Рассказка
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2012
Дмитрий Борисович Сучков
родился в 1959 г. в городе Грозном. Учился на филологическом факультете Грозненского университета. Служил в Советской армии. В 1986 г. поступил в Литературный институт им. Горького. С 1997 г. по 2010 г. вел авторскую литературную программу “Соглядатай” на радио “София”. В 2004 г. в издательстве “Парад” вышел его роман “Shit & меч”. Печатается в “толстых” литературных журналах.Рассказы из книги “Грозненские рассказки” можно прочитать в Интернете на сайте АПН: http://www.apn.ru/authors/author643.htm. Последняя публикация в “ДН” — “Палатошные рассказки”, № 11, 2007. Живет в Москве.
“В Германии будет свернута рекламная кампания, слоганом которой была фраза “Jedem das Seine” (“Каждому свое”), — причиной для этого стали многочисленные жалобы на “оскорбительный” характер кампании.
Щиты с надписью “Jedem das Seine” были размещены на 700 автозаправочных станциях. Это была совместная акция компании Tchibo, предлагавшей посетителям заправочной станции выпить кофе, и производителей бензина Esso. Авторы концепции рекламной кампании не знали, что эта фраза была написана на воротах концентрационного лагеря Бухенвальд, а кто-то вдобавок посчитал, что она “может восприниматься в Германии как призыв к массовым убийствам”.
Представители Tchibo уже принесли извинения всем, чьи чувства оскорбила рекламная кампания, и пообещали убрать все щиты как можно скорее.
Ранее этот слоган использовали в своих акциях в Германии Nokia, Rewe, Microsoft и McDonalds. Каждый подобный случай вызывал критику в адрес компаний”.
В уголовную полицию Альфред Хендке пришел из армии. На его глазах разваливали берлинскую стену, но это его особо не впечатлило. Развалили и развалили, чего уж теперь, рыдать от счастья, что ли. А ведь люди рыдали. И плясали, и целовались. Целовались со всеми подряд. В смысле друг с дружкой. И выпивали. Прямо на улице. И тоже с кем попало. Несколько раз предлагали и ему. Он показывал на автомат, на погоны, и виновато, но твердо отказывался. На него смотрели с недоумением. Потом пристала какая-то журналистка, просила повернуться так, эдак, фотографировала. Он попозировал ей как мог, но когда она потянула за автомат, взял ее за руку, за худенькую такую лапку, и отвел лапку в сторону. Так она и осталась стоять, с поднятой рукой. Получилось, что она держит ее в фашистском приветствии. Альфред рассмеялся и показал ей средний палец. Он видел, так в американском кино посылают на хер. Журналистка повесила фотоаппарат на шею и показала ему в ответ два пальца с обеих рук.
— Ты псих! — крикнула она по-английски. Альфред понял ее, он учил английский в школе.
— Каждому свое! — крикнул он в ответ по-немецки. — Йедем дас зайне.
Журналистка наклонила голову, как ворона, задумалась. Вспоминай, вспоминай, умница. Нам, немцам, не надо вспоминать, что это за волшебные слова. Он повернулся и пошел в казармы. Пришел, и там митингуют. Какие-то важные дядьки из бундесрата. Орут, аж очки запотели, флагами машут. А в столовой хоть шаром покати. И вечером всех отпустили по домам на три дня. Да все бы и так разбрелись, бардак царил жуткий в городе. Он пришел домой, никого не было. Зато холодильник был забит пивом. Альфред выпил пива и завалился спать. Опрометчивый поступок, после пива спать. Обязательно приснится какая-нибудь чепуха. Летающие голые девки, камень в пропасть из-под ноги, визг покрышек за спиной. Чепуха и чепуха, а страшно. Просыпаешься оттого, что орешь как резаный. И в сортир мчишься на полусогнутых. А все пиво!
Когда он вернулся через три дня в часть, оказалось, что теперь он живет в новой стране. В новой так в новой, кто б спорил. Но из благоприобретений от объединения Альфреду досталось только одна радость, он познакомился со своим дедом. Дед оказался здоровский старикан. Он и надоумил Альфреда пойти в полицию.
Поскольку инспектор Хендке был мужчина обстоятельный, то снов он принципиально пытался не смотреть. Но они, подлые, таки пытались ему присниться. Может, чтобы спасаться от них, он послушался деда и пошел служить в уголовку. По такой службе особо не разоспишься. За день надергаешься так, что потом и не вспомнишь, как ботинки в прихожей снимал. Если хватило сил это сделать. А если уставалось не особо, Альфред шел махнуть рюмку-две в забегаловку у трамвайного круга. Там работал его знакомец еще со школьных времен, хохотун Хупперт. Зануда при этом еще тот. Гундит, гундит, потом зальется как соловей. И опять гундит. На радио похоже, о! Только без сигналов точного времени.
Но сегодня ко всяким глупостям добавилась уж совсем наиглупейшая. Приехал какой-то кекс из Берлина и объявил, что будет проводиться учебная тревога. Но не чего-то там тревога, а тревога компьютерная. А кто курсы еще не закончил и в компьтерах ни бум-бум, и полный чайник, тот пускай себе валит домой. Если понадобиться, у всех есть рация. Да и просто мобильная связь. Ни бум-бум оказалось всего трое чайников на весь отдел. Пришлось тащиться к Хупу в забегаловку. Поскольку в дому родном убиралась фрау из фирмы бытовых услуг “Свободные руки”.
В подвальчике было тихо, пролетарский народ еще работал, а забулдыги еще не проспались со вчерашнего. Посетителей было двое, пенсионеры из этого же дома. Похрюкивая погасшими трубками, старички сосредоточенно решали бесконечную и безнадежную шахматную задачу из затрепанного журнала. Фигуры на доске стояли как вкопанные.
— Мое почтение, уважаемые! — Инспектор помахал старичкам рукой. —
Я посмотрел ответ в следующем номере, подсказать?
Это была дежурная шутка. Старички вежливо изобразили в ответ улыбки и зашуршали спичками.
Хендке подошел к стойке и с удовольствием огляделся. Да, все было точно так же и тогда, когда он пришел сюда в первый раз. Только старина Хуп был помоложе, не такой пузатый и не такой лысый. Зато девушка за его спиной не постарела ни на йоту. Все тот же синий муаровый воротник, шикарная люстра за спиной, непонятные красные фрукты в вазе по правую руку, золотые тюрбанчики шампанских бутылок.
А может, это никакие и не фрукты? На помидоры похоже. “Фоли-Бержер”, — в который раз инспектор попробовал про себя волнительные слова на вкус. Сладко. Надо бы доехать, в конце концов до этого Парижу. Хотя и понятно, что выйдет из такого вояжа. Выйдет, как всегда, разочарование. И девица эта давно померла. Найти могилку? Сыщик он или кто. Да и не сложно, наверное. Он вычитал в энциклопедии, что девушка эта, Сюзан, стала потом любовницей первого биографа этого парня, художника. Вот только парень этот к моменту запечатления красотки Сюзен был уже дряхлым старичком. Интересно, волновала ли она его как женщина? Скорей всего, скорей всего. Французы, они такие, живчики.
Хупперт достал из-под прилавка две початые бутылки коньяка и поставил перед Альфредом.
— Подешевле, подороже?
— Ни то ни се! Свистни своему монтенегру, пускай сварганит омлет с колбасятиной. — Монтенегрой он называл, и совершенно справедливо, повара-черногорца. — Три яйца, три ложки сливок, и травы там всякой побольше.
— В ночь пойдешь в засаду? — Хупперт заулыбался. — Снова будешь албанцев в турецкой общаге гонять? Или курдов в русской? Вот только как ты их различаешь? По запаху?
