Рассказ. С армянского. Перевод Соны Бабаджанян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2012
Ваграм Мартиросян
— армянский писатель и переводчик, автор семи книг, некоторые из них вышли в переводах во Франции, Канаде и других зарубежных странах. В 2000 г. вместе с поэтессой Виолет Григорян основал первый армянский литературный онлайн-журнал, объединяющий армянских нонконформистов. Лауреат первой премии конкурса “Армения-2020” (2005 г.). В журнале “Дружба народов” (2005, № 2) печатался его роман “Оползни”.
Кто был автором этих статуй, я не разобрался — в просторной пещере нигде ничего не было указано. Впрочем, одно было точно — стилем он обладал. А стиль заключался в поразительной естественности — человеческие фигуры были в натуральную величину, лица — будто живые, только какие-то испуганные, одежда сработана во всех деталях, вплоть до пуговиц. Мне показалось, что это восковые фигуры, но, дотронувшись до них украдкой, я понял, что они из камня. Несмотря на то что двери были открыты настежь и из зала ожидания любой мог войти, я долгое время оставался один, пока не появилась девушка. Она была не из робких, не прошло и нескольких минут, как она подошла ко мне и сказала, что некоторые лица здесь ей знакомы.
— Кажется, по телеку видела, в “Дежурной части”.
— Тут что — изображены одни преступники?
— Да нет, может, это те, которые “вышли из дому и не вернулись”, их обычно под конец объявляют.
— Какие-то лица и мне вроде знакомы, только не знаю откуда. А “Дежурную часть” я не смотрю.
— Кстати, ваше лицо мне тоже знакомо.
— Только не говорите, что видели меня в “Дежурной части”, пусть даже в объявлениях. Но что правда, то правда: я тоже вышел из дому и не вернулись.
Я заметил это “не вернулись”, но исправлять не стал. Ну, ляпнул и ляпнул.
— Да нет же, какая там “Дежурная часть”! Ой! Поняла. Точно… Как же это я сразу не узнала? Вы меня, наверное, не вспомните, но мы встречались. Я была студенткой, мы как-то пришли к вам с подружками, чтобы вы ответили на нашу анкету. Другие ничего, отвечали, а то и клеились, а вы сухо так сказали, что если мы и впредь будем составлять такие бессмысленные вопросы, то нам лучше подыскать себе другую профессию. Девчонки обиделись, а мне вот понравилось, как вы себя повели.
Я смутно припомнил нечто подобное. Приятно встретить в таком месте человека, который тебя знает, да к тому же еще и хвалит. Я пригляделся к ней повнимательней. Лет, наверное, двадцать пять — двадцать шесть. Джинсы и тонкий малиновый свитер с закрытым воротом. Издали она казалась ниже (наверное, из-за широких плеч), но на самом деле была высокой и у нее были широкие скулы. Широко посаженые глаза горели. На цыганку похожа… ну, скажем, на Кармен.
Не знаю, принято ли или, точнее, позволительно ли было обращаться с таким вопросом, но я не выдержал:
— Что вас сюда привело?
— А вас?
Я был почти уверен в таком ответе. Вернее, в том, что она ответит вопросом на вопрос. Большинство девушек так и поступают, даже в ее возрасте. Я перекрестился:
— Проходил мимо, вот и зашел.
Она так расхохоталась, что даже каменные изваяния и те, небось, дрогнули.
— Вы что, за дурочку меня принимаете?
— А что, не могло такого быть? Чтобы попасть сюда, надо, наверное, “иметь веру с горчичное зернышко”… — сказал я, хотя сам не люблю, когда по поводу и без повода цитируют Библию.
— Да если у тебя “вера с горчичное зернышко”… к чему сюда добираться? — ответила она.
Ты погляди-ка, соображает…
Я предложил ей пойти посидеть в зале ожидания.
— Такое впечатление, что эти изваяния так и пялятся на тебя.
Кроме того, я устал стоять, но признаваться в этом почему-то не хотелось, видимо, чтобы она не приписала это моему возрасту, я ведь был старше ее лет этак на пятнадцать.
— Да ну, какая разница — там народ будет пялиться.
— А мы подальше сядем.
Зал ожидания был пещерой поменьше. На высеченных в стенах скамьях сидели по двое, по трое, а на одной так и вовсе человек шесть-семь. Мы расположились на скамье почти напротив входа в выставочный зал, так что перед нами никого не было. Зато были там две огромные стеклянные витрины в человеческий рост, в которых вывесили какие-то иллюстрированные странички, напоминающие стенгазету — с огромными заголовками и крупным шрифтом, впрочем, с нашего места его все равно было не разобрать. Время от времени к витринам подходили люди, читали что-то и отходили.
— Тебя тоже преследовали? — спросил я, переходя на “ты” — ее тон располагал к этому.
Поначалу она меня не поняла, потом помотала головой.
— Ну, а вас, как я поняла, преследовали?
— Я сюда несколько месяцев добирался, чуть ли не год.
— Как это вы умудрились? Да сюда, какой дорогой ни добирайся, от силы два дня пути.
— Я начал шагать с улицы Демирчяна. Потом с Баграмяна свернул на Орбели, потом вышел на Киевян, по Алабяна до Физинститута… Потом по Аштаракскому шоссе…
— Я тоже вышла из Еревана по Аштаракскому шоссе, ясное дело — пешком… Но начала свой путь с третьего участка.
— Я без проблем миновал высотки шестнадцатого квартала, “Арменфильм”, не заходя в Аштарак, свернул налево по новому мосту и продолжал шагать, стараясь быть очень внимательным, чтобы не прозевать нужный поворот налево. Вот там-то я и оглянулся и заметил старуху в коричневом, которая шагала по той же стороне, что и я. Она была так скрючена, что лица не было видно. Помню, я тогда еще подумал: у нее, видать, нет денег и бедняге приходится пешком добираться до соседнего села. Была бы она поближе, я, может, ей денег бы предложил, хотя, даже когда дело касается помощи, общение с незнакомцами дается мне с трудом. В общем, прошагал я, наверное, еще минут десять, когда краем глаза заметил, что она все еще идет за мной. Прошло еще минут пятнадцать, расстояние между нами не только не увеличилось, но наоборот — сократилось. Я ускорил шаг. Она не отставала, хоть и казалось, что еле семенит.
— В деревнях знаете сколько здоровых бабок!
— Я перешел на бег, — повысил я голос, начиная раздражаться от того, что она меня перебивает, но, заметив, что люди оборачиваются в нашу сторону, взял себя в руки. — Она становилась все ближе и ближе, будто скользила по земле. Я понял, что она вот-вот настигнет меня. Тогда я обернулся велосипедом. Дорога шла под откос, и я помчался вниз. Оглянулся, а бабка моя обернулась стареньким коричневым “жигуленком”. Я стал “нивой”. Она — джипом. Я — BMW, она — “мерседесом”. Я стал гаишником, попытался ее остановить и оштрафовать за затемненные стекла. Но она и не подумала останавливаться, демонстративно промчалась мимо, потом повернула и на огромной скорости погнала прямо на меня. Я повысился в звании, стал лейтенантом, но она все неслась на меня, я стал капитаном, но и это не помогло. Я обернулся придорожным деревом, она стала зимой девяносто второго — девяносто третьего, и каждый второй прохожий прикидывал в уме, как бы повалить меня ночью — топором или пилой. Я неприметно раскинулся последней весенней травкой — она объявилась с косой в руках и стала меня косить. Я стал зерном, она — курицей. Так остервенело клевала меня, что до сих пор печень болит.
— А вы не пробовали обернуться иголкой? — спросила девушка.
“Начитанная, — отметил я в уме, — сказки уж точно читала”.
— Я обернулся иголкой, решив, что она станет ниткой и тогда я брошусь в
огонь — пусть обожгусь, зато отделаюсь от нее навсегда. Да и почему только я? Весь мир от нее освобожу. Но она стала наперстком, я наткнулся на него и отупел (ну, не так чтобы совсем). Я стал пальцем и надел его, она стала ладонью. Я — рукой, она — телом, я — мозгом, она — желудком. Я покинул Армению и отправился на остров короля Грейпфрута, в Страну Изобилия, где прямо на улицах растут апельсины и лимоны и где собирают по три урожая картофеля. Но и там не было счастья — остров разделен между двумя враждующими народами, которых не объединил даже референдум. Я отправился в страну короля Гуляша, но Смерть по-прежнему следовала за мной по пятам…
— Да как же она вас за границей-то нашла?
— Страна вошла в состав Евросоюза, я и из своего укрытия-то вышел и в столицу направился, чтоб поучаствовать в общем празднике. Так хитрая Смерть узнала от местных, что у армян там своя церквушка, и приняла облик моего приятеля, который из-за какого-то пустяка чуть было не оставил меня ночевать на улице.
— Неужто Смерть такая мелочная?
— Смер-тель-но.
Она засмеялась.
— А как вы от нее сбежали?
