
глаза, большие, темные, немного затуманенные, как будто готовые обронить слезу,
окруженные едва проступавшей паутинкой морщин. Она смотрела с внимательным
любопытством и с уже подмеченной Денисом настороженностью.
Ее губы, в меру полные и в меру чувственные, так красиво
двигались во время еды, что, когда она из вежливости к собеседнику перестала
жевать, Денис чуть не брякнул: «Прошу вас, продолжайте».
Денис не знал, с чего начать.
— Вам здорово досталось от вашего импресарио?
— Слава богу, обошлось. Неужели было заметно?
— Мне — да.
Она, видимо, вспомнив тот эпизод, опустила глаза, и только
тогда Денис увидел ее ресницы, достававшие до небольших припухлостей под
нижними веками. У нее был нежный мелодичный голос среднего тембра с плавными
модуляциями. В речи слышались легкая картавинка и
сдерживаемая эмоциональность. Денис был неравнодушен к женским голосам, считая
голос таким же зеркалом души, как и глаза. Звуковые волны женщинского
голоса действовали на него как магические сигналы, которые либо пронзали его
насквозь, либо гасли на далеких подступах к сердцу. Ее голос, он ощутил это
тотчас, уже не оставит в покое ни его душу, ни память.
При всем изобилии впечатлений, нахлынувших на Дениса, его
органы чувств испытывали острую недостаточность. Ему не хватало ее запаха. То,
что едва доносилось с противоположной стороны стола, было приятным, но
искусственным. Ему нестерпимо захотелось узнать, как пахнут ее волосы, лицо,
изгиб шеи…
— Вы играли одну из моих любимых вещей Баха.
Ее глаза и губы оживились.
— Я ее обожаю, — вспыхнула она и тут же осадила себя, поняв,
что дала волю эмоциям. — Вы музыкант?
— Любитель. Да и то в прошлом. Студентом баловался на клавишных в институтской рок-группе. Наши выступления мы
заканчивали этой сюитой под овации зала.
— Наверное, вы имеете в виду ее переложение, сделанное Гэри Брукером?
— Да, откуда вы знаете? — неуместно спросил Денис.
— Я изучала историю музыки, в том числе современной, когда
училась в Гнесинке, — ответила она, потом осторожно
добавила: — Удивительно получилось. Классикой стала не только сама баховская сюита, но и «плагиат» Брукера.
— Вы считаете это плагиатом?
— Условно. Я бы не рискнула назвать так произведение, давно
живущее самостоятельной жизнью.
— И неожиданно объединившее еще недавно незнакомых людей, —
вырвалось у него так, словно он заканчивал ее фразу.
Она вновь опустила глаза и покраснела. Денис пожалел о
вырвавшейся у него банальности. В тот момент он больше всего боялся, что она
скажет: «Мне пора». Ему хотелось болтать с ней бесконечно. Ну, хотя бы до утра:
банкет-то так и был запланирован. «О чем она думает?» — этот вопрос повторялся
у него в голове, как мелодия в шарманке. Денис по-детски фантазировал о
будущем, в котором она ему расскажет об этом. Мечты смешались с паническим
страхом их неосуществимости. «Леший меня дернул это ляпнуть».
Она действительно думала. Неторопливо, сосредоточенно, как
это делают накануне принятия решения. Подняла глаза. Их выражение немного
изменилось, посерьезнело, а налет праздного любопытства сменился изучающим
взглядом, от которого не ускользнула его застывшая в страхе ожидания поза.
— Вам когда-нибудь говорили, что вы похожи на одного
австрийского актера?
Денис чуть не подпрыгнул от радости. Он готов был быть
похожим на самого черта, лишь бы она не уходила. Заметив его реакцию, она
улыбнулась.
— Нет… кажется, не говорили… То есть…
не помню… может, и говорили… — Денис от волнения стал заикаться. Он не знал, о
ком речь, но ему и в голову не пришло спросить. Это было совершенно не важно.
Главное, что она пока не ушла.
— Вас даже не интересует его имя? — ее откровенно удивило
безразличие Дениса. — Поразительно похожи, — задумчиво
повторила она, — особенно когда… — и смущенно умолкла.
Денис жаждал узнать не имя актера, а совсем другое — нравится
ли ей этот актер, но позволить себе еще одну оплошность не мог. Наконец он
сообразил, как продолжить разговор.
— Денис, — представился он и, извиняясь за то, что делает это
с большим опозданием, развел руками.
Раздавшийся в ответ смех, озаривший ее лицо чудным обаянием,
чуть было не лишил Дениса физического равновесия. Пьянящая волна накрыла его.
— А отчество? — спросила она сквозь смех, который оборвался в
то мгновение, когда побледневший Денис потерянно взглянул на нее, похожий на
человека, только что получившего от лечащего врача сообщение о сочтенных днях
его жизни. Впервые женщина напоминала Денису о его возрасте. Испуганно накрыв
кисть его руки своей ладонью, она торопливо добавила: — Простите ради Бога, я
ничего не имела в виду, просто мне хотелось узнать ваше отчество.
Денис ошалело уставился на нее. Он
был оглушен сначала ее вопросом, потом — словами покаяния, а тепло руки,
которую она не убирала, вообще отняло у него способность соображать.
— Меня зовут Полина. Полина, — она сказала это так, как
хлещут человека по щекам, чтобы вывести из обморока.
Денис медленно приходил в себя. Перед глазами опять была
пелена. Струйка пота предательски скатилась с виска по щеке. «Наверное, я
сейчас белее бледного, — очень своевременная иллюстрация к нашей беседе.
Хорошо, что рядом нет зеркала, отражающего мой жалкий вид. Но ей-то, черт побери, зеркала не нужно, чтобы рассмотреть это стыдобище».
— Полина… Полина… — словно заучивая,
пролепетал Денис и, кашлянув, бодро добавил: «Теперь я знаю о вас и это».
Убедившись, что кровь возвращается к его лицу, Полина плавно
убрала руку. Тыльную часть его ладони обдало холодом. Он заставил себя скрыть
огорчение.
Полина глубоко вздохнула, Денис непроизвольно сделал то же
самое. За эти несколько минут расстояние между ними сократилось неожиданно и
стремительно. Ей требовалось время, чтобы осознать случившееся. Денис тоже взял
паузу. Его уже не пугали ее молчание и опущенные глаза. Что они означали, он
улавливал душой. Нависшая над ними тишина теперь звучала для Дениса музыкой.
Сжимать время ему больше не хотелось.
Только теперь Денис стал различать доносившуюся со второго
этажа мелодию. Ветераны итальянской эстрады, выписанные на несколько часов для
ублажения ностальгирующей публики, работали на совесть. Наконец Полина прервала
молчание:
— Спрашивайте.
— О чем? — очнулся Денис.
— О чем угодно.
Денис задумался. Предложи она это раньше, он, наверное,
засыпал бы ее вопросами. Теперь же ничего конкретного не приходило в голову.
Его интересовало все, но в какой последовательности, он не мог сообразить.
Полина его не торопила. Казалось, она готова ждать вечность.
Тема возраста продолжала ныть в нем притупленной болью. Денис
впервые почувствовал, что комплексует по этому
поводу. Он мысленно высчитывал возможную разницу между ними, вспомнив
институтского коллегу, женившегося «ближе к 60-ти» на третьекурснице на потеху
злым языкам, судачившим о кавалерах, с которыми она не рассталась и после
замужества.
— Мне двадцать девять, — прервала его раздумья Полина.
Если бы у Дениса в этот момент было что-нибудь во рту, он бы
поперхнулся.
— Вы ясновидящая?
— Ну что вы, — улыбнулась она, — просто у вас «говорящее»
лицо.
Хотя Денису немного полегчало от
этой цифры, назвать собственный возраст все равно не хватило духу. К его
великой радости, Полина и не спрашивала.
— Денис, — мягко сказала она (он пришел в тихий восторг,
услышав, как ладно ее голос соединился с его именем), — давайте, я вам помогу и
сама расскажу про себя то, что знаю.
Он стал разглядывать ее с еще большим интересом. «Рассказать
про себя то, что знаю» — такого он не слышал никогда. На мгновение по его лицу
пробежала хмурая гримаса: он вспомнил, что в ближайшее время его ждет рассказ
Веры «про себя такую, какой он ее не знает».
Чутко уловившая эту тень Полина испуганно встрепенулась.
— Вы не хотите? Не буду.
— Хочу, хочу, конечно, хочу, — затараторил
Денис взволнованно. — Пожалуйста, рассказывайте, прошу вас.
Денис успел заметить в Полине милую для себя деталь: стоило
ему, когда она говорила, лишь приоткрыть рот, она тут же умолкала, вся
обращаясь в слух. Решив не перебивать ее, он плотно
сомкнул губы.
— У меня есть младший брат, ему четырнадцать лет. Мы живем
вместе. Без родителей. Пять лет назад они… они
погибли.
Лицо Дениса омрачилось. Он не ожидал такого драматического
начала. Полина не стала останавливаться на этой тягостной теме.