— Давай, наливай. — Инспектор ткнул пальцем в пивной крантель. — Никаких засад. И никаких курдов. Компьютерная тревога у нас. Чуешь, чем пахнет?! — инспектор тяжко вздохнул.
— Снова надерут тебе задницу! За то, что ты враг прогресса. Ты же до сих пор даже не знаешь, где в твоем телефоне список последних звонков. И время выставить не можешь. Ты ретроград, Альф!
— Да дело не во мне на этот раз. Дело в тебе! — Инспектор таинственно глянул по сторонам.
— Не понял.
— Американцы подарили нашему управлению такую штуку, которая автоматически снимает кассовые показания во всех торговых точках города. В магазинах, в прачечных, в кинотеатрах. Короче везде. Везде, где в помещении есть телефон. Ну, и касса, понятное дело.
Хупперт посмотрел на телефонный аппарат, висящий на стене между флагом футбольного клуба “Карл-Цейс” и здоровенными лосиными рогами, увы, пластмассовыми.
— И что с того?
— Все показания сводятся в компьютер и потом отправляются в налоговое управление. И если там твоя декларация не сходится с тем, что насчитал компьютер, получай повестку. А дальше… Дальше ты и без меня знаешь. Лучше и не думать. Чего ты ручонки-то вытираешь? Вспотели?
— Ничего не вспотели. И когда ж это заработает все?— Хупперт продолжал смотреть на телефон, но уже с прищуром.
— Сейчас испытания. Натаскают наших парней, что и как. Потом поправки надо внести в закон. Думаю, не раньше чем через полгода. Это в лучшем случае. Через год уж точно.
— Полгода, угу. Понятно. — Бармен посмотрел на телефон, как на таракана в чашке с кофе, вздохнул. — Но и без телефона нельзя. Многие заходят позвонить. А уж заодно и пивка, или рюмашку.
— Так тебе чего волноваться? Ты же все по-честному, нет? — Инспектор принял кружку, лизнул пенную шапку. — Ой-ой! А что это еще за румянец у нас проступает на честном лице? Какой-то болезненный румянец, Хуп.
Пытка неожиданно закончилась, поскольку хлопнула входная дверь и в кафе ввалилась Паулина, топая солдатскими ботинками.
Паулина работала стажером-секретарем в одном с Хендке отделе. Помимо этого, она училась на юриста, волонтерила в доме престарелых и в свободное время зажигала в качестве “фронтвумен” самой отвязной в Веймаре металлической команды, от одного названия которой Альфреду мерещился запах горелой резины и его начинало подташнивать. Группа называлась “Antiglobalipsis”. Самое же важное в жизни инспектора Пау делала тайно, она скидывала в компьютер за Альфреда всю его, требующую электронного вида, служебную документацию. Хендке же, в порядке взаимовыручки и ответного дружеского жеста, раз в месяц ходил к обер-бургомистру Штефану Рольфу и клятвенно заверял его, что стажер Паулина Рольф со своими братьями по трэшу, траву не курит, колесами не закидывается и, более того, медленно, но верно, склоняет в католичество всех бусурман, приходящих каждую субботу поугорать на концерты в рок-клуб на Гросмуттерлайте. Он и сам туда приходил.
И когда ему на глаза попадался очередной отморозок с гляделками, остекленевшими от дури, инспектор лично проводил с ним воспитательную беседу. Насколько она умещалась в рамки закона, не нам судить. Да и само это выражение “синий омлет” скорее похоже на грубую народную метафору, но никак не на диагноз из протокола медицинского освидетельствования. Да и до протокола надо еще доползти.
— Тебе надо пойти на компьютерные курсы, Альф. — Девушка достала из рюкзака морковку, редьку и яблоко. — Или у тебя скоро начнутся неприятности. Я даже знаю, когда. — Она выщелкнула лезвие из перочинного ножика и начала зачистку и нарезку вегетарианского боекомплекта.
— Когда? — Инспектор поддержал разговор автоматически, все его внимание было приковано к рукам Паулины. Его снова, в непонятно уже который раз, заворожил этот веер тонких взмахов и плавных отчерков. Казалось, что пальцев у нее не десять, а больше. Это как с той низенькой собачкой на прогулке, умилялся инспектор. Он даже нашел репродукцию этой картины, но имя художника не запомнил.
— Неприятности у тебя начнутся ровно через месяц. На следующий день после того, как я уеду в Мюнхен.
— Что ты там забыла? — заволновался Хендке.
— Семинар. Две недели. Вот тебе телефон. — Перед инспектором порхнула в воздухе и приземлилась на стойку визитная карточка. — Это моя приятельница. Она тебя знает. Позвонишь ей, она расскажет куда, когда и все прочее. Договорились?
— Угу. — Инспектор теперь смотрел на то, как Паулина ест. Как двигаются ее губы, щеки, как проступают на виске и исчезают ниточки вен.
Вот съедена долька яблока, следом кружок редьки. За ним длинный морковный лепесток.
Насколько же я ее старше, задумался он, быстро посчитал и не стал расстраиваться. Смешно расстраиваться, если каждый раз цифра у тебя получается одна и та же. А еще смешней расстраиваться после того, как ты уже три раза видел ее с этим сутулым парнем с серьгой в губе. Дурацкие бакенбарды какие-то. Забиваюсь на ящик пива, что он их подвивает щипцами! Серьга, кстати, тоже дурацкая.
Вот только она, видимо, думает по-другому.
— Так ты обещаешь мне, да?
Ее голос на выдохе щекочет ему шею. Даже сидя рядом, за стойкой, она все равно на голову ниже его.
Обещаю? Что я должен пообещать? Ах да, чертовы компьютерные курсы. Стрелочки, кнопочки, шаг первый, шаг сто первый.
— Заметано. Ты права, надо. Сегодня же позвоню. — “Часиков в семь позвоню, а потом как врежу… чего-нибудь наотмашь успокоительного. И выключу на хрен все телефоны, пускай потом начальство обделается до скрежета зубовного. И до закуривания сигареты с фильтра”. — Давно хотел тебя спросить. Но это личное, учти.
— Ты про это? — Паулина провела обеими руками по бритой голове. — Не смущайся. Рано или поздно все про это спрашивают.
— И что ты всем отвечаешь?
— Сделай, как я.
— В смысле?
— Обеими ладонями ото лба. Медленно. Вот так. Давай, и все поймешь!
И Паулина сунула инспектору под нос свой бритый затылок.
Обалдевший инспектор Хендке, взрослый баварский мужчина, рост 183, вес
90 кг, уложивший как-то на асфальт за полторы минуты четверых сутенеров одной с ним комплекции, в общем, вполне себе крутой и конкретный парень, с изумлением обнаружил, что у него дрожат руки и что неплохо бы их вытереть бумажным полотенцем. Ведь гладить девушку по голове потными руками не принято. Не гигиенично. А уж про хорошие манеры и говорить не приходится.
Поэтому Альфред продышался на раз-два-три, вытер руки салфеткой и сделал это.
— Классно? — спросила Паулина.
— Угу! — промычал в ответ Альфред.
— А мне по кайфу втрое больше твоего, прикинь. Такая вот песня. И с перхотью не морочишься. Альф, ты чего, заснул? Или заторчал?
— Заторчал, — честно ответил инспектор. — Поэтому пойду вздремну.
Заметим, что когда инспектор встречал Паулину без формы, а в сценическом наряде, а такое случалось несколько раз, первым его желанием, однозначно подсо-знательным, было дернуть наручники с ремня, приплющить бритоголовую к стенке, двумя щелчками стальных носков неуставных “катерпиллеров” раздвинуть ноги в леггинсах с флюорисцирующими черепами, глодающими друг друга и … И что? Зачитать права? Проверить документы?