— Хотел было отправиться в королевство Кристиан Диор, но в той стране такая была бюрократия, впрочем, не исключено, что и тут не обошлось без ее козней. Вот я и решил скрыться в Армении. Вернулся и стал безобидным пожилым учителем в одной из пригородных школ. Смерть обернулась оптимизацией. Я стал крупным, годами простаивавшим заводом, а она приватизировала меня за бесценок и стала продавать по частям. Я стал предпринимателем, чтобы самому закупить эти части и развернуть новое производство, она обернулась налоговым инспектором. Я все повышал и повышал себя в должности, покуда не стал председателем парламента, она обернулась министром обороны. Я — оппозицией, она, сфальсифицировав
выборы, — президентом. Тогда я стал Советом Европы и осудил фальсификацию, она же провозгласила себя национальным менталитетом и проигнорировала мои заявления. Мне оставалось только стать ООН, но она тогда, наверное, стала бы Бушем…
И я попытался вновь пойти к Богу. Выйдя из дому, на сей раз пошел не в сторону Арагаца, а в противоположном направлении, к автостанции, купил там билет, сел на автобус Ереван—Гюмри, который попросил остановить точно на том месте, на котором в прошлый раз прервал свой путь. Но тут же свернул с шоссе. Часа три-четыре поднимался, обходя все поселения. Я понятия не имел — на Арагаце ли Бог или где еще. Но тут мне был дан обнадеживающий знак: я уже почти выбрался из глубокого ущелья, когда увидел, что по левую сторону, у самого обрыва, на плоском каменном пригорке танцует индус. Он был высокий, полноватый, как-то по-женски или бесполо, что ли, полноватый, с широкой, почти квадратной улыбкой, с подкрашенными глазами и губами, в традиционном национальном костюме, с браслетами на босых ногах, и позвякивание крупных бусин на этих браслетах было почти единственным музыкальным сопровождением его танца, не считая неизвестно откуда доносившегося слабого бренчания какого-то неведомого инструмента. Было видно, что индус — танцовщик искусный, но сам танец напоминал беспорядочное размахивание руками, как если бы человек потерял голову от радости.
“Тарана — экстаз, стихийный всплеск разрастающейся радости, ритмическое выражение ликования и восторга, — закончив танец и откланиваясь, запыхавшись, сказал индус на плохом английском, благодаря чему я его и понял. — Этим танцем артист пытается передать сокровенные чувства человеческого сердца — любовь, радость и упоение. Тарана в такте Тинтала строится по звукоряду Вриндабана Саранга Раги… Я человек чувствительный и глубоко тронут оказанным приемом”.
Будучи единственным зрителем, я ничего такого ему не оказывал. Но, тем не менее, досмотрел танец до конца, и — надо отдать должное — танец действительно был восхитителен. В особенности когда индус принялся крутиться вокруг своей оси с такой быстротой, что казалось, будто улыбка его неподвижна, а движется только тело.
— Мы же христиане, что индусу до нашего Бога?
— Разве Бог не един для всех? Впрочем, зрелище танцующего в горах Армении индуса поразило и меня. Я невольно стал озираться по сторонам, чтоб отыскать танцующих европейцев — раз уж мы индоевропейцы и индус уже имеется. Однако справа ничего не было, одни каменные глыбы. Я решил, что уже покидаю реальность и приближаюсь к Богу. Танец индуса околдовал меня, но уже темнело, и я продолжил свой путь. Не успел индус скрыться из виду, как на вершине ближайшей скалы я увидел Смерть.
— Вам не следовало садиться в автобус. Сейчас ведь все только маршрутками пользуются. Автобусы еле ползут, и садятся в них только те, кому сходить по пути, в каком-нибудь селе. Вот она и догадалась, что вы вовсе не в Гюмри едете.
Я поднял голову и уставился в потолок — к чему я все это ей рассказываю?
— Ну, продолжайте, продолжайте, не молчите, — сказала она.
— Я бежал, падая и поднимаясь, скатываясь со склонов и прыгая со скалы на скалу. Я уже задыхался, когда оглянулся и увидел, что вокруг никого нет. Из-под камня бил родник, я припал к нему и стал пить — вода была холодная, живительная. Потом оглядел себя с ног до головы — ни ран, ни царапин, даже брюки целехоньки, хоть раза два по ходу дела я слышал, как трещит ткань. Вдруг кто-то похлопал меня по спине. Обернулся — Смерть. Она приблизила ко мне свое лицо. Меня охватил ужас, я отвел взгляд… Но мы стояли не шелохнувшись так долго, что я не выдержал и взглянул на нее. Что сказать? Это было не так уж и страшно, потому что ничего, собственно, не было: вместо глаз у нее была пустота. Я ждал неминуемого, гадая, как и куда она меня потащит. Но она вдруг воскликнула…
Я запнулся.
— И что потом? Да рассказывайте же, я не буду вас прерывать. Правда.
— Смерть воскликнула:
“Тьфу на тебя, черт лысый… Это ж надо так… Ты погляди!”.
Я решил, что она вздумала втянуть меня в беседу, и не проронил ни слова. Но тут она такое сказала, что поди промолчи…
“Так ты же помер. Помер, а в списках моих не значишься”.
“Наверное, только что умер”,— отозвался я.
“Да нет, лет уж десять будет”.
“Может, я умер как поэт, поэты ведь живут недолго, а как прозаик еще жив?”.
“Нечего себя тешить, это раньше поэты недолго жили, а нынче — жди, как же…”.
“Зря тебе кажется, что все-то ты знаешь. Прозаики живут шестьдесят семь и три десятых года, а поэты — пятьдесят восемь и четыре десятых, это данные “Нью-Йорк таймс”. Я и дату помню: от двадцать четвертого апреля”.
“Какого года?”.
“Этого”.
“Вряд ли американская статистика применима к армянским поэтам, но даже если ты и прав, то ты до этих пятидесяти восьми и четырех десятых все равно годков пятнадцать не дотянул”.
“Может, я умер как советский человек, но воскрес как гражданин свободной Армении?”.
“Как советский человек ты не умер”.
“Значит, я умер как человек, а как гражданин еще живу”.
Она повернулась, чтобы уйти.
“Погоди, — окликнул я ее,— я могу привести и другие подтверждения того, что мог попасть в число мертвых… хоть и жив”.
Никаких подтверждений у меня, собственно, не было, просто мне стало как-то обидно: что если Смерть уйдет, а Бога я так и не найду? Я подумал, что, может, стоит упомянуть опухоль, которая около двух лет назад выросла у меня на левом боку? Но мерзавка точно читала мои мысли.
“Нет у тебя никаких подтверждений. То, что выросло у тебя на боку, — обыкновенный жировик, доброкачественный, к тому же он уже рассасывается. Меня не проведешь”.
Она повернулась и ушла.
Всего этого я девушке не рассказал.
— В общем, мы расстались.
— Но вы же сказали, что она что-то воскликнула.
— Воскликнула: “Э-ээ…”, потом повернулась и ушла. Видимо, просто хотела показать, что от нее не убежишь, — промямлил я.
— Какая невероятная история!
Вдруг какая-то женщина средних лет встала со своего места, быстро подошла к двери в глубине пещеры, дверь отворилась, и женщину втянуло внутрь.
Мы с девушкой переглянулись.
— Оттуда же никто не выходил, — сказала она испуганно.
Если она ждала, что я ей что-то объясню, то напрасно — я понятия не имел, что происходило внутри.
Какое-то время мы сидели молча. Черты ее лица нравились мне все больше и больше.
— А почему вы решили подняться на Арагац, если не были уверены в том, что Бог здесь?
— А куда еще мне было подниматься? Был период, когда я думал, что Он в Норвегии. Страна, о которой ничего не говорится в новостях, а значит, там спокойствие и достаток. Но потом я подумал, что стоит немного вникнуть — и станет ясно, что… Страны, они ведь как яйца: снаружи и не поймешь — сырые они, вареные или тухлые. Уж не знаю, мое это уравнение или кто другой придумал, но это правда.
Я хотел сказать — “сравнение”. Что это со мной творится?
— Ясно, — произнесла девушка безразличным тоном, — но какое это имеет отношение к Арагацу?
— Ну, первым делом я подумал об Арарате. Но гора-то, как известно, в Турции. Вот и остался Арагац.
Было очевидно, что мой ответ ее не удовлетворил, но добавить мне было нечего.
— Ну а ты? — я сообразил, что надо бы поинтересоваться и ею. — Ты знала заранее место, где обретается Бог?
— Конечно. Я пошла в церковь, зашла к священнику в исповедальню и сказала, что у меня к Богу есть огромная просьба, но я хочу обратиться к Нему лично, чтобы быть уверенной, что Он ее исполнит. Священник пытался меня отговорить, но, когда увидел, что это бесполезно, все подробно объяснил. Правда, все произошло не так быстро. Все, кого я ни спрашивала, либо прикидывались, что ничего не знают, либо лукавили, чего-то недоговаривали. Я поднялась со стороны Бюракана, даже в поселок зашла. В местном магазинчике ко мне подошла какая-то бабка, уборщица, наверное, впрочем, по вашим описаниям очень напоминавшая ту старуху, которая повстречалась вам. Ну, и говорит мне: мол, доселе ни змея на брюхе своем не доползала, ни птица на крылах своих не долетала, сяк же ты, девочка, сюда добрела?
— Сяк? — переспросил я.
— Да, “сяк”. “Сяк ты сюда добрела? Или тебе сам черт не брат?” Я говорю: бабуль, мы здесь еще прошлым летом отдыхали. Но она сказала, что не помнит такого. И вообще не помнит, чтобы после смерти Виктора Амбарцумяна кто чужой на летние каникулы в Бюракан поднимался, тем более молодая девка. Я спросила
у нее — какие дороги отходят от сельской площади. Она говорит: “Одна в Тифлис ведет, другая — в Ереван, ну а третья — гедан-гялмаз”. Ну, я сразу смекнула, что она-то мне и нужна.
— “Гедан-гялмаз” по-турецки значит ушедший не воротится.
— Еще старуха предупредила меня, чтобы я остерегалась закусочной “Хаш на высоте 3250 м”, там, мол, кругом полно пьяных мужиков. Ну, я ее и обошла за версту. Только, что самое противное, из-за этого мне пришлось идти по наполовину подтаявшему снегу. Никогда не знаешь — удастся сделать еще один шаг или провалишься по пояс. Хорошо еще, я набрела на родник, выпила воды — и усталость как рукой сняло. Погодите-ка, что значит “ушедший не воротится”? Наш священник ничего такого не говорил. Я передам Богу свою просьбу и вернусь в Ереван.
