Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2013
Бахыт Кенжеев — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Лауреат нескольких литературных премий, в т. ч. «Русской премии» (2009). Живет в США и в Москве.
1
Не спеша, с большим трудом
дядя Федя строит дом,
и — пускай на сердце осень,
пусть камин покрыт золой —
режет брусья шесть на восемь
циркулярною пилой.
Где-то дикие олени,
где-то аутодафе,
но смущения и лени
не имеет дядя Фе,
стены дома штукатуря,
он строитель по натуре,
созидатель и борец.
Все у дяденьки в порядке,
базилик на чистой грядке
и колючий огурец.
Но зачем же так сердито
в небо летнее глядит он,
Щуря мудрые глаза?
Собирается гроза,
Будут ветры-ураганы
Бушевать, как уркаганы,
будут выть, как страшный суд,
стены домика снесут,
вишни-груши поломают,
А зачем? Не понимает
дядя Федя. Для чего,
По какой такой науке
Исчезают в страшной муке,
Существо и вещество?
Звезды плавают высоко,
Смертный тешится вином,
Дядя Федя бреет щеку
механическим огнем.
И ласкает, как свирель,
электрическую дрель.
2
Дядя Петя катается в черном локомобиле
с первоклассным дизельным двигателем на носу.
Дядя Петя жаждет, чтоб люди его любили,
как дворняга — вареную колбасу.
На дворе жара, худощавые осы
бьются о лобовое стекло, неопрятные оставляя круги.
У локомобиля хромированные колеса,
а на дяде Пете хромовые сапоги.
Но он не хромает, взыскуя духовной пищи,
каждою хромосомой бескорыстен и чист.
У сапог практически вечные голенища,
а сорочка на дяде Пете — снежный батист.
Мчится машина, сверкая, что ангел смерти,
крыльями. Простолюдины с завистью смотрят вслед.
Дядя Петя в зубах телефончик вертит,
жаль, звонить ему некуда уже много лет.
Скоро домой, на стаканчик чая
с вишневым ликером. Гуляй, душа!
А мотор порявкивает, обещая
рекорды скорости. Хороша
жизнь, кто спорит, ничего не потеряно,
снабжен синими глазками череп, о если бы
оба уха не слышали в режиме стерео
нарождающийся хрип той самой трубы.
3
Пресветлая тетя Тамара сидит на скамейке одна.
Исполнилось лет ей немало, однако не плачет она,
и ей совершенно не зябко под тяжестью прожитых дней.
Не зря леопардова шляпка и кроличья шубка на ней.
То ранние звезды мерцают, то сыплется розовый снег.
Недвижно она созерцает течение жизненных рек,
ручьев и речушек, по коим мы все потихоньку плывем
и робко над вечным покоем древесным горим серебром.
Вернется ли молодость? Вряд ли. Но это, ей-ей, все равно.
Печаталась. Ездила в Адлер. Смотрела цветное кино.
В истерике билось сердечко. Берег, но расстался навек.
Теки, суеверная речка, вгрызайся в суглинистый брег,
пой, смерть, по сиротским гулянкам, на том ли сыром берегу,
где вор обнимается с панком, защитник считает деньгу.
Подъезд. Ветер. Облачко пара. И снова в лицо февралю
неслышная тетя Тамара обиженно шепчет «люблю».
4
прекрасный моря тихий вид
сиреневый агат
рыбак успешно в нем ловит
премного всяких гад
его фамилия соколов
а звать его жан-жак
он разбирает свой улов
сняв брюки и пиджак
в сетях серебряный тунец
уродливый кальмар
краснеют чуя свой конец
креветка и омар
а вот медуза например
незрячая душа
не тухачевский не гомер
но тоже хороша
отдаст рыбак ее врагу,
китайцу Жи-Зни-Нет
чтоб изготовил тот рагу
прозрачное как свет
а остальное who is who
продаст ужасно рад
чтоб кушал свежую уху
заезжий гиппократ
5.
Безобразничал, пил, но на данном этапе
посерьезнел — знать, время пробило.
