Слово об Иване Федоровиче Бринке
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2012
История “российских немцев” уходит корнями еще в IX век. С тех пор, оседая в России и ассимилируясь, перенимая культуру новой родины и обогащая ее своими традициями, знаниями и умениями, немецкие купцы, ремесленники, воины, лекари, ученые, колонисты-земледельцы и их потомки вносили немалый вклад в науку, военное дело, искусство нашей страны. Многие служили ей верой и правдой и составили ее славу и гордость. Всем известны имена таких выдающихся военачальников, как Михаил Богданович Барклай-де-Толли; мореплавателей и исследователей Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, Фердинанда Карловича Врангеля, Отто Юльевича
Шмидта, Ивана Федоровича Крузенштерна; врача, лексикографа, создателя “Толкового словаря живого великорусского языка” Владимира Ивановича Даля; всемирно известных пианистов Святослава Теофиловича Рихтера и Генриха Густавовича Нейгауза; композитора Альфреда Гарриевича Шнитке; архитектора Федора Осиповича Шехтеля, живописца Карла Павловича Брюллова… Пытаться перечислить всех — напрасный труд. Однако есть в нашей истории страницы, связанные с куда менее известными, вовсе неизвестными или забытыми именами “российских немцев”, заслуживающими того, чтобы о них помнить. Одно из них — Иван Федорович Бринк, о котором и пойдет речь.
Скоро исполняется 230 лет присоединению Крыма к России. Не будем гадать, как отметят эту дату в государствах, имеющих причины помнить о ней. Для исторической науки это совсем не важно. Ее сюжеты не нуждаются в искусственной актуализации с помощью круглых или не очень круглых юбилеев. Их актуализирует сама жизнь со всеми ее трудными и подчас безответными вопросами. А они множатся с такой быстротой, что за ними не поспевают ни ученые, ни политики.
Напомним, что в состав Крымского ханства входила значительная часть Северо-Западного Кавказа, обобщенно именуемая Правобережной Кубанью1 , которая являлась частью этого государства, игравшего роль османского форпоста в Северном Причерноморье и Восточной Европе. И до, и после присоединения к России в 1783 г. Крым и Кубань были для Петербурга проблемными территориями. Сегодня они принадлежат разным государствам (Украине и России), но проблемность, пусть в измененном виде, сохранилась, и в этом смысле, можно сказать, история повторяется.
Историческая связь между Крымом и Кубанью прослеживается в громадном количестве событий. Одно из них — военно-политическая подготовка присоединения Крымского ханства, которая происходила на Кубани.
Подробности этой захватывающей истории практически выпали из поля зрения исследователей. Это выглядит довольно странно, особенно на фоне обилия соответствующего документального материала, интереснейшего по своему содержанию и очень важного для понимания многих вещей. На ум приходит единственное объяснение: историки, возможно, посчитали, что эти документы слишком наглядны, чтобы обрабатывать и концептуализировать их.
И, как порой водится, в исторических пейзажах крупного масштаба теряются люди какие они есть — те самые, умом, трудами, подвигами, ошибками которых создано бесценное наследие под названием “прошлое” с его великими свершениями и великими трагедиями. А главное — с его великими уроками. Учить их или нет — это уже выбор живущих.
Многовековые взаимоотношения России с Крымским ханством, итогом которых стал 1783 г., безусловно, представляют благодатную тему для монументальной исторической “живописи”. Ряд таких полотен принадлежит перу выдающихся российских и зарубежных исследователей. Это действительно незаурядные произведения, составляющие “золотой фонд” наших знаний о русско-крымско-османских делах. Одно из их главных достоинств — впечатляющие размеры. И в этом же — главный недостаток.
Как ни парадоксально, узость панорамного взгляда на историю заключается в его неспособности выхватить из обширной картины Человека — физически крошечный, но по сути ключевой ее элемент, без которого нет ничего. Преодолеть оптические неудобства обозрения событий с высоты птичьего полета служители Клио пытаются с помощью изучения так называемой локальной истории (а также ее предельной формы — микро-истории). Именно тут открывается возможность вблизи рассмотреть подлинных ее творцов и героев — живых людей. Кто-то с грустью увидит в них присвоенный государством расходный материал для строительства будущего. Но сами они так о себе не думали, а просто жили, действовали, верили. И познали свою долю не только печалей, но и счастья.
Об одном из таких героев — наш рассказ.
Кубанско-крымский узел
Порта, не успев подписать в 1774 г. Кючук-Кайнарджийский договор, стала его нарушать. Независимость Крыма ее совершенно не устраивала. Опираясь на определенные слои крымской знати, османские сановники вели работу по восстановлению прежнего вассалитета. В 1775 г. им удалось посадить на ханский трон свою креатуру — Девлет-Гирея, правителя умного и ловкого. Он открыто взял курс на возвращение Крыма в лоно старой системы отношений со Стамбулом.
На Кубани это отозвалось растущим смятением, усугублявшимся обычными междоусобицами и личными конфликтами между местными вождями племен.
Катализатором событий в значительной степени стал политический соперник Девлет-Гирея Шагин-Гирей, которому Петербург, чтобы не обострять ситуацию, долгое время отказывал в прямой поддержке. Часть своих сторонников в борьбе за бахчисарайский престол Шагин-Гирей нашел на Кубани, среди местных ногайцев и черкесов. Северо-Западный Кавказ не впервые становился для кандидатов на ханство базовым военно-политическим лагерем восхождения на вершину власти.
Зная это, Екатерина II придавала важное значение проблеме использования азовско-кубанского пространства в качестве социального полигона, на котором можно будет проверить личные лидерские способности Шагин-Гирея, его шансы обосноваться в Бахчисарайском дворце и, разумеется, меру соответствия его планов интересам России. Эту линию, по убеждению императрицы, следовало проводить “с крайней предосторожностью”, ни в коем случае не подвергая опасности состояние мира с Турцией.
На Кубани Екатерине II нужен был буфер безопасности, который устранил бы поводы “к новым между обеими империями изъяснениям и хлопотам”. Однако, чтобы этот барьер эффективно справлялся со своей функцией, его внутреннее социально-политическое состояние не должно было быть источником беспорядка, выплескивающегося за пределы Крымского ханства. С этой точки зрения, ситуация на азовско-кубанском пространстве беспокоила Екатерину II особенно. Там царили раздробленность, междоусобицы, неопределенность, совершенно претившие императрице, которая стремилась к тому, чтобы все северокавказские ногайские орды “совокупно один политический корпус составляли”2.
Черкесы и ногайцы видели, что турки чувствуют себя полными хозяевами на Кубани и на Таманском полуострове, решительно вмешиваются во внутренние дела местных народов, и никто не в состоянии этому воспрепятствовать. При попустительстве турецкого командования (если не по его наущению) около кубанской крепости Копыл ногайцы совершили дерзкое нападение на русский конвой, сопровождавший Шагин-Гирея (13 октября 1775 г.). Несколько человек были убиты, включая унтер-офицера, часть людей взята в плен. Самому Шагин-Гирею удалось скрыться у абазинцев.
Девлет-Гирею требовалось во что бы то ни стало избавиться от Шагин-Гирея, который представлял опасность не столько сам по себе, сколько поддержкой, которую ему оказывала Россия и которая в известном смысле являлась для бахчисарайского правителя предметом зависти. Убрав конкурента, Девлет-Гирей, будучи при всем своем проосманском настрое гибким политиком, открыл бы для себя возможность самому стать подопечным Петербурга, так как у последнего не останется иного выбора, кроме как иметь дело только с ним, действующим крымским ханом.
Динамика развития ситуации, как видно, выглядела не самым обнадеживающим для России образом. Но переламывать ее в свою пользу с помощью военного вмешательства Екатерина II по-прежнему не хотела. Несмотря на растущую агрессивность османских военных властей на Тамани и их ногайских союзников, русские пограничные начальники старались соблюдать спущенную “сверху” общую директиву на сохранение в кубанской стороне “благочиния и совершенного покоя”. Однако логика развития событий делала для России очевидной невозможность бесконечно оставаться на оборонительных и умиротворительных позициях.
Крайне нежелательные для России морально-политические последствия могла иметь история с русским конвоем Шагин-Гирея. Вопрос о том, “какие действия произвела она в тамошних народах”, стал предметом глубокой озабоченности для Петербурга. Не отреагировать на эту дерзость означало либо надеяться на способность местного населения оценить великодушие России, либо признаться в своем бессилии противостоять подобным действиям и поощрить их эскалацию. Первое было наивным, второе — опасным. Однако прибегать к оружию Екатерина II воздерживалась, опасаясь обвинений в нарушении ее собственной гарантии независимости Крымского ханства.
На все эти симптомы растущей напряженности императрица решила искать такой ответ, чтобы общая ситуация осталась под контролем, и в то же время не пришлось ради этого жертвовать влиянием и авторитетом России.
В Тамани квартировал отряд янычар (200 отборных солдат) под командованием Орду-агаси, который вел большую военно-организационную, политическую и пропагандистскую работу среди ногайских и черкесских вождей. Словами и делами он старался укоренить в массовом сознании мысль о том, что в османско-крымских отношениях все осталось как раньше, будто бы и не было победы России в войне и Кючук-Кайнарджийского договора со статьями, официально фиксировавшими прекращение сюзеренно-вассальных отношений между Стамбулом и Бахчисараем. Само по себе хозяйское присутствие Орду-агаси на Таманском полуострове на фоне столь же показательного отсутствия русских на Северо-Западном Кавказе в значительной степени избавляло от необходимости что-то доказывать. Все и так было ясно: русские войска далеко, а турецкие рядом, это и есть реальное положение вещей “здесь и сейчас”, что бы там ни твердила Россия о своей победе над Турцией.
В предвидении “вящих смятений и неустройств” Екатерина II приказала принять в кубанской стороне превентивные оборонительные меры. Как ни тяготела она к дипломатическим средствам стабилизации русско-турецких и русско-крымских отношений в таком чувствительном пункте, как Северо-Западный Кавказ, в конце концов пришлось согласиться с мнением генерал-фельдмаршала графа П. А. Румянцева и других военных о необходимости держать в боевой готовности войска, расположенные по периметру границ с Крымским ханством, которые следовало “привести в совершенное обеспечение от всякого сюрприза и нападения”.
Вскоре стало ясно, что предосторожность не была тщетной. В начале июля
1776 г. коменданту Еникалинской крепости генералу Н. В. Борзову стало известно, что Орду-агаси собрал около 15 тысяч черкесов и ногайцев для нападения на резиденцию Шагин-Гирея на реке Ея. Турецкий начальник, как и в случае с первым покушением на калгу-султана, ставил задачу преградить сопернику Девлет-Гирея дорогу к бахчисарайскому престолу.
Война оставалась для Екатерины II самой нежелательной развязкой, последней чертой отступления от стратегии поиска политических и дипломатических решений. Она не оставляла надежды уйти от столкновения с Турцией и в то же время склонить ее к соблюдению мирного договора 1774 г. Это была не политика безусловного непротивления, а политика изощренного лавирования во избежание того, что совершенно не входило в планы императрицы на обозримое будущее.