Я намеревался поступить точно так же, поэтому встал с каменной скамьи и сказал:
— Давай-ка подойдем и поглядим, что там в витрине написано. Может, это какая-то памятка, которую надо заранее прочесть? Мы часто пренебрегаем подобными вещами, а потом оказывается, что упустили важное.
Напротив витрин стоял низенький столик, на котором лежал пожелтевший номер “Работницы”, а рядом — свеженький “Vogue”. Я хотел было поведать девушке о советском журнале, но удержался: сам терпеть не могу, когда люди хвастаются своими знаниями, которыми обязаны исключительно своему возрасту.
В самой же витрине была вывешена сказка Туманяна “Глупец”. В кратком изложении.
Глупец
Жил когда-то бедный человек, и сколько он ни работал, сколько ни мучился, по-прежнему оставался все тем же бедняком.
Как-то раз, вконец отчаявшись, решил он: пойду-ка я найду Бога, разузнаю, сколько мне еще так мыкаться, да и попрошу для себя чего-нибудь.
По дороге человек этот встречает волка, красавицу и дерево.
а) Волк просит:
— Скажи ему, что живет на свете один голодный волк, днем и ночью рыщет он по полям и по долам в поисках пищи, да ничего не находит, сколько же еще ему голодать? Коли создал, отчего не кормишь?
б) Девушка спрашивает:
— Куда направляешься, братец?
— Да вот, иду к Богу.
Девушка умоляет:
— Когда увидишь Бога, скажи, что живет на свете девушка, молодая, здоровая, богатая, только нет ей радости, не может никак найти свое счастье — что же с ней будет?
в) Дерево жалуется:
— Скажи Богу, что ж это такое? Выросло я на берегу чистой воды, но зимой и летом стою сухим, когда же мне суждено зазеленеть?
Человек находит Бога, встает перед Ним и говорит:
— Добрый день.
— С добром пожаловал, — отвечает Бог. — Чего ты хочешь?
— А того хочу, чтобы ты всех равной мерой мерил, а не так, чтобы одному счастье, а другому — ненастье. Я вот сколько ни мучаюсь, сколько ни тружусь, а все никак досыта не наемся, а многие, кто и вполовину моего не работают, живут себе в достатке и спокойствии.
Бог говорит, что даст человеку его счастье, он вскоре разбогатеет, пусть, мол, идет себе и пользуется на здоровье. А остальным велит передать:
в) Засохшее дерево расцветет тогда, когда из-под него выкопают зарытое там золото, которое мешает его корням.
б) Девушка обретет свою радость и счастье, когда отыщет верного друга жизни.
а) Волк насытится, когда повстречает одного глупого человека и съест его.
Засохшее дерево предлагает человеку выкопать зарытое под ним золото, а девушка умоляет его стать ей верным спутником жизни, но человек, ссылаясь на то, что идет искать свое счастье и ему некогда, не выполняет их просьб. Когда он рассказывает об этом волку, тот съедает его как самого глупого человека, какого только встречал, и насыщается.
Как должен был поступить глупец, если бы он не был глупцом?
а) Он должен был выкопать зарытое под деревом золото, потому что это и было дарованное Богом богатство.
б) Он должен был стать верным спутником жизни для грустной девушки, чтобы обрести полное счастье. Даже в случае невыполнения пункта первого, он добился бы успеха, ибо девушка была не только здорова, но и богата.
в) Следуя указаниям пунктов “а” и “б”, он избежал бы гибели, поскольку богатство и жена спасли бы его от встречи с волком.
Каждый пункт изложения сопровождался двумя цветными иллюстрациями сатирического характера: на одной было изображено то, что сделал человек, и перечеркнуто красным крестиком, на другой — то, что он должен был сделать. Особенно удачной оказалась картинка, на которой двумя красными линиями был перечеркнут волк, получилось похоже на дорожный знак.
— Чушь! — воскликнул я и тут же осекся: сказанное могло относиться не только к витрине, но и к народу, и к Туманяну, а то и к самому Господу Богу. Но слово уже вылетело. — Никто в Армении не ведет себя, как этот глупец. Напротив. Любого спроси: всякий бы выкопал клад (я сказал “клад”, а не “золото”, видимо, “клад” звучало более сказочно), женился бы на девушке (интересно, как она выглядела, понятия о красоте со временем меняются) и от волка бы улизнул.
— Стало быть, правильно написал Туманян, что он глупец, раз никто не поступил бы так, как он.
— Как это правильно? — возмутился я, хоть и не сразу сориентировался, как можно опровергнуть ее слова. Потом логика заработала. — Если бы никто так не поступил, тогда какой был смысл писать сказку? Зачем надо было осмеивать глупость одного, если его примеру никто не следует? И не будет следовать. Сказки ведь нужны людям…
Я запнулся, она и так уже должна была понять.
— По-моему, есть много сказок, проповедующих такие идеи, которые принимаются всеми: добро, смелость, солидарность.
— Да, но, принимая их, люди не часто им следуют… собственно говоря, именно поэтому и нужны такие сказки.
— Ладно, стало быть, глупость человека заключалась в том, что не следовало ему рассказывать волку того, что с ним случилось по пути и кого он еще повстречал.
— То есть сказка проповедует, что надо быть скрытным и не отворять сердце первому попавшемуся волку? — не упустил я случая, чтобы сострить.
Она засмеялась.
— Никто из людей в сказке не остается в выигрыше, но и волку особо нечем похвастаться, — продолжил я. — Ну, скажем, попировал он в этот день на славу — человека слопал. Все равно ведь одними воспоминаниями сыт не будешь. А что потом?.. Он опять должен охотиться каждый день, пытаясь словить какую-нибудь тварность… то есть тварь, которая будет всячески пытаться улизнуть от него.
Откуда взялась эта “тварность”? Видимо, в голове моей вместе с “тварью” подсознательно крутилось еще и слово “живность”, и я не успел вовремя сориентироваться, какое из них употребить.
К витрине подошел человек лет шестидесяти. Мы принялись ходить взад-вперед по залу ожидания.
— Волк что-то означает. Туманян намекает, что человек человеку волк, — внезапно объявила девушка.
Я возразил: хотя, конечно, случается, что “человек человеку волк”, однако не чаще, чем какое другое животное: человек человеку бывает гиеной, носорогом, коровой, быком, львом, черепахой, ежом, ослом, лебедем, раком, щукой, жирафом, кенгуру, енотом и даже динозавром. Подобные случаи также описаны в литературе: лисья хитрость, медвежья услуга, собачья верность, преданность коня… притом события чаще всего разворачиваются между представителями разных видов.
— Поговорка про волка более распространенная.
Смирившись, я попытался развить предложенный девушкой вариант:
— Ну да. В конце концов, “волк” может быть чьей-то кличкой. Скажем, какой-нибудь Колян-Волк. Весь такой свирепый и изголодавшийся. Сидел с одним из местных. Ну, потом разыскал его, чтобы, слегка припугнув — слегка разжалобив, выцарапать у него что-нибудь, ан — не вышло. На обратном пути встречает он глупца. Тот замечает, что Колян-Волк смотрит на него как-то так, точно мысленно примеряет на себя его одежку и обувь, а правая рука у него в кармане, и оттуда что-то выпирает, уж не дуло ли пистолета? Он как дурак, перепугавшись, что тот его прикончит, выкладывает ему, что направляется к Богу. Так вот, поневоле, со страху за свою шкуру и выдает свою тайну. С другой стороны, так ведь оно и было… то есть все это чистая правда. Колян-Волк соглашается подождать.
— Звучит убедительно, — говорит девушка, — похоже на те истории, которые по “Дежурной части” рассказывают.
— На обратном пути глупец сомневается — рассказывать или не рассказывать о том, что поведал Бог. Он чувствует угрызения совести, которые не позволяют ему скрыть и нарушить Божью заповедь. Ну, и рассказывает… Что оставалось Коляну-Волку? Он ведь не был каннибалом, но ему было ясно, что “съесть человека” можно и в переносном смысле. И за несколько тысяч драмов он убивает героя.
— Почему за несколько тысяч драмов? Вам не кажется, что, узнав от героя, то есть от глупца, про зарытое под деревом золото, он пойдет и выкопает его? А потом еще женится на богатой девушке, скрыв свое криминальное прошлое.
Сказка вконец потеряла очарование, настолько она приблизилась к реальности.
— А может, это “Степной волк” Германа Гессе? — предложил я новую версию.
— А что, похож?
— Я не дочитал, но герой там — человек, то ли отвергнутый обществом, то ли отвергнувший общество.
— Откуда здесь взяться степному волку, Армения же горная страна? А вот волком Джека Николсона он вполне бы мог оказаться. И на самом деле съесть глупца, как в сказке.
— Потом его случайно ловят и тащат в зоопарк. А там выясняется, что остальные звери тоже раньше были людьми. Каждый рассказывает свою историю, кроме бедной обезьяны, которая как была обезьяной, так ею и осталась.
— Это почему же обезьяна бедная?
— Потому что… потому что она еще не произошла. То есть от нее еще не произошел человек. — “Она еще не произошла”. Надо же такое ляпнуть. — Но почему это мы считаем, что волк обязательно мужчина? Из сказки Туманяна пол определить невозможно. Я, к примеру, знаю девушку, у которой имейл — “volchica132”, то есть до нее уже была 131 волчица.
— Если это волчица, то как она потом, после того как выкопает золото, женится на девушке?
