Рассказ-воспоминание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2013
Пель-Дмитриев Алексей Алексеевич
— журналист, нумизмат, филокартист, букинист и москвовед. Майор милиции в отставке. В середине 70-х расследовал нашумевшее дело “о бриллиантах вдовы А.Толстого”. Консультировал художественный телесериал “Похитители бриллиантов”. Живет в Москве.1941-й год, я “старший дошкольник”, и 1 сентября планирую идти в школу. А 22 июня по радио объявили: “Война!”
Жутко было интересно. Я все пытался сообразить, что бы это значило, как это будет? Но для “дошкольника старшего возраста” война, хоть и грандиозное, но трудно воспринимаемое событие.
Все мои размышления сводились к строчкам из популярной тогда песни: “Если завтра война, если завтра в поход… ”. Ну, вот это “завтра” наступило. Что дальше? Меня распирала жажда деятельности, поэтому в первый же день войны я попросил у соседки вату, марлю, сделал себе маску для дыхания и смочил ее водой. Это нас в детском саду научили — будут газовые атаки, надо дышать через такую маску, чтобы не отравиться.
А еще приготовил собственное оружие на фашистов — в пузырек напихал и налил все самое, на мой взгляд, ядовитое: чернила, дохлых мух, касторку, еще какую-то гадость… Этим я собирался травить врагов… Через месяц в Москве завыли сирены — первая бомбежка. Мама схватила меня за руку, и мы рысью побежали до ближайшего метро “Охотный ряд”. И это было, пожалуй, самое яркое впечатление от начала войны — не бомбежка, а то, что я впервые оказался в метро как в убежище. Я обнаружил, что самые маленькие москвичи лежат там на раскладных коечках.
В памяти осталась такая картина: на платформах стоят подогнанные поезда, у них открыты все двери, и в вагонах на лавочках — малыши, а я уже, как взрослый мужчина, с гордостью спустился по сходням на пути, и мы с мамой отправились в глубину тоннеля. Там на рельсы были положены настилы, на которые кто что мог, то и укладывал, чтобы прилечь: газеты, половички, одеяла, плащи… Через какое-то время пришел милиционер и сказал: “Внимание, товарищи, воздушная тревога кончилась”.
А потом налеты на Москву участились, и нас, маленьких ребятишек, пересчитали, поставили на учет и решили вывезти за город. Привезли в какой-то из подмосковных пионерлагерей. Я помню прощание: мы стоим шеренгой, за плечами у всех котомочки, и я страшно гордый оттого, что почти как солдат стою в строю. А мамы почему-то плачут… Кстати, наши воспитатели по возрасту не так уж далеко от нас ушли. Наверное, им было лет по 15-16. Они ничего умнее не придумали, как будить нас каждую ночь по тревоге. Мы перебрасывали через плечо свои одеяльца, как солдаты в кино скатки, и уходили в ближайшую рощу. Там и дремали. Иногда смотрели, как по ночному небу над Москвой шарят лучи прожекторов, вспыхивают разряды от выстрелов зениток, встречавших немецкие бомбардировщики. Налетало их очень много, но к центру Москвы прорывались, как правило, один или два. Три максимум… После того как немцы, не прорвавшись к городу, решили отбомбиться неподалеку от нашего лагеря, кто-то догадался раздать нас назад — родителям.
А потом поступило распоряжение, что взрослым, кто не занят на оборонных предприятиях, и у кого есть маленькие дети, необходимо срочно эвакуироваться. Мама выбрала Сталинградскую область, где жила одна из ее сестер — тогда это был еще глубокий тыл.
Зимой с 1943 на 1944 год мама твердо решает, что нужно все-таки возвращаться в Москву. Но это можно сделать, только получив специальное разрешение. Маме его дают, а мне нет. Я понимаю, время голодное, в Москве каждый лишний рот — это лишняя проблема, которая никому не нужна. Но мама меня оставлять не захотела и повезла домой, в военное время, сквозь патрули, проверки и облавы на шпионов и диверсантов — нелегально! Я этим ужасно гордился! Общий вагон, все переполнено, а мне сделали на третьей полке, среди чемоданов и узлов, маленькую норку. Как только в вагон заходили контролеры или патрули, или вообще кто-то подозрительный, меня сразу предупреждали, я забирался в свое убежище, и меня заслоняли большим чемоданом. Вот так я возвращался — как беглый каторжник. Такая романтика! И никто не выдал, никто не настучал. В стране, где доносы стали обычным делом после репрессий 20-х и 30-х годов, где уже два года шла самая кровавая в ее истории война, и повсюду мерещились шпионы. Мне все-таки всегда везло на хороших людей… Мама была хитрая. Мы не стали доезжать до самого вокзала, а где-то на последней перед Москвой станции сошли и прекрасно доехали электричкой (тогда это были просто пригородные поезда или дачные). Их так тщательно не проверяли. Тогда, после эвакуации, меня очень поразило, что стены Кремля были расписаны разноцветными красками, которые имитировали жилые кварталы. Звезды на башнях были затянуты брезентом, чтобы, не дай бог, не блеснули. На Манежной площади были устроены муляжи крыш домов. Мало того, была изменена излучина Москвы-реки. В какой-то части ее перетягивали маскировочными сетками и как бы сносили в сторону ее поворот, чтобы дезориентировать вражеские самолеты.
