Кавказская война Надир-шаха
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2011
Продолжение цикла очерков. Начало см. “Дружба народов”, 2011, № 4.
Огромную часть истории Дагестана XVI — начала XIX веков составляют его взаимоотношения с Ираном и Россией, для которых он был и объектом соперничества, и территорией компромиссного совладения. Это заставляло Петербург внимательно следить за всем, что происходило в иранской сфере влияния, чтобы не проглядеть момент, когда возникнет прямая угроза его интересам на Северо-Восточном Кавказе. Это же давало возможность учиться на ошибках своего конкурента. Надир-шах — выдающийся полководец и правитель — допустил один из самых крупных просчетов, едва не стоивший ему жизни. “Властелину вселенной” не хватило терпения и дальновидности, чтобы сохранить в своей политике в Дагестане оптимальное равновесие между “кнутом” и “пряником”. Предпочтение было отдано силовым методам, которые показались простым и кратчайшим путем к цели. Вскоре иранской армии пришлось пожинать кровавые плоды этого заблуждения. Печальный опыт Надир-шаха, содержавший в себе бесценный историко-дидактический материал, оказался, к сожалению, выморочным наследством. Через несколько десятков лет Россия поддалась тем же искушениям и угодила в ту же ловушку, но с гораздо более серьезными и рассроченными во времени последствиями.
В 20—40-е годы XVIII века Восточный Кавказ оказался в эпицентре военных и политических конфликтов, порожденных обострившимся соперничеством между Ираном, Турцией и Россией. После Персидского похода Петра I (1722 г.) ни у кого уже не оставалось сомнений, что на кавказском геополитическом поле, за господство над которым шла извечная ирано-турецкая борьба, появился новый самостоятельный игрок в лице Российской империи. Для того чтобы освоиться с этой реальностью, всем требовалось время — и Исфагану, и Стамбулу, и самому Петербургу. А также тем, кого с разной степенью условности можно именовать местными (дагестанскими и северо-азербайджанскими) правящими элитами. Вопрос был не в том, нравилось это кому-то или нет, а в том, кто быстрее сообразит, что теперь с Россией нужно считаться, и постарается использовать свою сообразительность с максимальной выгодой. Отныне все, что происходило в Дагестане и в Восточном Закавказье, несло на себе отпечаток осознаваемой участниками кавказских геополитических игр идеи о необходимости учитывать “русский фактор”.
Черноморско-каспийское пространство стало стыком трех империй — Османской, Персидской и Российской. Проблема раздела сфер влияния стихийно пробивалась в международную повестку дня как естественная альтернатива господству одной державы. Но прежде чем удалось найти компромисс между схлестнувшимися имперскими интересами, русско-ирано-турецкие отношения пережили фазу высокого напряжения, одной из точек накопления которого был Дагестан.
Возрождение Ирана
Рубеж 20-х и 30-х годов XVIII века ознаменовался важными событиями, происшедшими в Иране и Турции и существенно повлиявшими на всю кавказскую ситуацию. Иранское государство стало выходить из длительного кризиса во многом благодаря военным успехам выдающегося полководца Надир-хана, изгнавшего из страны афганцев во главе с Ашрафом и нанесшего ряд серьезных поражений османам. К 1730 году значительная часть оккупированных турецкими войсками территорий Ирана была возвращена под власть Тахмаспа II.
Тогда же, в результате восстания янычар, был низложен султан Ахмед III, на место которого пришел Махмуд I (1730—1754 гг.), оказавшийся перед лицом крайне болезненных для турок внешнеполитических событий. В первой половине 1730-х годов после серии тяжелых поражений от Надир-хана османская армия была выбита из Закавказья. По Эрзерумскому мирному договору 1736 года Турция вернула Ирану все захваченные ею в ходе войны (1724—1736 гг.) земли.
Успешная имперско-реставраторская политика Надир-хана в первой половине 30-х годов XVIII века заставляла предположить, что ее объектом рано или поздно станут иранские территории, уступленные России по Петербургскому договору 1723 года.
Война против такого полководца, как Надир-хан, не обещала быть легким предприятием. Она, как минимум, требовала бы адекватного наращивания русских войск на Кавказе. Такой возможности у Петербурга в условиях резкого обострения польского вопроса не было. Вдобавок существовала угроза внезапного прекращения ирано-турецкой войны и заключения между Исфаганом и Стамбулом компромиссного соглашения, которое развязало бы обеим сторонам руки в борьбе против России и даже могло бы привести к заключению антирусского союза, учитывая, что эту идею активно поощряла Франция.
