Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2013
Дмитрий Голубков. Это было совсем не в Италии… — Изборник (автор-составитель М.Д.Голубкова). — М., ООО «ИПЦ "Маска"», 2013.
«Четверть века я прожил в надподвальной, сырой, плесневелой каморе, был покрыт фурункулами, 15 лет состоял на учете в тубдиспансере…» — говорится в дневнике поэта, прозаика и переводчика Дмитрия Голубкова. Подробности его биографии запечатлены и в романе: «…Ужасный быт старой коммунальной квартиры с немолкнущим до поздней ночи коридором, с ежеутренними очередями в ванную, с раздраженной пикировкой Класевны (соседки. — А.Т.) из-за каждого телефонного звонка… И мелкие идиотские ссоры, разъедающие семью, как соль, которою дворники посыпают заснеженные тротуары». И несчастные знакомые, которые, как сказано в дневнике, «заклеваны соседями».
Но в том же дневнике зафиксированы моменты, когда «властно и чудесно хватает… чья-то рука к солнцу, к свету, к небу» и «хочется писать чудесные и проникновенные стихи», когда пятнадцати-шестнадцатилетним в который раз придя в Третьяковку, «был поражен внезапно Нестеровым… Репин, Суриков, Коровин… Серов!!!» И еще: «…В консерваторию хожу часто».
В жизни юноши появляется мольберт — «долговязый, нескладный и добрый, как… как Дон-Кихот» (так будет сказано впоследствии в романе), чтобы отныне никогда не покинуть Голубкова, хотя главным уже станут стихи, а крестным отцом на этой стезе сделается старый поэт Сергей Митрофанович Городецкий (к тому же — некогда близкий друг обожаемого Митей Блока).
Во многом благодаря Городецкому Голубков не только попадает в артистиче-ски-литературную среду (впрочем, едва ли не раньше произошло близкое знакомство с известным певцом Д.Ф. Тарховым, который тоже благожелательно отнесся к стихам новичка и даже пел романсы на эти тексты), но и получает кое-какие заказы на переводы. А в конце 1955 года возникает и «штатная» работа — младшим редактором в отделе литератур народов СССР в Гослитиздате («бесконечные верстки и сигнальные экземпляры; корректуры, считка и т.д.Возвращаюсь домой около 7; голова не свежая, писать не хочется»).
Если он еще в школе беспокоился: «уже скоро 16 — а что сделано мной?» — то теперь при встрече с Пастернаком с трудом подавляет желание «рассказать, как горит и тускнеет молодость, как опускаются руки, умирает вера в искусство…» Так он позже напишет в романе. Но, по чести говоря, не напраслина ли это?
Да, жить ему трудно. Быт,
особенно после женитьбы, держит за горло: «живем в конуре (
Забежим, однако, вперед. На том же ручье возле купленной с трудом и долгами абрамцевской дачи случится эпизод, позже с нежностью запечатленный: маленькая дочка Марина (чьими стараниями ныне и выпущена книга, о которой идет речь) спросила (городское дитя!): «А почему он (ручей! — А.Т.) не выключается?» — Ну, природа так устроена, ее не выключишь», — объяснял отец.
«Не выключался», несмотря ни на что, и он сам.
Покуда не придет черед
И горла темный лед не сдавит —
Ручей живет,
Ручей течет
И соловьев и солнце славит, —
сказано в одном стихотворении, а в другом — про речку, которая «рыбкой выскальзывает из пальцев ноября».
Как, думается, уже убедился читатель, н о я б р е й в жизни Голубкова (как вообще в жизни современников) хватало. Он ощутил их «пальцы» уже в художественной школе: «В ногу, в ногу надо… Па-смотри, как Лактионов (автор прославленных натуралистических картин. — А.Т.) пишет. Ка-аждыйволосочек! Ка-аждую косточку!» А он со своей «какой-то негибкой спиной» упрямился — как будет позже сказано в стихах:
И пусть мне будет тройка в
четверти,
И пусть стипендии не будет.
…Я буду рисовать по-своему,
А не по скучной их науке.
Он остался непокладистым и в литературе: «Хочу быть честным и правдивым писателем, как Глеб Успенский… Не смирюсь и рифмованную погань не буду писать, хотя б меня распяли, никогда…»
И это в обстановке, когда, несмотря на смерть Сталина и нестойкую «оттепель», уцелевший старый стержень «облечься плотью вновь готов» (это из стихов — разумеется, не опубликованных), когда, как горько пишется в дневнике, «милицейский пристав Н.В. Лесючевский, оказавшийся у кормила культуры — издательства «Советский писатель» (куда Голубков перешел из Гослитиздата. — А.Т.)… тупо и ревностно резал чудесные стихи Н. Хикмета», знаменитейшего поэта. Что уж говорить о судьбе «рядовых», начинающих авторов!
В ту пору даже нежно любимый Дмитрием Николаевичем московский пейзаж, все эти «вольно ветвящиеся переулочки», горестно и почти символически преображается: «Серые-серые дни, грязный хлюпающий снег в лесу и во дворах. Небо цвета долго валявшейся в луже газеты». Соловей — и тот весной пощелкивает «зябко»!
Но поэт оставался верен своей давней мечте — «чтоб в самой непроглядной мгле я видел над собою небо!»
Трудно переоценить его стойкую приверженность «несовременной» тематике, многократно осужденной тогдашней критикой «созерцательности». Отмеченные им у Евгения Боратынского (в романе «Недуг бытия», вышедшем лишь после смерти автора) «глубоко проросшая привычка к тишине и стеснительная неприязнь к неизменной суете» — были свойственны и самому Голубкову.
Многое в его стихах и прозе — результат долгого прислушивания и вглядывания (в предисловии Марины Голубковой справедливо отмечено, что из лирики отца «складывается полный месяцеслов»!):
…Соломой их укутали потом,
И присмирели яблоки, как дети.
Они покинут свой зеленый дом,
Где, словно няньки,
Их качали ветви,
Где остужала щеки их роса,
Пчела о чем-то ласковом бубнила…
…Льнут к окошкам лохмы сада…
Месяц — лист поблеклый
Припотел к окошку.
Умирающая старая крестьянка «в траве лежала недвижимо, словно изнемогшая пчела». Можно ли лучше сказать о жизни, прошедшей в трудах и заботах!
Семнадцатилетним Голубков записал после смерти бабушки: «Печально: так мало любят каждого человека на земле, так мал — ограничен круг любящих и по-настоящему дорогих людей…»
Не такова ли судьба и его самого, которому и при жизни было недодано, как вскоре после самоубийства Дмитрия Николаевича писал Фазиль Искандер, а потом подвергшегося полному забвению?
Нынешняя книга, где его искренние и драматические дневники — за тридцать лет без малого — сопровождаются стихами и фрагментами прозы, в значительной мере воскрешает жизнь человека, которому хочется «переадресовать» слова, любовно сказанные им о своем друге: «весь он трудно идущий, живущий, думающий — слишком высокий, и одинокий, и внебытовой».