— Я Антону и мать, и отец. Была замужем, недолго… — Денис
мельком бросил взгляд на обручальное кольцо на безымянном пальце ее правой
руки. Махнув ею, Полина сказала: — Это так, для любителей первым делом выяснять
мой семейный статус. Муж, — продолжила она, — был против того, чтобы Антон жил
с нами, и предложил мне выбор между братом и «нормальной семейной жизнью».
— Почему? — вырвалось у Дениса.
Полина вздохнула:
— Антон прикован к коляске. До конца жизни.
Денис, которого с детства глубоко ранили такие истории (в
школе он дружил с мальчиком-инвалидом, пока родители не увезли того в другую
страну на лечение), не выдержал.
— Почему до конца жизни? С чего вы взяли? На дворе двадцать
первый век, а этажом выше — юбиляр, мой близкий друг, для которого нет ничего
невозможного.
— Спасибо, я уже все пробовала.
— Про-бо-ва-ла, — произнес он по
слогам, — но не про-бо-ва-ли. Вместе мы это одолеем.
— Денис вполне отдавал себе отчет в том, что вмешивается в чужую жизнь. «Почему
чужую? Это касается и меня. Это касается любого нормального человека». Он
увидел искреннюю благодарность в ее глазах. И отчаяние, видимо, связанное с
какими-то тяжкими воспоминаниями.
— Спасибо, я очень тронута… Спасибо,
я справляюсь.
Он знал, что переходит грань, но сдержаться уже не мог.
— Ну, нельзя же до бесконечности перебиваться случайными
заработками, загоняя себя, терпя унижения от всяких… как там
зовут вашу остроклювую «мамашу» из оркестра?..
— Не все они случайные. У меня есть постоянная работа. Не бог
весть какая, но постоянная. Иногда я участвую в
конкурсах, получаю премии. А что до унижения, то работодателю, конечно,
нетрудно унизить человека, находящегося в зависимом положении. Вот только со
мной он сможет сделать это один-единственный раз.
Эта хрупкая, ранимая, никем и ничем не защищенная женщина с
обреченным ребенком на руках смела быть гордой.
— Воля к независимости всегда достойна уважения, но за нее
нынче приходится безумно дорого платить… Сегодня, допустим, вы худо-бедно
справляетесь с ситуацией. А завтра? Которое, вообще говоря, очень длинное? —
Денис старался подобрать правильные слова, но они сами собой выстраивались в
боевые фаланги, вторгавшиеся на территорию чужой жизни. «Мало того, что я лезу куда меня не просят, так еще и ударился в назидательный
тон».
— Я далеко не загадываю и не заглядываю. С некоторых пор, —
добавила она печально, потом смущенно чему-то улыбнулась и спросила: — Вы
преподаватель?
Денис уже не удивлялся ее проницательности, отчасти потому,
что сам поймал себя на лекторских интонациях.
— У меня, видимо, не только «говорящая» внешность, но и
«говорящая» манера говорить. Вы угадали. —
Дальше он не распространялся, а Полина не любопытствовала. Он отдал должное ее
деликатности, позволявшей ему сообщать о себе столько, сколько находил нужным.
К тому же он экономил время, чтобы успеть побольше
узнать о ней. Как выяснилось, не зря. Полина посмотрела на часы. Было около
одиннадцати.
— Мне нужно идти. Я обещала Антону быть дома к десяти. Мы
сегодня договорились поужинать вместе. Когда-то мы почти не делали этого
порознь. Была у нас такая семейная традиция. Сейчас уже не получается, по
вечерам много работы.
Денис только теперь догадался, что тарталеткой она лишь
замаривала голод. Несмотря на обилие гастрономических искушений
не позволяла себе притронуться к еде, когда брат считал минуты в ожидании ее
возвращения.
Понял он и то, какую жертву она принесла, отдав ему
драгоценное время, предназначенное для Антона.
— Можно я вас провожу?
— Спасибо. Я сама.
— Хотя бы до выхода.
— Прошу вас, побудьте за этим столом, пока я не уйду.
Пожалуйста. Это отнимет у вас всего пару минут.
Хотя смысл этой просьбы был Денису неясен, он понимал, что
Полину нужно отпустить.
— Полина, — в его голосе снова появилась хрипотца. — Она
вскинула на него утомленные глаза. — Спасибо, — почти прошептал он.
— За что? — она была искренне удивлена.
* * *
Денис, как и обещал, не отходил от стола, взглядом провожая
ее сначала до гардероба, где она надела куртку, затем до стеклянной двери, за
которой уже ничего не было видно. Ждать не пришлось и одной минуты. Полина ушла
легко, изящно, быстро. Ни разу не оглянулась. Они даже не попрощались, и это
почему-то показалось ему совершенно естественным. Денис когда-то слышал, что у
одного народа есть поверье: если два близких человека пожмут друг другу руки
при расставании, они могут больше никогда не увидеться. «У меня есть шанс
встретиться с ней вновь», — подумал он.
В следующее мгновение, однако, он сообразил, что шанс —
мизерный. Полина не оставила ему своего номера телефона. Денис досадовал на собственную
беспечность совсем по-детски, закусив нижнюю губу чуть ли не до крови. «Она
тоже хороша, не вспомнила даже перед уходом, когда это напрашивалось само
собой…» Чувство досады, впрочем, отступило перед сомнением: «А с чего ты, Денис
Иванович, взял, будто она жаждет новой встречи с тобой? Твоя субтильная, рефлексирующая и склонная к комплексам натура видна
издалека. Забыл, как давеча от ее вопроса об отчестве чуть в обморок не
грохнулся? Зачем Полине еще и эти проблемы вдобавок к ее собственным?»
Денис задумался. Возразить «критику» было нечего.
Неуверенность в себе и впрямь развивалась в нем быстрее, чем это предполагалось
естественными темпами приближения к старости. И оттого, что он точно знал
причину, становилось только муторнее. «Причина»
находилась на втором этаже.
«Что сейчас делает Вера?» — Денис невольно поднял глаза к
потолку и вдруг почувствовал, что впервые за долгое время освободился от
неотступных, разъедающих душу мыслей о ней. Почувствовал, как спрутообразное существо внутри него ослабило свою
парализующую хватку. Денис расправил плечи и вздохнул полной грудью. В голове
прояснилось, а на сердце полегчало. Что происходило в
ногах, которые не очень хорошо повиновались хозяину, его волновало гораздо
меньше.
Протрезвевшее сознание активизировало сообразительность, он
понял, что нужно искать. «Скорее всего, это должно быть нечто вроде служебного
помещения или маленького зала. Чтобы Серега специально не позаботился о
роскошном ужине для оркестрантов, такого быть не может».
Открыв первую попавшуюся на глаза дверь с надписью
«Персонал», Денис убедился, что Сергей Петрович остался верен себе. За
изобильно накрытым столом, ничем, в том числе размером, не отличавшимся от тех,
что были наверху, сидели уже веселые музыканты. Денис тотчас закрыл дверь и
занял на небольшом расстоянии «позицию для перехвата» первого, кто выйдет
оттуда. Ждать пришлось долго. Отыгравший на славу народ заслужил и гульбу на славу.
Первой вышла разморенная матрона в сопровождении
заискивавшего перед ней смазливого парня. Это спасло Дениса от ее взгляда,
который бы безошибочно угадал, чего хочет этот «облезлый ловелас». Он живо
представил себе, с каким садистским упоением «мамаша», заметь она Дениса,
процедила бы сквозь зубы: «Нет здесь вашей пассии, давно ушла уже». Небось, еще бы добавила: «И очень правильно сделала».
Затем вышла высокая стройная и перевозбужденная красавица,
которой зачем-то понадобились еще и каблуки, увеличивавшие ее рост до размеров,
не вполне естественных для людей, не имеющих отношения к профессиональному
баскетболу. Денис сделал решительный шаг навстречу. Он впервые говорил с
женщиной, глядевшей на него сверху вниз. Вполне банальное предположение, что
перед нею птица соответствующего полета (Денис к Серегиному
юбилею вырядился с иголочки), вызвало у девицы рефлекторную реакцию: глаза
наполнились томной влагой, а полные губы расплылись в загадочной улыбке.
Она чуть ли не на ухо что-то пропела Денису грудным голосом,
но тут же отведя обалдевший взгляд в сторону, застыла,
словно не веря своим глазам.
В фойе почувствовалось легкое волнение. Вошло несколько человек одинакового
роста, с одинаковыми прическами, в одинаковых костюмах. Их коллективный портрет
довершала одинаковая походка. Они быстро распределились по периметру зала, и
только после этого через открытую настежь входную дверь вплыла группа людей,
образовывавшая такую же геометрическую форму, как правительственные кортежи,
мчащиеся по автомагистралям Москвы. На этот раз вместо стремительности была
вальяжность. Ею, правда, отличалась единственная фигура в центре композиции.
Денис почему-то вспомнил, что, еще находясь на первом этаже,
гости, даже рангом повыше Веры, постоянно оглядывались на входную дверь. Этого
не делала только она. Почему? Разновидность бравады, демонстрации независимости
от Системы? Этого Вера давно уже себе не позволяла, признавшись как-то отцу,
что Система засосала ее необратимо, как гигантский спрут, парализовав
способность сопротивляться мутациям в себе (так и выразилась), которые видны
всем близким. Тогда почему?