Она, похоже, уже точно решила, что волк завладеет и золотом, и девушкой. Во времена Туманяна однополых браков не было, так что я не стал возражать. Какое-то время мы шагали молча.
Со стороны одной из каменных скамей, двое из сидящих на которой по виду напоминали арабов, до меня стали долетать обрывки разговора:
— Подписали они договор на цельных три года, один он забрал, а второй — лысый…
— Поцеловал парень мамку-няньку в грудь, да и воротился домой…
— Поп на народ осерчал, говорит: “Что ж вы, проклятые, не дождетесь, чтобы человек помер, прежде чем в церковь-то его тащить? Я покуда его прикончил, совсем измотался…”.
— Был такой человек, сам армянин…
Вдруг несколько человек из разных углов зала ожидания повскакали со своих мест и скрылись в той самой пещере, где были статуи. Несколько других вскочили вслед за ними, но потом, не зная как быть, растерянно уставились друг на друга. Мы тоже направились в ту сторону из своего дальнего угла, но не успели сделать и четырех-пяти шагов, как в выставочном зале сверкнула молния, раздался страшный гром, а чуть погодя из дверей выплыла тоненькая, реденькая струйка дыма. Мы подошли поближе и боязливо заглянули внутрь. Статуи сотрясались, а у одной, которая с нашего места была еле видна, изо рта и ноздрей шел пар. Напрягая слух, можно было уловить доносившуюся изнутри музыку: то ли ангелы, то ли черти исполняли хором какое-то песнопение. Пели красиво, но было в этом песнопении какое-то угнетающее величие, которое вызывало у меня чувство отчаяния.
Долгое время никто не произносил ни слова. Я подумал, что один из нас двоих тоже может вот так внезапно уйти, и поспешно спросил:
— А, кстати, как тебя зовут? Извини, я не запомнил.
— Тагуи. Наши меня Тагу называют.
Тагуи — царица… Там были царицы, цари, князья, полководцы… — ни с того ни с сего произнес я про себя, но картину представить не смог. — Там были царицы, цари, известные политические деятели, кинозвезды… — Ну, этак пока дело до меня дойдет… — Там были царицы, цари, писатели…”. Вот зациклился.
— А вы никогда не оказывались в положении Глупца? Как вы поступали?
— С чего бы начать?.. С того, что много работал, а вознаграждение было ничтожным? У нас еще май, а я уже перевел книгу, повесть эту почти до середины довел, однако перспективы с публикацией и гонорарами пока туманные. Ладно, забудем, это у всех у нас так. Золото?.. В восемнадцать лет я три месяца мешал бетон на золотом прииске на Чукотке. Это был добровольческий стройотряд, насколько я
знаю — единственный в истории филфака. Но деревьев на Чукотке нет, даже кустов и тех нет, чтоб золото из-под них выкапывать. Самая пышная растительность в тундре — это трава. Там выше, чем на полметра над землей, ничто не растет. Землю рыть в условиях вечной мерзлоты — сплошная мука, она там твердая, как металл: раскрошишь на пядь, должен ждать, пока подтает, чтобы вычерпать воду и рыть дальше… А вообще, за вывоз золота с прииска и вообще из всего края десять лет полагалось. Никто из нас золота не привез. Потом я повстречал одну девушку, женился на ней, дважды, от каждого брака — по ребенку. Вот уже несколько лет мы живем раздельно.
— А теперь вам всем грустно, и вы пришли к Богу просить его, чтобы Он вас снова соединил?
Я представил, что нам всем грустно и мы независимо друг от друга приходим к Богу просить его о воссоединении, и вдруг все встречаемся здесь: жена, дочь, сын. Мне стало не по себе. Я пришел просить счастья, но… признаться постеснялся.
— Нет, — сказал я, — тут другое.
— Новую нашли? Жениться на ней хотите?
— Не нашел.
Она умудрилась так задавать свои вопросы, что я довольно много о себе рассказал. Один я, кажется, не умею выуживать нужные мне сведения окольными путями. Не время ли попробовать?
— А у тебя просьба конкретная? Сможет ее Бог сразу исполнить?
Она на какое-то мгновение замялась.
— Сможет.
“А когда твоя просьба исполнится и ты вернешься в Ереван, что будешь делать вечером?” — чуть было не спросил я, но начал издалека:
— А как тебе кажется, все только Бог решает?
Тагуи… Тагу призадумалась. Я надеялся, что она скажет: раз двое пришли к Богу, значит, судьба так распорядилась, точнее, что, может, именно такова воля Божья. Но она девушка, разве скажет такое первой? Нет, конечно. Если такое и случается, то только в кино, ну а в жизни… — разве что в Америке или в Швеции. Впрочем, и у нас бывает, только очень уж редко. Значит, сказать должен я. Но она намного моложе меня. Может, у нее и друг есть, ее возраста, а то и младше, или жених? Какой-нибудь исключительно положительный тип… Это ведь тоже только в книжках и в кино бывает, что герой всегда встречает девушку, которая свободна. Может, она опешит от такого моего намека? Тем более что мы только что познакомились, не считая мимолетного общения в связи с той анкетой. Мы с ней беседуем от силы час-полтора. Она может просто посмеяться надо мной. Но если я побоюсь спросить, то так никогда и не узнаю, что она думала. А вдруг то же, что и я? Циник сказал бы, что девушек такими намеками не удивишь. А циники почти никогда не ошибаются. В конце концов, она первая подошла ко мне в зале со статуями.
Я, наверное, еще долго бы мучил себя всякими “тем более”, “в конце концов” и “может”, если бы мои размышления не прервал прозвучавший у меня за спиной вопрос:
— Вы тут впервые?
Мы обернулись. Это был здоровый тип лет тридцати пяти, с мелкими глазками, кудрявый. Хотя май выдался прохладный, да к тому же в пещере всегда холодно, он был в одной рубашке. Впрочем, это не вызывало удивления — стоило лишь взглянуть на его румяные щеки.
— А вы? — спросила Тагу.
— Я вот уже второй раз… — Мы вытаращили глаза: надо же, повадился… — …как на Арагац подымаюсь. Родственник из Америки приехал, ну, мы его взяли. Четыре тысячи девяносто метров — это тебе не шутки, разеваешь рот, как рыба, воздуха-то не хватает. Но нам-то все нипочем, курильщиков меж нас нет. Мы все четыре вершины вдоль и поперек облазили, только вот сколько ни проходили здесь прежде, ничего такого не видали — ни входа в эту пещеру, ни людей никаких.
Выговор у него был не ереванский, но откуда он, угадать было трудно.
— А теперь тута то же самое… Хоть бы кто мне сказал, чего это никто, кто туда ни зайдет, обратно не выходит… А те чудики чего целой стаей к статуям пошли?
— Или же как понять, когда чья очередь? — поддержала девушка.
— Ну, это-то я знаю: будет тебе видение — встанешь и пойдешь.
Создавалось впечатление, что он знает кое-что еще.
— А кто те двое, что на арабов похожи? — спросил я.
— Они из Ирака прибыли, мусульмане. Из-за американцев они у себя не могут к Аллаху обратиться, ну, вот и пришли сюда.
— Ладно, а можно еще спросить?
— Я — Мелик. Мело.
Тагуи, в свою очередь, назвалась, а меня Мело прервал, мол, не надо, я тебя знаю.
— Мелик, мне показалось, люди в очереди сказки друг другу рассказывают.
— А чего еще здесь рассказывать, не анекдоты же?
— А вы сказки знаете? Может, расскажете? — попросила Тагуи.
Девушкам нравится, когда им рассказывают сказки. Хотя… Чего это я заладил: “девушки”, “девушки”, как восемнадцатилетний юнец, честное слово.
Наш собеседник на миг заколебался. У меня появилось время, чтобы перехватить инициативу, но сказки были моим слабым местом — я не знал ни одной. Мне их в детстве никто не рассказывал, да и сам я никому их не рассказывал.
— Которую рассказать: “Пепек, Бепек, Фелек” или “Сказку Кючук-Мурада”?
Мы с Тагуи переглянулись. Предпочтение отдали второй, хотя “Пепек, Бепек, Фелек” звучало не менее многообещающе.
— Ладно, расскажу тогда “Сказку Кючук-Мурада”.
Одному царю все никак с женами не везло, какую ни возьмет, все оказываются негодными и распутными. Двадцать раз кряду женился, и все двадцать жен как на подбор оказались негодными, он им всем велел головы поотрубать, а сам задумал такую себе девушку в жены добыть, что в жизни молока сырого в рот не брала.
Дал он свои слугам мешок золота и послал их искать по разным царствам-государствам, чтобы, как только где какая царская жена родит дочь, они отдали золото да взяли бы ту девочку ему в жены. Он ее вырастит и женится на ней. Пошли слуги к одному царю — жена у того только что дочь родила. Дали ему мешок золота, взяли дитя, положили в сундук и привезли своему царю. Тот бросил девочку в отдельную комнату и запер ее накрепко, да так, чтоб свет солнечный в ту комнату не проникал. Только старуха одна каждый день приходила и той девочке еду приносила. А слугам-поварам своим царь строго-настрого приказал: смотрите, чтобы в мясе, которое ей относят, костей не было, не то, неровен час, дитя малое по неразумию бросит кость в окно, окно разобьется, свет солнечный и проникнет в комнату.
Раз отнесла ей старуха мясное кушанье. И в блюде том кость осталась, доела девочка свое кушанье, а кость бросила в окно, окно разбилось, свет солнечный проник к ней в комнату. Она-то за всю свою жизнь света белого не видывала, перепугалась сильно и все хохотала. Пришла старуха, увидала, что окно разбито, и подивилась.
