Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2012
Алексей Зарахович.
“Чехонь”: Книга стихотворений. — Київ, ТОВ “Гамазин”, 2011, — 110 с.
Андрей Пустогаров
Поскользнувшийся свет
Есть немного тепла
Чтоб ладонь отыскала ладонь
Вспыхнув розовым
Чуть поскользнувшимся светом
Алексей Зарахович — русский поэт, киевлянин. Это значит — живет в многоязычной среде. Это значит — живет в городе, стоящем на действительно большой реке. В городе с непростой историей.
Предыдущие книги стихотворений Зараховича — “Табукатура” (1997) и “Река” (2003). О реке мы уже начали говорить и еще поговорим, скажу только, что в книге “Река весеннего завета” страницы полупрозрачные — стихи напечатаны на кальке, словно отражения на воде, и просвечивают, накладываются друг на друга. А табукатура — это особая система записи нот с помощью букв или цифр. Я думаю, в данном случае имелась в виду запись мелодии с помощью букв — складывающихся в слова. Российский читатель, даже не слишком следящий за русской поэзией Украины, мог познакомиться со стихотворениями Зараховича, в том числе и с теми, что вошли в книгу “Чехонь”, по публикациям в журнале “Знамя” в 2008, 2010 и 2011 годах.
Французский художник Рауль Дюфи на своих полотнах выводил цветовые пятна за рамки контуров: сдвиг передавал движение. Считается, что так происходит, когда глаз наблюдает за движущимся предметом: контур отстает от цвета. Подобный прием применяет и Алексей Зарахович: образы сдвигаются поэтом с естественных мест, устранение несоответствия, мысленно выполняемое слушателем или читателем, и должно сообщить ощущение движения. К примеру: “Так росли камыши, отделившие воду от плевел”. Как известно, зерно от плевел отделяет ветер. Получается, что зерно — это река, она же, ее течение — это и тот ветер, что отделяет реку от остающихся на суше плевел. Или: “На ресницах твоих огонь/ За ресницами спит ладонь”. Что это значит? Отсылка к хлебниковскому “На серебряной ложке протянутых глаз/ Мне протянуто море…”? Открытый глаз — это протянутая настречу другому ладонь? Или поэт кладет любимой на лицо ладонь, которая отразится в ее глазах, когда она их откроет? Или то и другое вместе? Или ни то, ни другое? Возникает вопрос: ощущение движения дорогого стоит, но хочется все же в конце стихотворения причалить к какому-то берегу. Удается ли поэту нащупать этот берег, или все уносит вода?
Тут скажем, что речная вода — лейтмотив поэзии Зараховича. Это почувствует любой, прочитавший хотя бы несколько его стихотворений. Зыбкость образов, о которой мы говорили, — это, вероятно, и отражение чрезвычайно зыбкого мира, который нас окружает. Кто только об этом не писал. Но Зарахович нашел ключевой образ, который прочитывается почти во всех его стихотворениях — река тоже зыбка, а течет вот и ничего ей не делается:
…Это вода полыхнула за левой стеной
Шумная нынче вода у меня в голове
А на реке тишина — все круги по воде
…Вот бы еще догадаться, что в круге любом
Зверь или птица, сплывая, молчат о своем
— Не перевернутый бок, не слюнявая шерсть —
Что-то другое, — достоинство, может быть, честь.
А наше зрение — так же, как луч света — поскальзывается на поверхности воды, преломляясь и отражаясь или рассеиваясь, поскальзывается и спотыкается, и возникает остранение — река, находящаяся вроде внизу, дробя и перемешивая образы, становится миром горним, в котором все — настоящее, освобожденное от навязанных нами самими жестких рамок:
А вспомнится лишь небо и вода
Звук дерева, приподнятый обрывом
Над берегом, что сушит невода
На всю длину и высоту прилива.