В этих планах все более заметное место отводилось Шагин-Гирею как единственному на тот момент человеку, с помощью которого предполагалось сместить Девлет-Гирея как проводника интересов Порты, превратившего независимость
Крымского ханства в фикцию. Шагин-Гирей чувствовал себя очень неуверенно. Это видно по его призывам к Екатерине II разместить в “кубанской стороне” русские войска, в чем он “находил единственное средство” к сохранению контроля за ситуацией и, разумеется, к обеспечению собственной безопасности.
В Петербурге приметили это обстоятельство и огорчились. России нужен был в качестве антагониста Девлет-Гирея энергичный политик, имеющий опору в обществе или умеющий ее создавать. Чем меньше отвечал этому требованию Шагин-Гирей, тем более затратным и рискованным становился процесс приведения его к ханской власти. Постоянно держать при нем русские войска и возлагать именно на них всю работу по вымащиванию дороги к бахчисарайскому престолу в Петербурге считали худшей разновидностью политики.
Петербург продолжал придерживаться в отношении Шагин-Гирея осторожно-выжидательной позиции. С одной стороны, необходимо было вывести калгу-султана “из уныния”, в которое его повергли масштабы стоявших перед ним проблем, с другой — держать его в тех пределах, в которых он не сможет дискредитировать ни Россию, ни себя лично. Однако с каждым днем становилось все очевиднее: политика умиротворения Стамбула исчерпала себя, и ее нужно менять, если Петербург не хочет быть поставленным перед фактом полного упразднения одного из ключевых итогов шестилетней войны (1768—1774 гг.) с Турцией — независимости Крыма.
“Случайный” выбор
В такой головоломной исторической обстановке, требовавшей высочайшего искусства политического маневра и политического предвидения, на острие событий волей судьбы оказался бригадир (что-то среднее между полковником и генерал-майором) Иван Федорович Бринк, командующий небольшим заградительным отрядом3 (деташаментом), стоявшим на реке Ея — границе между Россией и Крымским ханством в Восточном Приазовье.
Поначалу трудно было избавиться от ощущения: если бы эта самая судьба захотела сделать более неожиданный и более неудачный выбор, у нее вряд ли бы получилось. Честный, добросовестный, мало кому известный и к тому же не блиставший здоровьем сорокатрехлетний служака, никогда не занимавшийся политикой.
В распоряжении у Петербурга было достаточное количество генералов с куда более богатым послужным списком и более выразительным набором качеств, необходимых для выполнения сложных и деликатных миссий. Но пришлось остановиться на Бринке. Возможно, потому что он находился поблизости от места действия, а искать другого не позволял острый цейтнот.
Напряжение в русско-турецких отношениях нарастало так быстро и последовательно, что начиная примерно с июня—июля 1776 г. Екатерина II, при всей ее жажде мира, уже не исключала новой войны. Императрица не могла позволить туркам за-стать себя врасплох и тем самым перехватить стратегическую и морально-политическую инициативу. Уж слишком много накапливалось факторов, не оставлявших возможности не замечать их. Устроенная Бахчисараем и Орду-агаси настоящая охота на Шагин-Гирея продолжалась и имела неплохие шансы закончиться успешно. Крымские и османские агенты вели активную антироссийскую пропаганду среди ногайцев и черкесов, подбивая их на создание военного союза. Территории России подвергались набегам, инспирированным из Крыма и Тамани. Девлет-Гирей дерзнул открыто оспорить российские права на Кабарду, чего он, скорее всего, не сделал бы без тайного или молчаливого одобрения Порты.
Для России вопрос встал не только об усилении оборонительных мер, но и об упреждающих действиях срочного характера. Это заставляло форсировать проведение военно-политической операции, имеющей главной целью возведение Шагин-Гирея на бахчисарайский престол.
Общая обстановка на Кубани и в Крыму развивалась столь хаотично и непред-сказуемо, что успех задуманного Екатериной II сложнейшего предприятия вызывал большие сомнения. Некоторые историки даже называли его “фантастическим”. Тем более непонятно, почему оно было поручено какому-то Бринку, за которым не числилось особо выдающихся боевых подвигов (в сравнении, скажем, с тем же А. В. Суворовым, который в это время, кстати, томился тихой службой и жаждал деятельности), не говоря уже о полном отсутствии политико-дипломатического опыта. Одним словом — очередная случайность в истории…
Нельзя, впрочем, сказать, что в Петербурге не осознавали всей рискованности такого странного кадрового выбора. Решено было обучить Бринка хотя бы азам чужой для него профессии — дипломатии. Шефство над ним взял сам канцлер Н. И. Панин, инструктировавший бригадира по вопросам стратегии и тактики достижения главной политической цели. Глава Коллегии иностранных дел не скрывал от Бринка стремления сделать Шагин-Гирея участником тонкой игры, где нельзя ни увлекаться сверх меры, ни пускать ситуацию на самотек. По замыслу канцлера, калгу-султана следовало превратить в достаточно самостоятельную в политическом и военном отношении фигуру, чтобы не взваливать на Россию всю тяжесть задачи возведения на крымский престол отвергаемого обществом человека, но в то же время Шагин-Гирей должен быть не настолько силен, чтобы обойтись без поддержки Петербурга и не чувствовать себя обязанным.
Бринк оказался способным учеником, быстро схватывающим суть проблемы и склонным к творческим подходам. Он известил Шагин-Гирея о том, что Россия будет рада видеть его крымским ханом или, по крайней мере, “верховным начальником” азовско-кубанских ногайцев. Ему окажут соответствующую финансовую и военную помощь. Но лишь при том условии, что Шагин-Гирей и сам активно займется политической мобилизацией местного населения, включая формирование вооруженных отрядов — “особливо из горцев”.
В сентябре 1776 г., в связи с обострением обстановки, перед деташаментом Бринка, получившим некоторое подкрепление, была поставлена задача: готовиться к походу на юг, в сторону Кубани, крепости Ачуев и Таманского полуострова. Бригадиру поручили в секретном порядке разработать подробный план действий, представив также свои соображения о сроках его осуществления. Речь шла о деликатном и весьма неординарном предприятии. Оно имело две составляющие: военно-стратегическую и политическую — заставить турок покинуть Таманский полуостров и Ачуев, не вступая с ними в военные действия; продемонстрировать ногайцам и черкесам, что Россия поддерживает Шагин-Гирея, тем самым создав благоприятную ситуацию для избрания его либо крымским, либо (пока) ногайским ханом.
Задача была сложнейшая. Она порождала вопросы и сомнения. Деташаменту Бринка предстояло вторгнуться на территорию, официально объявленную независимой. В виде оправдания предлагалась такая логика: русские войска вынуждены нарушить одно из условий Кючук-Кайнарджийского договора лишь для того, чтобы заставить соблюдать его османскую сторону. Примет ли эту логику ногайское и черкесское население — большой вопрос. Другой вопрос — как оно отнесется к приходу Шагин-Гирея в сопровождении гяурской армии и как это отразится на его шансах быть избранным в местные или крымские ханы? Станут ли османские командиры в Тамани, Темрюке, Ачуеве и Суджук-кале безучастно взирать на происходящее? А если нет, то не спровоцирует ли это новую войну между Россией и Турцией?
Мы уже не упоминаем о том, что приходилось учитывать разного рода препятствия логистического характера. По пути следования деташаменту нужно было преодолеть пять рек, причем в осеннее время года, когда они могли преподнести неприятные сюрпризы. Осенью ногайцы имели обыкновение выжигать степь, что лишало конную часть русского отряда подножного корма и ставило перед необходимостью покупать фураж у местного населения, согласия которого продавать его никто не гарантировал. Обширное степное пространство от Еи до Кубани представляло собой коварное место. Там негде было укрыться от холода и ветра, не было дров, чтобы развести костры для обогрева и приготовления пищи. Существовала проблема обеспечения войска пресной водой: в реке Бейсуг, где Бринк по стратегическим соображениям планировал разбить лагерь, вода была соленой.
Главное, таким образом, — как можно быстрее преодолеть степь и добраться до более безопасных в плане природных условий мест. Все это крайне беспокоило Бринка, стремившегося тщательно рассчитать маршрут, скорость движения и по возможности учесть все негативные факторы, способные воспрепятствовать предприятию.
Возникает естественный вопрос: почему для похода нельзя было выбрать более подходящее время, чем середина ноября, то есть канун зимы? Ответ отчасти заключен в самом вопросе. Решение о проведении этой операции в неурочный сезон соответствовало степени озабоченности Екатерины II скоростью развития местной обстановки в опасном для России направлении. С момента подписания Кючук-Кайнарджийского договора прошло более 2 лет, в течение которых Порта упорно игнорировала требования о выводе ее войск с Северо-Западного Кавказа, поскольку за этими требованиями не следовало никаких санкций. Повисавшие в воздухе русские протесты служили для османского правительства вдохновляющим стимулом к продолжению политики не только сохранения, но и укрепления своих военных баз в регионе.
Дело непредсказуемо осложнялось тем, что эти базы были еще и очень мощными источниками морально-политического и пропагандистского влияния на местное население (и, кстати говоря, на крымское общество). Ему становилось все труднее поверить в победу России над Турцией: какая же это победа, если турки как были, так и остаются на Кубани, а русских там как не было, так и нет? Даже пассивное османское присутствие, будь оно действительно таковым, создавало бы для Петербурга большие проблемы. Однако поведение турок было далеко не пассивным, отчего возрастали количество и масштабы таких проблем. Факторы, работавшие на дестабилизацию обстановки по обе стороны Керченского пролива, взаимно дополняли и усиливали друг друга.
Разгул междоусобиц, неразберихи, фракционных распрей в Крыму заставляли Девлет-Гирея искать поддержку на Кубани, где он стремился извлечь из аналогичной ситуации военно-политические средства для сохранения ханского статуса. В результате общее напряжение грозило достичь неприемлемого для России градуса.
Логика развития событий работала против России в угрожающем темпе, требовавшем соответствующего ответа. За зиму 1776/77 г. могло произойти то, что исправлять будет неизмеримо дороже, чем упреждать. Судя по историческим документам, нет другого объяснения причин выбора столь неудачного времени для похода Бринка.
Все это могло закончиться для русского отряда катастрофой. Но она не случилась во многом благодаря блестящему руководству И. Ф. Бринка.
Планы политические и военные: чего больше?
Операция началась в середине ноября 1776 г. в условиях осенней распутицы. Именно потому, что впереди была полная неизвестность, командир деташамента намеренно отказался связывать себя детально разработанным планом и четким графиком движения. Бринк наметил лишь общее направление действий, решив гибко сообразовываться с местными обстоятельствами, по ходу дела меняя или корректируя частные задачи.
Единственное, с чем он не желал экспериментировать, были сроки осуществления предприятия. Бринк считал крайне опасным затягивать поход, по крайней мере на том пространстве, где русские войска — ввиду уже упоминавшихся природно-географических особенностей — окажутся наиболее уязвимыми для атак неприятельских сил, которые могут образоваться мгновенно и из кого угодно. Командующий намеревался быстро преодолеть это пространство, чтобы достичь Кубани, где имелись гораздо более подходящие условия и для зимовки, и для самообороны. Там, кроме того, проще было определяться с характером и направлением дальнейших действий.
Вместе с тем проведение операции в блицстиле серьезно затруднялось ее политическим содержанием, которое, пожалуй, было важнее военного. Дело в том, что в обозе русских войск находился Шагин-Гирей, намеренный своим появлением со столь внушительным “эскортом” известить ногайцев о начале кампании по избранию нового крымского хана.