«Потому, что в отличие от всех, включая Сергея Петровича,
точно знала о времени Его приезда, — подумал Денис. — Откуда? От верблюда», —
«шутка» вызвала у него болезненный скрип в желваках.
— Батюшки, да ведь это наш президент, — неприлично застонала
девица, потеряв интерес к Денису и, кажется, контроль над собой.
— Вы его что, впервые видите? — раздраженно спросил Денис,
оторопевший от такой почти физиологической реакции на мужчину.
— Впервые.
— Вы не смотрите телевизор?
— Да бросьте вы, телевизор совсем не то. Здесь к нему можно
подойти, рассмотреть, что-нибудь сказать, потрогать.
— Не советую.
— Это почему же? — вскинулась девица.
— Охрана. Впрочем, в таком месте они не станут вас
останавливать. И что вы ему собираетесь сказать из того, что он еще не знает?
— Да уж найдусь. Моего имени он еще не знает, если на то
пошло. И вообще женщин он обожает.
— Вы-то откуда знаете?
— Говорю — значит, знаю.
Он заглянул ей в лицо. Оно было совершенно трезвым, хотя
минуту назад она показалась ему не слишком твердо стоящей на ногах (теперь он
понял, что это была часть игры под названием «охота в номенклатурном
заповеднике»). Он стал недоумевать, как на трезвую голову можно нести такую
околесицу. Но не успел он подумать об этом, как девица уже шла к эскорту
уверенной подиумной походкой. Охранники даже бровью
не повели. Президент с милой улыбкой пожал ей руку. Не убирая с лица
приветливого выражения, о чем-то спросил, что-то выслушал и закивал, видимо,
что-то припомнив. Потом, опять за руку, попрощался с ней, бросив еще какую-то
фразу, приведшую девицу в полный восторг.
Когда поклонница приближалась к своему кумиру, Денис, всегда
избегавший быть свидетелем неловких ситуаций, смотрел на президента с
сочувствием. Рост девицы создавал для него очевидные неудобства даже в короткой
беседе. Но, когда они поровнялись, их глаза оказались
почти на одном уровне. Это навело Дениса на мысль о степени своего опьянения.
Его исследования были прерваны, когда вернувшаяся триумфаторша победно посмотрела на Дениса… снизу вверх. Его
взгляд скользнул вдоль необыкновенно красивых ног и уперся в балетки. Котурны
валялись неподалеку.
— Браво и еще раз браво! Когда только вы успели?
— Я все успеваю.
В ее голос вернулась интимная певучесть. Денис опять был в
центре ее внимания. Дичь, конечно, куда меньше калибром, ну и что? В таких
местах мелкая живность не водится. Не дотрагиваясь до него и не отрывая от него
взгляда, она начала едва заметно сокращать расстояние между ними. Денис всегда
считал неумение врать уделом аристократов. Он дорожил этой привилегией, как
русское дворянство — дарованными Екатериной вольностями. Это доставляло ему
массу хлопот на работе, и чтобы не погрязнуть в них, он взял за правило
избегать щекотливых ситуаций, не дающих возможности промолчать. С годами он
стал меньше страдать от такой формы конформизма. Сейчас ему было не до правды.
— Простите, пожалуйста, среди вас я видел мою старую
знакомую, Полину. Я не успел после выступления перемолвиться с ней. Не найдется
ли у кого-нибудь из ваших коллег номера ее телефона?
Улыбка мгновенно сползла с лица девицы.
— Вер, а Вер, — бросила она кому-то через плечо, — у тебя,
по-моему, была визитка нашей новенькой, альтистки.
Через минуту Денис сжимал в руках драгоценную бумажку,
которую ему вручила арфистка Вера.
«Надо же! И здесь Вера. Кружева судьбы? Во что они,
интересно, сплетутся?»
Больше ничто его там не задерживало.
* * *
У Дениса была своя метода определения степени «хорошо
посидели». Едва открыв глаза после сна, он переворачивался с одного бока на
другой, наблюдая за поведением потолка. Сегодня потолок вел себя плохо: он
долго ехал, прежде чем вернуться на место. Ответа на вопрос, зачем вчера нужно
было добавлять еще и дома, у Дениса не было.
К приведению себя в вертикальное положение он готовился, как
штангист — к последней попытке взять вес. «Вроде взял», — подумал он, встав.
Теперь предстояло совершить марш-ползок к ванной. Воля помогла и в этом. В
зеркало он даже не взглянул, догадываясь, что он там увидит. Брился вслепую.
После долгого контрастного душа полегчало,
но не так, как хотелось бы. Начал потихоньку шевелить мозгами. Из того, что в
общих чертах вспомнил о вчерашнем, не знал, чему
верить, а чему нет. За что-то было невыносимо стыдно, но за что? Времени разбираться не было. До лекции, которая начиналась в
девять, оставалось меньше часа. Мелькнуло предположение, что Вера дома не
ночевала. Оно его не возмутило и не удивило. Стиль их новой жизни не исключал
такие сюрпризы.
Пощупав еще не остывший чайник, решил было, что ошибся, но
осторожно приоткрыв дверь в ее комнату, понял, что не слишком. Постель, которую
Вера после сна обычно оставляла разобранной (днем приходила домработница), была
идеально заправлена. Видимо, она лишь под утро заскочила домой переодеться в
строгий костюм.
Записки не было ни на кухне, ни в прихожей. Впрочем, это уже
вышло у них из обыкновения.
На еду Денис даже смотреть не мог. Выпил крепчайший кофе.
Развел шипучую таблетку витамина С, вспомнив «завтрак»
Маргарет Тэтчер, — «наверное, тоже поддавала».
В лифте встретил добряка-соседа с собакой, копировавшей
характер
хозяина. Она всегда улыбалась Денису и закрывала от удовольствия глаза, когда
он гладил ее по темечку. Чтобы не изменять ритуалу, Денис с трудом нагнулся.
Сосед смотрел на него с сочувствием.
— Денис Иванович, мне, например, сильно помогает рассольник.
— Где ж я его возьму?
— У меня дома. Нолика только выгуляем минут десять — и вы
спасены.
— Спасибо, Иван Афанасьевич, дорогой. Я на работу спешу.
— Ну, тогда по возвращении. К тому времени оно, конечно,
пройдет. Зато проголодаетесь и лучше сможете оценить, как я готовлю.
— Спасибо, зайду.
Денис с завистью смотрел вслед Нолику, отпущенному с поводка
резвиться в осенней листве. Он сейчас вернется, поест и уляжется калачиком на
свой теплый коврик. «А мне надо провести на ногах целый день, да еще какой! А
потом возвращаться в постылый дом, не зная, что тебя
там ждет и тайно мечтая, чтобы он оказался пуст».
Машину поймать не удалось. Сел в автобус. Никто из занимавших
несколько сидений молодых ребят и не подумал уступать ему место. На сей раз
Денис не особо обрадовался этому — ему отчаянно хотелось куда-то опустить свое
тело.
Половина автобуса досыпала. Другая
тупо уткнулась в свои мобильники. Почти на всех дисплеях двигались персонажи
каких-то игр. «Заигравшаяся страна», — ворчливо подумал Денис.
Лишь один мужчина использовал телефон по прямому назначению.
Но лучше бы он этого не делал. Куда-то опаздывая, он безбожно врал о своем
местонахождении, о страшной пробке (при относительно свободной дороге), о
какой-то «серьезной аварии впереди», о карете «скорой помощи», куда заносят
носилки с пострадавшими, о невозможности покинуть автобус из-за плотно
прижавшейся снаружи фуры…
— Похоже, стоять еще минут пятьдесят, не меньше, — с этими
словами он отключил связь и начал кнопочками раскладывать пасьянс.
Несколько пассажиров отвлеклись от своих занятий и как
зачарованные слушали этот виртуозный экспромт, видимо, что-то черпая для себя
из бесплатного мастер-класса. Брезгливости или смущения не было заметно ни на
одном лице.
*
* *
Денис Иванович вошел в аудиторию вместе со звонком. Слава
богу, это была не самая первая лекция из читаемого им курса, на которой он
давно взял за правило выкладываться до мокрой рубашки. Денис, когда-то
мечтавший стать летчиком и всегда интересовавшийся авиацией, знал, что самолету
важно сразу набрать высоту и скорость, чтобы, в случае чего, был запас инерции
движения и времени для решения проблем.
Сегодня был тот случай, когда ему предстояло выезжать на
опыте, а не на вдохновении. Он сел за преподавательский стол и подвинул к себе
микрофон, которым пользовался редко. Сейчас хотелось экономить голос. Вставать
за кафедру не было сил. На него смотрели сто двадцать пар глаз. Зал затих.