Первые сорок лет своей жизни я прожил в двух переулках от Кремля, на углу улицы Семашко и Средне-Кисловского переулка. У нас была громадная коммунальная квартира, где, помимо нас, проживало еще десять семей соседей. Моя школа находилась во дворах современного Нового Арбата, рядом со знаменитой церквушкой, которая чудом уцелела, напротив ресторана “Прага”. Там я отучился два года. В центре класса стояло бревно. Оно подпирало потолок, чтобы тот не упал на наши головы. Соседнее со школой здание было разрушено бомбой, а у нас от взрывной волны просел потолок. Половина моих товарищей исправно посещала школу только потому, что на большой перемене всем нам выдавали бублик и два кусочка сахара. По этому поводу был сочинен стишок: “Звонок. Ребята, торжествуя, по партам обновляют путь. Баранку с сахаром почуя, несутся к двери во весь дух…”.
Как я ощущал военную Москву? Во-первых, на улицах резко сократилось количество народа. Мне казалось, что все стали какого-то одного серо-грязного цвета. Появилось много людей в телогрейках, чего до войны в центре Москвы увидеть было невозможно. На улице Горького, около нарядных магазинов, возникли залежи мешков с песком. Про окна, заклеенные крест-накрест полосками газет, можно и не вспоминать. Кстати, это не очень помогало — и вылетали, и осколки стекол сыпались… Ну, и карточная система, которая действовала в Москве с 1941 по 1947 годы. Я всю войну хотел есть! Осенью 1941 года на Большой Никитской, прямо напротив Театра имени Маяковского, стоял семиэтажный доходный дом начала XX века. У него по фасаду выступали такие архитектурные украшательства, которые называются “фонари” — выпуклые маленькие лоджии с окнами. В этот дом попала фугасная бомба, но он целиком не обрушился, а как бы “расклеился” по углам. Он был просто стянут тросами снаружи, чтобы фасадная стена не отходила от боковых. Меня очень забавлял этот связанный дом. Словно игрушечный. Как правило, все те разрушения, которые ночью производились в Москве авиабомбами, ликвидировались уже через сутки специальными подразделениями Московской противовоздушной обороны. Они удивительно быстро растаскивали развалины, спасали людей из подвалов, где были оборудованы бомбоубежища. Кстати, в каждом таком подвале стояли ручные вертушки для вентиляции, которые нужно было крутить, если вдруг произошло обрушение и завал перекрыл доступ воздуха. Эти подразделения МПВО очень оперативно делали из развалин чуть ли не зеленый скверик с лавочками для отдыха. Просто мгновенно такие чудеса творились! Развалин на улицах Москвы я просто не помню. (А вот “в войну”, или, как говорят нынешние дети “в войнушку” мы никогда не играли.) Как-то утром вышел из дома, гляжу: здесь вроде дом вчера стоял, а сегодня вместо него газон. Мне уже потом объяснили, что все это было очень нужно для того, чтобы немецкая агентура не могла сказать, куда попадали бомбы. Летом-осенью 1941 года сгорело несколько очень больших рынков. Полностью был уничтожен тот, на месте которого теперь стоит здание Министерства обороны, его еще “Пентагон” называют. На этот рынок мы ходили с мамой. От бомб сгорел рынок и на Смоленской площади. Тогда Москва была заметно меньше, поэтому и каждая ее утрата была очевиднее. Еще из откровений военного времени, о котором я, правда, узнал уже после войны: меня всегда удивляла станция метро, которая сейчас называется “Партизанская”. Почему у нее три тоннеля? Почему она открыта в 1943 году, когда вообще в Москве ничего не строилось? “Все для фронта, все для победы”, а тут вдруг метростроевцы что-то срочно сдают. И вот я узнаю, что товарищ Сталин был гораздо предусмотрительнее партайгеноссе Гитлера — тоннель с этой станции был пробит до Кремля. В нем одним движением рычага на рельсы опускались бронеплиты, и по ним внутрь Кремля могли быстро войти сорок танков, тогда это называлось — бригада. В эти танки по необходимости загружались члены Политбюро, которые могли выскочить на поверхность уже в районе Измайлова. А это было тогда уже за городом. Там находился какой-то маленький аэродром-подскока, и все “важные и нужные” люди могли быстро улететь из Москвы.