Затея была рискованной. С одной стороны, Россия, независимо от испытываемых к ней чувств, пользовалась большим авторитетом на Северо-Западном Кавказе и ее поддержка могла иметь решающее значение для любого местного политического игрока, с другой — слишком уж бросалось в глаза стремление калги-султана предъявить в качестве своего главного козыря русское войско, что создавало ему репутацию гяурской марионетки. Кроме того, ногайцы и черкесы находились под влиянием таких небесталанных предводителей, как Тохтамыш-Гирей, Арслан-Гирей и Батыр-Гирей4. Заручиться их расположением было сколь непросто, столь и необходимо. Это требовало тонкой и методичной работы. Бринку приходилось искать для нее время, которого катастрофически не хватало, и делать это за счет потери скорости движения его отряда. Причем бригадир еще умудрялся ради пользы дела создавать впечатление, будто это он находится при Шагин-Гирее, а не наоборот.
Предвидя все эти трудности, Бринк начал политическую подготовку похода едва ли не раньше военной. С помощью своих разведчиков он внимательно следил за общей обстановкой на Северо-Западном Кавказе, стараясь определить соотношение между факторами, благоприятствующими проведению операции или чреватыми перспективой ее срыва. Бригадира не покидали сомнения относительно шансов на успех задуманного предприятия. Ими он делится с вышестоящим начальством (князем А. А. Прозоровским) в самый канун (6 и 8 ноября 1776 г.) выступления отряда и одновременно предлагает способы минимизации риска.
Бринк предупреждал, что от некоторых ногайских орд (в частности едичкульцев) будет крайне сложно получить согласие на избрание Шагин-Гирея крымским ханом. Недооценка влияния Девлет-Гирея и Порты на азовско-кубанском пространстве, по мнению командующего, грозила негативными последствиями. Бринк советовал не упускать из виду вполне реальную возможность бегства Девлет-Гирея из Крыма на Таманский полуостров, где соединение его с османским отрядом Орду-агаси могло спровоцировать сильные волнения против России. Бригадир не видел способа помешать этому, не вступив в прямой вооруженный конфликт с Турцией, который он, однако, считал нежелательным.
Судя по всему, Бринк (и это парадокс, учитывая его профессию) был категорически против применения оружия. Он полагал, что силу нужно лишь продемонстрировать — именно для того, чтобы не пришлось ее употреблять: так легче решать главные, политические задачи. Бринк хорошо понимал, что, имея рядом с собой Шагин-Гирея, брать на себя политическую инициативу в общении с местным населением было бы бестактно. Вдобавок, это подтвердило бы мнение многих ногайцев о марионеточной роли калги-султана. Бринк деликатно подсказывал Шагин-Гирею, какими способами следует расположить к себе ногайцев. Командующий вел эту невоенную работу очень умело, умудряясь отходить в тень настолько, что его подопечному самому казалось, будто именно он является руководителем операции.
На самом же деле всеми организационными и стратегическими нитями кампании управлял Бринк. Ивану Федоровичу явно не хватало свободы действий, и он, по сути, намекал на это между строк в своих депешах в вышестоящие инстанции. Бригадир напоминал, что готовить почву для провозглашения калги-султана крымским ханом приходится в условиях сложнейших межплеменных, межклановых, межличностных конфликтов на Кубани. При такой конъюнктуре, по его мнению, Шагин-Гирею либо с одной, либо с другой, либо с третьей стороны гарантирована сильная оппозиция, которая добровольно не согласится признать его в столь высоком и все еще священном для ногайцев статусе, а заставлять их силой, когда рядом стоят турецкие войска, опасно.
Бринк не был уверен в эффективности той двухэтапной схемы привода Шагин-Гирея к власти, которой придерживался Петербург: вначале создать для претендента социально-политическую опору среди ногайцев, склонных принять его сторону, и при их поддержке провозгласить его пока лишь Кубанским ханом, чтобы затем уже использовать этот престижный титул в борьбе за бахчисарайский престол.
Имея перед собой совершенно неясные перспективы, командир деташамента пытался выторговать у начальства право на свободу маневра и импровизации как в политическом, так и в военном смысле. Бринк просил разрешения занять в случае необходимости Таманский полуостров. Поясняя, что может вызвать такую необходимость, он говорил о большой вероятности возникновения “великих трудностей” для войска (“довольная стужа”, “прекрайняя нужда” в средствах защиты от холода и голода), если оно надолго задержится в степи.
Но было и другое соображение. Бринк опасался появления на Тамани крупных турецких подкреплений и предлагал действовать упреждающе, заодно обеспечив деташаменту удобное место для зимовки и для активной политической работы среди ногайцев и черкесов. Иначе этот плацдарм достанется туркам и Девлет-Гирею, противостоять решительным намерениям которых будет тогда гораздо труднее.
Следует подчеркнуть, что испрашиваемая Бринком свобода действий отнюдь не распространялась на высочайшее Ее Императорского Величества предписание
“уклониться от кровопролития и соблюсти ласковое с татарами обращение”.
Как видно, Бринк набросал общие контуры плана операции, однако и этого достаточно, чтобы заметить творческую мысль, направленную не только на выполнение указаний свыше, но и на разработку вариантов действий в разных, изначально не предусмотренных ситуациях.
Князь А. А. Прозоровский отвел сомнения Бринка в целесообразности двухэтапной схемы возведения Шагин-Гирея на бахчисарайский трон. Ссылаясь на высочайшую волю, он указывал на необходимость превратить предприятие Бринка в кампанию избрания калги-султана Кубанским ханом, “а потом крымцы уже принуждены будут его признать всеобщим ханом”.
Прозоровский понимал всю сложность задач, поставленных перед русским деташаментом и его командиром. Не исключая, судя по всему, неблагоприятного течения событий, князь наказывал Бринку постоянно находиться “при его (Шагин-Гирея. —
В. Д.) персоне”, поскольку не видел иного пути обеспечить безопасность калги-султана.
Кроме безопасности была и другая важная проблема — укрепление морального авторитета кандидата в крымские ханы. Решение ее предполагало, помимо всего остального, умение найти какое-то приличное в глазах ногайцев объяснение тому факту, что Шагин-Гирея сопровождают русские войска. Такие “частности”, прекрасно осознавая их значение, Прозоровский предпочел сделать источником головной боли не для себя, а для своего подчиненного. Именно Бринку поручалось придумать нечто такое, что заставило бы местное население поверить, будто калга-султан не расстается с охраной “не от страха своих подданных (ногайцев. — В. Д.)”, а по другой, “пристойной” причине. Какой? Поиск ответа на этот вопрос Прозоровский великодушно доверил Бринку, поскольку “вы, будучи на месте (действия. — В. Д.), и судить лучше можете”.
Реальная общественно-политическая и морально-психологическая обстановка на Северо-Западном Кавказе избавила командира русского деташамента от необходимости строго следовать “двухэтапной схеме” и заодно ломать голову над тем, как разгадать ребусы, составленные в тиши петербургских кабинетов. Во-первых, ногайская знать была убеждена: ни о каком избрании “кубанского правителя”, а значит, о разделе Крымского ханства нет и речи; стоит лишь один вопрос — о возведении русского протеже на бахчисарайский престол и о наделении его всей полнотой власти над татарами. Во-вторых, сам Шагин-Гирей, с крайним подозрением относившийся к идее “прелиминарных региональных выборов”, делал все, чтобы исключить какие-либо расхождения в представлениях ногайцев о главном объекте его амбициозных устремлений. В-третьих, отчаянная борьба Девлет-Гирея за политическое выживание велась против калги-султана, что явным образом демонстрировало масштабы претензий последнего.
На таком фоне Бринк мог спокойно делать вид, будто он аккуратно выполняет “двухступенчатый” план Екатерины II, на самом же деле ведя кампанию по избранию Шагин-Гирея “всеобщим ханом”.
Бросок через степь
В том, что кубанский поход не будет легкой прогулкой, Бринк убедился, едва выступив. 18 ноября 1776 г. он получил письмо от едичкульских мурз с требованием — “не ходите с войсками к нам в такое время, когда между обеими Империями (Османской и Российской. — В. Д.) мир продолжается”. Едичкульцы решительно отказывались признать Шагин-Гирея крымским ханом.
Единомыслия среди ногайцев становилось еще меньше по мере продвижения русского деташамента на юг. Понимая, что скорость наступления является политическим фактором, Бринк спешил. Он быстро пересек едисанскую степь и 19 ноября вышел к реке Бейсуг, за которой простирались земли Едичкульской орды. На этом рубеже должны были состояться переговоры с главными местными мурзами об избрании Шагин-Гирея (находившегося в ставке Бринка) крымским ханом. Они,
вопреки своим обещаниям, отказались от переговоров и ушли за Кубань к черкесам.
Но на Бейсуг явилось немало почтенных стариков и представителей духовенства, “кои (по словам Бринка. — В. Д.) внутренне желали спокойствия своему народу”. С одной стороны, они хотели засвидетельствовать свою готовность к конструктивному разговору, с другой (как изначально предвидел Бринк, утверждая, что ногайцы “будут длить время”), стремились занять выжидательную позицию, ссылаясь на свою исторически сложившуюся неправомочность решать вопрос о том, кому быть на бахчисарайском троне.
Едичкульские старейшины просили (имея на то формальных оснований) отсрочки, чтобы узнать о реальном положении дел в Крыму и о шансах Девлет-Гирея на сохранение власти, ибо “двум ханам в области татарской быть неможно”. Именно с этой целью — осведомиться о бахчисарайских делах — едичкульцы отправили в Крым своих послов, о сроках возвращения которых можно было лишь строить предположения.
Стояние на Бейсуге в ожидании ответа, к тому же неизвестно какого, было чревато потерей политического и стратегического темпа, чего Иван Федорович опасался больше всего. Это давало бежавшим за Кубань едичкульским мурзам выигрыш во времени для организации, при поддержке Орду-агаси, антишагин-гиреевского движения. Настораживало также отсутствие ответов на посланные к едисанцам и джамбулакцам призывы стать на сторону калги-султана — лишнее подтверждение намерения ногайцев взять паузу и понаблюдать за ходом событий.
Если бы результатом этих наблюдений оказался вывод о том, что русские бездействуют из-за неуверенности в себе, тогда можно было ожидать от ногайцев и черкесов самых разных форм реакции — от пассивного саботажа “выборной кампании” до организованного вооруженного выступления, к которому всегда имелись и внутренние, и внешние (влияние османов и Девлет-Гирея) предпосылки. Одним словом, зыбкое соотношение сил между сторонниками и противниками Шагин-Гирея грозило в любой момент измениться не в пользу России.
Все это побудило Бринка к демонстрации быстроты и решительности, прежде всего с помощью марш-броска к Кубани. По пути он сделал короткую остановку на реке Кирпили, где получил ощутимые доказательства верности своего решения находиться в постоянном движении. Часть едичкульской знати явилась в расположение русских войск и объявила Шагин-Гирею о готовности “признать его своим властелином”. Туда же прибыли посланцы бежавших за Кубань мурз, чтобы просить у калги-султана и Бринка прощения за “прошедшие проступки”.