Вот так и нарвешься на нервный срыв прямо на службе.
Из всех этих буйств своей подкорки инспектор сделал строгий вывод. Если в здравом уме бродят такие непристойные мыслишки, то что же может разыграться во сне. Нет, отказываемся мы сны смотреть вообще. Эдак досмотришься и до порнушки. И доказывай потом самому себе, что ты ни при чем.
Поэтому каждый раз, увидев во сне, что сон его накрывает и предполагает вовлечь его в некую сомнительную историю, Хендке просыпался и брел на кухню. Там он мутил коктейль из настойки корня валерьянки и дикого лавра, выпивал его, запивал это дело стаканом горячего шоколада и, будь здоров, не кашляй. Спи себе дальше, никто в твою чумную голову уже не постучится.
Кроме будильника. Его-то инспектор нынче и выключил, когда вернулся домой. Инспектору хотелось выспаться. В субботу ожидался футбольный матч. А это значит, что пара-тройка его подопечных, из числа горячих арийских парней приложат толику усилий и в отдельно взятых пивных недосчитаются в целости кружек, стульев и зубов. Или чего похуже.
Умудрился же без двух минут пенсионер, отец троих детей, уважаемый сантехник Клаус Зугге разнести вставной челюстью витрину в ресторане “Орешник”. Подавал, говорит, угловой. С правого фланга. Бедная, бедная фрау Зугге! Что она скажет бедным деткам?! Где рождественские подарки?! Почему папа Клаус все время молчит, как Мадонна в церкви Святого Якоба? И спит, страшно подумать, на кухне, на канапе.
Да, футбол штука диковатая. И что делать инспектору Хендке? Правильно, повысить бдительность. Как? Да выспаться просто. По че-ло-ве-чес-ки! Вырубаем будильник на фиг!
И инспектору конечно же незамедлительно приснилась Паулина. Хорошо, хоть одетая. Пусть и в трико для занятий аэробикой. И нижнее белье, тьфу ты, опять двадцать пять, под трико не наблюдалось. А что наблюдалось, понятно.
Делать нечего, инспектор, иди на кухню, сдавайся, подумал он себе во сне. Надо стряпать дурман-коктейль, иначе беда. Но Альфред решил не спешить и еще самую малость поглядеть, что Паулина будет делать. Но не аэробикой же заниматься, в самом деле! И он угадал, до аэробики дело не дошло. Паулина достала из-за спины тонкий кожаный хлыстик и подмигнула. Вульгарно подмигнула, инспектора даже передернуло, вот они, хэви-металлические повадки, эх-эх! А дальше — больше, взмахнула хлыстиком и по сапогу себя — хлоп! И по другому — хлоп! И опять по первому — шлеп!
Так спать нельзя, строго сказал себе инспектор Хендке и открыл глаза. У постели на полу сидел Деблин и бил хвостом по паркету.
Между ушами Деблина вспыхивал зеленый огонек. Инспектор сообразил, что это автоответчик телефона сообщал с журнального столика, что его кто-то достал.
И достал по полной программе. Если кто-то звонил пять раз подряд, умная машинка включала функцию “форс-мажор” и включалась мигалка. А после десяти повторных звонков автоответчик начинал и разговаривать.
— Деблин, выключи эту штуку, я уже встаю. И не стучи своим шерстяным поленом по паркету.
Альфред посмотрел на часы. Спросонья зеленые цифирки плавали в глазах, дрожали и сливались.
Деблин тоже посмотрел на будильник и гавкнул два раза.
Инспектор усмехнулся:
— Два часа, говоришь. Допустим. А минут сколько? Молчишь, то-то. Нечего умничать.
Зеленый огонек снова замигал. Хендке взял трубку.
— Ты чего не подходишь?
— А вы уже звонили, герр обер-бургомистр?
— В прошлый раз ты упрямо врал, что заснул в ванной с включенным плеером. Сегодня хотелось бы услышать что-нибудь позаковыристее. Или подостовернее.
Инспектор сладко зевнул и промычал:
— Газон подстригал. Такой ответ подходит?
— Подснежники пробились? Или у тебя газон с подогревом?
— И то и другое.
— Опять нестыковка. Соседи-то твои тревогу не поднимали. Ночь, зима, ревущая газонокосилка.
— У меня газонокосилка с глушителем.
— Ладно, хватит глупости болтать. Бери Деблина в охапку и дуй к новой бензоколонке по дороге на Бланкенхайн. Все уже там. Да не слишком спеши, гололед.
Обер-бургомистр Штефан Рольф знал инспектора, если так можно выразиться, с нулевого цикла. Его дочка и мать Альфреда подружились в “Школе будущих матерей”. Да так закадычно подружились, что родили своих мальчиков в один день и выписались из больницы вместе. Так что трехдневного возраста Хендке-младший приехал в отчий дом на машине обер-бургомистра. Такой неслабый ход. Думаете, зазнался с ходу? Ничего такого. Дрых всю дорогу, даже не пискнул. Но шутки шутить с Альфом герр Рольф по жизни не позволял. Субординация. По телефону, да, пожалуйста. А на людях не моги. Такие уж немцы незыблимо завернутые по разным осям координат. С одной стороны, всей страной могут орать “Ура” какой-нибудь отмороженной сволочи на трибуне, а с другой стороны, стесняются ткнуть от избытка нежности при людях кулаком под ребра своего почитай что внука. Или дать ему дружественного подзатыльника. А как хочется иной раз! Вон он какой уже великовозрастный! И службист отменный. Того и гляди, в столицу заберут.
Альфред и Деблин ехали не спеша. Хотя обещанного гололеда и не наблюдалось. Другая беда, зайцы. Мало им того, что переоделись в свои зимние маскхалаты и в упор их не разглядишь, так еще и свечками из кювета, фить, выпуливаются. И чуть ли не в лобовое стекло.
Спрашивается, чего не спим по ночам? Волки давно перевелись, только филины да совы остались. Так они не вами, ушастыми, мышами заведуют.
Деблин сидел рядом с инспектором и зорко всматривался в две полосы света от фар, бегущих под колеса. Тоже зайцев караулит, охотничек!
Возле заправки стояли две патрульные машины, одна из Йены. Значит, дело серьезное. “Скорая помощь” за ними, одна штука. О чем это нам говорит, уважаемый Деблин? О том, что пострадавший, или пострадавшая, имеются в единственном лице.
Альфред не стал парковаться рядом с коллегами, а вырулил в сторону, под окна пристройки кафе-магазина. Он поставил машину так, чтобы можно было легко вы-ехать на любую из трех дорог, ведущих от заправки.
Одна дорога вела восвояси, оттуда они только что с Деблиным приехали. На нее бы хотелось, чем быстрее, тем лучше. Вторая вела на Йену. Делать там нечего, своих инспекторов там хватает. По третьей дороге Хендке никогда не ездил. Поскольку вела она в никуда. И ездили по ней исключительно любители проверять на прочность свои внедорожники. Чтобы, пробарахтавшись по колдобинам пару часов, убедиться что карты не врут и дорога заканчивается у полотна узкоколейки. Когда-то там была площадка под погрузку леса. Другим концом узкоколейка упиралась в лесопилку. До войны лесопилка жила честной лесопильной жизнью. Однако почти сразу после мая 1949-го весь лесной массив был прирезан к заповеднику. И жизнью там стали заведовать кабаны с бурундуками.
Инспектор достал из бардачка меховые руковицы.
— А ты, уважаемый, сторожишь машину, пока. И не включай, пожалуйста, радио. Как в прошлый раз, — сказал он собаке.
Деблин откашлялся и оскорбленно отвернулся.