12 января 1732 года худшие опасения Петербурга, казалось, сбылись.
Тахмасп II в отсутствие Надир-хана, занятого подавлением волнений в Хорасане, подписал с турками мир, уступив им все восточно-кавказские земли севернее реки Аракс, а также Дагестан в обмен на территории южнее Аракса, включая Тавриз и Керманшах. Отдельной статьей договора стороны обязывались совместными усилиями принудить Россию к возвращению Ирану прикаспийских провинций.
Это событие, однако, имело и выгодный для русской дипломатии аспект. Оно еще больше углубило раскол между номинальным правителем Ирана Тахмаспом II и Надир-ханом, по сути уже ставшим фактическим вождем страны. Петербург принял совершенно логичное решение — действовать через Надир-хана, который был решительным противником капитулянтской политики шаха1. Россия остро нуждалась в том, чтобы как можно скорее предотвратить опасное для нее развитие событий на Кавказе. Для этого, естественно, требовались определенные жертвы.
1 Надир-хан просил Тахмаспа II не заключать мир, но тот его не послушал. Это стало главным поводом к государственному перевороту, в результате которого в августе 1732 года шах был низложен, а его место занял Надир.
21 января 1732 года Петр Шафиров, выдающийся дипломат петровской плеяды, подписал с Надир-ханом (второй) Рештский договор, согласно которому Ирану возвращались провинции Гилян, Мазендеран и Астрабад, но с непременным условием, что они не будут переданы в третьи руки.
Особую интригу придавало соглашению одно обстоятельство — Россия оговаривала для себя право не ратифицировать этот договор, если Надир-хану не удастся изгнать турок из Восточного Закавказья. Чтобы дополнительно поощрить Надир-хана к войне до победного конца, Шафиров включил в Рештский трактат обещание России вернуть Ирану также Баку и Дербент, но только тогда, когда от турок будет освобождена вся территория иранского государства.
Рештский договор был для Петербурга трудным и, как считает ряд историков, небесспорным решением. Существовала ли ему альтернатива и какая — остается и останется предметом дискуссии, поскольку однозначно ответить на этот вопрос невозможно, даже если теоретически предположить, что такой ответ пришлось бы искать не преемникам Петра I, а самому императору, который вполне мог бы прожить до 1732 года и дольше.
Как бы там ни было, своих ближайших целей Россия достигла: угроза русско-иранской конфронтации была устранена, а затихшая было ирано-турецкая война вспыхнула с новой силой и продолжалась еще четыре года, существенно ограничивая для Порты возможность вести наступательную политику, в том числе на Северном Кавказе. Россия, напротив, могла теперь нарастить свой военный потенциал в регионе за счет перемещения сюда русских гарнизонов из Прикаспийских провинций.
Правящая знать Дагестана, чуткая к колебаниям военно-стратегической и международной конъюнктуры, отреагировала на новые реалии увеличением потока обращений в Петербург с просьбами о покровительстве и заверениями в верноподданнических чувствах. Как и прежде, эти документы не имели никакого международно-правового веса, но они служили барометром настроений местных элит и обществ на данный момент, без всякой, правда, гарантии, что они не переменятся при других обстоятельствах.
Пока же, в первой половине 1730-х годов, обстоятельства сложились таким образом, что северокавказским правителям и народам приходилось выбирать из “трех зол” — Турции, Ирана и России — наименьшее. Ответ на вопрос — “кто более всего соответствовал этой категории?” — на тот момент был достаточно ясен. С карательными экспедициями турок и с их диктаторскими замашками горские народы были знакомы не понаслышке. Не изгладились из памяти и мрачные времена господства сефевидов, которые тоже не церемонились при малейших признаках неповиновения.
Оставалась Россия. Не только потому, что, будучи самой молодой “кавказской” державой, она еще не успела (да и не имела больших поводов) дать почувствовать свой гнев. Но и потому, что она вела себя во многом иначе и смогла доказать местному населению полезность и даже необходимость своего присутствия.
Это не значит, что борьба за влияние на Северном Кавказе была предрешена в пользу России. Военный фактор сохранял решающую роль в региональной расстановке сил, и в этом плане непререкаемым преимуществом не располагал никто. Кроме того, Турция и Иран тоже понимали, что одними лишь репрессивными акциями многого не добьешься, и не отказывались от других методов.