Это был ободряющий знак, но бригадир не обольщался, предвидя впереди немалые проблемы. Иван Федорович считал, что верить обещаниям ногайцев преждевременно: они будут медлить с принятием присяги “до тех пор, пока не услышат наклонности крымцев на избрание калги в ханы”. Успешное достижение политических целей кубанского похода Бринк связывал с положением дел в Крыму, уповая на их благоприятный для России поворот в связи с предстоящим появлением там войск князя А. А. Прозоровского.
Не задерживаясь на Корпили, деташамент двинулся дальше, к Кубани. Там Бринк планировал стать на зимовку, предположительно в двух пунктах — около черкесской деревни Зана и под разрушенной крепостью Копыл. “Выгодные для обогрения людей места” нужны были командующему как опорные точки для дальнейших военно-политических действий, характер которых предстояло определять по ситуации, остававшейся крайне запутанной.
Необходимость постоянных согласований (порой даже в мелочах) с вышестоящими инстанциями ограничивала Бринка. Он имел собственные представления о том, что и как делать, которые соединяли профессиональный опыт и холодный анализ открывавшейся его взору сложной картины. Но на все требовалось одобрение непосредственного начальства в лице А. А. Прозоровского, а у того вызывали раздражение и смелые военные идеи Бринка, и его проницательные политические суждения. Подчиненный, чувствуя это, старался искусственно обезличить свои творческие инициативы подчеркнутыми ссылками на “предписания вашего сиятельства”.
Бригадир разработал очень толковую стратегию продолжения операции после того, как будет достигнут кубанский рубеж. По-прежнему приберегая русское войско на крайний случай, он выступал за развертывание широкой политико-дипломатической деятельности по “преклонению на преданность калге-султану… в заблуждении бродящих орд”. Любой успех в этой деятельности предлагалось использовать для решения конкретных, уже не только политических, но и оперативно-тактических задач, подчиненных проблеме вытеснения турок с Таманского полуострова (из крепостей Тамань и Темрюк) и Ачуева. Это нужно было сделать силами тех ногайцев и черкесов, которые согласятся встать под знамена Шагин-Гирея.
Бринк был твердо намерен “сколько возможно… стараться уклониться от поднятия нашего оружия”, однако, прекрасно понимал и другое: “при такой расстройке”, что царила на Северо-Западном Кавказе, могло произойти всякое, и командующий, скорее всего, не исключал и худшего для калги-султана стечения обстоятельств.
На этот чрезвычайный случай он просил у начальства разрешения вмешаться в ход событий, то есть ввести войска на Таманский полуостров и заставить турок уйти оттуда. Когда же русские займут Тамань, Темрюк и Ачуев, то будут пресечены каналы, через которые Порта и Девлет-Гирей оказывали военную и моральную поддержку антироссийски настроенной части ногайского и черкесского населения, и все местные общества, как надеялся Бринк, “принуждены будут покориться власти Шагин-Гирея”.
Иван Федорович представил свой план действий на рассмотрение начальства (А. А. Прозоровскому и П. А. Румянцеву), продолжая тем временем движение к Кубани. Расчет на политический эффект такого движения в целом оправдался. К Шагин-Гирею потянулись местные ногайские мурзы с изъявлением желания видеть его крымским ханом. Их, конечно, впечатлил не калга-султан, а вид сопровождавшего его русского войска.
Подобные последствия появления Бринка на Кубани не остались без внимания Девлет-Гирея. В конце ноября — начале декабря 1776 г. он разослал фирман, адресованный всем племенам Северо-Западного Кавказа. Там говорилось, что Шагин-Гирей осуществляет “коварный умысел”, стремясь отторгнуть их от Блистательной Порты и “сделать московскими рабами и подданными” — “такими, каковы казанские татары”. Девлет-Гирей призывал подняться на священную войну против вероотступника и обманщика.
Одновременно крымский хан стремился воздействовать на Россию, войска которой появились не только на Кубани, но и в окрестностях Перекопа с очевидным намерением войти в Крым с севера. Нисколько не сомневаясь, что речь идет вовсе не о начале русско-турецкой или русско-крымской войны, а о политической операции по возведению Шагин-Гирея на ханский трон, Девлет-Гирей предпринимает попытку склонить Петербург к отказу от его планов. В письмах к князю Прозоровскому (конец ноября — начало декабря 1776 г.) хан делает это очень своеобразно — с помощью угроз, слышать которые было довольно странно от правителя, пребывающего на грани падения.
Впрочем, начинал Девлет-Гирей с напоминания о том, как он “усердствовал” в поисках дружбы с Россией, будучи законным крымским ханом, получившим этот статус по “именному указу” и “государственному патенту” Порты. Отсутствие официальных протестов со стороны Петербурга, как полагал Девлет-Гирей, являлось прямым подтверждением его легитимности. Называя Прозоровского “великолепнейшим моим приятелем”, хан выражал глубокое удивление в связи с активизацией русских войск, считая ее нарушением Кючук-Кайнарджийского договора.
Девлет-Гирея, однако, беспокоит не столько движение этих войск, сколько присутствие среди них Шагин-Гирея. Данный факт был для бахчисарайского правителя слишком красноречивым, чтобы оставить его без внимания. Видимо, надеясь запугать Прозоровского, хан предупреждал, что нападение Шагин-Гирея на Тамань и Темрюк, в случае если он дойдет до такого “нахальства”, встретит вооруженный отпор и станет “искрою того пламени, которое произведется между двумя мирными дворами (османским и российским. — В. Д.)”. Иначе говоря, поддержка узурпатор-ских замыслов Шагин-Гирея будет стоить Петербургу войны с Портой.
С точки зрения российского правительства, как уже отмечалось, узурпатором был Девлет-Гирей. Руководствуясь этим, Прозоровский не посчитал нужным вступать с ханом в объяснения.
Движение русского деташамента к Кубани сильно встревожило Орду-агаси. Он прислал к Бринку (начало декабря 1776 г.) своего приближенного Гафиз-Мустафу с письмом, содержавшим весьма сердитый запрос о том, с какой целью предпринимается “ваше движение со многим числом войск российских” и почему среди них находится “сиятельный Шагин-Гирей-султан, в Империи Российской в образе (всего лишь. — В. Д.) гостя пребывающий”?
Бринк просил Гафиз-Мустафу на словах передать Орду-агаси, что русский отряд не собирается воевать ни с турками, ни с ногайцами. Его цель — добиться соблюдения Кючук-Кайнарджийского мира, провозгласившего “татарскую вольность”, которая грубо попирается пребыванием турецких войск в Тамани и Темрюке. Поэтому Орду-агаси должен эти крепости освободить.
В личной беседе с Иваном Федоровичем Гафиз-Мустафа позволил себе откровенность, на которую его, возможно, никто не уполномочивал. Во всяком случае, Стамбулу она бы явно не понравилась. Посланник признался, что они с Орду-агаси “и сами разумеют свое пребывание (на Таманском полуострове. — В. Д.) противным мирным положениям, но, имея на то от Порты повеление”, не решаются его нарушить. Согласно Гафиз-Мустафе, османы, будучи “в весьма недостаточных силах”, находились там “единственно для вспомоществования Девлет-Гирей-хану возбуждением обитающих на здешнем краю народов к неповиновению калге-султану”.
Данный эпизод — далеко не исключительный в истории русско-турецких отношений — дает историку повод для размышлений о том, что этот макропроцесс, обусловленный фундаментальными геополитическими императивами, включал в себя и микроситуации, где многое определялось конкретными, не всегда высокопоставленными людьми с той и с другой стороны, находившими взаимопонимание в конкретных обстоятельствах благодаря своим личным качествам. Похоже, “задушевный” разговор между Бринком и Гафиз-Мустафой — именно такой случай.
Так или нет, бригадир узнал больше того, что ожидал, и больше того, в чем готова была признаться Порта.
К 8 декабря 1776 г. Бринк занял позицию неподалеку от села Зана на Кубани, откуда часть войск была отправлена к Копылу с приказом разбить там лагерь. Всем своим видом командующий показывал, что собирается наступать на Тамань и Темрюк. Эта демонстрация уверенности в себе, как надеялся Иван Федорович, побудит ногайцев и черкесов принести присягу Шагин-Гирею и собрать ему в помощь ополчение, чтобы вытеснить турок с оккупированных ими территорий.
Прозоровский скептически относился и к совершенным действиям, и к планам Бринка. Генералу не понравился взятый его подчиненным якобы слишком мягкий тон во время переговоров с едичкульскими мурзами.
В ответ на сообщение Бринка о том, что едичкульцы ссылались на отсутствие у них полномочий выбирать крымского хана, Прозоровский предложил компромиссный вариант: местные мурзы ставят на присяжных листах свои подписи в знак признания Шагин-Гирея, но “без обнародования о том на Кубани, дабы тем крымцев не раздражать”, а потом, в урочное время, эти листы доставляются вместе с ногайскими депутатами в Крым, чтобы таким образом предъявить доказательства народного волеизъявления на решающем этапе избирательной кампании.
Прозоровский отверг план Бринка, предполагавший вытеснение османов из Тамани и Темрюка руками ногайцев. Он рассуждал так: даже если найдутся ногай-ские татары, готовые поднять оружие против своих единоверцев, то первый же выстрел из Таманской крепости обратит нападающих в бегство, “и выйдет из этого единый только вред, а не польза” для интересов России. Как полагал генерал, даже если из Петербурга дадут приказ о наступлении русских войск на турецкие базы, то и тогда участие ногайских сил в данной операции должно иметь скорее символическое значение. До получения такого приказа Прозоровский запретил Бринку двигаться в сторону Таманского полуострова. Выход деташамента к Кубани и дислокацию его у Заны и Копыла генерал прокомментировал скупо: если “оное для вас удобно и политических резонов не трогает”, то пусть “так уже и остается”.
Складывающееся порой при чтении документа впечатление, что Прозоровский не испытывал симпатий к своему подчиненному, возможно, и верно. Однако не только это личное обстоятельство объясняет отказ генерала одобрить план Бринка. Прозоровский безусловно имел собственный взгляд на текущее положение дел на Северо-Западном Кавказе и вероятные сценарии их развития. И этот взгляд необязательно был ошибочным лишь потому, что генерал находился далеко от места действия. Его расхождения с Бринком в принципе обусловливались глубокой не-однозначностью и чрезвычайной подвижностью местной политической картины, которая именно поэтому виделась по-разному изнутри и извне. В таких ситуациях, как ни странно, отнюдь не беспредметным представляется вопрос: а есть ли (и в чем) преимущество у того, кто находится в гуще событий, над тем, кто следит за ними со стороны?
Сложно судить о степени проницательности тех суждений, которые зачастую открыто сталкивались на страницах переписки между Бринком и Прозоровским.
В целом, огрубляя реальность, можно сказать, что каждый из них был прав
по-своему — и Прозоровский, призывавший к осторожности, и его подчиненный, тяготившийся излишне регламентированными инструкциями сверху. При этом в их служебных отношениях не было непреодолимого взаимонепонимания. От него страховало то обстоятельство, что идея служения общему делу в их имперском сознании затмевала те моменты, которые по сравнению с ней являлись частностями.
Какими бы причинами это ни объяснялось, одна тенденция прослеживалась с достаточной четкостью: политическое содержание в кубанском походе Бринка принимало все более выраженный вид. “Избирательная кампания” Шагин-Гирея набирала обороты. Организатором и внутренним двигателем в ней являлся русский командующий, имевший под рукой войска, всегда готовые сказать решающее слово.