На парковочной площадке за заправкой болтались на ветру ленты “ахтунг-стоп”, прихваченные наспех к фарам и бамперам полицейских машин. Прожектор со “скорой” освещал небольшой пятачок, где вокруг кучи грязного тряпья, так показалось инспектору, суетились люди в белых халатах и Йоффе, окружной инспектор. Прочие стояли ближе к лесу, около “Гелендвагена” обер-бургомистра. Судя по клочьям пара, взлетавшим из-под капюшонов, служивый народ согревался чайком-кофейком.
Альфред обошел по дуге кучу тряпья. Вернее то, что могло показаться несведущему человеку тряпьем. Разглядел он и цепочку следов, которые шли от леса к этой куче, где и заканчивались. Значит, кто-то шел себе, шел, и вот пришел. Или пришла. Инспектор не любил иметь дело с покойниками. Но приходилось. Пусть и не часто. Покойников все не любят, если это не свои, родные покойники. Хендке же не просто испытывал неловкость, брезгливость, страх или что-нибудь такое. Он не любил их по сугубо личным мотивам. Начиная думать про то, что вот это мертвое, холодное тело недавно, совсем как он и прочие люди, дышало, ходило, говорило, он следом начинал представлять себе и других покойников. Тысячи, десятки тысяч. Первый раз в Бухенвальд отец возил его еще до школы. Тогда он в первый раз увидел то, что называют “оловянные” глаза. Или “свинцовые”? Такие были у отца, когда он его водил по лагерю.
— А Баскервиль твой где? — Обер-бургомистр налил из термоса кофе и протянул Альфреду.
— В машине сидит, медитирует. Чего будем искать? Или уже нашли? — Инспектор кивнул головой в направлении кучи тряпья и глотнул кофе. Небо щекотнул акварельный мазок корицы и столовая ложка джина. Ну, ясное небо, розовый закат, в кофе заряжен джин. И я даю зуб на холодец, что это “Лондон Хилл”. Вот на таких рубежах и не работает патриотизм. Джин мы пользуем английский, сигареты курим английские, французские или турецкие. Все остальное уже китайское. Теперь осталась плановая реплика. С чего он взял, что я люблю кофе без сахара?!
— Без сахара. Как ты любишь. — Обер-бургомистр тоже глотнул кофе, и на стеклах его очков снизу проступили два туманных полумесяца. — Искать будем берлогу. — Он повел подбородком в сторону кучи тряпья. — А там у нас покойник. Который из этой берлоги выполз. Старичок. Совсем старый старичок. Который отправился в гости к Богу сегодня ночью. Выполз из берлоги, прогулялся по лесу, подошел к заправке и помер.
— Грибник, что ли?! Хотя зима.
— Да нет, это было бы скучно и никому не интересно. Кроме его родных. А наш дедушка одет в лагерную робу.
— Сбежавший из тюрьмы?! Он что, к нам из Румынии пришел?
— Сомневаюсь. Весь абсурд этой ситуации в том, что лагерные лохмотья, в которые он одет, вышли из моды в 1945 году. А на руке у него номер, татуировка.
— Я не совсем понимаю. То есть я совсем не понимаю. Так что произошло?
— А что тут действительно произошло? — Обер-бургомистр обратился к подошедшему Йоффе. — Вы же что-то написали в вашем протоколе. Огласите, будьте любезны.
Окружной инспектор вынул из планшета несколько листков, включил фонарик и, водя столбиком света по бумагам, начал читать.
— Я, автомеханик Дитрих Плитц, могу сообщить следующее. Около 12 часов полуночи я вышел посмотреть, не забыл ли закрыть щитовую. То есть дверь в нее. Потому что снег сильно пошел. Туда нападает снега, мало ли что. И смотрю, на меня от леса идет человеческая фигура. Шаг сделает и остановится. Медленно идет. Тут реклама, которая на крыше, она загорелась ярко. Ее нам позавчера поставили. Она так и должна загораться, сначала не горит, потом потихоньку начинает светиться, а потом сразу ярко. И реклама этого человека осветила. И я увидел его ясно, потому что он стоял прямо в отсвете от букв. Там сильные галогеновые трубки. Он света испугался и закрыл лицо руками. Потом посмотрел сквозь пальцы. Он растопырил пальцы и посмотрел. Тогда он тут же закричал. Но голос его был тихий. Если бы днем, я бы его не расслышал. Но потому что ночь и тихо, я его расслышал. Как он закричал. Хотя он сделал это очень тихо. Слова были его вот такие. Я запомнил их, потому что он их повторил. И потом еще раз повторил. Он кричал так.
— Кто вовремя не приходит, получает то, что остается — Wer nicht kommt zur rechten Zeit, der bekommt, was ubrigbleibt.
Вот эту поговорку он и крикнул. Потом он хотел перекреститься. Это я так подумал, потому что обычно люди так поднимают и так делают пальцы, когда хотят перекреститься. Но он только так сделал руку, но не перекрестился. Так он ее держал, и она сильно дрожала. Потом он упал. Я подбежал к нему и проверил пульс на шее. Так нас учили делать на курсах первой помощи. Пульса я у него на шее не нашел. Тогда я послушал у него его сердце. И сердца его я тоже не услыхал. И он был уже совсем холодный. Я подумал, что он, наверное, замерз сильно уже давно, а тут и совсем умер от переохлаждения. Ведь температура была минус десять ниже нуля. Согласно инструкции, я вернулся в служебное помещение и позвонил в полицию и диспетчеру. О чем они и зарегистрировали мои доклады. Это делается автоматически на том телефоне, куда звонишь. До приезда окружного инспектора Йоффе я из служебного помещения не выходил. На бензоколонке в этот промежуток времени до ноль-ноль часов пятьдесят минут никто не приезжал и не приходил. Подпись. Все!
— А вот и старина Деблин! Принес нам фонарик, молодец! — Обер-бургомистр захлопал в ладоши.
Хендке обернулся. Пес сидел за его спиной в нескольких шагах и смотрел в небо. В зубах Деблин действительно держал фонарик.
Альфред допил кофе одним глотком, положил пустой стаканчик в карман и стал раскачиваться с пятки на носок. В брошюре “1000 и один способ остаться невозмутимым”, которую какой-то вредитель забросил ему в почтовый ящик, говорилось, что так надо делать, когда очень хочется чем-нибудь запустить в ребенка или животное. Деблин подходил под обе категории. Если раскачиваться больше пяти минут и представлять тихий морской прибой в рассветный час, то “реактивная перцепция задней доли левого полушария растормаживается”. И ты спокойно принимаешь любой удар судьбы, вплоть до термоядерного. И ничем ни в кого не бросаешься.
— Это наглая Божья тварь, — пояснил инспектор. — Разблокировала замок дверей в машине. Небольшая такая кнопочка.
— А потом открыла бардачок и достала оттуда фонарик. Проверила батарейки в нем. Ну и так далее. — Йоффе ухмыльнулся.
— Фонарь лежал на заднем сиденье. Я забыл его взять. Но хотел.
— Достаточно, господа! Веселиться будем после работы. — Обер-бургомистр сполз с сиденья и затопал сапогами. Замерзли ноги, кофе с наполнителем до них не достает. — За работу! Рассвета ждать смысла нет, света от него прибавится немного. Давай, Альфред, руководи своим вундеркиндом. Хотя и без него следы видны, как в учебнике. Если старик прошел сюда по лесу ночью, один и без фонаря, то вы уж худо-бедно пройдете по его маршруту, в обратную сторону. Йоффе! Давайте-ка посмотрим по твоему волшебному ящику, что у нас здесь вокруг да около.
Окружной инспектор принес ноутбук, пристроил его на капоте.
— Аэрофотосъемку? Или натовские из космоса? Спутниковые обновляются раз в неделю. — Он потыкал кнопки, по экрану побежали картинки.