Соревнование между Петербургом, Стамбулом и Исфаганом в искусстве “ухаживания” за дагестанскими и кабардинскими владетелями проходило сложно. Чаша весов была тем менее устойчивой, чем больше попадали местные ханы, беки, князья и т.д. во власть иллюзии о своей незаменимости для великих держав. Их увлечение собственной значимостью побуждало к соответствующему, неадекватному поведению и вдохновляло на чересчур замысловатое лавирование между внешними силами. За этот избыточный макиавеллизм рано или поздно приходилось расплачиваться политическим статусом, а то и жизнью. И все же Россия оказалась терпеливее к этим маневрам, чем Иран и Турция.
Первым, кому надоело “ухаживать” за не очень предсказуемыми дагестанскими правителями и очень непредсказуемыми вольными обществами, был Надир-хан. Его терпение иссякло прежде всего по отношению к казикумухскому хану Сурхаю, которого пытались привлечь на сторону Ирана в высшей степени щедрыми
посулами — должность визиря при шахе, управление Ширваном, главенство над всеми дагестанскими владетелями.
Поначалу Сурхай-хан занял благоразумно-выжидательную позицию, стараясь не развеивать ни у Ирана, ни у Турции, ни у России надежду на получение от него союзнической помощи. Но вскоре он, под впечатлением повышенного внимания к его персоне, настолько уверовал в себя, что решил обойтись без милостей Надир-хана и с помощью оружия утвердить в Ширване собственную власть.
Надир-хан ответил так, как и должен был ответить человек, стремящийся показать обоснованность своих притязаний на шахский престол. Летом 1734 года он опустошил Шемаху (столицу Ширвана) и наголову разбил Сурхай-хана, заставив его бежать в горы. Затем Надир вторгся в Казикумух, разграбил ханскую резиденцию и ряд близлежащих аулов. Чтобы наглухо закрыть Сурхай-хану путь к осуществлению его давних гегемонистских планов пандагестанского масштаба, Надир-хан восстановил упраздненный русским командованием титул шамхала и присвоил его своему ставленнику Хасбулату. Этот шаг, хотя субъективно не нес в себе никакого выпада против России, все же выглядел по отношению к ней несколько рискованно. Но Надир-хан, похоже, верно рассчитал, что из-за такого “пустяка” Петербург не станет разрывать стратегический квазисоюз с Ираном. Тем более что речь шла о наказании Сурхай-хана, с которым у русского правительства были давние счеты.
Тем временем Турция не расставалась с надеждой переломить неблагоприятный для нее ход войны с Ираном. В январе 1733 года турецкий Диван вернулся к идее произвести крупномасштабную диверсию против иранской армии в Закавказье. Было принято решение осуществить ранее отложенный план — послать через весь Северный Кавказ к Дербенту 25-тысячное крымское войско, которому надлежало изгнать персов из Северного Азербайджана и Восточной Грузии.
Формально Порта замышляла акт войны против Ирана, а фактически это был еще и серьезный вызов России, поскольку крымской коннице предстояло пересечь огромную территорию, представлявшую собой сложную политическую материю и давний объект острых русско-турецких противоречий.
Между тем у Надир-хана был еще южный фронт (вплоть до Персидского залива) против османов, а также восточный — против разного рода “сепаратистов”, в том числе среднеазиатских, не желавших вновь попасть под владычество Ирана, не говоря о том, что приобретала острейший характер проблема неизбежности избавления от все более неестественного дуумвирата (фактический правитель Надир-хан и номинальный правитель Тахмасп II), который вечно длиться не мог.
Турки ловко использовали эти затруднения, в какой-то мере компенсируя свои военные поражения. Они не жалели денег на оплату лезгинских боевых отрядов, досаждавших армии Надира повсюду. Лезгины, конечно, не могли коренным образом изменить ход ирано-турецкой войны, но на то, чтобы изматывать персидские войска неожиданными набегами и ударами по самым слабым местам, их всегда хватало. Однако и тут не все было так просто.
Направить лезгинскую стихию в более или менее контролируемое русло сподручнее было через горских вождей — Дауд-бека и (или) Сурхай-хана. После их ссоры ситуация запуталась, ибо теперь Порте пришлось выбирать между ними с полным пониманием того факта, что отвергнутый может найти себе другого покровителя. Оказавшись между двумя огнями, турки на какое-то время попали в любопытную ситуацию: нанятые ими (даудовские) горцы действовали против персов, а “обиженные” (сурхаевские) против самих турок1.