И именно потому, что все это понимали, нужды в применении силы не возникало.
Бринк развернул энергичную деятельность по привлечению на сторону Шагин-Гирея закубанских ногайцев (бежавших едисанцев и давно живших среди черкесов джамбулакцев). Они согласились признать калгу-султана крымским ханом и прислать к нему доверенных людей для словесного подтверждения этого. Однако ставить свои подписи (печати) на присяжных листах мурзы отказались, опасаясь мести Девлет-Гирея.
Бахчисарайский правитель и его люди сохраняли сильное влияние на значительную часть черкесов и определенную часть ногайцев. Они поощряли местные междоусобицы (ногайско-черкесские, внутриногайские и внутричеркесские), используя обычные горские разбои в качестве политического орудия борьбы с антикрым-скими и антиосманскими настроениями. Однако и Бринк не упускал возможности обратить “сумятность и расстройку” на Кубани в пользу Шагин-Гирея. Это избавляло от необходимости пускать в дело войска.
Приказано — ждать!
Со второй половины декабря 1776 г. борьба между Шагин-Гиреем и Девлет-Гиреем, в которой прямо или опосредованно сталкивались интересы двух империй, вступила в кульминационную фазу. Искреннее желание каждой стороны выиграть это состязание политическими средствами отступало на второй план перед естественным нежеланием проиграть.
Проблема осложнялась тем, что защищающий свой престол Девлет-Гирей еще не утратил все ресурсы для сопротивления, а жаждущий ханской власти Шагин-Гирей еще не накопил достаточного авторитета для победы на выборах. Соотношение сил было настолько неопределенным и настолько неустойчивым, что лишало возможности строить какие-либо прогнозы на будущее.
Это крайне озадачило Петербург, который испытывал все большие колебания относительно своей дальнейшей политики в крымском и кубанском вопросах, волею обстоятельств оказавшихся в тесной связке. Екатерина II пока была в раздумьях. Демонстрация силы без ее применения принесла ограниченные политические результаты. Османские войска по-прежнему стояли на Таманском полуострове и в Ачуеве, не давая ногайско-черкесской знати расстаться с надеждой на помощь Стамбула. А вездесущие эмиссары Девлет-Гирея небезуспешно поддерживали среди местного населения иллюзию о могуществе Крымского ханства. На таком фоне присяги кубанцев на верность Шагин-Гирею (тем более во многих случаях принесенные в устной форме) создавали лишь видимость лояльности, которая могла испариться под воздействием чего угодно.
Русские генералы, исторически обладавшие хорошими навыками вести еще и политическую работу, считали самым опасным бездействие. Время, потерянное Россией, непременно будет использовано во вред ей и Портой, и Бахчисараем. Даже осторожный Прозоровский вынужден был признать это в рапорте Румянцеву (от 23 декабря 1776 г.), где он, почти дословно повторяя мысли Бринка, писал, что “продлительность времени делает в сем легкомысленном народе (ногайцах и крымских татарах. — В. Д.) перемену”, в то время как любой оптимистический сигнал из Стамбула “великое в них действие… сделать может”.
Все это, разумеется, доводилось до сведения Екатерины II, но она медлила с отдачей приказа о переходе к более решительным действиям в “операции Шагин-Гирей”. Вероятно, в ней еще теплилась надежда на то, что турки морально созреют до понимания необходимости уйти из Тамани и Крыма, а также смирятся с неизбежным падением Девлет-Гирея. Императрице требовалось некоторое время, чтобы окончательно освободиться от этого заблуждения.
Были, правда, и объективные препятствия на пути военно-политической активизации России. Дело в том, что переправка Шагин-Гирея с Кубани в Крым (водным путем) без “ханского” обоза, многочисленной свиты, а самое главное без сильного русского конвоя могла попросту закончиться физическим уничтожением калги-султана, то есть крахом всего русского проекта. А технически осуществить такую операцию в зимних условиях было чрезвычайно трудно (жестокие штормы, покрытые льдом участки Керченского пролива и пр.). Путь посуху, в обход Азовского моря, был гораздо длиннее и имел свои неудобства.
Кроме того, даже в случае возникновения благоприятных погодных обстоятельств для пересечения Керченского пролива оставался без ответа вопрос: а позволят ли турки, находившиеся на Таманском полуострове и имевшие определенную поддержку местного населения, беспрепятственно пройти мимо их крепостей? Если они окажут сопротивление, его придется преодолевать, что опять же может вызвать русско-турецкую войну.
Перед императрицей встал выбор: либо обеспечить проход Шагин-Гирея через Таманский полуостров, тем или иным способом нейтрализовав османов (лучше за-ставив их добровольно уйти восвояси), либо отказаться от своих планов и тем самым предоставить свободу действий как Девлет-Гирею, так и Порте. В последнем случае политическое поражение России станет очевидным для всех — ее врагов, союзников и тех, кто, если еще не определился, теперь предпочтет крымско-турецкую сторону.
В ожидании высочайшего решения екатерининские генералы (П. А. Румянцев,
А. А. Прозоровский и другие) продолжали действовать исключительно политическими методами, эффективность которых, при неподвижности русских войск, падала на глазах. Это было моментально замечено Девлет-Гиреем, усилившим морально-психологическое давление и на Россию, и на кубанские народы. Во второй половине декабря 1776 г. он — учитывая, что Прозоровский отказался вступать с ним в контакт, — организовал два послания к русскому командующему: одно от “всего крымского общества”, другое от “крымского правительства”. В них содержалась просьба не утруждаться проблемой защиты татарской вольности и тем более не присылать для этого войска. Лейтмотивом в посланиях звучало желание, чтобы было “все опять по-прежнему” — крымцам нужна не вольность, а “магометанская вера и закон”, верховным блюстителем которых является “его величество султан”, владеющий историческим правом назначать в Бахчисарай своего наместника, каковым в настоящее время на совершенно законных основаниях является “светлейший Девлет-Гирей-хан, наш благодетель”.
Прозоровскому в ответ оставалось лишь повторить уже неоднократно им заявленное. “Именуемый ханом” Девлет-Гирей “взошел на правительство” с помощью коварных и мошеннических ухищрений и “тем же самым путем хочет и теперь оное удержать… не в пользу отчизны вашей и благоденствия вашего, а единственно только для собственных своих интересов”. Как писал генерал, “мне договоров с вами делать не о чем”, поскольку уже существует “вечный трактат” между Российской и Осман-ской империями, в котором, как ведомо каждому, не кто иной, как “верховный калиф магометанского закона” признал “политическую и гражданскую вольность” Крым-ского ханства.
Совершенно справедливо предполагая, что не все татары думали так, как авторы (или автор?) цитируемых посланий, Прозоровский советовал крымцам сначала разобраться между собой, и если сторонникам независимости понадобится его защита против тех, кто не желает “отчизне вашей спокойствия”, он всегда готов ее предоставить.
Во имя сохранения своей власти крымский хан проводил на Кубани политику искусственной дестабилизации ситуации, хотя беспорядка хватало там и без его усилий. Девлет-Гирей умышленно раскалывал местные общества, натравливая их друг на друга. Обычные черкесские набеги на ногайские улусы он превратил в средство политической борьбы.
Вездесущие ханские эмиссары вели против русских еще и пропагандистскую войну, и часто выигрывали ее. Лояльным к России и Шагин-Гирею ногайским мурзам приходилось нелегко. Чаша весов склонялась не в их пользу. Растущая угроза физической расправы вынуждала этих людей бежать с насиженных мест в поисках спасения. Именно они призывали Петербург как можно скорее завершить дело избрания Шагин-Гирея на бахчисарайский престол, иначе спокойствия не будет ни на Кубани, ни в Крыму.
Прозоровскому, не получившему пока никаких внятных указаний из Петербурга, приходилось отвечать на эти призывы не столько действиями, сколько письмами, в которых он хвалил “почтенных патриотов” за их неусыпное бдение о благополучии крымского отечества, просил набраться “малого терпения” и обещал сделать все для защиты “домов и имущества” ногайских мурз, бежавших с Кубани.
Призывы “почтенных патриотов” стали для русского генерала еще одним поводом убедиться в том, что дальнейшее бездействие чревато всем, чем угодно. Трудно было понять, на что рассчитывают в Петербурге, запрещая одной части русских войск идти дальше Перекопа, другой — покидать места дислокации на Кубани. Становилось все явственнее, что морально-политического давления на крымские и кубанские политические элиты недостаточно. И сторонники, и противники России так или иначе давали понять, что от нее требуется решительность, если имеется в виду привести к власти Шагин-Гирея.
Оставлять в Бахчисарае прежнего правителя было опасно во всех отношениях. И сильный, и слабый Девлет-Гирей представлял для России неразрешимую проблему. В первом случае — как полноценный союзник Порты, во втором — как ее послушный слуга. Екатерина II не сомневалась, что от него нужно избавляться, но пока не имела четкого и наименее рискованного плана действий.
Ситуация всеобщего ожидания затягивалась. Бринк ждал четких приказов от Прозоровского, Прозоровский от Румянцева, Румянцев — от императрицы. Но их пока не было, а предпринимать действия, которые “наверху” могут расценить как “противные политическим резонам”, никто не осмеливался.
Ждал и Шагин-Гирей со своими сподвижниками, с тревогой осведомляясь у русских генералов, почему они медлят. Чтобы не обескураживать калгу-султана, Прозоровский уклонился от объяснения ему “прямой причины”, зато позволил Бринку выполнить эту малоприятную миссию в приватном порядке.
Желая максимально ослабить негативные последствия этого неподвижного состояния, Прозоровский вел (или, скорее, имитировал) бурную политическую деятельность, чтобы нерешительность Петербурга не так уж явно бросалась в глаза и чтобы у российских сил на Кубани и в Крыму не возникло чувство, что их бросили на произвол судьбы. Со стороны все должно было выглядеть как планомерное и продуманное осуществление крупного мероприятия по принуждению Бахчисарая к соблюдению условий Кючук-Кайнарджийского мира.
Одной из самых значительных акций Прозоровского, задуманной как демонстрация готовности России довести дело до успешного завершения, явилось торжественное послание генерала к Шагин-Гирею (от 31 декабря 1776 г.). В нем содержалось поздравление “со столь знаменитым достижением имени светлейшего хана”, с событием, благословленным “голосами народов кубанских”.
Безусловно, это был важный политический сигнал для всех — и для Шагин-Гирея, испытывавшего определенные сомнения относительно степени российской благосклонности к нему, и для Девлет-Гирея, судорожно цеплявшегося за власть, и для крымско-кубанского общества, колеблющегося в своих предпочтениях. Устами Прозоровского Россия официально заявляла, что отныне для нее существует один крымский хан — Шагин-Гирей, и хотя он возведен в это высокое достоинство волеизъявлением только кубанских “избирателей”, Петербург признает законность и справедливость происшедшего, ибо “достойному достойное отдано”. Тем самым всем заинтересованным сторонам предлагалось сделать для себя соответствующие выводы.