Где-то в 1944 году на территории ЦПКО имени Горького вдоль набережной на целый километр растянулась выставка трофейного оружия. Какие-то гаубицы, пушки, целые и подбитые немецкие танки. Там я впервые увидел немецкие мотоциклы на гусеничном ходу. Меня это поразило — мотоцикл с коляской, но на гусеницах. Рядом было построено несколько легких павильонов, которые мне напоминали большие деревенские сараи, я такие видел в эвакуации. Стены в них были задекорированы немецкими знаменами. И по углам тоже флаги валялись. Наверное, те, что принадлежали менее важным подразделениям. В одном из этих павильонов в 1945 году стояло что-то вроде клетки для слона, а внутри клетки где-то мне по грудь были насыпаны немецкие награды — ордена, медали из Имперской канцелярии в Берлине. Часть в коробочках, иногда в разорванных, часть с лентами — огромная куча весом, наверное, в несколько тонн. В павильоне какие-то тетеньки дежурили. Когда мы протягивали руку в эту клетку и выковыривали из кучи несколько орденов на память, они, конечно, ругали нас, мальчишек, но не слишком: не убудет! В основном, там были железные кресты и медали, которые сами немцы называли “мороженое мясо”. Это за зимнюю кампанию 1941–1942 годов. Все, кто был в это время на Восточном фронте, получили такую медаль — овальный значок с цифрами 1941-1942. Почему “мороженое мясо”, понятно — они тут как следует намерзлись. Я сильно переживал из-за отсутствия сладкого. Оно, конечно, продавалось где-то на рынках, но стоило немыслимо дорого. Остальные детские радости существовали даже в самое тяжелое время — карусели крутились, работал цирк… В 1945 году на 1 Мая мы с мамой шли в колонне демонстрантов по улице Горького. Все поют, веселятся, а вдоль колонны идет женщина-мороженщица — впервые с начала войны я увидел, как свободно продают мороженое!
Сейчас очень забавно вспоминать московские “толкучки” военного времени. Там запросто можно было купить половинку брюк или сапоги без подошвы. Славился таким “мошенством” мой любимый старый Тишинский рынок — знаменитая Тишинка. Кстати, большинство фильмов про военную Москву снималось в районе старой Тишинки. Подгонялись грузовики с какими-то ряжеными бандитами, устраивалась пальба…
В действительности все, конечно, было не так, как в кино. Когда я уже работал в Уголовном розыске, мне старшие коллеги рассказывали, что сколько бы облав на Тишинском рынке во время войны и сразу после нее ни устраивали, никогда никого не удавалось поймать. Сыщики думали, что идет какая-то утечка информации, а оказалось все гораздо проще. Сотрудникам МУРа в войну выдавали бурки — такие белые фетровые валенки с кожаными вставками. Одеты все были по-разному, а обуты одинаково — в ярко-белые бурки. Их было видно издалека, и тишинская шпана кричала: бурки! все разбегались, узнавая об облаве безо всякой утечки информации.
Я родился и вырос в Москве, поэтому считаю ее самым красивыми городом на свете. Но во время войны она как-то сильно потускнела. Как будто цветной телевизор стал показывать черно-белую картинку. Тротуары были грязные, мусор убирали редко и, в основном, на главных улицах (наверное, всех дворников мобилизовали на фронт). Кстати, снег во время войны все-таки убирали. Причем избавлялись от него почти так же, как и сейчас, то есть плавили. У нас во дворе стояла такая железная штуковина, похожая на шалаш, это была снегоплавильная печь. Топили ее углем. Дворничиха на больших салазках привозила
с улицы снег в таком деревянном коробе с ручками, опрокидывала его в печь, снег там таял и стекал по специальному желобу в канализацию. Даже в 1944 году, когда фронт уже далеко отодвинулся от столицы, Москву освещали только синими лампочками.
В войну все москвичи получали карточки, но отоварить их можно было только в определенном магазине. Вот мы были прикреплены к магазину, который был недалеко от Арбатской площади, первый переулок направо. По-моему, этот магазин еще и сейчас жив.
Мама отоваривалась по карточке “энэр” (научный работник), а я по “дет-ской школьной” (была еще “детская дошкольная”). Когда стал постарше, мама посылала меня в магазин узнать, что дают, допустим, по талону № 5. И я выяснял, что сегодня на этот талон можно получить 100 граммов мяса или 20 граммов яичного порошка, который привозили нам по американскому ленд-лизу. До войны я не имел понятия о том, что бывают яйца в порошке.