1 Потом Порта отдала предпочтение Сурхай-хану, а Дауд-бека отправила в ссылку.
Но и это еще не все. Десятки вольных обществ Дагестана вообще никому не подчинялись и ни к кому не нанимались, вполне полагаясь на собственную способность и без того обеспечить себя богатой добычей. Для них, по большому счету, не имело принципиального значения, на кого совершать набеги (на персов, турок, русских, грузин и т.д.), — лишь бы эти предприятия были “рентабельными” с точки зрения соотношения между трофеями и потерями войны.
Геополитическая и психологическая ситуация внутри треугольника “Россия—Иран—Турция” была отнюдь не ясной. Не только мелкие игроки быстро переходили от вражды к союзу и наоборот, но и крупные (Петербург, Исфаган, Стамбул) исходили из реальной расстановки сил, готовые во имя собственных интересов радикально поменять свою альянсовую политику, даже при том, что объективно русско-турецкие противоречия были фундаментальнее, чем русско-иранские.
На фоне военных действий происходили очень сложные дипломатические маневры, в ходе которых каждый хотел максимально эффективно использовать свои самые сильные козыри против самых уязвимых позиций противника. В этом смысле ни одна из трех великих держав не имела перед собой ни гарантированной перспективы победы, ни фатальной неизбежности поражения. И именно потому, что все это понимали, в событиях на Кавказе столь весомую роль приобретала политическая составляющая.
Воюя друг с другом, Иран и Турция оглядывались на Россию. А Россия, пока не воюя ни с кем, внимательно следила за Надир-ханом и ирано-турецким перетягиванием каната в Закавказье. “Чистый” выигрыш какой-либо из сторон не устраивал Петербург в принципе: это лишь растравит аппетиты победителя, которые неизбежно распространятся на Северный Кавказ, а значит, придут в прямое столкновение с интересами России. К такому сценарию можно было бы относиться спокойнее, если бы данный регион представлял собой единственную внешнеполитическую проблему Петербурга.
Между Россией и Турцией
И все же в кавказском гамбите, несмотря на все оговорки, игру вел и не собирался уступать инициативу кому-либо Надир-хан. Чем успешнее складывалась для него война с Турцией, тем глубже он задумывался над тем, что делать с победой, которая не за горами. И тем больше колебался в поиске ответа на вопрос — останется ли Порта его главным соперником на Кавказе после заключения с ней мира.
Надир-хан старался создать ситуацию, в которой Россия и Турция будут соперничать за его благорасположение, а выбор сделает он сам в зависимости от того, кто ему больше предложит. Идеально было бы, конечно, взять по максимуму с обеих сторон. Однако шансы получить весь “призовой фонд” ограничивались собственными внутриполитическими проблемами Надир-хана и тем неудобным для него обстоятельством, что русская и османская дипломатия состояли далеко не из простаков.
Турция, в частности, могла занять позицию “ни мира, ни войны”, что она, кстати, и сделала. Это сковывало свободу действий для Надир-хана и во многом девальвировало реальную ценность его военных побед.
У Порты, безусловно, были возможности преподнести Ирану целый ряд неприятных сюрпризов и в Закавказье, и на всем остальном протяжении турецко-иранской границы. Явно и потенциально проосманских политических сил для этого было предостаточно. Похоже, кроме того, что турецкая агентура знала о внутреннем положении и планах Ирана гораздо больше, чем разведка Надир-хана — о намерениях Порты.
Еще труднее поддавалась точной расшифровке стратегия России на Кавказе, а также противоречивые данные о размерах военно-экономических ресурсов империи, простиравшейся от Балтики до Тихого океана. Неизвестно, насколько глубоки были познания Надир-хана на сей счет, но можно утверждать: иранский правитель как человек незаурядного ума понимал, что с державой, победившей Карла XII и сумевшей быстро перебросить на Восточный Кавказ стотысячную армию в 1722 году, непременно нужно считаться.
Правда, та же Россия после Петра I дала основания для сомнений по поводу если не своей совокупной мощи, то во всяком случае своей готовности тратить ее на кавказское направление в таком объеме, который превышал бы масштабы русского военного присутствия к началу 1730-х годов. Более того, Петербург недвусмысленно сигнализировал о возможности сокращения этого присутствия, не требуя взамен практически ничего, что ущемляло бы интересы Ирана.