Или это о море? Ну тогда:
Вся любовь твоя здесь, вся вина твоя в этой
Уходящей воде в недалекое счастье
В камышовое сито, да песочное тесто
Из которого лезут ничейные снасти
Или:
В этой реке невысокой на вид
……………………………………………….
Сколько же вечности этой на вид…
Что же напрямую проникает в этот речной-горний мир из земной жизни? Любовь, детство, звери, провожающие с берега глазами реку, птицы, деревья, еще мастеровые люди — лодочник, стеклодув, еще дома над водой, одинокие старики. Пожалуй, все. Похоже на эпизод “Рай” из “Сказки сказок” Норштейна — ничего лишнего.
Но все равно порой может показаться, что слишком много всего несет сама река Зараховича — образы сталкиваются, двоятся:
Рыбка-монах на колокольне
Попалась в сети и колоколит,
или:
Мечут волки икру
Во глубокой земле
Где пророс изумруд
И растаял алмаз
Где неведома сеть
И блестит на ветру
Избежавший крючка рыбий глаз,
или:
Перелетные лодки — громоздкие формы
воды
…………………………………………………………………………
Перелетные лодки, чернеющие золой
На снегу, что поднялся с земли,
Что шумит над землей.
Но если читатель понимает, что все происходит хоть и не прямо в реке, то, как в последних двух стихотворениях, где-то совсем рядом с ней, разобраться в происходящем ему нетрудно. Тем более что сам поэт подсказывает:
И свет, и тень, и отраженья их
И соразмерность образов двойных
Их нераздельность, будто сопричастность…
(Тут приходит на память пастернаковское “как образ входит в образ/ И как предмет сечет предмет”).
Сложнее читателю, когда это столкновение образов напрямую не прочитывается, как, скажем, в стихотворении “Зеркало”:
Тогда воды зеленоватый шар
Встает над озером и озеро пустое
Открыто и доступно всем — гляди
Как жизнь пускает к солнцу пузыри
Пузырь растет и лопается вскоре.
Вода собирается в шар и, словно
солнце, встает над озером, оголяя его дно. В конце состоящего из трех частей стихотворения читаем:
…Но омут, что, как водится — над нами
Червлеными сыграет плавниками
Разматывая солнце в пустоту…
Значит, речь о том, что мир речной схож с миром горним. Наверное, свидетельство этой связи миров и “полночный карп”, который “как зеркало расколот”. Но как это соотносится с другим образом стихотворения, с овцами:
Так и живем, как будто на весу,
Как всякий плод стареющего сада
Не овцы, говорящие в лесу,
Но овцы, что спустились за ограду —
читатель может только догадываться.
Наверное, поэт считает, что настоящая поэзия должна быть отчасти герметична, то есть содержать требующую разгадки тайну. Но в таком случае читателю должна быть сообщена информация, достаточная для такой разгадки. Если эту информацию поэт оставляет за собой, то стихотворение, как шар, прокатывается мимо читателя, не впуская в свою середину. Мне могут возразить, что книга Зараховича сквозная — читать и понимать ее надо всю целиком, и, скажем, слово “шар” то и дело в ней появляется — например, в “Стеклодуве”: “Так рыбе, взятой под стекло/ Приносят воздух в птичьем клюве”. И, чтоб понять стихотворение, надо прочесть и понять всю книгу целиком. В случае с “Зеркалом” у меня не получилось, и я оказался в положении ребенка, не расхлебавшего слишком густое варево:
…Поет петух из глубины похлебки
И сразу выдох, сдавленный в горсти
Ребенка, что почти сбежал из дома
С короткой удочкой — окликнут с полпути
До озера — шагает обреченно
…Среди гостей неловок, несмышлен
Вращает ложкой неживой бульон.
(“Кукареку”)
Тут, конечно, хочется сопоставить Алексея Зараховича с русскими метаметафористами: вот уж кто любил “замутить воду” — предложить требующую разгадывания метафору. Можно было бы заметить, что вот Алексей Парщиков по-другому смотрел на воду:
В этой дохлой воде, что колышется,
словно носилки,
не найти ни креста, ни моста, ни звезды,
ни развилки.