— А разница есть? — полюбопытствовал Хендке.
— Особой нет.
— У меня карты с собой, километровки, — подал голос егерь. — Старенькие, правда.
— Тоже хорошо. Все пригодится! — Обер-бургомистр протер очки и посвистел носом, проверяя на насморк. — Ну что там твоя техника?
— Вот так. Сейчас укрупняем. Все, вот в таком приблизительно виде. Мы с вами вот здесь.
— Все? Крупней не будет?
— Нет, с этой машинки не будет. Слабосильная она. Эта загогулина, дорога к узкоколейке. — Инспектор повел пальцем по экрану. — Вот это лесопилка. Она там встроена прямо в склон, уже развалилась, поди. Это просеки, с другой стороны холма. Там еще до войны чего-то бурили. Сланец искали, что ли, или глинозем какой-то. Но ничего, я так понимаю, не нашли. Вот здесь, это километрах в десяти, ближайшая дорога.
— И откуда мог прибрести наш великовозрастный покойник?
— Вот ближайшие селения. Но если бы оттуда кто-нибудь ушел ночью в лес, мы бы уже об этом знали. Да и не дойти оттуда старику, далеко. Домов престарелых и хосписов поблизости нет.
— Значит, он свалился с неба?! Он мог на чем-нибудь доехать, а потом пойти пешком.
— Тогда мы найдем его автомобиль. Или то место, где его высадили. Вот только о дедушке в таком маскарадном костюме нам бы сообщили. Кто бы его ни встретил.
Деблин подошел к Йоффе, обнюхал его ботинки, поднял морду и громко, с оттяжкой зевнул. Все засмеялись.
— Намек понял, не дурак. Сейчас начальство даст команду и вперед.
— Вы останетесь здесь, Йоффе. По следам пойдут инспектор Хендке с многоуважаемым Деблиным и Гюнтер. Он здесь хозяин все-таки. — Обер-бургомистр кивнул егерю. — Но перед походом, господа, все в кафетерий. Надо перекусить, я там распорядился. Неизвестно, сколько вам блукать придется по лесам. Там же и термосы с кофе. Йоффе, вы поедете с медиками в больницу, оформите там все как положено. А я здесь побуду, газетчиков встречать. Это воронье скоро налетит. Альфред, прихватите рацию. Мало ли что там с мобильной связью, в этих трущобах.
— Чащобах. — поправил градоначальника Хендке.
— Хрен редьки не слаще, — отмахнулся обер-бургомистр.
Следы свалившегося с неба старичка привели Хендке и егеря прямехонько к заброшенной лесопилке. Где обнаружилась первая неожиданная находка, а именно вполне себе рабочая и обихоженная циркулярная бензопила.
— Музейный экспонат. В идеальном состоянии. Тэк-с, и заводской номер имеется. Машинный завод Андреаса Штиля, 1935 год. Неужели рабочие оставили здесь этот агрегат, когда уходили? Чтобы наш труженик инструмент бросил, не поверю. Веришь ты в такую пролетерскую халатность, а, Гюнтер? — Альфред похлопал бензопилу по стальному боку.
— Похоже, кто-то запасался в моем заповеднике дровишками, — хмыкнул егерь в ответ. — Запасаться-то запасался, но из леса эти дровишки так никуда и не вывезли. А то б я знал. Да и дороги отсюда нет. Только по узкоколейке. Так она заросла напрочь.
— А ты вон в том сарае посмотри. Какой-то он не совсем заброшенный по виду.
Егерь дошел до бревенчатого сарая, пнул дверь. Та послушно открылась внутрь.
— Точно. Не так чтобы много, но есть. Под истопку напилены. Кубометра три здесь. Но было еще сколько-то, весь пол в опилках.
— Смотрим дальше. — Инспектор вошел в бытовку, где уже фыркал по углам Деблин. — Слышь, Гюнтер, похоже что наш старичок, а больше некому, здесь бывал частенько. И чайком тут баловался. С сухариками. И тушенкой. Когда запасался дровишками. Значит, где-то рядом и оно.
— Оно, что?
— Логово его. Или берлога, как выражается герр Рольф. А здесь и полотенце есть. И мыла кусочек. И обувка. Военного образца. Фасон заповедный, такие в армии уже не носят. Много-много лет. Такие нынче можно увидеть только в кино. В документальном кино. У мадам Риффеншталь.
— Кто такая? — Егерь зашел в бытовку и огляделся.
— Была такая тетенька, за кино отвечала в Третьем рейхе. Под руководством небезызвестного говорливого психопата. По фамилии Геббельс. Не к ночи будь помянут.
— Опа! Еще привет из прошлого. — Егерь помахал в воздухе ржавым бидоном. — Вот и топливо для пилы. Запасливый был товарищ, наш старичок. Керосин! Ке-ро-син! Когда ты вдыхал в последний раз этот волшебный запах, Альфред?
Инспектор старательно завспоминал. Действительно, когда? И вспомнил.
Тогда он приехал к деду на рождественские каникулы на дачу. То ли пятый класс, то ли шестой. Все было как и всегда: лыжи, санки, штрудель, по телеку чемпионат мира по хоккею, наши рубятся с нашими, но медали у эсесерщиков, чехов и шведов. Все это было так привычно и так предсказуемо, что мальчик Альфи закручинился, затомился и начал уже подумывать наплести деду чего-нибудь несусветного про телефонный звонок мамы безнадежно больного одноклассника и смыться. Засыпая в необъятном дедовском кабинетном кресле после двух тарелок “хоппель-поппеля” он соорудил в дремотной голове сложное вранье с чудовищными подробностями.
Ему уже привиделся худенький, болезненного облика Карл, его сосед по парте. Обложенный грелками, горчичниками, компрессами и страшными гильзами шприцев, лежащий на операционном столе. Альфред с ужасом увидел, как подкатываются глаза Карла и как по горлу его пробегает судорога. Надо было срочно закричать, и Альф уже собирался это сделать. А делать он это умел. Да так, что у окружающих закладывало уши. Ненадолго, минуты на полторы-две. Вполне достаточно, чтобы быть услышанным.
Вот и сейчас, связки его напряглись, он повел во сне головой, чтобы набрать побольше воздуха в легкие. Но тут во сне, где загибался ни в чем неповинный Карл, стал растекаться сладкой и приторной волной неизвестный запах. Боже праведный, да это он помер, это ж от него пованивает, обалдел юный другомучитель. Альфред разрыдался и стал отбрасывать от умирающего явно бесполезные уже шприцы и грелки. И пальцами, тихонечко так, попытался приладить зрачки умершего на место. Куда там! Пальцы скользили по глазным яблокам, те пружинили, выскальзывали и вновь ныряли под веки. Альф понял, что от ужаса он сейчас просто напрудит в штаны. Зато все исчезнет, проверено. И Карл будет жив навеки. А штаны постираются, не беда.
Голос деда опустился прямо сквозь мучительно сладкую вонь. Тэц-тэц-тэц, строго зацыкал сквозь зубы дед, не вопить, не орать, мой маленький ландскнехт. Твердый и прокуренный дедов палец постучал Альфреду по лбу.
— Это снег. Снег во всем виноват, — сказал дед.
Что он говорит? При чем тут снег?! Как снег может быть виноват в том, что Карл в его преступном, дурацком сне оказался втянутым в жуткое вранье, после чего взял да и помер.
— Снег свалил старую ель. И прямо на провода. Будем теперь до завтра без света. Это в лучшем случае. Понятно? — Дед уже не стучал пальцем по лбу, а шуршал и брякал чем-то на полке над кроватью. — Сейчас зажгу лампу, и пойдем посмотрим, что там творится. Пойдешь со мной?