Однако даже такими манифестами без подкрепления их наступательной политикой добиться решительного перелома в ситуации было нереально. Провозглашение Шагин-Гирея ханом, конечно, не осталось незамеченным османскими начальниками на Таманском полуострове, но особого впечатления на них не произвело. Хотя в русских исторических документах указывается на “робость”, овладевшую Орду-агаси, непохоже было, чтобы турки собирались уходить из Тамани, Темрюка и Ачуева. Более того, ходили слухи о прибытии туда солидных подкреплений из Малой Азии.
Бринк ничего не мог с этим поделать. В отсутствие приказа бригадир не имел возможности сделать хотя бы шаг в западном направлении, который создал бы у турок впечатление, будто началось русское наступление, и, возможно, принудил бы их покинуть незаконно оккупированные крепости.
Даже постоянно осекавший Бринка Прозоровский, не зная, когда же Петербург наконец отдаст приказ действовать, принялся сам искать выход. Он предложил еникалинскому коменданту Н. В. Борзову вступить в неофициальные переговоры с Орду-агаси на предмет заключения сделки: турки добровольно покидают Таманский полуостров и уходят либо на юг, за Кубань, либо на север, в обход Азовского моря, в Очаков, а русские обеспечивают им свободный проход и защиту от всяких неприятностей, возможных при пересечении столь проблемного пространства. Однако на то, чтобы прозондировать возможность осуществления такого плана, тоже требовалось немалое время, учитывая отсутствие морской связи через Керченский пролив.
Оставался и старый вариант — вытеснить Орду-агаси с помощью преданных Шагин-Гирею ногайцев. Но способность последних справиться с данной задачей самостоятельно Прозоровский ставил под большое сомнение.
Каким бы препятствием ни были османские войска на Таманском полуострове, главным камнем преткновения являлся Девлет-Гирей. Опытный политик, чутко реагировавший на малейшие колебания политической конъюнктуры, сразу же заметил у русских заминку и сделал из этого вывод, что игра еще далеко не окончена. И в каком-то смысле был прав.
Исторические документы содержат самые разноречивые сведения о настроениях кубанского и крымского населения. Имея надежных осведомителей на крым-ско-кубанском пространстве, русское командование тем не менее не могло составить ясной картины происходящего, поскольку ее в реальности и не существовало.
С одной стороны, к Прозоровскому приходили сообщения о том, что чуть ли не весь Крым находится в радостном ожидании прихода Шагин-Гирея, с другой — он получал известия, из которых следовало, что даже на Кубани, где калга-султан избран ханом, у него нет единодушной поддержки. Вдобавок, отслеживание ситуации в Крыму было делом крайне рискованным. Люди, заподозренные в шпионаже в пользу русских, могли поплатиться жизнью.
Всю опасность данной ситуации, пожалуй, острее других ощутил на себе Бринк, окруженный многочисленными ногайскими и черкесскими племенами, предсказать поведение которых было невозможно. Бригадир без обиняков сообщал Прозоровскому о существовании постоянной угрозы массового отречения от присяги на верность калге-султану, о “прочих непокоряющихся” ему, о “Девлет-Гиреевых интригах”, о “сомнительном в своих оборотах” Арслан-Гирее.
“В сем легкомысленном народе (ногайцы и черкесы. — В. Д.), — писал он, — медленность времени делает перемену, и если б они приметили нашу неподвижность, то бы легко могли бы прийти в волнение, поелику обширность места на всякие их поползновения не позволила бы мне удержать их от того при начале расстройки”.
Бринк, видимо, догадывался, что в глубине души Прозоровский, сам уставший от неопределенности, был согласен с ним. Этим, скорее всего, и объясняются откровенные признания бригадира в том, что он в ряде случаев был вынужден отойти от инструкций, “чиня самомалейшие движения” с целью создать видимость наступления для пресечения военной активности сторонников Девлет-Гирея на Кубани, а также для того, чтобы “подать чаяние в нашем пособии” пророссийски ориентированным местным политическим.
К нарушению инструкций Бринка в каком-то смысле подтолкнул потерявший терпение Шагин-Гирей. Желая как можно прочнее утвердиться на Северо-Западном Кавказе, он в конце декабря 1776 г. самовольно двинулся на занятую турками крепость Ачуев. Ни гарнизон, ни жители не оказали никакого сопротивления, хотя сопротивляться было чем (30 пушек и 40 бочек пороху). За это Шагин-Гирей “обласкал благопристойно” всех ачуевцев и прежде всего османских начальников, но поставил над ними своего коменданта.
Касательно операции по занятию Ачуева Бринк докладывал Прозоровскому, что “там никакой с нашей стороны вмешливости нет”. И это была правда. Не совсем правдой было другое. В рапорте командующему Иван Федорович изобразил как незначительное отступление от высочайших предписаний то, что на самом деле являлось их прямым нарушением. В начале января 1777 г. он ввел в Ачуев пехотную роту “под видом гостей”, то есть по приглашению нового законного владельца крепости Шагин-Гирей-хана. Ротному командиру было дано “достаточное наставление о соблюдении к жителям всякой благопристойности”.
Это самовольничанье Бринка являлось совершенно оправданным с точки зрения и военной, и политической стратегии. Ногайские и черкесские вожди, а также турки на Таманском полуострове, не говоря уже о Девлет-Гирее, почувствовали, что лед тронулся. Переносный смысл тут столь же важен, как и прямое значение этого природно-сезонного явления. Дело в том, что Ачуев располагался на берегу Азовского моря, которое вскоре должно было освободиться ото льда. Этот порт, в отсутствие доступа к Тамани и Темрюку, мог стать главной базой для переброски Шагин-Гирея с войсками на крымскую сторону.
После Ачуева у приверженцев Шагин-Гирея уверенности прибавилось, да и сам калга-султан собирался идти дальше. Он был достаточно благоразумен, чтобы понимать нежелательность применения оружия против кого бы то ни было — это омрачило бы благостную картину всеобщего единения вокруг новоизбранного хана.
Наметившиеся подвижки в ситуации, большей частью морально-психологические и во многом обусловленные “самоуправством” Бринка, не остались без внимания со стороны политических игроков на Северо-Западном Кавказе, однако многие из них пока не видели в этом убедительных стимулов к отказу от выжидательного поведения. Причиной тому был сам Шагин-Гирей, похоже, еще больше уверовавший (особенно после Ачуева) в собственные полководческие таланты и горевший желанием блеснуть ими в ходе осуществления идеи захвата Таманского полуострова (прежде всего Темрюка).
Сдерживать его Бринку становилось труднее с каждым днем. В рапорте Прозоровскому (от 17 января 1777 г.) бригадир высказал опасение: как бы “не потерять нам сего патриота при таковой отважности”. С верными ему ногайцами Шагин-Гирей (приблизительно середина января) начал выдвигаться в направлении Темрюка.
В целях обеспечения его безопасности Бринк не стал лишать калгу-султана русского конвоя, хотя это давало Порте основания считать, что Россия начала военные действия против турок.
Иван Федорович испытывал огромный моральный дискомфорт от той странной ситуации, заложником которой он стал не по своей воле и выход из которой зависел не от него. Была какая-то грустная ирония в сообщении Бринка Прозоровскому от
17 января 1777 г.: “…не осмеливаюсь ни в какие действия вступать, делаю один только блеск моими движениями (в окрестностях Копыла. — В. Д.)”, чтобы тем самым хотя бы напоминать местному населению о русском присутствии. Однако преобладала в настроениях Бринка, конечно, не ирония, а чувство опасности. Оно усиливалось свидетельствами растущей активности Порты, за которой бригадир “примечал явную вмешливость в татарские дела”, предрекая на весну 1777 г. “неприятные следствия”.
Карт-бланш Ее Величества
Ситуацию мгновенно изменил рескрипт Екатерины II от 13 января 1777 г. Императрица полностью одобрила действия своих военных на Кубани и в Крыму, “не заметив” отклонений от буквы данных им инструкций. Отныне акценты в ее приоритетах сместились. Установка на сохранение “драгоценного мира” с Портой утратила свою прежнюю непререкаемость. На первый план была выдвинута задача — лишить турок возможности использовать Крым и Кубань в качестве военно-политических плацдармов. Для этого, по мнению Екатерины II, требовалось срочно переправить Шагин-Гирея в Крым, оставив на Кубани его наместника, который продолжит политику привлечения на сторону пророссийских сил “остающихся еще там в нерешительности других орд”. Все это, по ее убеждению, нужно было “для сохранения доброго соседства, тишины и покоя с нашими границами”.
Для подстраховки ханского наместника императрица приказывала расположить неподалеку от него войска Бринка, чтобы они вместе могли держать “в порядке и послушности” ногайцев и черкесов. Из этих разрозненных групп предполагалось создать “единомысленное общество в ободрение или устрашение крымцам”, если последние пойдут по пути “явного раскола”.
Рескрипт Екатерины II был тут же принят к исполнению. П. А. Румянцев разослал (19 января 1777 г.) своим подчиненным ордера, в которых содержались предписания о практических способах осуществления указаний императрицы. Фельдмаршал выделил несколько ключевых положений: 1) организовать скорейшую переправку Шагин-Гирея в Крым, оберегая его как зеницу ока; 2) “туркам ни малейшего вида неприязни не подавать”, их крепости обходить стороной, но если они начнут военные действия, не уклоняться, взяв за образец “план прошедшей войны”; 3) сделать все, чтобы обойтись с Девлет-Гиреем и Орду-агаси “без крайности оружия и жестоких мер”, не жалея политических и финансовых средств для внушения им идеи о необходимости уйти добровольно.
Одновременно Румянцев поздравил Шагин-Гирея с наступлением завершающего этапа в его “многотрудных подвигах”, связанного с предстоящим в самом скором будущем переездом в Крым. Учитывая, что резко усилившаяся и ни с кем не согласованная активность калги-султана крайне осложняла проблему обеспечения его безопасности, Румянцев очень деликатно (“прилежно вашу светлость прошу”) склонял его к отказу от самодеятельности и к мысли о необходимости полностью довериться Прозоровскому и Бринку, несущим персональную ответственность за жизнь нового крымского хана. Во исполнение указаний Екатерины II фельдмаршал также просил Шагин-Гирея оставить своего наместника на Кубани в качестве блюстителя “покоя и тишины”.
До мелочей продумывались технические способы переправки Шагин-Гирея с Кубани в Крым. При этом особую предосторожность русские военные стремились соблюдать в отношении турецких гарнизонов Тамани и Темрюка. “Нежное обхождение” с ними, сегодня, в XXI веке, звучащее как диковинная метафора, предписывалось в качестве официальной установки. Прозоровский строго наказывал подчиненным “не завести там драки по пустому” и применить оружие лишь в том случае, если турки сами окажутся “начинщиками в каком-либо подвиге противу трактата (мирного договора 1774 г. — В. Д.)”.
Все это происходило на фоне “умножающихся интриг от Порты” и опасений, что она пришлет на Кубань “прибавочные войска”. При первом же их появлении, как полагал Бринк, “все горцы (черкесы. — В. Д.), и даже держащиеся доныне нас, обратятся в наших неприятелей”, для пресечения нападений которых не хватит сил. Чтобы вовремя исключить худший вариант развития ситуации, бригадир просил у Румянцева (в донесении от 17 января 1777 г.) разрешения на ввод русских войск в Ачуев, Темрюк и Тамань.