Для меня конец войны неразрывно связан с моментом, когда с кремлев-ских звезд срезали брезент. После этого мы уже со дня на день ждали официального объявления. И вот уже тепло, окна у нас открыты во двор. Часов в шесть утра соседский мальчишка чуть постарше меня кричит что есть мочи: “Вставай-поднимайся, рабочий народ! Победа!”.
Тогда, первый раз в своей жизни — именно в День Победы, я проехал по Москве на легковой машине. Так что у меня был двойной праздник. К нам заехал знакомый моей мамы, который работал в Моссовете, видимо, на достаточно высокой должности, раз ему полагалась служебная машина “эмка”. Он нас в честь праздника повез кататься по Москве. А я ехал и думал: “Хорошо бы кто-нибудь из знакомых мальчишек увидел, как я на машине катаюсь!”. Но что-то никто не подвернулся, хотя народу на улицах было столько, сколько я за всю войну не видел.
Война кончилась, а карточная система осталась. Стало, конечно, чуть получше с продуктами. Но моим любимым блюдом тогдашней поры оставались жареные дрожжи. Моя мама каким-то образом умудрялась покупать без карточек эти дрожжи и жарила их с луком в коридоре на керосинке. И мне казалось, это так вкусно! Я уже стал взрослым и в ясном уме и твердой памяти попросил маму снова сделать это блюдо. Она говорит: “Да ты чего?!” Я настаивал: “Я же помню, как это замечательно”. В общем, купили дрожжи, пожарили на подсолнечном масле с луком. Она мне дала на ложечке попробовать. Но прежнего наслаждения я не испытал…
Война обогатила облик Москвы такими объектами, как начало улицы Горького, фасады домов на которой, как известно, облицованы гранитом, завезенным Гитлером для монумента своей победы, и Кутузовским проспектом, который строили пленные немцы. С пленными у меня связано такое воспоминание: напротив нашего дома, на улице Герцена, в 1945 году вырос забор, за которым немцы начали спешно что-то строить. Причем, что мне показалось странным, заборчик хлипкий, непрочный, на проходной зевают наши солдатики, а мимо них ходят туда-сюда немцы в своей военной форме. И все мундиры у них разрисованы разного цвета краской. Потом выяснилось, что это их так метили — одним можно выходить за забор свободно, другим — по пропуску, третьим — только под конвоем. И что же построили эти немцы?! Здание МВД на улице Огарева (теперь Газетный переулок). Тогда они выстроили почти всю Хорошевку — аккуратные белые двух- трехэтажные домики с какими-то элементами социалистического декора: звездочки, серпы и молоты, колосья… Правда, сейчас почти ничего уже не осталось. Уже будучи взрослым, я оказался в составе делегации в Германии. Нас на улицах часто останавливали и спрашивали: “Русские? Советские?”. И вот остановил меня какой-то пожилой уже немец. “Да, — говорю, — русские… советские… Москва”. А он мне: “Я у вас был — Хорошевка строил”. Очень добросовестно были построены домики на Хорошевском шоссе, настоящее немецкое качество. Я люблю Москву и знаю о ней многое благодаря своей работе в Уголовном розыске. Дело в том, что последние двадцать лет службы я постоянно занимался делами, которые были связаны с преступлениями в области антиквариата. А раз так, то и информацию я получал о старой Москве, старых москвичах, знаменитых своими уникальными коллекциями. Были в Москве два очень известных коллекционера антиквариата — Татьяна Борисовна Александрова и Игорь Николаевич Попов. С ними я дружил крепко.
И вот Игорь Николаевич рассказал мне такую историю о военной Москве. Было ему в ту пору около сорока лет, и его призвали в МПВО. Служба была не тяжелой — ночью он дежурил на крышах высотных домов, смотрел, куда падали бомбы, и докладывал о них в штаб. Осенью 1941 года, перед 7 ноября, когда фронт подошел вплотную к Москве, Игорь Николаевич увидел, как упала и не разорвалась авиабомба весом около тонны. Произошло это около Патриарших прудов. Что с ней стало в дальнейшем, он мне не рассказывал. Да и секретность в то время была чрезвычайная.
Достаточно вспомнить, как обнаружили взрывную зарядку под гостиницей “Москва”, которую заминировали на случай падения столицы, нашли ее, когда всю гостиницу уже разобрали. Полторы тонны взрывчатки! Представляете, насколько тщательно все было скрыто! В общем, военная Москва нет-нет, да и напоминает о себе…