С возрастом тишина стала ассоциироваться у него с дорогим сосудом, наполнять
который можно было лишь чем-то равноценным. «Тишина обязывает» — этот девиз
Денис Иванович придумал сам и сделал его своим принципом. Нарушить ее
нестройными фразами, тривиальными идеями, плохо состыкованными с твоей
сверхзадачей, и все это вдобавок озвучить пересохшим, не проснувшимся после пьянки голосом? «Ребята, конечно, поймут и простят. Но как
ты сам будешь себя чувствовать после такой лекции?» У Дениса Ивановича в голове
хранилась маленькая шкатулка с черными воспоминаниями о самых конфузных случаях
из его преподавательской практики. Он всячески старался держать ее закрытой, но
иногда она открывалась самопроизвольно, заставляя хозяина съеживаться от стыда.
Еще раз обведя глазами переполненный
зал, Денис Иванович смутно и не совсем точно вспомнил Ключевского, который в
одном совершенно частном случае сравнивал историка с плотником, подходящим к
бревну с намерением превратить его в нечто достойное взора. Сначала на первый
взгляд бессмысленное хождение вокруг да около, заканчивающееся первой насечкой
топора и минутным раздумьем над общим замыслом. А затем вдохновенная творческая
работа всеми подручными инструментами.
Денис Иванович никогда не знал, какая именно получится лекция
из того роя мыслей, идей, догадок в его голове, который он приводил в порядок,
уже произнося первые слова. Его любовь к импровизациям мало кто подмечал.
Слушающим казалось, что неожиданные образы, сравнения, сюжетные повороты
заложены в самом лекторском сценарии или заранее подготовлены. Денис Иванович
никогда не повторял даже самые удачные находки, порой вообще забывал о них. То,
что он начитывал, можно было не редактировать. Один коллега посоветовал ему
носить с собой в кармане диктофон, а потом записи, при минимальной обработке,
превращать в книги. Денис Иванович однажды попробовал и пожалел. Неодушевленный
прибор, бесстрастно фиксировавший каждое его слово вместе со слабыми местами,
действовал ему на нервы, постоянно отвлекал своим подслушиванием. Он хотел
обращаться не к мертвой прорези микрофона, а к живым глазам и мыслям юного
поколения. Одним словом, это оказалась одна из худших его лекций. С тех пор к
диктофону он не прикасался.
Денис Иванович сидел молча уже две
минуты, ощущая как энергия зала, наполняя его силой, заставляла забывать об
отвратительном физическом самочувствии. Обязывала еще и тема: «Люди и нравы
Средневековой Руси». Студенты ждали ее давно, потому что другие профессора
сторонились этой темной, во всяком случае недостаточно
проясненной, материи.
Он начал тихо, размеренно. С какой-то редкой пословицы,
внезапно пришедшей ему на ум. Потом его голос и мысль стали набирать нужную
высоту.
А еще через несколько минут Денису Ивановичу уже не сиделось за столом, он
вышел к первым рядам амфитеатра, чтобы лучше видеть глаза, и пошло-поехало…
Денис Иванович терпеть не мог и, кажется, не умел подводить
итоги. Он считал, что в гигантском спектакле под названием «История
человечества» не может быть конца или театрального занавеса, опускающегося
между актами. История — это вечный полет птицы, для которой природа не
предусмотрела остановок в воздухе.
Бывало, его лекция, как какое-нибудь авангардистское
музыкальное произведение, обрывалась внезапно, на кульминационной ноте,
оставляя студентам додумывать остальное.
Последние минут двадцать Денис Иванович отвел на вопросы.
Среди частокола поднявшихся рук выбирал наугад. О чем только не спрашивали.
Умно, глубоко, страстно, иногда с вызовом. Своих версий ответов на сложные
вопросы он никогда не навязывал. А иногда, строго говоря, не давал их вообще,
предлагая студенту поразмышлять вместе с ним, в результате чего рождались новые
вопросы, которые были гораздо важнее ответов. Он, никогда не виляя, смело
говорил «не знаю», когда чего-то действительно не знал.
Денис Иванович заметил маленькую девушку, подпрыгивавшую с
высоко поднятыми обеими руками. Подумал: интересно, о чем это она так жаждет
спросить? И глазами дал ей слово.
— Я где-то читала, что в старой Руси жизнь была настолько
тяжкой и регламентированной, что на любовь не оставалось никаких сил.
Денис Иванович не задумался ни на секунду.
— Мы, историки, пока еще плохо знаем тогдашний мир русской
повседневности, духовной и, так сказать, душевной. Но даже если бы мы об этом
не знали ничего, я бы, в нарушение правил своей профессии, настаивал без всяких
доказательств, что в жизни человечества нет таких времен, когда ему не до
любви. Сократ сказал, что на свете много вещей, которые ему не нужны. Без них
он останется Сократом, а человек — человеком. Это может касаться всего чего угодно,
кроме любви. Если она умрет, жизнь и история, допускаю, не остановятся. Но это
будет безжизненная история не человечества, а высокотехнологи-чной биологической популяции,
достигшей совершенства, порядка и беспрецедентного превосходства над нами за счет
избавления от всего лишнего, бесполезного, в первую очередь от иррациональных
свойств человеческой души, забирающих у общества столько ценного времени и
столько производительного потенциала.
— Что вы нам здесь проповедуете? Какая еще любовь на Руси при
таком социальном неравенстве?! Это называлось совсем по-другому! — истерически
взвизгнула девушка в кожаном байкерском наряде, с
лицом, на котором живого места не осталось от пирсингов
и украшений, и серо-буро-малиновой приче-ской
напоминавшей радиолокационную станцию дальнего обнаружения. Студентка, видимо,
появилась на лекции впервые. То ли для того, чтобы посмотреть
на «прикольного препода», то ли просто убить время и
поразвлечься со скуки. Скорее всего, последнее. Задавая вопрос, она
слегка пританцовывала под музыку из наушника, торчавшего в ее правом ухе, и
теребила в такт какую-то цепь из своего нарукавного арсенала, не переставая
жевать жвачку. Девица явно упивалась своей отвязанностью
и была не прочь превратить концовку лекции в балаган.
Денису Ивановичу припомнился западный роман, где воинствующие
суфражистки эпатировали общество самыми немыслимыми способами. «Теперь это и у
нас во всей своей красе. Нас, правда, всегда гораздит
придавать перенятому еще более уродливую форму».
Однако Денис Иванович, в отличие от некоторых преподавателей,
попро-сту не допускавших на
свои занятия трудно опознаваемых студентов, и ухом не повел.
Аудитория была заинтригована. И Денису Ивановичу бросили
вызов. Знали, конечно, что он обычно за словом в карман не лезет, но как оно
будет теперь, найдется ли? На его лице уже была слегка заметна усталость.
Денису Ивановичу сильно мешала сохранять спокойствие
ненависть к агрессивному бескультурью. Но он знал: выказанный им малейший
признак раздражения гарантирует психологический проигрыш. Чтобы погасить в себе
раздражение, он подумал: «Ну, что ж, любезная, жаждешь
маленького балаганчика? Изволь». Понизив голос до ровного академического тона,
он начал говорить в размеренной, нарочито дидактической манере.
— Видите ли, сударыня, ученые-физики доказали, что любовь —
это особый вид гравитации с очень мощным энергетическим полем, в котором люди
притягиваются друг к другу безотносительно к их социальному положению, в
соответствии с Третьим законом Ньютона. Согласно этому
закону (он подошел к доске и стал писать), сила гравитационного притяжения
между двумя одушевленными объектами с разными массами материального достатка m? и m?,
разделенными социально-статусным расстоянием R, зачастую пропорциональна
разнице между обеими массами, помноженной на квадрат расстояния между ними R?.
При этом гравитационная непостоянная G равна примерно
6,67428(67)╥10?
Последние слова потонули в хохоте и аплодисментах зала.
Потом был рутинный семинар, который Денис Иванович,
выложившийся на лекции, провел на сбавленных оборотах. Впереди еще предстояло
дел под завязку. Самым неприятным обещало быть заседание кафедры. Как острила лаборантка,
непростое заседание непростой кафедры. Денис Иванович работал в блистательном
коллективе умных, талантливых, широко образованных людей разных поколений. Но у
каждого свой нрав. Об иных из них сказать «сложный» — не сказать ничего. Как
такая кафедра умудрялась жить без скандалов, оставалось для всех загадкой.
Врожденная воспитанность профессоров и преподавателей (многие из них
потомственные), конечно, делала свое дело. Но главная причина была в другом. Кафедрой руководил мудрейший человек, прекрасный
ученый, психолог и дипломат от бога. У Марка Михайловича было феноменальное
чутье на малейшие симптомы зарождения конфликтных ситуаций. Он не давал им
выйти даже из зачаточной фазы. Как это удавалось, не знал никто. Возможно, и
сам Марк Михайлович. Талант в таких вещах, как и в любых других, неисповедим.
Денис Иванович не мог объяснить самому себе эту «кафедральную
магнитную аномалию»: столько уже немолодых людей с истрепанными нервами, мягко
говоря, недолюбливающие друг друга; столько молодых людей, томящихся не
уходящим старшим поколением (а это ставки, зарплаты, надбавки и прочее);
столько решительно несовместимых характеров и опасно перекрещивающихся
интересов. И при этом — лучшая в профессиональном отношении кафедра института с
самой мирной, психологически комфортной микросредой обитания. На этом островке
спокойствия мечтали укрыться многие из так называемых «бабских кафедр», где дня
не обходилось без склок, интриг, порой совершенно гнусных
сцен. Старая знакомая Дениса Ивановича, интеллигентнейшая
женщина предпенсионного возраста, доцент, призналась
ему, что уходит, не дожидаясь положенного срока. Уходит от невоспитанности, хамства, «воинствующей беспородности» (она употребила этот
оборот с извинениями) своей молодой начальницы.