А дитя принялось старухе жаловаться: “Что со мной? Маетно мне”.
Ну, та и давай ей рассказывать, что снаружи-де белый свет, жизнь да смерть, радость да горе.
Послала девочка к царю человека и говорит: “Я хочу белый свет повидать”.
Отдал царь приказ, чтобы пустили ее по саду погулять. Пошла она гулять по саду, видит там студеный источник, отпила из него воды, а вода та, оказывается, не простая — Вода бессмертия.
Пролежала девочка после этого девять месяцев и родила сына. Назвала его Кючук-Мурадом. Но недаром жила она затворницей, царю-то и невдомек было, что сына она родила. Царь уже хотел жениться, только девушка все отнекивалась, мол, мала я еще, обожди еще семь годков. Подрос Кючук-Мурад и пошел во двор, с детворой поиграть. Но дети били его и гнали от себя, приговаривая: “Пошел отсюда, у тебя отца нет. Сирота ты”. А бедное дитя и впрямь не знало отцова имени, что ему было сказать?
Раз воротился он домой в слезах и говорит: “Как моего отца звать, матушка? Затравили меня дворовые дети, говорят, что я сирота”.
Мать говорит: “Нет у тебя отца, сынок, ты от Воды бессмертия зародился. А слова этого боле не произноси, не то дойдет до царских ушей — не миновать беды”.
Отважный Кючук-Мурад услышав это, вывел ночью из царской конюшни двух огненных скакунов: одного сам оседлал, на другого мать усадил, и сбежали они.
Ехали они, ехали, долго ли коротко ли — одному Богу ведомо, пока не доехали до дома одного дэва, к дверям которого тот приставил огромный мельничный жернов, а сам внутри затаился. Взял Кючук-Мурад тот жернов одной рукой и отбросил на пять верст. Увидал это дэв, подивился, а про себя подумал: “Я сам-то с трудом тот жернов с места сдвигал, как же он его так далеко закинул? Худо мое дело”.
Сели мать с сыном поесть. Дэв со страхом сквозь щелочку поглядывает на Кючук-Мурада. А тот позвал дэва, чтобы сел с ними за стол. Когда они поели и встали из-за стола, принялись они с дэвом биться. Замахнется дэв палицей, Кючук-Мурад схватит, он замахнется — дэв схватит. Но раз Кючук-Мурад так метнул палицей в дэва, что тот на тыщу кусков разлетелся. Кючук-Мурад порубил его на мелкие кусочки, покидал те кусочки в черный мешок и схоронил. А матери наказал, чтоб не ходила мыть голову на том месте, не то дэв оживет.
Только мать у него была своенравная: каждый день мыла голову как раз над тем местом, а поскольку Кючук-Мурад в это время ходил охотиться, то не мог видеть этого. И дэв ожил. Мать Кючук-Мюрада того дэва полюбила, и вместе они стали прикидывать, как бы от сына избавиться, чтобы дэв на ней жениться мог.
Дэв ей наказывает: “Ты сиди себе дома, голову понурив, а когда он придет и спросит, отчего ты грустишь, скажи ему, что хочешь орлиного молока. Коли он за молоком этим пойдет, то уж не воротится, потому как на том пути повстречается ему силач Глнк, уж от него-то не отвертеться, всякий, кто его голос услышит, тут же на месте и глохнет”.
Так бессердечная мать и сделала — послала сына за орлиным молоком. Шел Кючук-Мурад, шел, повстречал по дороге старика.
— Здравствуй, отец, — говорит наш добрый путник.
— Здравствуй, сынок, — отвечает старец. — Дай тебе Бог доброго пути. Куда путь держишь?
Тот ему ответил, что идет за орлиным молоком. Удивился старик и говорит: “Послушай-ка ты меня, сынок, не ходи туда. Тысячи людей ходили, и ни один не вернулся, и ты не воротишься. Жаль мне тебя, не ходи туда, сынок”.
Но Кючук-Мурад ответил: “Будь что будет — пойду”. Старик говорит: “Ну, раз так, будь осторожен, орел тот сидит на тополе, а на лапе у него гнойник. Там земля — сплошной песок, ты этот песок разрой и, спрятавшись в яму, выпусти стрелу в его больную лапу, сам не показывайся, не то он тебя в клочья раздерет. Орел взвоет от боли и скажет: “Узнаю, кто в меня стрелу пустил, — на мелкие клочья разорву”. Но как только гной из раны вытечет, ты уже не бойся. Избавившись от гнойника, скажет орел: “Вот бы знать, кто мне так услужил — от боли избавил”. Тогда скажешь ему: “Тот, кому ты молоко свое нальешь в бурдюк, из своего птенца сделанный, да на второго птенца груз положишь”. Он не пожалеет, даст своего молока.
Ну, пошел Кючук-Мурад и все, как ему тот старик велел, сделал, и орел дал ему молока.
Тогда Кючук-Мурад сказал орлу: “Отдай мне двух своих птенцов, чтоб я одного зарезал и сделал из него бурдюк, налил бы в него молока да взвалил бы бурдюк на второго, чтобы тот донес”.
Орел сказал: “Вот он я, вот мои птенцы, Бог с тобой, забирай одного и зарежь его, сделай из него бурдюк, налей в него молока, только зарежь его подальше от меня, в таком месте, чтоб я его голоса не услышал”.
Кючук-Мурад сделал бурдюк из одного птенца, налил в него орлиного молока, взвалил бурдюк на второго птенца и пустился в обратный путь. По пути тот старик попросил у него стакан молока, выпил и обернулся молодым парнем. Отнес он молоко матери, мать выпила и стала красивой девушкой пятнадцати лет.
Только опечалилась она, что сын ее воротился, и сказала: “Что ты мне за отраву дал, сын?”.
Дэв научил ее, чтобы она отправила Кючук-Мурада за львиным молоком, потому как оттуда ему уж точно не вернуться, там тьма-тьмущая змей, они его заживо проглотят. Встал Кючук-Мурад поутру и, воскликнув: “Ей, святый Боже!”, пустился в путь. А тот старик опять на дороге сидит и говорит ему…
— Так разве тот старик не превратился в “молодого парня”? — перебил я.
Кудрявый похлопал глазами, точно не сразу понял мой вопрос, потом ответил:
— Так ведь сказка же, он снова состарился. Ну, так вот, старик и говорит: “Львица та — на горе, что Черной кличут. На той горе столько змей, что они тебя вмиг сожрут. Ты обмажься дегтем и иди, они почуют запах и отпрянут. Там есть бассейн, ты из него воду вычерпай, залей его вином и водкой, придет львица, напьется, захмелеет, закачается, тут-то ты и выскочишь из своего укрытия, снесешь ей голову и выдоишь. У нее еще два детеныша есть, не оставляй их там, возьми с собой, они тебе еще пригодятся”.
Кючук-Мурад пошел и все так и сделал: зарезал львицу, выдоил молоко, забрал двух ее детенышей и воротился домой, отдал молоко матери.
Та выпила и опять говорит: мол, что ты мне, сын, за отраву принес? Долго думал дэв, как все-таки от Кючук-Мурада избавиться, и говорит той женщине: “На сей раз пошли его на остров Семи морей, где живут мои братья дэвы, у них там есть сад, где каждый год три арбуза вырастает, пусть принесет”.
Поутру послала бессердечная мать туда своего сына, и он — больно уж любил свою мать — пошел. Опять тот старик на дороге сидел и, выслушав Кючук-Мурада, сказал ему: “Придешь на остров Семи морей, где дэвы живут, заберешься к ним в сад, срежешь один арбуз, одну половину поставишь перед одним львенком, другую — перед другим, а сам спокойно ляжешь спать”.
Оседлал Кючук-Мурад коня, пустил впереди себя двух львят и прямо к острову Семи морей помчался. Добравшись до места, прямо к бахче направился. Соскочил с коня, срезал арбуз, половину съел сам, другую коню скормил, второй арбуз поделил, одну половину поставил перед одним львенком, другую — перед другим, а сам накрылся буркой и заснул. Один из львят тоже заснул, но сомкнул при этом только один глаз. Как только кто-то из дэвов увидел, что у них на грядке человек спит, выскочил, чтобы его на куски порубить, но тот львенок, что не спал, набросился на него и разодрал в клочья. Тут и другой львенок проснулся. И когда за первым дэвом явились остальные братья, львята их всех порвали.
Проснулся Кючук-Мурад и очень обрадовался, узнав, что его львята дэвов поубивали.
— А чего это львята помогают убийце своей матери? — удивилась девушка.
— Сказку эту мне моя бабка сказывала. Я слово в слово помню. Как она сказывала, так в точности и вам передаю.
— Ладно, не обижайтесь.
— Так на чем я остановился?
— Кючук-Мурад… — подсказал я.
— Да, так вот, Кючук-Мурад… Зашел он в дом тех дэвов, видит — девица-красавица. Пала она в ноги Кючук-Мураду и говорит: “Я дочь такого-то царя, меня эти дэвы похитили, но отныне я твоя, а ты — мой. Разве смогу я найти кого-нибудь отважнее тебя?”.
Взял он эту девушку, которую звали Мирджан-ханум, да двух своих львят и пустился в обратный путь. Шли они, шли, дошли до развилки, тут Кючук-Мурад и говорит Мирджан-ханум: “Я пойду к своей матери, а ты ступай к своему отцу, я найду тебя, приду, и мы с тобой поженимся”.
Обменялись они кольцами, она пошла к своему отцу, а Кючук-Мурад взял арбуз и отнес своей матери. Мать опять опечалилась, что сын вернулся, и говорит: “Ох, сын, не снадобье ты мне дал, а отраву”.