— А чем так пахнет, а, деда? Даже воняет. У меня сладкие слюни во рту от
этого. — Чиркнула спичка и Альфред открыл глаза.
— Это керосин! — Дед повел ладонью по желтому прозрачному кувшинчику в железном горшочке с дырочками. Горшочек был вставлен в разлапистую треногу. — Ке-ро-син! — восхищенно повторил он по слогам. — У меня в подвале запасец. Стратегический. Вот и пригодился. Вставай, пойдем на улицу. Там такой снегопадище, загляденье! И жуть!
— Ты чего, Альф! Эй, очнись, начальник! Не спать!
Лесник помахал рукой перед лицом Хендке. Деблину это не понравилось, и пес показал леснику клыки. И предупреждающе рыкнул.
— Да я и не сплю! — отмахнулся инспектор. — Вспомнил просто, про керосин.
— Выпил, что ли, когда по ошибке?
— Ага. Две канистры. С колой и чипсами. Пошли, посмотрим, собака, что там
у нас.
Деблин, как и положено честному служаке, поставил хвост пистолетом и озабоченно зафыркал у хозяина под ногами.
— Керосином наш дедуля циркулярку заправлял. Если, конечно, это он здесь хозяйничал. А бидончик у него еще тот. — Гюнтер посветил фонариком на облупленный жестяной бок фляги. — Свастика, орел, знакомые все лица. Бидон тоже из Третьего рейха. И все прочее здесь тоже из того же музея, похоже. О, я даже стихами заговорил! — Егерь усмехнулся. И в усмешке этой слышалась плохо скрываемая досада. Ну не любит современный добропорядочный немец оглядываться туда, в эту черную пропасть. Всегда готов, но не любит. Совесть тоже отдыха требует.
— Дикая история. — Хендке достал рацию. — Я на связи, господин Рольф. Докладываю! На старой лесопилке нами обнаружены предметы, оставшиеся с войны. Нет, ничего опасного. Во всяком случае, пока. Покойник здесь дрова пилил. А для чего человеку дрова нужны?! Пойдем дальше по следам, тропа тут. Снегом присыпано, да. Есть, выступаем. До связи!
Рация запищала, отключаясь. Деблин гавкнул на нее, из леса ему откликнулось стылое эхо.
— Ну что, Гюнтер, по кофейку, перекурим и вперед, на мины.
Тропа закончилась у подножия большого холма. И закончилась ничем. Вот просто уперлась в изножье холма и привет, тупик. Вилась себе, вилась, аккуратная такая и скончалась. И Деблин встал. Обернулся на инспектора, встряхнул головой и сел. Потом зевнул и глаза прикрыл. Дескать, работу свою закончил. Все, что требовалось отследить, отслежено, и притомился я в этом качестве. Буду перерыв перерывничать. Вы вон к кофе прикладываетесь то и дело, а я, кроме снега, никакой закуски не имею. Что с вашей стороны, господа, свинство как таковое, вот. А то я не знаю, что у обоих галеты в сумках. А у егеря еще и два бутерброда с сыром и сосиской.
— Это надо так тебя понимать, Деблин, что мы пришли?! Ты это хочешь сказать? — Инспектор был озадачен таким поворотом событий. Всего он ожидал от лесовичка, на избушку выйти, землянку. Даже парашют найти, не вопрос. Но чтоб вот так упереться в пустое место! — Слушай, Гюнтер, а что там ты про какие-то штольни говорил? Это где?
— Это с другой стороны горки. Да их взорвали, когда нас с тобой еще на свете не было. Чтобы никто туда случаем не рухнул с дурных глаз.
— А давай-ка, Гюнтер, снежок здесь слегка почистим. Сдается мне, что кое-что мы нароем. Может там лаз какой.
— Если бы у старика там была берлога или нора, мы бы и так увидели. — Егерю явно не хотелось ковыряться в снегу. — Я думаю, он ошивался на лесопилке, а сюда просто забрел непонятно зачем, да и вернулся.
— Ага. И так много раз. Пока тропку не протоптал. И на лесопилку он прибрел с дискотеки. В модных, слегка поношенных шмотках. Только одежка его вышла из моды тогда, когда вернулись из плена последние герои вермахта. Ладно, посвети тогда. А я поковыряюсь в этом тупичке.
Инспектор достал нож и начал методично втыкать его в снег в том месте, где заканчивалась тропка.
— Даже до земли не достаю, дерн. — Хендке вытер нож об рукав. — Костерок надо развести. Не тащиться же сюда еще раз с лопатой.
Тем временем Деблин, деликатно отошедший в сторону кустарника справить свои мальчуганские делишки, заворчал, сунулся мордой в снег и деловито стал копать.
— Ежа нанюхал, — пояснил егерь. — Или крота. Да только до них не дороешь. Окопались, утрамбовались и дрыхнут.
— Нет, это не его линия жизни. Он у меня пацифист, — возразил инспектор. —
И почетный член Гринпис.
Пес тем временем самодовольно заурчал, сунул морду в отрытую ямку, ухватил что-то зубами и потянул из земли. Но что-то, или кто-то, вытягиваться не собиралось. Тогда Деблин уселся на зад, уперся в землю лапами поосновательней и потянул снова. На этот раз эффект случился. Да такой, что и егерь и инспектор не завопили только потому, что вопить на морозе оба считали занятием неполезным для
здоровья.
Холм вздрогнул, снег на нем просел и в том месте, где обрывалась тропка, в склоне обозначился круглый контур, метра два в поперечнике.
Хендке выхватил пистолет, Гюнтер скинул с плеча карабин.
Деблин с интересом посмотрел на перепуганных мужчин и громко, с явной издевкой, чихнул.
Круг в холме натужно застонал, обрисовался по периметру тусклой оранжевой полосой и поплыл вверх. Когда оранжевая полоса увеличилась до ширины ладони, круг поехал в сторону, а из-под него начала выползать винтовая лестница. Процедура предъявления входа в загадочную берлогу продолжалась несколько тягучих минут. Которых хватило на то, чтобы мужчины вернулись в сознание.
— Что и требовалось доказать! — выдохнул инспектор Хендке и снял пистолет с предохранителя.
— Интересно, там еще старички остались? — сказал Гюнтер и приладил поплотнее приклад карабина к плечу.
И только Деблин продолжал пребывать в благодушии и полнейшей беззаботности. Он даже не стал дожидаться, пока люк откроется до конца, подбежал к выползающей лесенке и зацокал по металлическим ступенькам вниз.
— Может, не надо? — спросил егерь.
— Чего не надо? — спросил инспектор.
— Ему — туда.
— Если он туда поперся, значит, там не опасно. Было бы опасно, он бы уже на сосне сидел. В дупле. И прикидывался дохлой белкой особо крупных размеров. Сейчас доложусь герру Рольфу и пойдем следом.
— Если поступит приказ. И от моего начальства тоже. — Егерь, не опуская карабина, отошел к тому месту, где Деблин открывал открывалку и посветил
в ямку. — Здесь кольцо на цепи.
— Понятно и так. Это бункер. Из которого наш дедуля и прибыл в наш бренный мир. — Хендке достал рацию. — Алле! Это я. Мы нашли бункер, откуда старик пришел. Нет, не заходили. Судя по тому, что Деблин ничего не докладывает, там никого нет. Нет, вертолету тут сесть негде. Хорошо, посмотрим. Да просто идите от лесопилки по нашим следам. Недалеко, на лыжах минут сорок. Слушаюсь!
Инспектор подошел к люку и посвистел. Через минуту послышался цокот когтей и на лесенке показался Деблин.
— Ну и что там у нас, приятель? — спросил собаку инспектор.
Пес захлопал глазами и завилял хвостом.