Денис Иванович не имел привычки оставлять явления, казавшиеся
ему феноменальными, без попытки разобраться в них. Ему чего-то не хватало,
когда кто-то превращал невероятное в очевидное и не
раскрывал секрет фокуса. Да, многое вроде лежало на поверхности. Марка
Михайловича было за что уважать и любить. Аристократ и
джентльмен, он просто не мог опуститься ниже определенной нравственной черты,
под которой многие, считавшие себя интеллигентными, люди проживали всю свою
жизнь, даже не замечая, что это не по-людски. Рассказывали, как в восьмидесятые
годы, в первых коллективных институтских поездках за границу, многие
преподаватели тряслись над своими жалкими валютными командировочными. Но только
не Марк Михайлович, очень делика-тно
приглашавший куда-нибудь в кафешку голодных женщин из
группы. В свои дни рождения он накрывал на кафедре обильный вкусный стол, за
которым звучали стихи, песни, забывались обиды. Не упускал он случая устроить
застолье и по другим поводам, беря на себя большую часть расходов.
Денис Иванович любил Марка Михайловича за широту души, но
понимал, что этого мало для филигранного управления кафедрой, на которой что ни человек, то вещь в себе. Однажды ему даже подумалось,
что Марк Михайлович — экстрасенс. Был случай, когда два преподавателя,
казалось, подошли к грани, за которой могла разыграться отвратительная сцена.
Марк Михайлович тихонечко завел их к себе в кабинет, и буквально минут через
десять все трое вышли оттуда хохочущими над каким-то анекдотом. Не смеялись
только остальные члены кафедры, они смотрели на шефа-кудесника с оторопелым
восхищением. Это уже отдавало профессиональным иллюзионизмом.
Иногда Денису Ивановичу воображалось, что перед мысленным
взором Марка Михайловича, как перед авиадиспетчером, располагался огромный
экран со светящимися точками, перемещения которых только непосвященным казались
хаотичными. На самом деле это были сложнейшие траектории движения людских
интересов, амбиций, характеров, комплексов, проблем. И за всем этим нужно было
неусыпно следить, чтобы не допустить столкновений.
Это была виртуозная и нервоемкая
работа. Марк Михайлович, несколько лет назад
разменявший седьмой десяток и не блещущий здоровьем, устал от нее. Раза два порывался оставить заведование. На кафедре это
вызвало панику. Представить кого-то другого на его месте было невозможно. Часть
уполномоченных ходоков потянулась к Марку Михайловичу с уговорами, другая — к
ректору с просьбой нажать сверху. Кое-как удалось отсрочить решение вопроса. Но
с тех пор над кафедрой витала тень тревоги. Люди стали беречь Марка Михайловича
от ситуаций, способных спровоцировать его на заявление об уходе.
Именно такой ситуацией было чревато заседание, намеченное на
сегодня. Вся беда была в том, что кафедральный коллектив состоял не только из
специалистов высокой квалификации, но из личностей. Вместе они составляли
весьма строптивую смесь, не выносившую человеческую глупость в любом виде.
А критическая масса этого вещества в институтских бюрократических структурах
росла в последние годы стахановскими темпами.
До заседания кафедры Денису Ивановичу нужно было решить
пустячное дело — заказать дубликат собственного ключа от кафедры, который он
потерял. Кто-то отправил его в комнату под номером 3936-ЦУ-СВС-ПК-7-ГРППС.
Поначалу он решил, что ему по ошибке вручили секретный ключ-код для запуска
межконтинентальных ракет. Больше пятнадцати минут ушло на поиск этой
таинственной комнаты. Не имея понятия, где ее искать в здании, которое он за
двадцать с лишним лет избороздил вдоль и поперек, Денис Иванович отправился в
диспетчерскую. Там ему втолковали, что это проще простого: первые четыре цифры
— номер кабинета, дальнейшие сокращения означают «цокольный уровень» —
«северо-восточный сектор» — «правое крыло» — «седьмая группа по работе с
профессорско-преподавательским составом».
На двери висела по виду весьма недешевая табличка с надписью:
«Отдел по координации и согласованию вопросов повторного
инвентарно-технического обслуживания профессорско-преподавательского состава».
Денис Иванович хотел было вернуться в диспетчерскую, полагая, что там явно
что-то перепутали. Закуток, предназначенный для выдачи ключей, не мог иметь
такого идиотского названия даже с учетом разгула
местного инновационного творчества. Оказалось — еще как мог! На всякий случай
Денис Иванович постучал в дверь и после «войдите» открыл ее. Там за современными,
хорошо оснащенными оргтехникой столами сидели три девицы. Он объяснил суть
дела.
Перед ним положили два бланка. Один для подробного описания
обстоятельств утери. Второй — заявление на изготовление дубликата. Бланки, как
будто нарочно, были составлены с элементами абсурда (стаж работы, семейное
положение, имена и фамилии одного-двух ближайших родственников для контакта).
Денис Иванович понял, что на их заполнение потребуется не меньше часа, учитывая
отсутствие при нем паспортных данных. И наконец его
обрадовали предложением «через пару-тройку недель» наведаться, чтобы узнать «о
ходе выполнения» заказа.
— А позвонить нельзя? — Денис Иванович кивнул на лежавшую на столе трубку стационарного телефона, недоумевая,
на что уйдет целых полмесяца, по истечении которого можно будет лишь справиться
о «ходе выполнения заказа».
— Это телефон для служебных разговоров.
Денис Иванович, предвидя, что сегодня нервы ему еще
понадобятся, с трудом удержался, чтобы не спросить, какое еще может быть
служебное назначение у телефона, стоящего в отделе с одной-единственной
функцией: заменять пропавшие ключи новыми? Опаздывая на заседание, он был
вынужден отложить новый поход в кабинет 3936-ЦУ-СВС-ПК-7-ГРППС на другой день.
И еще он осознал, что «пустячных вопросов» в бездонном бюрократическом чреве
института не осталось.
Дениса Ивановича стали посещать дурные опасения относительно
направлений, в которых будут развиваться все эти «прогрессивные тренды»,
продавливая себе непредсказуемые русла, забивая своими шлаками кровеносную
систему российского образования, поражая своими метастазами его жизненно важные
узлы.
Незаметно народилось новое поколение полуфункционеров-полупреподавателей,
совершенно помешанных на «инновациях», «оптимизациях», «модификациях»,
«современных образовательных паттернах», «капитализации знаний», «рейтингах
хорошо продаваемых специальностей». Они исповедовали простую философию —
знание, не превращенное в ходовой товар, не есть знание. С их точки зрения,
производство фундаментальных знаний, обогащающих науку, определяющих пути ее
развития, а значит, спасения, — это либо безнадежная архаика, либо рисковые и
ничем не застрахованные вложения в будущее. Этим молодым людям нужно было
много, быстро, здесь и сейчас. Урвать приличный грант,
сварганить в отведенный срок никому не нужную брошюрку и захоронить ее на
институтском издательском складе, не желая даже из простого любопытства
наведаться туда за авторским экземпляром. Качество этих книжек под стать их
судьбе. У них нет и не может быть читателей. Они так
специально задуманы и написаны, чтобы изначально сделать читателя лишним.
Через некоторое время эти «научные труды нового поколения»
подвергаются утилизации, чтобы на освободившиеся складские площади поставить
свежие связки с такой же скоропортящейся «гранто-оправдательной»
литературой.
Про свои книги-призраки эти авторы не вспоминают, особенно
когда их публичные выступления пестрят навязшими в зубах призывами идти в ногу
со временем, якобы не оставляющим альтернативы процессу коммерциализации знаний
и образования. Они, нисколько не смущаясь, утверждают, что в конкурентной среде
все средства хороши. Один юноша на презентации своей, как он
выразился, «эксклюзивной» стратегии «Вузовское образование — 2050» раззудился до того, что предложил оставить в учебном расписании
только те предметы, которые можно максимально упростить для усвоения, красиво
упаковать, агрессивно разрекламировать («я могу заключить договор с одной
классной фирмой», в которой он, скорее всего, и подрабатывал) и впарить потенциальным покупателям — договорникам-студентам,
бакалаврам, магистрантам, школьным учителям, бабушкам и дедушкам,
которым по вечерам нечего делать…
Студенческие форумы забурлили откровенными рассказами о том,
какую чушь несут некоторые преподаватели, опасаясь отстать от «образовательных
стандартов XXI века». Один блоггер написал, что в
институте процветает язычество особой разновидности. Предмет поклонения —
западная система образования: ничего лучшего якобы в природе не было, нет и не будет.