Долго дэв с бессердечной матерью ломали головы, как бы извести Кючук-Мурада, да только ничего не придумали. Раз мать спросила: “Сын, что тебя одолеть может?”.
Тот ответил: “Цепи от сундука”.
Она и обвязала ему руки цепями от сундука, да только отважный Кючук-Мурад так тряхнул ими, что разлетелись они на тысячи кусков.
Мать опять спрашивает: “Что тебя одолеть может?”
Он говорит: “Веревка из конопли”.
Принесла она веревку из конопли, связала ему руки, но он и веревку разорвал.
В третий раз мать спросила: “Что тебя одолеть может?” Он ответил: “Дугова тетива, если два моих больших пальца сложить да обвязать ею, мне не высвободиться”.
Она сделала точь-в-точь, как он сказал. Тряхнул Кючук-Мурад руками, да только не смог высвободиться, тетива впилась ему в пальцы по самые кости.
Говорит мать дэву: “Неси меч, снеси ему голову”.
А тот отвечает: “Как же я ему голову снесу, он же сын твой родной, не дело это”.
Выкололи они ему глаза, отнесли подальше да бросили в ров.
— Получается, дэв и тот совестливей матери, хоть Кючук-Мурад и убил его братьев, — заметил я.
— Может, он не такой уж страшный да волосатый урод был, — сказала девушка.
— С чего это вдруг? — поинтересовался я.
— Ну, послушать мужчин, так если красивая женщина кого-то им предпочла, значит, тот наверняка дэв.
— Знаешь, светловолосым и белолицым женщинам часто нравятся именно такие, черные и волосатые. Может, это именно такой случай?
— А может, мать потом все-таки пожалеет о том, что сделала?
— Всему свой черед. Потерпите чуток — узнаете.
Во рву о Кючук-Мураде заботились те два львенка. Они таскали хлеб из домов и бросали ему в ров, он ел и не умирал. Те львята были шибко прыткие. Раз один купец пересчитывал свои деньги, так они стащили у него мешок и бросили в тот ров. Кючук-Мурад очень удивился — кто это ему деньги бросил? Купец смастерил сеть, чтоб деньги достать, а Кючук-Мурад сам сел в нее, вызволился из рва и поведал обо всем, что с ним приключилось. Купец поклялся: мол, все, что у меня есть, отдам, ничего не пожалею, а глаза твои вылечу. Ну, Кючук-Мурад и отдал двух своих львят тому купцу в подарок. Только купец как ни бился, как ни старался, не смог ему глаза вылечить.
А теперь посмотрим, как там Мирджан-ханум, что она-то делает? Проведала она, что Кючук-Мураду глаза выкололи, и открыла приют для слепых, слепые со всего света собирались у нее, она их на свои деньги кормила и лечила, чтобы прослышал про то Кючук-Мурад и тоже пришел к ней. И вот купец тот, поняв, что ничего сделать не может, привел Кючук-Мурада в приют Мирджан-ханум, чтобы его там исцелили. А сам, совсем уже нищий, все до последней копейки истративший на лечение Кючук-Мурада, взял двух львят и пошел своей дорогой.
Раз Кючук-Мурад велел налить в стакан вина, кольцо, что подарила ему Мирджан, бросил в то вино, отдал стакан слугам и велел отнести его Мирджан-ханум: “Скажите ей, чтобы этот стакан, будь в нем даже отрава, выпила за Кючук-Мурада. Скажите, мол, один из слепых просит ее об том”.
Слуги его просьбу выполнили.
“Ну, коли он Кючук-Мурада помянул, будь это даже отрава, я выпью”, — сказала Мирджан-ханум и выпила. И когда осушила стакан, вдруг кольцо упало ей на колени. Как увидела она его, тут же рухнула без чувств. Слуга же, что принес вино, решил, что в стакане была отрава, вернулся и принялся бить Кючук-Мурада, покуда Мирджан-ханум не привели в чувство и она не пришла и не вызволила его.
Мирджан-ханум попросила у отца своего много денег, и отправились они с Кючук-Мурадом странствовать по свету, чтобы вылечить ему глаза. Пришли они раз к какому-то источнику, сели возле него. Мирджан-ханум увидала, как одна лягушка упала на спину, подошла да перевернула ее обратно на живот.
Лягушка говорит: “Ну, коли ты мне добро сделала, и я тебе добром отплачу. Знай: вода этого источника целебна для глаз, ею можно слепых лечить”.
Обрадовалась Мирджан-ханум и говорит: “Со мной человек слепой, что мне сделать, чтобы исцелить его?”
Лягушка говорит: “Слепи глаза из речной грязи да и вставь их ему вместо глаз, потом окропи этой Водой бессмертия, и по Божьему велению они исцелятся”.
Сделала Мирджан-ханум как было сказано, и Кючук-Мурад исцелился.
Говорит он тогда Мирджан-ханум: “Ступай к своему отцу, а у меня есть одно заветное желание, должен я его во что бы то ни стало исполнить. После этого мы с тобой обвенчаемся”.
Пошел Кючук-Мурад к своей матери и увидел, что они с дэвом поженились и нарожали детей, которые сидят вокруг печи: кто голосит, кто хлеба просит, и все как один покрыты шерстью. Достал он свой меч и перебил их всех, а сам пустился в обратный путь, к своей Мирджан-ханум. По дороге встречает он нищего с двумя львятами. Спрашивает, кто он такой. Тот отвечает, что он — некогда богатый купец, который все добро истратил, чтобы исцелить Кючук-Мурада, да не вышло, вот он и обнищал. А львята признали Кючук-Мурада и давай лизать его на радостях.
“Пойдем со мной, — сказал Кючук-Мурад, — все, что ты на меня истратил, верну тебе сторицей”. Привел его к царю, тот дал ему денег, и стал купец богат как прежде.
А Кючук-Мурад обвенчался с Мирджан-ханум, и закатили они пир на весь мир, семь дней да семь ночей играли свадьбу.
— Сколько дней, сколько ночей? — переспросил я механически.
Я давно уже слушал только краем уха, все больше и больше злясь на то, что в самый судьбоносный момент своей жизни так вот попусту убиваю время.
— Семь дней, семь ночей.
— Почему это Кючук-Мурад не узнал купца, ведь с ним были его львята? — задумчиво спросила девушка.
— Идиотская сказка,— сказал я, — вот почему.
— Чего это она идиотская? — вскинулся кудрявый.
— Ну, идиотская — и все тут. Во-первых, Кючук-Мурад дурень. Мать его раз за разом на смерть посылает, а он все никак этого в толк не возьмет. Потом она спрашивает его: “Что тебя одолеет?”, и уже кажется, что он решил обхитрить ее, но тут он сам поминает дугову тетиву (я так понимаю, что это тетива от лука?) и в итоге лишается зрения. Не говоря уже о сплошной путанице в мелочах.
— Например?
— Например, силач Глнк, от одного голоса которого все кругом должны были оглохнуть, так и не появляется.
Кудрявый в замешательстве запнулся.
— А почему купец не продал своих львят, раз уж он так обнищал? — подхватила Тагуи.
— Сяк?.. Так ведь единственный смысл этой сказки, наверное, в том, что торговец ни с того ни с сего вдруг кому-то помогает, к тому же совершенно бескорыстно. Ну, разве что еще история невезучего мужчины, бедного царя, о котором мы с самого начала забыли, ведь его двадцать первая жена тоже оказалась негодной и вышла замуж за дэва…
— А вы знаете, что означает Кючук?
Кудрявый собрался было уже сам ответить.
— Нет-нет, погодите, — остановила его девушка, — пусть он скажет.
— Не знаю, — ответил я. — А ты-то сама знаешь?
— Нет, но это ведь имя главного героя, и, может, если бы вы знали его значение, то не считали бы сказку идиотской?
Хотел было я возразить и на это, но почувствовал, что они вот-вот объединятся против меня. Пока я размышлял, как бы им ответить, в разных концах пещеры начали вставать люди, часть из них зашла в зал со статуями, остальные вообще вышли наружу. Я прошел за первыми несколько шагов и увидел, как вход в пещеру на мгновение отворился, а потом снова замкнулся. Когда я обернулся, кудрявый держал девушку за руку.
— Я такой же беданюха, как и ты, — уловил я его последнюю фразу.
— А что это — беданюха? — спросила Тагуи.
Я схватил кудрявого за руку и процедил сквозь зубы:
— Пусти ее.
Чуть было не закатил ему оплеуху, после которой наверняка началась бы потасовка. Он выглядел покрепче меня, но испугало меня не то, что могу оказаться побитым, просто у меня никогда не возникало желания кого-то ударить. Драка — не решение проблемы, это жестокость, унижение… Правильнее — убить, как это делают в сказках. При этой мысли в зале сверкнула молния: свет проникал неизвестно откуда, а следовавшие один за другим раскаты грома сотрясали стены. Ах, вот оно какое, это предупреждение свыше, подумал я с неожиданным чувством легкости — вот он каков, грозный гнев Божий… Потом я заметил, что мои собеседники ошарашены не меньше моего: судя по выражениям их лиц, они тоже восприняли это знамение как кару за свои мысли.
Мело убрал руку. Хуже всего было то, что на самом деле он и не хватал девушку, каким-то странным образом мне это просто показалось оттуда, где я стоял.
— Не место тут, не то я бы этого так не оставил, — пригрозил он.
— Да что это с вами? — упрекнула меня Тагуи с неожиданной нежностью в голосе.
— Все мы добирались сюда за самым заветным… — продолжил кудрявый напористым тоном, но вдруг резко оборвал сам себя. — Вы вдвоем пришли или тут повстречались?