Старый дядя Валера в асфальтовой шляпе
сочиняет свою автобио,
погружается в царство обид и помарок,
пахнет прошлое хлебом, клубникой и луком.
Это — долг перед отпрысками, подарок
нержавеющим вдумчивым внукам.
Холодком обесточенного языка
молодая зима надвигалась, метелью до низкого
горизонта. Легка, ах, светла и легка.
На уроках обменивались записками
с одноклассницами, прыскающими в кулачки,
за окном воробей отбирал у старухи-вороны огрызок
калача. Столько было веселья и подростковой тоски.
Разлетелись пернатые, высох
детский хлеб. Половинка за двадцать восемь,
и четвертушка черного. Давний сор,
который, уставясь в землю, мы униженно просим
воскресить на последнем суде. До сих пор
не смириться несметному дяде Валере
с безвозвратностью. Полагаю, что он неправ:
всякому, говорят, воздается по вере,
по сухому пучку лекарственных трав.
В дачных сумерках вспыхивают светлячки.
Монитор поигрывает всеми цветами
радуги. Дядя Валера встает проверить ростки
недешевой травы забвения — терпкой, а не
горькой. Курчавясь, словно кудри Давида, или
рукава галактики, тихо-тихо она поет
о дереве жизни, о его голубиной силе.
Но и это пройдет.
6.
тетя таня гладит кота
тетя таня уже не та
хоть совсем еще не старуха
да и мурзик уже не тот
пожилой он, облезлый кот
и оглохший на оба уха
дышим вместе уходим врозь
к тете тане сегодня гость
со стыдливой розой в кармане
а точнее дядя иван
он принес подруге еван-
гелие прадедушки вани
отмечает сквозь дрему кот
мельхиоровые достает
подстаканники таня очень
ставит чайник несет на стол
запотевшую разносол
ложит в блюдечки и все прочее
может что обломится и ему
не бездомному а домашнему
дядя ваня сгибаясь лезет
в черный портфель и достает
несъедобную книгу вот
этот томик весьма полезен
от мирских печалей теть тань
прочитай и духом привстань
оживи, говорит, ощерясь
крепким зубом серебряная
у него щетина друзья
и на костном шарнире челюсть
тетя таня смущенный вид
робко друга благодарит
стопку щедрую наливает
что за прелесть думает кот
ветчина кефир антрекот
лучше право же не бывает
и над всеми в венце из ос
огнестойкий парит христос
крупный шрифт и бумага серая
что осиновый пепел вань
ты ведь правда у нас не рвань
не обманешь конечно верую
7.
Вдовый дядя Володя в гавайской рубашке
и неглаженых шортах повязывает платком
голову. Ах, как жарко ему, бедняжке,
булыжники пляжа раскалены, босиком
не походишь. Туристы (есть даже из Азии)
с недоверием лезут в воду — неужели и впрямь
будет выталкивать? Под болтовню их о псориазе и
омоложении кожи всякая дрянь
приходит на ум. Ведь могло же случиться чудо,
и Верка бы выжила. Или все-таки нет?
Как все-таки хорошо, как здорово, что отсюда
не выдают собственных граждан. А то бы лет
на двенадцать упрятали, и откупиться
не хватило бы денег. Даже небо раскалено.
Ни единой чайки, ни иной завалящей птицы.
Только смех мудаков барахтающихся. Как в кино
лениво, по-нефтяному плещет рассольное море,
мертвое, как слова: физфак, ВГИК, талантливый, выездной,
невеста заканчивает консерваторию,
третьим экраном, приватизация, спонсор, бой
за передел собственности. Маски-шоу. Крыша
подвела. Древняя камера стрекотала, как
кембрийский гигант-кузнечик. Сейчас встану, слышу.
Мальчик плакал, просился на руки, и на руках
затихал. Лихорадочный жар детского тела.
Кооператив — Мосфильмовская, 26.
Нет, какая-то все-таки пролетела —
ястреб, должно быть. Или стервятник — Бог весть.