— Чисто, говоришь?! Ладно, пойдем посмотрим. А ты, приятель, — обратился он к егерю, — покарауль здесь у открывашки. Вдруг эта штука закроется по каким-то своим соображениям. Или из вредности. Штука-то фашистская, мало ли чего.
— Подождали бы саперов все-таки. Ты-то холостой, а у меня семья, хозяйство.
— Нечему там взрываться, Деблин сам себе врать не будет. И у него тоже семья и хозяйство.
— Это как?
— Я у него семья. А хозяйство у него, сам знаешь, в каком месте находится. Там же, где у всех приличных собак.
* * *
— История не просто идиотская. — Обер-бургомистр Штефан Рольф не спал уже вторые сутки. От выпитого кофе погуливало давление и насморк таки вступил в свои законные права, нос подтекал и распух. — Она теперь имеет и очевидный антисемитский душок. Слушай, Альф, а почему те, кто делали закладки в бункере, не подумали о радио, о рациях?
— Почему же не подумали. Все там было. И в достаточном количестве. Как и все прочее. Но, как всегда, педантичность не учитывает фактора точечного форс-мажора.
— Это что еще за хиромантия? Просвети старика.
— Это как с молнией. Никто и никогда не может сказать, в какое место она шандарахнет. Все аккумуляторы и зарядные батареи лежали в отдельной, специально оборудованной камере. Но какой-то любопытный, зубастый и дотошный зверок решил посмотреть, что там такое. Потому что это оказалось единственное место в бункере, которое не было, судя по всему, обработано родентецидами.
— Я горжусь тобой, мой мальчик. Такое умное слово мне бы в жизнь не выучить. А что оно означает? Я знаю только про зарин и зоман.
— Так называются ядовитые вещества, нацеленные именно на грызунов. Зверек в камеру залез, погрыз слегка то, се, и был таков. Но дырочка на волю от него осталась. Дальше работали осадки. Так наш герой-беглец оказался без связи с внешним миром.
— Но электричество же у него было. Генераторы там какие-то.
— Видимо, он был плохой электрик. — Инспектор Хендке вспомнил, что он, например, тоже, кроме как поменять лампочку, ничего больше в этом загадочном мире электричества не решится сотворить.
— А как он вообще попал в бункер?
— Боюсь, этого мы в точности никогда не узнаем. Остаются только догадки. Когда американцы вошли в лагерь, охраны уже никакой не было. Кого от кого охранять?! И какая-то часть узников просто разбрелась. Кто-то домой побрел, кто-то пошел поискать еды. И большинство из этих почти уже мертвецов были, мягко говоря, не в себе. Я думаю, что наш парень, то есть даже не парень, а юноша, почти еще ребенок, как-то выбрался из лагеря еще до прихода союзников. Тогда, когда восстание было в самом разгаре. Суматоха, пальба, охрана разбегается. Смотрит, можно уйти. Он и почесал. Совершенно при этом не соображая, что происходит и что будет дальше. Брел себе, брел и набрел. Решил переждать, заодно в себя прийти. Посидел в бункере, осмотрелся, понравилось ему. Еды на сто лет вперед, сигареты, винный погреб. Кинозал опять же, пластинки, библиотека. Отличная, кстати, библиотека. Где-то наци ее конфисковали, видать, в свое время. — Инспектор отодвинул от себя переполненную пепельницу и защелкал пультом кондиционера. Тот засипел и сизые перекаты сигаретного дыма дернулись и поплыли к вытяжным решеткам на потолке. — А тут и хобби он себе придумал, шахматы вырезать. Вырезал он по комплекту в год, я посчитал. Спешить ему было некуда, и работал он на совесть. Первые комплекты получались довольно корявые. Но потом, год за годом, фигурка за фигуркой, он прибавлял и прибавлял. Последний, просто шедевр, изумительной тонкости работа. Каждое лицо, как живое.
— Какое лицо?! У фигурок шахматных?
— Да, они все с человеческими лицами. И в одежке человеческой. Белые в лагерных робах, черные в военной форме. И всегда одни и те же лица, из года в год.
В основном мужские и юношеские, женских всего три — белая королева, черная королева и белый офицер. А ушел он к нам, видимо, после того, как понял, что еще одну шахматную партию ему не осилить. Собирался в дорогу основательно. Выпустил на волю своих птичек. Сжег фотоархив и все дневники. Ну, предположительно, что дневники. Может, это были философские трактаты.
— Или гениальный роман, — эхом откликнулся из-за стола обер-бургомистр. — “Человек без свойств — 2”. Малая кровь.
— Может, и роман. В общем, собрался и пошел на встречу с человечеством. Идет себе потихоньку, подмерзает. Бредет в полшага, сил-то уже немного осталось. И думает думу тревожную. О том, что его ждет впереди. Кто его встретит? Есть ли жизнь на Марсе? Индийские йоги, кто они? Не знаю я, о чем он думал. Может, о девушке любимой. Шел и считал, сколько лет может быть ее внукам. И выходит он из леса. А тут! Ух ты, что такое? Впереди — свет! Волшебный неземной свет! Красный, синий, фиолетовый, снова красный. Играет все, переливается. Сполохи, сполохи! Волны, водопады, фонтаны. В небо, об землю, веером. И вот он почти бежит на этот расчудесный свет. Так красиво, думает он, может светиться только спасение.
И счастье. Да-да, это именно что спасительный свет, божественный свет! Неопалимая купина! И слезы застят ему глаза. Да и зрение у него уже того, неважнец. Слабо видит он, возраст-то ого-го. А свет чудесный все ближе, ближе. Все, пришел! Он продирается сквозь кусты и замирает. Да это какие-то буквы! Это какие-то слова. Он вытирает дрожащей рукой слезящиеся глаза, сердце рвется из груди. Он щурится, шаг, другой… И наконец он читает. И прочитал он весьма знакомую ему фразу.
Тут инспектор Альфред Хендке спрыгнул с подоконника, повернулся лицом к окну, за которым продолжала неистовствовать метель, воздел руки к небу и закричал:
— Jedem das Seine! Каждому свое! Приехали!
— Тише, Альф, не кричи. — Штефан Рольф громко высморкался. — Давай-ка лучше выпьем за упокой его души. Да, уже звонили из архива. Пока никаких данных они не нашли. Я попросил Магду, чтобы она туда съездила, проконтролировала это дело. Пока она не звонила. Потом начнется другая история. Когда мы узнаем, как звали нашего затворника, начнется поиск родственников. Скорей всего, какие-никакие, а родственники обычно находятся.
— И обычно в Израиле, — отозвался Альфред. — Или на Колыме.
— Колыма, это где? В Польше, что ли? — полюбопытствовал обер-бургомистр.
— Это в России. Около Северного полюса. Там тоже были концлагеря. Те из русских, кто выживал в наших лагерях, ехали на перевоспитание в родные, советские.
— Да, Альф, в этом безбожном мире за каждым вторым углом прячется по фашисту.
— А за каждым первым по коммунисту.
— А за каждым третьим по беженцу. Которого хотят догнать и убить и первые, и вторые. — Штефан Рольф достал рюмки и фляжку. — Давай, мой мальчик, по дежурной.
— Не могу, дядя Штеф! Надо ехать к деду.
— Как он?
— Врач сказал, что вопрос нескольких дней.
— Тогда я выпью за него. Передавай ему от меня поклон и слова утешения.
— Я понимаю, что это может прозвучать глупостью, но у меня такое складывается впечатление, что он ждет смерти, как праздника. Не знал, что так бывает.
— Он же верующий человек. Так что его можно понять. Он прожил достойную жизнь, тебе можно только гордиться им. И достойно уйти, это тоже серьезный муж-ской поступок.