“А почему бы мне не сказать, за чем я пришел?” — подумал я, но… не получилось, вместо этого я сказал:
— А тебе-то какое дело?
Он, кажется, всерьез насторожился:
— Ладно, без обид… Мало ли, может, доведется в наши края попасть… И жилье имеется, и племянник депутат…
Я ухмыльнулся.
— Ничего плохого я не хотел, а знакомство никогда не помешает, глядишь, и пригодимся друг другу. Если адресок свой оставите, я вам рыбу свежую привезу, забесплатно. А та рыба, что на рынке, я-то знаю, сколько ей дней.
— А ты за чем пришел? — спросил я.
— Я Бога должен об оросительной воде попросить. Я бы и за деньги устроил, но чего зря тратиться?
Я ожидал, что его тут же на месте поразит молния, — в таком-то месте! — но ничего не произошло. Потом я вспомнил, что минутой раньше сам хотел человека убить, пускай такого, как он. Вероятно, мысли мои отражались на лице, не знаю, но тут Мело сообщил, что увидел знакомого и должен отойти.
— Спасибо, до свидания, — попытался я напоследок сгладить ситуацию.
Он зло посмотрел на меня и удалился, видно, решил, что я издеваюсь. От противоречивости ситуации — я, вроде бы уравновешенный человек, вдруг смог люто возненавидеть случайного встречного — мозг мой накалился, казалось, вот-вот расплавится.
— Эх, только бы Господь исполнил мою просьбу… — вернул меня к действительности вздох девушки. — Я ж ее так люблю!
— Кого?
— Тетю. Разве я не сказала?
— Нет.
— Ой, извините, мне показалось — сказала.
— А что с ней случилось?
— Подозревают очень нехорошую болезнь.
— А сколько ей лет? — задал я традиционный вопрос.
— Наши все молодые, пятидесяти еще нет.
— А мои родители были намного старше меня. Они за последние два года умерли.
По всему было видно, что ей это незнакомо.
— Интересно, правда, что мы с вами тут встретились? В жизни ты совсем другой, чем по телевидению.
— Все так говорят, без исключения.
Она перешла на ты. Вместо радости это пробудило во мне тревогу. Я что, опять испугался сложностей?
— А ты… — начала было Тагу.
Я так и не узнал, что она собиралась сказать, потому что тут на меня снизошло видение, и я понял, что пришел мой черед. Передо мной поплыли знакомые лица, одни удерживали меня, другие подталкивали вперед. Ноги сами понесли меня к входу, который втянул меня внутрь…
Я пришел в себя, когда услышал вопрос:
— Зачем ты пришел?
Даже не видя Его, я не мог ошибиться в том, кому принадлежал голос.
— Господи, — сказал я. — Господи, Боже мой… — Мне стало тяжело, почти невыносимо произносить слова. Какое-то время я просто ловил ртом воздух. — Добрый день.
— С добром пожаловал, — ответил Бог. — Чего ты хочешь?
— Пришел счастья для себя просить, — выдавил я из себя.
— Чего?
— Счастья, — повторил я.
— Ты с какой планеты?
— С Земли.
— Сколько тебе лет?
— Сорок пять.
— Ты что, глупец? — Я промолчал. — Ты ищешь счастья или удовольствий?
Вопрос был очень неожиданным, я надолго задумался.
— Время поисков счастья для тебя прошло.
— Ты Бог армян? Все вокруг меня только это и твердят.
— А ты армянин?
— Армянин.
— Значит, я Бог армян. — Это было для меня неожиданностью. — Разве вы сами не говорите, что Бог повсюду? И вы правы, хотя не надо понимать это буквально. Твоя просьба — просьба юноши, зрелый человек должен думать о более серьезных вещах.
— Так разве моя вина, что в Армении человек до сорока лет — ребенок,
а потом — старик? Нет у нас среднего состояния зрелости.
— Во многих странах, особенно африканских, есть особые обряды инициации, благодаря которым мальчик, юноша становится зрелым мужем. Могли бы перенять у них.
— Мне уже поздно… Смерть сказала мне, что я уже умер. Ни жив ни мертв.
— А что тут удивительного, когда ты засыпаешь с медяками на веках?
Все знал.
— Это для Харона — древнегреческого божества. Между прочим, в списках нашей Смерти я не значился.
— Деньги любят все — это оказалось самым удачным изобретением человечества. Ты ввел в заблуждение “нашу Смерть”. Видно, ты — в списках Харона.
— Так Харон, стало быть, действительно до сих пор существует? То есть то, что я делал, не было игрой?
— Если ты играл, то не существует, но если действительно верил…
— Мы что, сами решаем, есть Ты или нет, все дело в нашей вере?
— Есть вещи, которые решаете вы сами.
— То есть Ты Бог, которого я представляю… по своему образу и подобию?
— Можешь думать и так.
— То есть, по-Твоему, я сам не согласен, чтобы Ты мне даровал счастье?
— Это ты сказал.
— А что же мне теперь делать?
Он на какой-то миг замолк, потом гневно спросил:
— Зачем ты пришел, чего ты хочешь?
Он что, до сих пор шутил?
— А того хочу, чтобы ты всех равной мерой мерил, а не так, чтобы одному счастье, а другому — ненастье. Я вот сколько ни мучаюсь, сколько ни тружусь, а все никак досыта не наемся, а многие, кто и вполовину моего не работают, живут себе в достатке и спокойствии.
— Ты трудился, чтобы не трудиться. От лени. А писательство — это ведь твой собственный выбор. Не сам ли ты заявлял, когда бросал высокооплачиваемую работу, что будешь жить, полагаясь на “бога романистов”? — Он засмеялся. — Ну вот, таковы возможности “бога романистов”, особенно в вашей стране. Взамен ты обрел свободу, о которой многие могут только мечтать.
— Но свобода эта мне дорого стоила… Когда я месяцами не нарушал твоих заповедей, душу мою разрывал какой-нибудь давний грех, а я вдруг совершал какой-нибудь новый, еще более тяжкий, чем прежние, и хотя, сократив общение с людьми, большей частью грешил я помыслами, со временем прощать самого себя стало невозможно.
— Покуда человек жив, он грешит. Потом кается. А дети и пьяницы так вообще выплескивают все наружу. Вы, писатели, тоже. А если вы к тому же еще и пьяницы, то все, что думаете, у вас на кончике языка… или пера.
— Иногда я думаю: может, я слишком часто нарушал Твою заповедь “не суди”?
— Заповедь звучит не так. “Не судите, да не судимы будете”. Невозможно жить без того, чтобы не судить, но ты должен знать, что от твоего суда ждут милости, точно так же, как, когда судить будут тебя, ты будешь уповать на чью-то милость.
— Все это слишком сложно для меня. Видимо, поэтому моим излюбленным состоянием теперь стал сон. Тем более что в это время вместе со мной спит и живущее во мне чудовище.
— Не переигрывай, ты не в театре.
— Я утратил свой смысл… От этого я люблю себя все меньше и меньше. А если я не люблю самого себя, как же я возлюблю ближнего своего? В лучшем случае, согласно Твоей заповеди, не более, чем себя самого… То есть — никак.
— Обычный кризис, который с незначительными индивидуальными особенностями, овладевает многими, чтобы не сказать всеми.
Я пожалел о том, что жалобы мои были такими тривиальными.
— Но почему вместе со свободой на меня навалились беды, почему я вечно оказываюсь в тупике и даже тогда, когда я невиновен, у меня не бывает ни малейшей возможности оправдаться?
Он прервал меня:
— Потому что ты бывал виновен раньше, но не был обвинен. В любом случае эти беды не от свободы, это беды твоих несвободных дней, платить за них ты начинаешь, когда становишься свободен… И еще отдаешь дань распространенному у вас заблуждению, будто свобода сама по себе — уже счастье. На самом деле есть большая разница: когда ты несвободен, у тебя — заботы, когда свободен — проблемы.
Эта Его точка зрения была для меня новостью, но я на удивление быстро принял ее:
— Так вот почему я чувствовал себя так замечательно, когда жизнь для меня… для всей страны превратилась в хаос — мы себя чувствовали свободными. Чем упорядоченней она становилась, тем более безнадежной, ужасной казалась.
Он долго рассматривал меня. Потом ободряюще сказал:
— Так и есть. Порядок — смерть, хаос — жизнь.
— Так Ты сторонник хаоса?
— Сторонник?! Слово твое неуместно. Но скажу: в расширяющейся Вселенной соотношение между хаосом и порядком изменяется не в пользу первого. О процессе можно судить на примере временной эволюции к равновесному состоянию в разреженном газе, когда описание системы проводится с помощью функции распределения (фазовой плотности) в шестимерном пространстве координат и импульсов. Это ограничивает предусмотренную мной свободу.
Вроде бы я ничего не должен был понять, но, видимо, восприимчивость моя обострилась, мне показалось, что я могу с легкостью изложить Его мысль в формулах… И путаницы в словах не будет, как это случалось раньше.
Я припомнил начало нашей беседы.
— Ты спросил, с какой я планеты. Разве к Тебе приходят и с других небесных тел?
— Кроме вашей есть только две обитаемые планеты, я думал — все знают.
— В последние месяцы я не особо следил за новостями. А какие?
— Ад и Рай.
— Так, стало быть, это планеты?
— Планеты. Земля — третья, я изгнал одну пару из Рая, от них вы и расплодились. От вас же самых злых я отправляю в Ад, а нищих духом — в Рай. Остальные умирают — и все. Это последнее не следует никому сообщать.