Одного из таких язычников ждали сегодня на кафедре. Это был
начальник отдела «Стратегического планирования в области инновационных
учебно-образовательных технологий, адаптированных к условиям рыночной
конкуренции
XXI века». Он стремительно продвигался по карьерной лестнице благодаря родству
с высоко сидящим и влиятельным членом правительства. Тема доклада, с которым он
гастролировал по институтским подразделениям, а теперь добрался до кафедры
отечественной истории, где, собственно, и трудился Денис Иванович, полностью
совпадала с названием возглавляемого докладчиком отдела. Звали язычника Ким Полиграфович (к Корее он не имел никакого отношения, к
издательско-типографскому делу имел, но лучше бы было наоборот).
Он из кожи вон лез, чтобы походить на Элтона
Джона. Кое-какие исходные данные для этого у него, надо признать, имелись. Как
и кумир, не вышел ростом. Очень близкое сходство наблюдалось в области чресел. Более отдаленное — в
чертах лица. На этом творческое вдохновение матери-природы, если, конечно, она
действительно намеревалась ваять двойника, заканчивалось. Доделывать свою
работу она оставила самому Киму Полиграфовичу, и он
взялся за дело со всей идолопоклоннической страстью.
Перекрасить волосы, надеть розовые
очки с нулевым диоптром, нацепить на ухо серьгу, на шею кулон, а на палец громадный
перстень, подогнав все это под стиль и цвета одежды любимого певца, — дело,
понятно, хлопотное и не дешевое, но в общем нехитрое. А вот отработать почти до
совершенства ужимки и походку кумира — это уже из области высокого искусства
перевоплощения. Можно догадаться, сколько часов, дней, месяцев провел Ким Полиграфович перед разноугольно
расставленными зеркалами, прежде чем увидел в них копию своей мечты.
Поговаривали, что после этой всеми молча признанной творческой удачи он временно отказался от идеи пластической операции.
У них даже голоса были одинаковыми. Правда, в весьма
специфическом смысле. Они были абсолютно одинаково узнаваемы. Один — своей
неповторимой музыкальностью. Другой — своим
неповторимо омерзительным тембром.
С трудом переводя дыхание, Денис Иванович вошел на кафедру,
опоздав минут на десять, и с облегчением обнаружил, что ничего важного пока не
пропустил. Преподаватели собрались в полном составе за громадным
конференц-столом. Было тихо и угрюмо. Небольшая трибунка для выступающих была
пуста. Ким Полиграфович недавно взял манеру
заставлять себя ждать. Не вполне было ясно, что это: освоение начальственных
привычек (его прочили в проректоры) или сценических приемов своего героя,
любившего потомить разгоряченных нетерпением поклонников.
— И вселенская скорбь встала над миром, накрыв его своей
тенью, — искусственно бодрым голосом произнес Денис Иванович вместо
приветствия.
В ответ тишина. Для членов кафедры, отзывчивых на юмор, это
было непривычно. Значит, ждут чего-то совсем скверного. Денис Иванович не
считал обязательным молчаливо проводить время в ожидании Годо
Полиграфовича. Он хотел хоть чем-то подбодрить
коллег, в первую очередь Марка Михайловича, на котором лица не было.
— Коллеги, позвольте полюбопытствовать, по какому случаю
наблюдается столь единодушное погружение в коллективную печаль? Наша траурная
доска, слава богу, пустует уже давно, пустовать бы ей так и дальше. По ком,
прошу прощения, реквием?
— По здравому смыслу, — вздохнул Марк Михайлович.
— Ну, положим, мы его не в первый раз хороним, и вроде
ничего, живем худо-бедно.
— Раньше его уничтожали не целиком, оставляли на развод, для
сохранения, так сказать, природного разнообразия. Сейчас, похоже, наступают
времена природного единообразия. Впрочем, с минуты на минуту к нам пожалует Ким
Полиграфович и обстоятельно расскажет, насколько наша
кафедра отстала от информационной революции и от многих других явлений, я забыл
их непроизносимые названия.
Один убеленный сединами профессор поднялся со своего места,
уложил в старенький портфель разложенные перед ним бумаги и, направляясь к
выходу, сказал:
— Марк Михайлович, нижайше прошу меня простить, но я слишком
занят, чтобы в течение получаса сидеть и ждать, кстати говоря, своего бывшего
студента, не имея представления, когда он соизволит появиться
только для того, судя по всему, чтобы у всех нас отбить всякое желание работать
на кафедре. —
С этими словами он покинул еще не начавшееся заседание.
Авторитет Марка Михайловича был настолько непререкаем, что он
мог задержать профессора своим особым, полугипнотическим
взглядом, которым иногда пользовался и в котором не было
ни малейшего оттенка требовательности или напоминания о правилах служебной
этики, — только простая, улыбчивая человеческая просьба. Сейчас Марк Михайлович
даже не подумал им воспользоваться. Он, похоже, сам был близок к тому, чтобы
объявить заседание несостоявшимся за неявкой докладчика.
Через несколько минут в кафедральное помещение
наконец впорхнул Ким Полиграфович. Все глаза, как по
команде, устремились не на долгожданного гостя, а на стенные часы. Они
показывали 15.35. Представление началось. На лице Кима Полиграфовича
появилась улыбка, словно переклеенная с оригинала. Подняв в характерном
приветственном жесте обе руки, мягко покачиваясь из стороны в сторону, он
неспешно преодолел расстояние до трибунки. Не найдя
на ней микрофона, Ким Полиграфович немного
расстроился и даже попенял лаборантке на это упущение.
Денис Иванович заметил, что многие члены кафедры опустили
головы, пытаясь скрыть непроизвольную улыбку или, того хуже, сорваться в гомериче-скую истерику. Их спасло
только предчувствие малоприятной сути тех новостей, о которых должен был
официально уведомить их Ким Полиграфович.
Единственное, чем оставалось утешаться в подобной ситуации, — отсутствие
микрофона, который сделал бы еще невыносимей содержание предстоящей речи.
Ким Полиграфович начал свое
выступление с многозначительной фразы: «Ректор задержал по важному делу»,
видимо, считая ее исчерпывающим аналогом слова «извините». Затем приступил к
докладу.
— Уважаемые коллеги, на самом деле вы понимаете, да, что в
условиях острейшей рыночной конкуренции между вузами, тот, кто хотя бы на
секунду остановился на месте, да, тот отстал навсегда, на самом деле.
— Так уж и навсегда? — съязвил кто-то.
Ким Полиграфович не успел
локализовать глазами пересмешника, но не преминул недовольно отреагировать:
— На самом деле не остроумно. Наш вуз должен кардинальнейшим образом пересмотреть учебно-образовательную
стратегию. Нам нужно, на самом деле, научиться продавать себя всем, да, если мы
хотим выжить…
— Если мы хотим выжить в качестве чего? — спросил Денис
Иванович, и чуть было машинально не добавил: «на самом деле».
Марк Михайлович прекрасно понимал отношение сотрудников к уже
обозначившейся теме, но, не желая накалять ситуацию и создавать угрозу срыва
доклада, сказал:
— Денис Иванович, предлагаю дослушать докладчика, не
прерывая, а потом задать интересующие вас вопросы.
Услышав, что предстоят еще вопросы, Ким Полиграфович
испуганно заморгал. О том, что кафедральные зубры могут оставить от любого
докладчика, он имел тягостное воспоминание, связанное с его защитой
кандидатской диссертации. Скрежет, с которым ее за уши протаскивали через
необходимые инстанции на лафетах тяжелой артиллерии, был слышен далеко за
пределами института. (Это, правда, нисколько не помешало ей победить в
номинации «Лучшая институтская научная работа года».) Несчастье Кима Полиграфовича заключалось в том, что на кафедре его знали
как облупленного, и к этой печальной реальности ничего нельзя было ни
прибавить, ни убавить.
Нервно заерзав, Ким Полиграфович
заявил, что его миссия состоит в ознакомлении кафедры с уже принятой программой
развития вуза и не предполагает обсуждения, то есть вопросов. Тут уже не
выдержал Марк Михайлович.
— В таком случае, Ким Полиграфович,
гораздо проще было бы размножить текст вашего доклада и не собирать кафедру,
отвлекая людей от дел.
Кое-кто из присутствующих потянулся к своим портфелям.
— Ну хорошо, хорошо. Я лишь кратко
озвучу пару принципиальных тезисов, да, и на этом закончу.
Суть тезисов была проста. Институту предстоит превратиться в
фабрику по производству и в магазин по продаже «полезных знаний». Все, что не
подпадает под эту категорию, изымается из учебного процесса. Преподаватели, не
желающие перестраиваться в соответствии «с инновационной парадигмой»,
подвергнутся сокращению, «невзирая на чины, звания и прежние заслуги».
В его гнусном голосе появилась
вызывающе-мстительная нотка. Чувствовалось, что он так и не смог забыть
заседания кафедры, на которых его диссертация дважды позорно отклонялась с
определением, после которого уважающий себя человек больше не стал бы выставлять себя на посмешище. «Вы меня еще не
знаете», — прошипел он тогда Марку Михайловичу.
И действительно, среди прочего, что не было еще достаточно
хорошо известно о Киме Полиграфовиче, выявилось
полное отсутствие чувства собственного достоинства, полностью замещенного
гонором и фанаберией.