Крайнее беспокойство и нетерпение проявлял Шагин-Гирей, о чем говорят первые строки его письма к Бринку (от 13 января 1777 г.): “Изъясняю Вам сим прямое намерение мое к достижению желаемой цели, не упущая времени”. Вскоре это “прямое намерение” было продемонстрировано совершенно некстати для русского командования. 23 января (по другим данным — 21 января) калга-султан своими (ногайскими) силами предпринял штурм Темрюка, закончившийся полным фиаско. Атака была отбита, потери среди нападавших составили 300 человек.
Этот инцидент приободрил Девлет-Гирея, у которого появилась новая надежда удержать трон, если дело так пойдет и дальше. Он направляет Прозоровскому послание, свидетельствующее о незаурядных дипломатических дарованиях автора. В принципе Девлет-Гирей мог бы предъявить командующему довольно жесткий протест, акцентируя тот факт, что крепость штурмовали люди, “по большей части в россий-ском платье”. Однако вместо этого он, обращаясь к Прозоровскому как к “приятелю моему”, откровенно допускает версию о переодетых “на российский манер” ногайцах. Зачем? Чтобы не сжигать мосты в отношениях с Россией и дать ей возможность оценить его миролюбивый настрой. Вся вина за нарушение “трактатного порядка” (то есть состояния мира, восстановленного в 1774 г.) возлагалась на Шагин-Гирея. Девлет-Гирей просил найти на него управу, ибо, как стало известно в Бахчисарае, калга-султан задумал взять реванш и “послал к бригадиру (Бринку. — В. Д.) человека для приводу к нему (русских. — В. Д.) войск”. Больше всего опасаясь именно этого, крымский хан выражал надежду, что Прозоровский не даст помощи возмутителю спокойствия, не желающему “оставаться в тихости”, и что “трактат между двумя дворами (Кючук-Кайнарджийский. — В. Д.) почтен будет”.
Возможно, единственная (но зато грубая) дипломатическая ошибка, допущенная Девлет-Гиреем, заключалась в том, чего в письме просительного по сути содержания можно было бы не делать — не повторять в очередной раз, что он “поставлен ханом от мусульманского калифа, Порты Оттоманской государя”. Прозоровский не преминул воспользоваться этой “оплошностью” в своем ответном послании, которое начинается укоризненным замечанием о том, что Девлет-Гирей представляет себя “здесь поверенным в делах от Блистательной Порты Оттоманской”, в то время как Крым, согласно международным трактатам, является “вольной татарской областью”. Сообщая о своей непричастности к темрюкской истории (что было сущей правдой), командующий подчеркивал, что он не может отвечать за действия Шагин-Гирея, поскольку человек столь “знаменитой фамилии” “никому кроме Бога не подвластен”.
В письме к крымскому хану Прозоровский, конечно, не выдал своей растерянности по поводу случившегося. Но от Румянцева он ее не скрывал, “нижайше испрашивая” указаний о том, как действовать дальше “в столь критическом пункте”. Чтобы отвести от себя даже тень вины (которой действительно не было), Прозоровский послал главнокомандующему копию своего ордера Бринку, где он упрекал бригадира за провал темрюкской операции и говорил, что всегда предупреждал, что “поспешность и неосторожность таковая в настоящих делах более ко вреду им, нежели в пользу служит” и “советовал прожект ваш к тому оставить”. После конфуза Прозоровский повторил свой совет Бринку — “и теперь его, Шагин-Гирей-хана, сколь можно, удерживать от подобных тому предприятий, ибо к достижению столь субтильного предмета отнюдь не скорость и горячность потребны”.
Выговаривать Шагин-Гирею так же, как Бринку, Прозоровский не мог, но и унять свое раздражение в общении с калгой-султаном ему тоже было трудно. Командующий выразил крайнее сожаление в связи с тем, что Шагин-Гирей не внял его совету “взять некоторое терпение” в темрюкском вопросе, и просил впредь воздерживаться от такой самодеятельности.
Прозоровский не был большим дипломатом, но на понимание важных причинно-следственных связей его хватало. После неудачи под Темрюком он озаботился тем, чтобы как можно скорее упредить негативные морально-политические последствия этого события, которыми непременно постарается воспользоваться Девлет-Гирей. Командующий дал распоряжение срочно готовить переезд Шагин-Гирея в Крым по сухопутному маршруту, огибающему Азовское море, поскольку путь через Таманский полуостров и Керченский пролив будет, как он полагал, еще долго закрыт как по погодным, так и по военно-политическим причинам. Прозоровский вежливо, но настойчиво советовал Шагин-Гирею поспешить с подготовкой к отъезду.
К предложениям, которые не совпадали с его планами, калга-султан относился с подозрением. С какой это стати русские предлагают ему кружной путь, когда есть короткий — через Тамань? Не задумали ли они отречься от него? Чтобы снять эти вопросы, Прозоровский заверил Шагин-Гирея в том, что причина выбора такого
пути — сугубо техническая: сильные морозы, обилие льдин в Азовском море, опасность нападения некрасовских казаков, промышляющих прибрежным разбоем на своих лодках, и, конечно, османская оккупация Таманского полуострова. Но, возможно, самым убедительным доводом командующего явилось его обещание использовать время путешествия калги-султана для того, чтобы Девлет-Гирея “из Крыму выжить” и, тем самым обеспечив “его светлости” триумфальное шествие на Бахчисарай, “иметь удовольствие поздравить вас скоро самодержавным государем вольной татарской области”.
Опасаясь новых авантюр Шагин-Гирея, Прозоровский предписал Бринку поскорее организовать отъезд, “ибо все в том заключается”, то есть нет сейчас более важной задачи. Если калга-султан захочет “взять другой путь”, то в этом случае командующий, как писал он Бринку, снимал с себя всякую ответственность, иначе говоря — возлагал ее на подчиненного бригадира. Намерения последнего сильно беспокоили Прозоровского, подозревавшего, что Бринк готовится повторно атаковать Темрюк. Поэтому командующий требовал немедленно сообщать ему “о всех настоящих у вас делах” и особенно о любых перемещениях русских войск, с непременным объяснением — “для чего именно”.
Насчет Бринка Прозоровский беспокоился не зря. Иван Федорович не собирался оставлять турок в роли победителей и предоставлять им возможность наглядно показать местному населению, кто именно занимает господствующие позиции на Тамани. Кроме того, Бринк, похоже, предвидел, что Прозоровский сделает из него главного виновника темрюкской неудачи и получит повод для повышения приказного тона, который будет использоваться с одной целью — лишить русские войска на Кубани инициативы и свободы маневра.
Не дожидаясь инструкций, содержание которых легко было предугадать, Бринк предпринял повторное наступление на Темрюк и 30 января 1777 г. занял его без всякого кровопролития. Морально-политическая атмосфера на Тамани изменилась моментально. Местные ногайцы открыто перешли на сторону Шагин-Гирея. На помощь ему также поспешили смешанные ногайско-черкесские отряды Батыр-Гирея и Арслан-Гирея. Орду-агаси тут же сообщил Девлет-Гирею, что устоять перед такой силой он, тем более после падения Темрюка, не в состоянии и поэтому слагает с себя полномочия таманского наместника Порты.
Щадя самолюбие Орду-агаси, Бринк избавил его от унизительной необходимости выбрасывать белый флаг и сам обратился к нему с предложением согласиться на добровольный вывод турецких войск с Таманского полуострова. Взамен Бринк обещал “всякое вспоможение и пристойность” — скрытый намек на то, что благоразумие Орду-агаси не останется без материального вознаграждения. Предложение было с готовностью принято, и в считанные дни весь полуостров перешел под контроль Бринка.
Разумеется, все это, по политическим соображениям, публично представлялось как триумф “войск Шагин-Гирей-хана”. Прозоровский торжественно и “всеискренно” поздравил калгу-султана “со всеми успехами, полученными проницательным Вашей светлости распоряжением, к славе Вашего в вечное потомство имени”. Однако в письме Бринку (от 11 февраля 1777 г.) командующий все же нашел в себе силы без всяких околичностей признать, что он прекрасно осознает, кому принадлежат эти успехи на самом деле.
Прежде всего это говорило об умении Прозоровского соблюдать приличия и такт, даже превозмогая себя. В принципе же тут мы имеем дело с классическим правилом “победителей не судят”. Не нужно большой догадливости, чтобы предположить, какие слова услышал бы в свой адрес Бринк, провали он несанкционированную таманскую операцию как раз в тот момент, когда к нему уже было направлено распоряжение не предпринимать никаких движений войск, а целиком сосредоточиться на организации безопасного переезда Шагин-Гирея. Бринк рискнул и выиграл.
А Прозоровскому, который, по его собственному признанию, “не ожидал так скоро сего благополучного успеха”, ничего не оставалось, как поздравить победителя.
Заминка перед развязкой
Теперь дорога Шагин-Гирея к бахчисарайскому престолу была в военно-политическом смысле практически свободна. Начавшийся за несколько месяцев до того кубанский поход Бринка благополучно окончился на Тамани, несмотря на то и дело возникавшие обстоятельства, которые ставили его успех под сомнение. Иван Федорович справился со своей миссией блестяще.
После освобождения Тамани идея о кружном сухопутном маршруте доставки Шагин-Гирея на Крымский полуостров отпала сама собой. Теперь можно было переправить его через Керченский пролив. Единственным препятствием оставались морские льдины, которые, впрочем, уже начали таять.
Лишние проблемы создавал сам калга-султан своей растущей уверенностью в себе, которую русские сначала поощряли, а потом уже не знали, как обуздать процесс превращения ее в самоуверенность. В ожидании благоприятной погоды для отъезда в Еникале Шагин-Гирей стал политически более активным. Резко изменившуюся обстановку он спешил обратить в свою пользу. Падение османских форпостов в результате бескровных операций уже само по себе принесло ему моральный капитал. Но помимо этого у него, как у “суверенного правителя” Кубани, появилась собственная казна (созданная и постоянно пополняемая Петербургом). Хотя за формой ее расходования Шагин-Гирей мог ни перед кем не отчитываться, подразумевалось, что значительная часть средств будет потрачена на “ласкание” ногайских и отчасти черкесских вождей.
Судя по всему, калга-султан не был скуп. Во всяком случае, за лояльность к собственной персоне он платил щедро. Трудно сказать, в какой степени в этой торжественной процедуре участвовали деньги, но факт остается фактом: 1 февраля 1777 г. все жители Таманского полуострова, а также Ачуева присягнули Шагин-Гирею, признав в нем “самодержавного нашего хана”.
Русские генералы, которым поневоле приходилось вникать в политические тонкости, старались не подрывать авторитет Шагин-Гирея своей навязчивой опекой в том, что не касалось непосредственно вопросов его личной безопасности. После военных успехов на Тамани Бринку фактически было предписано уйти в тень и оттуда наблюдать за ходом событий, будучи, впрочем, готовым при необходимости вмешаться в них в любой момент. Иван Федорович, привыкший за три с лишним месяца пребывания на Кубани заниматься не только военными делами, подчинился этому распоряжению без особого энтузиазма. Он небезосновательно полагал, что на Северо-Западном Кавказе нужно следить за всем одновременно, ибо зачастую нецелесообразно разделять проблемы на военные и политические — во многих случаях они тесно взаимосвязаны. Бринк начинал тяготиться присутствием все более деятельного Шагин-Гирея и с нетерпением ждал его отъезда.