* * *
Эрих Хендке полулежал в кресле-качалке на веранде второго этажа. Но смысла в этом особого не было, окна замерзли, и не было видно ни пихтовой аллеи, предмета его особой гордости, ни каменной часовенки, тоже его собственной постройки, ни колокола над воротами усадьбы, который даже зимой на закате ловил бронзовым боком лучи солнца, если таковое светило, и посылал земляничного солнечного зайчика прямо сюда, на веранду. Посылал ему, умирающему Эриху, почтенному старцу девяноста трех лет, почетному гражданину округа Эрфурт прощальный привет. По бокам кресла стояли две капельницы, а за креслом, почти вплотную, чуть слышно гудели два мощных масляных обогревателя. Но Альфред, сидящий рядом с дедом, так намерзся за ночь, что все равно его то и дело пробирал рваный ознобчик. Старик слушал рассказ внука с неподвижным лицом, только время от времени жал на кнопку пульта, приходила сиделка и протирала ему лицо, почти уже незрячие глаза беспрерывно точили слезы. Нет, он не плакал, так из него выходили влажные остатки жизни. Хендке-младший вообще не помнил деда плачущим.
За все время, пока Альфред рассказывал, только один раз легкое дуновение улыбки дрогнуло на губах герра Хендке. В том месте, когда Альфред рассказывал про керосин.
— Такая вот печальная история, дед! В газетах подняли шум, рекламу уже демонтируют по всей стране. — Инспектор вглядывался в лицо умирающего, и как всегда, когда он чувствовал рядом присутствие или даже тень приближающей смерти, ему начинало казаться, что вокруг, до горизонта, ломкие, дырявые тени покойных начинают вставать из земли. Вот и дед скоро уйдет к ним. Что же со всем этим делать?! Молиться? Он пробовал, становится только хуже.
Старик шевельнул губами.
— Что, дед? — Альфред привстал и пригнулся к старику.
— Номер. Ты не помнишь номер? У него, на руке.
— Нет, я не запомнил. А зачем? Я могу позвонить, спросить. Позвонить?
Эрих Хендке покачал пальцем, не надо.
Альфред вспомнил, что забыл показать главный трофей своего ночного похода.
— Да, я взял с собой его последние шахматы. Думал, тебе будет интересно. Хочешь посмотреть?
Старик кивнул.
— Лупу.
— Что? Прости, я не понял.
— Захвати лупу. Почти не вижу. Глазки смотрят туда. — Хендке-старший показал пальцем вверх и тень улыбки снова соскользнула с белых губ.
Альфред сходил к машине, принес шахматы, а лупу нашел на столике у кровати деда, где среди шприцов, пузырьков и таблеток с изумлением обнаружил распечатанного крупным шрифтом “Фабиана”.
Старый Хендке так долго рассматривал шахматные фигуры, что Альфред, наконец отогревшийся, начал задремывать. Проснулся он от деревянного перестука, шахматы коротким водопадиком ссыпались с доски, которую старик не удержал в скрученных подагрой тонких лапках. И только две пешки, белую и черную он ухватил и не выпускал.
— Возьми белую, это он. — Прошептал старик Хендке и дернул рукой, которая прижимала белую пешку.
— Кто он? — Альфред стал собирать фигуры с пола.
— Твой парень. Не помню имя.
— Какой мой парень? — Инспектор снова нагнулся над дедом. — Ты про что?
— Это тот, кто к вам пришел. Я знал его. Давно. Там он делал шахматы из глины.
— Ты его знал? Шахматы из глины? Ничего не понимаю. Там, это где?
Старик попытался протянуть ему черную пешку, но та кувыркнулась из-под его руки и запрыгала по полу. Растерянный инспектор прихватил ее и подал деду. Но тот растопырил пальцы и, как крыльями, протестующе замахал руками от себя.
— Деда, не волнуйся! Ты чего?
Хендке-младший увидел, что дед пытается поднять правую руку, но давно обездвиженные мышцы не справляются с этой непосильной задачей. Тогда старик стал заваливаться на правую сторону, пока его подбородок не уткнулся в плечо. Правую руку он умудрился-таки распрямить, и вытянул ее вперед, помогла ручка кресла. Он чуть подвернул голову и посмотрел прямо туда, где висел, сейчас невидимый, бронзовый колокол над воротами. Рот его широко раскрылся и уже даже не свистящим шепотом, а на горловом выдохе, как будто он собирался выхаркнуть из горла слизь или гной, старик…
* * *
— Я не могу тебе описать этот звук. Это был не крик, не вопль, он и говорит-то уже еле слышно. — Альфред задумался, и Паулина тут же подсунула ему под руку свою бритую голову. Инспектор засмеялся, погладил девушку по макушке, но смех получился невеселый. Паулина замурчала и заскребла по стойке ногтями.
— Пау, я тебя умоляю! — Наклонился к друзьям бармен. — Это стойка была сделана еще при моем прадеде. Мне что ее, циклевать потом?!
— Герр Хупперт, вы удивительный зануда. Я сейчас позвоню дяде Штефану и скажу, что у вашего монтенегра, — она кивнула в сторону кухни, — просрочено разрешение на работу.
Бармен сделал губы дудочкой.
— У-у-у.
— Она шутит, Хуп! Разве я позволю кому-нибудь нарушить твой покой. И оставить себя без свиных ножек по-черногорски. Принеси нам еще по кружечке.
— Так что он крикнул, твой дедушка? — спросила Паулина.
Альфред достал блокнот с ручкой, написал в нем два слова и показал девушке. После чего листок из блокнота вырвал, порвал, сложил клочки в пепельницу и поджег.
— Это очень странно. Мне всегда казалось, что уж он-то как раз самый-самый… Я забыла это дурацкое слово.
— Политкорректный?
— Нет, другое.
— Толерантный?
— Вот! Толерантный.
— Но это еще не все. Потом прибежала сиделка, сделала ему укол. Он заснул.
Я тоже решил не уезжать, пошел в библиотеку, залег там. Устал, намотался. Часа через два Марта меня будит, вас, говорит, дедушка зовет. И просит шахматы захватить с собой. Прихожу, дед уже в порядке, только руки ходуном ходят. Достань мне, шепчет ту черную пешку, что я держал. А откуда я помню, какую он держал? Он тогда снова пешки черные посмотрел и одну из них, ту самую, мне отдает. — Инспектор сделал долгий-долгий глоток.
Паулина от нетерпения пихнула его локтем в бок.
— Не томи! Вот вреднюга.
— Так вот, дает он мне эту пешку и говорит: “А это я!”
Альфред достал из кармана черную фигурку и поставил на стойку. Фигурка изображала худенького подростка в форме, сапогах и в узнаваемой фуражке. Руки подросток держал на “шмайсере”. Старательный художник умудрился вырезать даже нарукавную повязку и две, известные всему миру, буковки на ней.
— В солдатики играем? — Снова подошел к Альфреду и Паулине бармен.
— Да, Хуп! — Хендке-младший сжал пешку в кулаке так, что побелели ногти. — Впадаем в детство. Как и многие в нашем непростом возрасте.
Паулина накрыла руку Альфреда своей.
— Погладь меня по голове еще раз, пожалуйста. Теперь это можно делать только тебе.
Мобильник, лежащий перед инспектором на стойке, засветился и сказал голосом Паулины.
— Новое сообщение для инспектора Деблина и его собарика Альфреда.
— Кто там? Не с работы?
— Это дед.
— Проинтуичил. Что он пишет, если не секрет?
— Для тебя уже ничего теперь в моей жизни не секрет.
В сообщении было написано:
“Ищите его данные в списках “14 F 13”. Прощай. Не молись за меня”.
Справка. Акция “14 F 13” в немецких концлагерях означала особое распоряжение по поводу больных и слабых заключенных, согласно которому они умерщвлялись.