(“Лиман”)
вникнет луч напрямик и повиснет, застыв,
и разломится вдруг, и из бездны разлома
брызнет озера сильный и слитный порыв.
И, рядясь в берега, это озеро станет
прозревать от равнин и провидеть от гор,
и зверино и рыбно задышит, и втянет
в тяготенье свое беспредметный простор.
И тогда ты припомнишь, что миру начала
нет во времени, если не в сердце оно,
нет умерших и падших, кого б ни скрывало
от морей и от бездн отрешенное дно…
Но мне поэзия Зараховича, несмотря на сложность ее образов, кажется менее рассудочной, сконструированной, цитирующей, зато более органичной. Можно, конечно, сказать, что это оттого, что Зарахович реже выходит за пределы созданного им самим мира и таким образом по определению находится в органичной для него среде. Но мир Зараховича, повторю, вовсе не узок, просто поэт сосредоточивает свое внимание на тех областях реальности, которые считает наиболее важными. В этом, наверное, один из главных смыслов его поэзии.
Да, хотя внутренний мир стихотворений иногда остается герметичным, непроницаемым для читателя, сомнений в том, что для автора он полностью органичен, у меня нет. Поэтому так свободно использует поэт все регистры клавиатуры, чтобы извлечь нужное ему звучание. Он может, чтобы подчеркнуть незаданность, спонтанность своей речи, применить рифмы, которые и рифмами-то трудно назвать, скорее созвучия: “рассмеется — солнце”, “локоть — сохнуть”, или вот совсем уж на грани фола —“лицом — заподлицо”, но, идя за смыслом, ритмом, интонацией этого как бы не замечаешь, это не мешает. А есть у него и такие, которые сразу запоминаешь: “стеклодуве — клюве”, “изумруд — на ветру”, или “рыбьи”: “недалекий — окунь”, “сомовьи — любовью”, “жерех — берег”. Аллитерации бросаются в глаза тоже прежде всего “рыбьи”: “аукнется окунь”, “ямы сомовьи”, “жереха жар, холод налима”, но не только: “выплеснуть весну” или “шар воздушный вышутил”, или “обернув серебрящийся бок” — речь поэта хорошо инструментована.
Вернусь, однако, к своему вопросу — выплывает ли поэзия Зараховича к какому-то берегу? Думаю, нет. Но в этом ее отличительная черта, ее смысл. Берег поэта — это как раз река: твердь ускользает из-под ног, но подхватывает и не позволяет утонуть поток — поток речи, в котором сталкиваются сдвинутые со своих привычных мест образы. Зарахович дает почувствовать — мимо нас всегда течет невидимая река, своего рода эфирный ветер, в который мы все погружены, но движения которого порой не замечаем, считая мир раз и навсегда устоявшимся:
Ибо все реки, ибо все горы
Все человеки и все разговоры
Лишь обещание света, который
Снова не узнан — пойман так скоро.
Я думаю, эти сдвижки образов в поэзии Зараховича нашептывает сама среда его обитания: ведь украинская и русская речь как бы сдвинуты относительно друг друга, и слова одного языка, приобретая подчас новые значения, проглядывают в языке другом. К примеру, если вернуться к стихотворению “Зеркало”: украинское “шар води” по-русски будет означать “слой воды”. Возможно, эта перекличка отозвалась в стихотворении.
Да и сама украинская действительность, еще неустоявшаяся, незакостеневшая, порой меняющаяся на глазах. И понять ее поможет, наверное, как раз образ реки.
Известна сентенция — каждый поэт пишет одну книгу. Зарахович же добавляет к своей реке новые русла и устья — в циклы новой книги вошел ряд стихотворений из книг прежних. Новая книга — их продолжение и развитие. Река — дело живое.