Между тем не похоже было, чтобы такое же чувство испытывал сам Шагин-Гирей, никуда пока не спешивший. Крым и манил, и пугал калгу-султана, не знавшего, как его там встретят. А на кавказском берегу он чувствовал себя комфортно, наблюдая, как быстро приносит моральные дивиденды захват таманских крепостей. Здесь, под охраной русских войск, Шагин-Гирей легко и с удовольствием вживался в роль “суверенного государя”. Утверждаться в этой политической самоидентификации ему помогали присяги местного населения и ощущение всеобщей поддержки. Шагин-Гирей настолько вошел во вкус, что стал простирать свои политические притязания на территории, юридически принадлежавшие в то время Османской империи, в частности — крепость Суджук-кале, занять которую он, между прочим, тоже предполагал с помощью русских войск.
Конечно, было бы ошибкой полагать, будто Шагин-Гирей собирался оттягивать время переезда в Крым до бесконечности. Он понимал, что это неизбежно, но хотел выиграть время, чтобы упрочить свое положение на Северо-Западном Кавказе. Хотя внутрикрымская ситуация динамично развивалась в пользу Шагин-Гирея, он потребовал в качестве условия своего согласия покинуть Кубань, чтобы татарская знать и общество обратились к нему с письменной просьбой приехать в Крым для избрания ханом. На это, естественно, должно было уйти какое-то время, столь необходимое калге-султану для устройства кубанских дел.
Бринк на Кубани и Прозоровский в Крыму предпринимали все усилия для того, чтобы у Шагин-Гирея не осталось никаких причин задерживаться в Тамани. Среди крымских мурз велась большая работа, а среди населения была распространена декларация о том, “что никто из жителей сего края никаких обид от (русских — В.Д.) войск” не понесет. Девлет-Гирей подвергся планомерной моральной дискредитации в глазах подданных как за нарушение законов и дурное управление, так и за низменные человеческие пороки. (“Будучи государем, не только имеет чужих жен, но и мальчиков на удовольствие свое собирает”.) Тех, кто вознамерится с оружием в руках защищать его проигранное дело, предупредили, что они терпимы не будут”.
Обо всей этой и другой работе подробно и регулярно оповещался Шагин-Гирей. Благодаря массированной материальной и моральной поддержке, оказанной ему, он приобрел такой авторитет, что многие представители татарской знати на Кубани и в Крыму уверовали в неизбежность овладения им бахчисарайским престолом. Еще с середины января 1777 г. у нового крымского хана стали выпрашивать теплые административные местечки.
Наконец-то настал момент, когда уже ничто (включая погодные условия) не препятствовало появлению Шагин-Гирея в Крыму, и дальнейшее его пребывание в Тамани грозило вызвать у всех подозрение. К моменту ожидаемого (27—28 февраля), но не состоявшегося прибытия Шагин-Гирея в Еникале русское командование встревожилось не на шутку. Дошло до того, что сам комендант еникалинской крепости генерал Н. В. Борзов, как бы лично удостоверяя открывшуюся на Азовском море навигацию, приехал к калге-султану, чтобы узнать, когда он собирается покинуть Тамань. Однако “сколько ни старался… решительного ответа получить не мог”. Прозоровский прямо заявил калге-султану: “Теперь осталось мне ожидать решительного вашей светлости ответа”.
После нескольких дней томительно-нервного ожидания командующий получил одно за другим сообщения — сначала об отбытии Шагин-Гирея из Тамани, а затем — о прибытии его 10 марта на крымский берег.
Кубанская одиссея калги-султана завершилась, а вместе с ней завершилось время, когда почти все военно-политические и организационные ресурсы России на Северо-Западном Кавказе были отвлечены на кампанию по избранию нового крым-ского хана.
“Размеряйте себя на том”
После отъезда Шагин-Гирея проблем на Кубани не убавилось, но отныне калга-султан перестал быть одной из них. По крайней мере для Бринка, который мог теперь целиком посвятить себя местным делам. Бригадир устал от сложного характера “его светлости”, от постоянной необходимости думать о его личной безопасности и о том, как не войти в конфликт с его политической линией. Поскольку уже не нужно было держать все русские войска рядом с Шагин-Гиреем, Бринк оптимально рассредоточил их в “треугольнике” между Еей, Кубанью и Таманью с тем, чтобы держать под наблюдением тамошние общества. Факты свидетельствуют, что лишь присутствие русских войск удерживало местные племена от взаимных набегов и грабежей. Шагин-Гирей перед отъездом говорил своему брату Батыр-Гирею, что все его надежды на сохранение покоя, тишины и порядка связаны с Бринком, и просил находиться с ним в постоянном контакте.
С наступлением весны у черкесов и ногайцев оживлялась и хозяйственная деятельность, и обычная, в виде набегов, практика посягательства на ее результаты. “Шалости” одних вызывали ответные действия других. Объектами грабительских покушений были и русские полковые хозяйства, что прибавляло забот командирам.
В принципе перед Бринком стояли полицейские задачи, но масштаб их никогда нельзя было предугадать — в любой момент они могли вырасти в проблему, требующую целой войсковой операции.
Едисанские и джамбулакские (джамбулукские) мурзы просили Ивана Федоровича защитить их от грабительских набегов. В меру своих возможностей он эту защиту предоставлял. Но “по обширности степи” его силы были недостаточны для решения такого рода задач. Что касается наказания черкесов, то Бринк был категорически против того, чтобы “гоняться за ворами”, считая это непристойным по политическим соображениям и бесплодным, с точки зрения результата. Доказать вину людей, не пойманных с поличным, было невозможно, а застать их на месте преступления — крайне трудно. Смущало Бринка еще одно обстоятельство. Те, кто просил помощи, фактически хотели превратить наказание за набег в ответный набег с целью отмщения, зачастую непропорционально жестокого. А это выливалось в бесконечные междоусобицы, участия в которых русские власти всегда сторонились.
Перед Бринком вставали вопросы и более тонкого свойства. Житейский
рационализм диктовал необходимость планомерного укрепления и расширения политической опоры в среде ногайской и черкесской знати. Для этого, по мнению Ивана Федоровича, требовались практические действия, нацеленные на морально-политическую мобилизацию и материально-престижное поощрение людей, способных “служить инструментом всех наших (российских. — В. Д.) дел”.
После отъезда Шагин-Гирея Бринк ушел в эту работу чуть ли не с головой. Похоже, вся ее сложность открылась ему не сразу. Одной лишь готовности подкармливать “здешнего края чиновников, яко обыкновенно к лакомству привыкших”, было явно недостаточно. Понял Бринк и то, что политика “приласкания нужного для дел (интересов России. — В. Д.) человека” и “наивящего приобретения в нем доверенности” — весьма деликатная материя, занимаясь которой нельзя ограничивать себя ролью простого казначея. В тех краях даже в вопросах банального подкупа желательны были гибкость, такт, импровизация.
Задачи Бринка усложнялись тем обстоятельством, что в сферу его материального и морального попечительства вовлекались новые политические персонажи, следившие друг за другом с ревностью и подозрением. Как ни странно, их благорасположение к России порой становилось негативным фактором, особенно когда состязание за перспективу быть “обласканным” перерастало в открытую вражду. Чтобы разобраться в этой тонкой механике, нужны были труд, время, талант. Легко понять тайное чувство гордости Бринка, сообщавшего Прозоровскому о своем “довольном сведении всех татарских оборотов (то есть о своей осведомленности в местных обычаях. — В. Д.)”.
Сам Бринк, судя по одной очень показательной детали, был честным и добросовестным распорядителем в отношении государственных средств. В частности, он без всякой подсказки вызвался выделить из подотчетных ему сумм деньги на пополнение “личной” казны Шагин-Гирея, поиздержавшегося в разного рода тратах, в том числе совсем не обязательных. Бринк счел это своим служебным долгом, хотя
нисколько не сомневался, что и без его альтруистического жеста Петербург не оставит будущего крымского хана в нужде.
Рассредоточив свои силы по ключевым стратегическим точкам Северо-Западного Кавказа, Бринк, по сути, стремился найти адекватный ответ на совершенно обычные проявления местной социальной жизни — междоусобицы, набеги, грабежи, пленения людей и т. д. В преддверии сезонной активизации этих проявлений, связанной с наступлением теплого времени года, Бринк нуждался в воинских подкреплениях, о чем и попросил Прозоровского в рапорте от 15 марта 1777 г.
Однако командующий, посчитав, что бригадир сильно преувеличил проблему, отказал в довольно категоричной форме и сопроводил отказ упреками в неверной оценке ситуации. Не оставлено было без едкого комментария и неосторожное замечание Бринка о его “довольном сведении всех татарских оборотов”. На эту фразу, которая, видимо, вызвала у Прозоровского раздражение как разновидность саморекламы, он ответил: “Потому как вы уже теперь достаточно сведомы о сем крае, то и размеряйте себя на том”.
* * *
Долго “размерять себя” Ивану Федоровичу не пришлось. Осенью 1777 г. он сдал дела А. В. Суворову и, уже в чине генерал-майора, был переведен на другое место службы. Его “тулон” на этом закончился, так и не открыв блистательных горизонтов дальнейшей карьеры. Звезда его погасла, едва вспыхнув. Справедливо ли это, сказать трудно. У Истории свои понятия о справедливости. Иногда они нам кажутся странными. Тогда мы, историки, хотим их исправить, чтобы отдать должное героям, забытым скорее по недогляду, чем по заслугам.
Судьба доверила Ивану Федоровичу задачу исторического значения, и она же, по завершении миссии, “отблагодарила” его в очень своеобразной форме — обделив вниманием и современников, и потомков. Так случается, но так быть не должно. Настоящий очерк — попытка вызволить из тьмы забвения человека, который достоин света памяти.
Впрочем, автор не настолько наивен, чтобы утверждать: не окажись у Истории под рукой такой личности, как Бринк, все могло сложиться иначе. Конечно, нет. События управляли им в гораздо большей степени, чем он ими. Будь на месте Бринка другой исполнитель воли Екатерины II, русско-крымско-османский узел все равно развязался бы так, как развязался. Но поскольку участвовать в этом процессе далеко не на последних ролях выпало именно Ивану Федоровичу, было бы несправедливо воспринимать его лишь как простого статиста в сложной исторической игре.
1 Здесь есть момент, требующий на всякий случай пояснения. Понятие “Кубань” в широком смысле подразумевает не столько русло одноименной реки, хотя и его, конечно, тоже, сколько геополитическое пространство, образовывавшее средостение между Российской и Османской империями и имевшее огромное стратегическое значение.
2 Это еще один аргумент в бесконечной череде ему подобных, развеивающий миф о приверженности России политике “разделяй и властвуй”. Остается лишь недоумевать — откуда у историков такой неизбывный пиетет к этому мифу, почему никто не удосужился проверить его на элементарное соответствие фактам, лежащим на поверхности? Ставя эти вопросы, не стоит лукаво скрывать их риторический характер. Разумеется, ответы на них известны.
3 Точная численность отряда неизвестна. Судя по документам, это — меньше четырехсот воинов, большей частью конных.
4 Два последних доводились Шагин-Гирею братьями, но в условиях жестокой борьбы за власть данное обстоятельство, как показывает вся история Крымского ханства, мало что значило.