— Рай… То есть Царствие небесное. Вот уже сколько времени я чувствую себя нищим духом…
— Нет. Нищие духом — это юродивые, калеки… А то где же справедливость, чтобы те же люди и на земле были богаты, здоровы да сыты, и на небесах…
Было еще кое-что, что постоянно занимало мои мысли:
— А Ты поможешь остальным просителям, которые пришли с Земли? — я не осмелился напрямик спросить о Тагуи, не знаю, как бы вы поступили на моем месте.
— Смотря кому. Одним будет видение, что желания их исполнятся, других я превращу в камень — тех, которые после всего, что сотворили, еще имеют дерзость являться мне на глаза.
— Стало быть, те изваяния были живыми людьми?
— …
— А бывает так, что двое…
— Ты задаешь столько вопросов, будто это по-прежнему твоя профессия, — прервал меня Он. — Позволь и мне задать вопрос. До тебя тут один показал мне картинку, чего-то не захотелось мне у него спрашивать — может, чтобы не усомнился в моем могуществе. В долине, очень похожей на настоящую, ползло удивительное животное: огромный змей, больше дракона, зеленый. Тело его в длину было покрыто прозрачными чешуйками, сквозь которые видны были поглощенные им люди… Но они, точно ни в чем не бывало, спокойно сидели себе в животе змея.
— Это был поезд, Господи.
— А что такое поезд?
— Что-то вроде каравана тележек, только работающий на электричестве.
— Значит, вы уже изобрели электричество?
— Мы и более крупные открытия сделали, — прихвастнул я и перечислил некоторые, но космические корабли не упомянул, вдруг бы это Ему не понравилось и Он еще чего доброго сбросил бы их вниз. — Но разве Ты не знаешь, что творится на Земле? Не следил за делами человеческими за последние две сотни лет?
— Пока я здесь разговариваю с кем-нибудь минут двадцать — двадцать пять, на Земле проходит двадцать пять лет.
На миг я оцепенел.
— И Ты ни во что там не вмешиваешься?!
— Зря жалуешься. Посмотри на лица прохожих, всем им стыдно. По женщинам это, может, и не так видно, если они все еще красятся. Вот и все мое вмешательство. А так, скажем, два парня любят одну девушку, что бы ты сделал на моем месте?
— Значит, в этом и состоит задача человека: грешить и стыдиться?
— Я дал им разум, пусть не грешат.
— И животные инстинкты.
— На то и разум, чтобы обуздывать инстинкты.
— Если позволишь… Не правильнее ли было бы, чтобы Ты заботился не о нескольких сотнях людей, а хотя бы о народах, то есть о множестве людей?
— Я не могу помочь одному народу, потому что это будет за счет другого: каждый из них меряет себя по времени своей мощи. Кроме того, история человечества — это история войн, открой любой учебник и прочти. Мне, что ли, вмешиваться в ход войны и решать ее итог в пользу того или другого народа? Может, мне еще и воевать на стороне одного из народов, как это делали древнегреческие боги? Между прочим, меня об этом до сих пор еще никто и не просил, ко мне приходят исключительно по личным вопросам.
— Я прошу.
— Поздно. После того, как я сказал.
— А нельзя ли вот так: я попрошу, чтобы власть в нашей стране была справедливая и честная, это желание всех, всего народа.
— Нет, так я все равно нанесу вред другим народам. Уж соседям вашим это точно отравит жизнь. Что правда, то правда: ваш мир получился несовершенным. В конце концов, я создал его всего за семь дней… точнее, за шесть. Не потрудился над ним как следует, как над остальными. Но я создал и восхитительные вещи. Думаю, не стоит перечислять. Надеюсь, что большинство мною довольно.
Он ждал от меня ответа. Это тоже испытание? Лично от Него? Как мало видел я счастливых людей. Каких страшных бед я только не был свидетелем и жертвой. Но если я возьму на себя груз ответственности за правду, то могу так огорчить Бога, который и так делает все в меру своих сил, что испорчу Ему настроение, и Он совсем перестанет заниматься делами человеческими. А кроме того… что я мог сказать, чтобы это было от имени всех?
— Людям достаточно знать, что Ты существуешь, Господи.
— А теперь встань и иди. Мы с тобой уже больше часа разговариваем.
— Куда?
— По дороге ты найдешь свое счастье.
— Не надо смеяться.
— Не надо задавать нелепых вопросов.
У меня больше не было времени.
— Если ты отказываешь мне в счастье… Могу я попросить Тебя о другом, этим я не потревожу ничьей воли и зависть ни у кого не вызову.
— О другом — проси!
— Воскреси мою мать.
— Когда ты был ребенком, ты искренне молил, чтобы я за счет твоей жизни продлил жизнь твоей матери. Это, разумеется, когда ты еще не решил, что ты подкидыш.
— Не знаю, с чего это я так вдруг решил, я ведь был шестым ребенком в семье, пусть и не похож лицом на братьев и сестер.
— У всех детей возникают такие мысли. Этим вы придаете силы настоящим подкидышам и сиротам.
— Ты сделаешь то, о чем я попросил?
— В свое время я исполнил твою просьбу. Причем в подобных случаях я не сокращаю жизнь просящего. Эту твою просьбу я тоже исполню, если ты хорошо подумал.
Я не подумал хорошо, но очень соскучился по матери, поэтому кивнул.
— Да будет так, — сказал Он.
…Мать стояла возле расщелины в скале. Она выглядела так, как в последний день свой жизни. Я обнял ее. Почувствовал, что внутренне немного успокаиваюсь. Потом сообразил, что невольно опираюсь на нее и она вот-вот выскользнет из моих объятий, если я ее не удержу. Я крепко схватил ее за руку, и мы стали спускаться. Тихонечко, мелкими шажочками, потому что она была очень слаба, а склон Арагаца, известно, каменистый.
— Я знала, что ты придешь мне на помощь, — сказала мать, — мой святой сынок.
— Ах, ма… какой там святой, о чем ты…
Она не ответила.
— Раньше ты, наверное, знала, кто я, а теперь не знаешь. Я столько лет ни о чем тебе не рассказывал… чтобы ты не страдала из-за меня. А многое я просто постеснялся бы тебе сказать.
— Да, сынок.
Она смотрела не на меня, а перед собой.
— Но знаешь ли ты, во скольких своих бедах виноват был я сам: я не делал того, что, знал, было единственно правильным, на подлость пытался ответить тем же… И даже это у меня не получалось. В итоге и силой на силу не отвечал, и не принимал смиренно… Я никого не предавал, но и невинных защищал не часто. Изменял своим принципам… И в то же время хотел, чтобы меня считали честным и хорошим.
— Да, сынок.
— Я ужасный человек, да, мам?
— Да, сынок.
Мать меня не слушала. Я решил припомнить что-то такое из содеянных мной злодеяний, чтобы вывести ее из этого равнодушного состояния, но ничего подходящего не придумал. Она заговорила первой.
— Ты хоть ел что-нибудь?
— Да нет, мам, какое там, забыл…
— Неужто и с тебя Господь спросит? Поешь.
Она все тяжелей повисала у меня на руке. Мы сели под первым попавшимся деревом — огромным деревом с пышной кроной на берегу чистой воды. Мне показалось, что я понимаю его язык, хотя не сумел даже определить, какое это дерево, знания о природе всегда влетали мне в одно ухо, а из другого вылетали.
— Садись, это последний спокойный миг твоей жизни, — прошелестело оно.
— Ты должно было быть сухим, что произошло? — прошуршал я в ответ.
— Сотни лет назад один крестьянин вскопал землю под моими корнями, чтобы помочь мне. Там оказалось золото, он достал его, и я снова зацвело. Потом многие приходили, как ты. Ты еще с вопроса начал, а другие так сразу бросались копать.
И действительно, вокруг его корней земля была вся перерыта и выворочена.
Дерево, девушка, волк… Я вспомнил девушку… Тагуи. Может, подождать, она, наверное, тоже пойдет этой дорогой. Потом вдруг до меня дошли слова Бога о том, что на земле проходят десятилетия, пока человек рассказывает Ему свои заветные желания. Я поднял мать, и мы пошли дальше. Трудно, было очень трудно продвигаться вперед. Вдали уже показалась лента асфальта, когда моя мать снова заговорила:
— Сынок, сынок.
— Да, мам?
— Сколько же мне еще жить?
— Останься, мам, останься! — взмолился я.
Какое-то время она пыталась собраться с силами. Мы молча зашагали дальше, пока не дошли до дороги, за поворотом которой я увидел на обочине пчелиный улей. Из домика пчеловода вышел какой-то парнишка и, приставив ладонь ко лбу козырьком, принялся смотреть в нашу сторону.
— Какой сейчас год? — крикнул я.
— Полшестого, — сказал тот, взглянув на ручные часы.
— Да нет же, год какой, спрашиваю.
— Две тысячи семьдесят третий.
Я остолбенел… Невозможно, невозможно… Поздно, было слишком поздно… Прошло намного больше, чем я даже мог себе представить. Я автоматически сделал еще несколько шагов, уже почти полностью взвалив на себя мать, и не заметил, как сошел с дороги. Мы с ней уже совсем обессилели и сели на какой-то камень. Мать закрыла глаза. Чуть погодя она безвольно приникла ко мне. Потом угасла…
Как мне теперь быть? Вырыть ногтями могилу, чтобы похоронить свою мать? Мать, единственного человека, который еще мог понять меня. Никого из моего времени уже нет в живых. Господи Боже! Неужто ради встречи с Тобой я потерял все… все, что еще не потерял? Я почувствовал, как из глаз моих катятся слезы. Потом заплакал навзрыд и стал кричать: глупец, глупец, глупец!..
Темнело. Взошла круглая ясная луна. Мне показалось, что плач мой постепенно перерастает в вой.