На следующее утро после второго триумфального провала Кима Полиграфовича в кабинете у ректора раздался звонок с
верхних этажей власти, где не было недостатка в знатоках психологии. Звонил не
министр, ибо его указание могло показаться несоблюдением деликатности, которой
требовали высокий авторитет ректора и его выдающаяся роль в истории института.
Звонил очень близкий друг Александра Васильевича… Только
из глубочайшего уважения к Александру Васильевичу и всеобщего желания сберечь
ему нервы, ученый совет принял «политическое решение». После экстренного и
негласного подключения «специалистов-реаниматологов», с горем пополам ожививших
мертвую диссертацию, через год она была защищена. Кто-то из членов совета
мотивировал свой голос «за» искренней надеждой, что Ким Полиграфович
даст, наконец, науке отдохнуть от себя.
Смысл фразы «вы меня еще не знаете» раскрылся с молниеносной
быстротой и откровенностью, вызвавшей всеобщую оторопь. На второй день после
защиты Ким Полиграфович положил на стол перед Марком
Михайловичем заявление с просьбой обсудить и утвердить на ближайшем заседании
тему его докторской диссертации. Несколько минут спустя на кафедре сильно
запахло валокордином. Два последующих дня Марка Михайловича на работе не
видели.
Сев на своего любимого конька, коим была новомодная тема о
приоритете «полезных знаний», Ким Полиграфович пошел
в наступление, как шахматист, разучивший один дебют, полагая его достаточным
для победы.
— Полезное знание, — визжал он, забираясь на патетические
высоты, — это тот единственный архимедов рычаг, который способен вытащить
убогое российское вузовское образование из болота отсталости, византийщины,
совковости. Только знания, органично встроенные в
систему рыночных отношений, прошедшие предпродажную подготовку, имеющие ценник,
на который почти не обращает внимание тупая толпа,
выстроившаяся не зная за чем, — только такие знания нужно культивировать в нашем
институте. Нашим девизом должно стать: «Где прибыль, субсидии, гранты — там и
мы. На что сегодня спрос — то и производим».
Короткую тишину заполнило чье-то издевательское объявление:
— Я тут давеча слышал, что очень хорошо идет финская
сантехника, особенно…
— Заткнитесь! — заорал Ким Полиграфович.
Кафедра онемела. Все были потрясены этой бурей истерики и
фантасмагории. Сначала было впечатление, что Киму Полиграфовичу
не удается сдержать в себе разгулявшегося актера, потом стало ясно, что дело
серьезнее: все испугались, что с ним вот-вот что-то случится.
Воцарившаяся тишина не умиротворяла, а растравляла
докладчика. Он уже потерял интерес к панегирику о полезных знаниях. Лицо его
являло зрелище страшное и странное. Оно было белым. Казалось, что ушедшей из
него кровью теперь наполнились его глаза. Когда он вышел из-за трибунки и на растопыренных ногах медленно двинулся к конференц-столу, его фигура у многих вызвала ассоциацию с
Франкенштейном. Взгляд его помутнел. Зубы осклабились то ли от боли, то ли от
негодования. Он дышал тяжело и неровно. Внутри что-то клокотало. Но говорил Ким
Полиграфович с прицельной обидой и ненавистью ко
всем:
— Вы сегодня уж в который раз не отказали себе в удовольствии
публично меня унизить, растоптать, осмеять. Вы, видимо, полагаете, что у меня
нет глаз и я не вижу ваши гнусные ужимки. Вы
отказываете мне в праве и способности заниматься любимым делом. Я прекрасно
понимаю, что я не стану настоящим ученым, но я не могу жить без науки и хочу
быть хотя бы рядом с ней. Неужели у меня нет морального права быть частью
сообщества, состоящего отнюдь не из гениев? Мне неловко говорить о старших
товарищах, поколении моих учителей, перед многими из которых я преклоняюсь, но
время идет, и написанные ими книги, те, что были классикой, устарели. Создать
нечто равнозначное у вас, не обижайтесь, уже нет сил. А у молодых — желания,
времени и, что греха таить, вашего таланта. Они только и могут
что выпрашивать гранты, а потом складывать свои «труды» в братские могилы.
Зачем, к примеру, делать то, что на Западе сделано уже давно и намного лучше,
чем у нас? Откроешь иную книгу, а в ней свободное переложение, если не
дословный перевод какого-нибудь американского автора.
Ким Полиграфович начал свою
филиппику громким, но уже не таким страшным голосом, стал быстро выдыхаться, а
последние фразы и вовсе были едва слышны. Он хотел что-то еще сказать, но
покачнулся, ноги под ним подкосились и он, теряя сознание, шумно рухнул на пол.
«Скорая» приехала на удивление быстро. Помещение моментально
освободили, настежь открыли окна. Предварительный диагноз: острый спазм
головных сосудов в результате сильного нервного стресса и, как следствие
падения, сотрясение мозга. Бригада быстро взялась за дело, и уже через
несколько минут Ким Полиграфович был приведен в
сознание и уложен на носилки. Врач сказал, что пока ситуация неясная и
госпитализация как минимум на месяц обязательна.
Неподалеку, на кафедральном диване, выводили из
гипертонического криза Марка Михайловича.
Денис Иванович, вызвавшийся остаться на кафедре, бегал между
одним и другим. Когда Марку Михайловичу немного полегчало
и он даже присел, Денис Иванович бросился к Киму Полиграфовичу.
Его тело лежало на носилках грузно и неуклюже. На голове
видна была огромная шишка, из-под лейкопластыря, наклеенного на брови, сочилась
кровь. Еще минут двадцать назад человек, беспомощно распластанный перед ним, не
вызывал у Дениса Ивановича никаких чувств, кроме презрения. Сейчас грудь ему
теснили жалость и сострадание. Он знал, что у Кима Полиграфовича
жена, добрейшей души человек. Она нигде не появлялась с ним, стесняясь своей несветскости. Воспитывала дочь, маленькую некрасивую
девочку с каким-то нехорошим заболеванием. Все трое души не чаяли друг в друге.
Денис Иванович представил их лица, когда им сообщат, что Кима Полиграфовича увезли в институт Склифософского,
неизвестно с каким прогнозом. А позже жена наверняка узнает, что этому
предшествовало.
Рука Кима Полиграфовича безжизненно
свисала с узкой каталки. Денис Иванович взял ее, аккуратно положил на краешек
носилок и почувствовал, что пухлая кисть с видимым усилием пытается
развернуться к его ладони как бы для рукопожатия. Он тепло ответил на этот
порыв и поднял глаза на бледное лицо Кима Полиграфовича.
По его щекам текли слезы.
Закончив заполнять бумаги, бригада быстро исчезла вместе с
пациентом.
Доктор, возившийся с Марком Михайловичем, нашел его состояние
после сделанного укола удовлетворительным и посоветовал на недельку взять
больничный.
— А впрочем, — заключил он, еще раз взглянув на кардиограмму,
— вам и месячный отдых не помешает.
* * *
Перед выходом с работы Денис позвонил домой. Никто не
ответил. Следом — Вере на мобильный. Учтивый мужской
голос сообщил на английском: «Вне доступа», к чему Денис уже привык. Тогда он
набрал номер Максима.
— Сынок, ты не знаешь, где мама?
— Привет, пап. А ты разве не в курсе? В Ванкувере, сегодня
улетела, неожиданно, какие-то у них там срочные проблемы возникли.
— В каком Ванкувере, ведь она только из командировки? — растерянно
спросил Денис.
— Денис Иванович, ты чего? Где у нас Ванкувер? Это же
школьная программа по географии.
— Именно поэтому я и интересуюсь, какой Ванкувер. Их у вас,
уважаемый географ, два — в Канаде и в США.
— Ой, пап, я и не знал. Ты меня крепко урыл,
как выражались у нас в институте. Ну, значит, в каком-то
из двух. Между прочим, Вера Трофимовна полетела бортом номер один. Усекаешь?
— Кажется, да.
— То-то. А что усекаешь?
— Что на московско-ванкуверском
направлении большая напряженка с билетами, летать
больше не на чем, кроме как на президентском самолете, — буркнул Денис.
— Пап, ну ладно тебе прикалываться.
— Не знаю такого слова.
— Может, ты не знаешь и того, что мама вчера получила высокое
назначение?
— Куда еще выше? Выше только… Я его, кстати, вчера видел. Он
мне не доложил, что собирается уходить.
— Пап, ну чего ты такой ершистый? Не
рад, что ли?
— Рад, Максимка, рад, мой мальчик.
Наступила пауза, потом Максим, понизив голос, осторожно,
чуть-чуть заикаясь, как бывало, когда он волновался, спросил:
— А разве мама тебе не сказала об этом?
— Ну конечно, сказала. Это я просто дурачусь. Прикалываюсь,
то есть…
В трубке послышалось легкое прерывистое сопение, потом —
глубокий вздох и дрогнувший голос:
— Пап, ты для меня с Ирой… как бы это… ты у нас самый, самый… в общем мы тебя очень любим… очень.
«В кого это вы такие сентиментальные?» — мысленно съехидничал
Денис, чтобы взять себя в руки.
— Ладно. Не сказала, когда ждать?
— Нет. А ты сам позвони ей, в чем проблема?
— Она не отвечает.
— Так ты, наверное, по российскому номеру ей звонил.
— А есть другой?
— Да, ты не знал? Ну вы даете.
Запиши.
— Потом. У тебя все в порядке?
— Да, ты сам как?
— Лучше всех. Пока.
— Пап, не забывай, что я тебе сказал.
— Про мамино повышение?
— Ты знаешь, про что.
Выйдя из института, Денис вспомнил о своем утреннем
предчувствии тяжелого дня. Но такого драматического завершения не мог
предвидеть никто. Настроения осмыслять случившееся не было. Было сильное
желание отвлечься, забыться. Он посмотрел в небо. Звезд на нем оказалось не
много, но достато-чно, чтобы
вообразить умопомрачительную необъятность вселенной и сопоставить ее с
мизерными проблемами человечества и микропесчинок, из
которых оно состоит. Это был его старый способ найти подлинный масштаб
происходящего с тобою и вокруг тебя. И внести в выматывающее течение
собственной жизни какое-то философское успокоение. Возможно, поэтому он и
мечтал стать сначала летчиком, а потом астрономом —
чтобы быть поближе к этому внеземному умиротворению.
Но бесконечно глядеть в небо нельзя. Там непостижимые, чужие
дали.
А твой космос рядом с тобой. Ты часть его. Ты в нем рождаешься, живешь, любишь,
радуешься, страдаешь. В нем ты и умрешь. Не понарошку.
В самую что ни на есть взаправду. Насовсем.
А поглядывать время от времени в телескоп, чтобы не было
одиноко, — почему бы и нет? Если помогает…
Что-то мокрое уткнулось Денису в руку. «Вот он твой космос,
уж он-то не забудет напомнить о себе», — подумал он, увидев перед собой
бездомную собаку. Он огляделся вокруг в поисках какого-нибудь продовольственного
киоска. Но по нетронутому целлофановому мешочку еды, кем-то, видимо, специально
оставленному для нее, Денис понял, что она не голодна. Собаке было тоскливо, ей
хотелось поговорить с кем-нибудь о чем угодно. Хотя бы о тех же звездах, о
Луне, которая давно не показывалась над Москвой, о воде, которая льется с небес
и уже замучила, заставляя прятаться в метро, а оттуда ведь частенько выгоняют.
Да мало ли найдется о чем поболтать…
Денис почувствовал себя Эйнштейном, только что открывшим
теорию относительности. «Вот оно великое всеединство мира, — пронеслось у него
в голове. — Откуда это некрасивое мохнатое бессловесное существо узнало, что
никогда в жизни я не испытывал более мучительной, более неотложной потребности
поговорить с каким-нибудь незнакомцем, тихо и ни о чем?»
Денис сел на ближайшую скамейку. Собака просунула морду между его ладонью и бедром, изрядно испачкав брючину.
— Ну что, готова? — спросил Денис.
Собака грустно вздохнула, лизнула ему руку и сладко закрыла
глаза. Видимо, в переводе с собачьего это означало:
«Валяй».
Денис потерял счет времени. Он рассказывал и рассказывал. Обо
всем, что случайно всплывало в памяти, что внезапно приходило на ум, что уже
давно потеряло всякое значение. Поведал о сегодняшней драме на работе,
признавшись, что она заставила его по-другому взглянуть на некоторые вещи. «Не
все так просто, друг мой, не только в вашей, но и в нашей собачьей жизни», —
промолвил Денис, гладя своего благодарного слушателя. С чего-то ему подумалось:
«А может, обвислыми ушами этого пса меня слушает еще кто-нибудь?»
И в этот момент Денис заметил стоявшую в нескольких метрах от
них старуху. Трудно было определить, долго ли она наблюдала за «беседой», но,
судя по пальцу, который она неистово ввинчивала себе в висок, — долго.
— Как видишь, нас с тобой не все понимают, — сказал Денис,
вставая. — Ну, ладно, мне пора, рад был познакомиться. Может, еще встретимся.
Пока.
Собака с тоской посмотрела Денису вслед. Она была достаточно
умна, чтобы не увязываться за ним. Денис не стал оглядываться.
Он решил пройти пару автобусных остановок пешком. Так он
делал часто, поскольку по пути находился приличный книжный магазин. Сегодня
Дениса тянула туда какая-то невидимая сила. Переступив знакомый порог, он
направился к своему любимому цилиндрообразному
вращающемуся стеллажу с «карманными» книгами, озираясь по сторонам, словно
мелкий воришка. Сотрудники узнали в нем завсегдатая и не обращали внимания на
его странное поведение. Тогда он взялся рукой за край конструкции и резким
рывком раскрутил ее, как рулетку. Через несколько секунд стеллаж замер. Прямо
на Дениса издевательски пялилась обложка с надписью
«Макс Фриш». Он даже не удивился. Машинально полистав
книгу, нашел те страницы, которые когда-то в молодости лишили его сна, и
спрятал ее между альбомами с фотографиями экзотических бабочек. «По крайней
мере, ближе будет к предмету увлечения своего литературного собрата, любившего
крылатых насекомых больше, чем людей», — сказал он неизвестно кому.
Он вышел на темную московскую улицу, шуршавшую мерзлыми осенними
листьями, нащупал в кармане вчерашнюю визитку, прилепившуюся к его старенькой нокии, и, подойдя к освещенной витрине, стал напряженно
всматриваться в незнакомую последовательность цифр. Отыскал среди них те, что с
детства считались в его особой, им самим придуманной нумерологии удачными. Их
было меньше половины. Затем все сложил в надежде получить число, счастливая
суть которого будет очевидной. Но ничего магического не произошло: полученная сумма ни о чем не говорила. Попробовал поменять цифры местами.
Они безмолвствовали.
Денис отчаянно вслушивался в свою душу, не раздастся ли
оттуда магический звук, куда-то зовущий или от чего-то
предостерегающий. В ответ тишина.
В этот момент под его пальцами зазвенел телефон, молчавший
целый день. Денис едва не выронил аппарат.
— Мне звонил Максим и сказал, что ты потерял меня из виду, —
голос Веры звучал с легким раздражением, — я за границей, срочные дела, не
успела тебя предупредить.
— Да я уже привык. — Денис постарался произнести это
спокойно, без малейшей обиды.
— Вот и хорошо. Я дам тебе номер, по которому меня всегда
можно найти, где бы я ни была. Постарайся, пожалуйста, искать меня не через
детей, а напрямую. Зачем им наши проблемы?
— Да, конечно.
— Когда вернусь, не знаю.
— Понятно.
— В вашем институте грядет крупная реорганизация, которая
может вымотать тебе все нервы. Чубы будут трещать и у панов, и у холопов. Это
надолго. Советую тебе уйти на четверть ставки и заняться только наукой. А
можешь все это бросить вообще, если уже нет настроения. Нужды в деньгах,
естественно, у тебя не будет.
— Кажется, это называется алиментами. Есть и более точное
слово.
— Денис, брось Христа ради чистоплюйствовать.
Это — жизнь, штука, как тебе небезызвестно, не самая простая и не очень
длинная. Сейчас надо действовать максимально рационально, без соплей, сантиментов и монументально-героических поз. Это
пойдет на пользу всем, и Максиму, и Ире, и… — тут Вера замолкла.
«Она даже не может заставить себя вымолвить это уже,
по-видимому, чужое для нее слово нам. Или она выбирала между
нам и мне?»
— Вера, не мучайся, я сам произнесу это вышедшее из твоего
обихода местоимение. Мне это сделать проще.
— Одним словом, ты понял о чем речь.
— Она отключила связь, не попрощавшись.
Денис же вообще заблокировал свой телефон. По крайней мере,
сегодняшний лимит на доставленные хозяину неприятные эмоции эта штуковина
исчерпала.
Сейчас ему не нужен был никто. Сейчас ему нужно было
поговорить с самим собой, жестко, по-мужски, не упиваясь жалостью к себе —
сиротливому топольку на обочине. Сейчас ему нужно было усвоить накрепко и без
нюней: та жизнь закончилась. Безвозвратно. Ее надо благословить, как говорила
мама, и поблагодарить за то, что она была. И не искать виновных. Их нет.
Сам собой воскрес в памяти тот гигантский, подернутый легкой
голубоватой дымкой солнечный диск, который уже притронулся к линии морского
горизонта и начал постепенно исчезать за ней. Из тех же глубин памяти буравили
Дениса ненасытные до вопросов глазенки сына, тогда, видимо, так и не
поверившего папе, показавшему на закат и намекнувшему, что туда каждый день
уходит какая-то часть каждого из нас.
Но ведь жизнь — это не только ежедневное расставание с
последними бликами света на горизонте. Это еще и первые лучи восхода,
возвещающие о наступлении нового дня. Твоего дня, встреч с которым тебя,
возможно, никто не лишит до положенного времени.
А что дальше?
Да кто ж его знает.
Впрочем, подумал Денис, на ближайшие сутки обещали последние вспле-ски бабьего лета…
1 Герой имеет в виду название той самой композиции — «The Whiter Shade
of Pale»
(
из баховской Третьей
оркестровой сюиты ре мажор.