Это и упрощало, и усложняло для амбициозного Надир-хана ситуацию выбора: за счет кого — России или Турции — предпочтительней и безопасней продолжать реализацию своей экспансионистской программы? Стоит ли идти через всю Анатолию на завоевание Константинополя (а в голове у Надир-хана были и такие фантазии), когда есть возможность заняться делами поближе, проверив, насколько сильны позиции России на Кавказе и ее решимость защищать их. А уж в зависимости от этого задавать те или иные масштабы целям своей кавказской политики. Другими словами, выяснить, как далеко позволит ему Россия — то ли по слабости, то ли по доброй воле, — продвинуться на север и на северо-запад.
Надир-хан не принадлежал к числу политиков, которые долго остаются во власти колебаний. Да и сама логика событий не давала ему медлить с расстановкой приоритетов. Низложив Тахмаспа II (август 1732 года) в наказание за то, что при желании можно было бы расценить как государственное преступление (подписание капитулянтского мира с турками), Надир-хан обязан был денонсировать данный договор и потребовать от Порты его пересмотра в пользу Ирана. Получив ожидаемый, если не сказать желанный, отказ, он возобновил войну.
С каждой новой победой Надир-хан упрочивал свое внутриполитическое положение и обретал уверенность в себе, дефицита которой, впрочем, он никогда особо и не испытывал.
Для Петербурга это являлось настораживающим фактором. Он не был заинтересован в скором поражении турок, не говоря уже об их победе. Больше всего его устроила бы затяжная ирано-турецкая война, которая отвлекала бы силы обеих сторон, в том числе от Северного Кавказа.
Надир-хан не доставил Петербургу такого удовольствия. Выигрывая одну битву за другой, он не только приучал Порту к мысли о неизбежности капитуляции и кардинального пересмотра условий прежнего мира, но и “тонко” намекал России, что надо бы подумать и о пересмотре Рештского договора 1732 года. Точнее говоря, выполнить содержавшееся в нем обещание вернуть Ирану Баку и Дербент. Намек превратился в требование, а требование — в угрозу.
Над русско-иранским союзом, пусть и ненадолго, сгустились тучи, и тут нужно воздать должное сноровке османской дипломатии. Желая спровоцировать столкновение между Россией и Ираном, она каким-то образом внушила Надир-хану мысль о нежелании русских расставаться с Баку и Дербентом.
Петербургу необходимо было срочно поломать эту игру. Он твердо заверил Надир-хана в своей неизменной готовности соблюсти условия Рештского договора и даже ускорить вывод русских войск из вышеуказанных территорий, несмотря на связанные с этим немалые технические трудности. Командующий русскими гарнизонами в Прикаспии В.Я.Левашов получил соответствующие инструкции, которые он выполнил тем аккуратнее, что охотно признавал целесообразность стремления Петербурга “освободиться от персидских тягостей”.
Настойчивый интерес Надир-хана к Баку и Дербенту объяснялся не только его имперско-реставраторскими амбициями. Военные и политические аспекты программы восстановления былого величия Ирана стоили очень дорого в прямом, экономическом смысле этого слова. Набор и содержание армии (доходившей до 300 тыс. человек), обеспечение лояльности разноэтничных и неединоверных племен во главе со строптивыми вождями, формирование дееспособного правящего аппарата и надежных сатрапий — все это требовало огромных средств. Найти их внутри Ирана, разоренного многолетними усобицами, становилось все труднее. Крупные торговые потоки, шедшие через Персидский залив, были неподконтрольны Исфагану. Высокодоходной альтернативой им мог бы послужить Волжско-Каспийский путь, пролегавший через Баку и Дербент.
Если смотреть на вышеперечисленные обстоятельства сквозь призму интересов России, то самый общий вывод можно было бы сформулировать следующим образом. Россия в условиях нарастания напряженности в Европе, чреватой русско-турецкой войной, хотела поскорее и с минимальными потерями выпутаться из восточно-кавказских проблем, чтобы заручиться добрососедским отношением Надир-хана и развязать себе руки в вопросах, которые на тот момент представлялись Петербургу более важными.
В результате в марте 1735 года был подписан русско-иранский (Гянджинский) договор, являвшийся логическим продолжением Рештского соглашения 1732 года1.
1 Рештский договор “от слова до слова” поглощался Гянджинским.
Выполняя свое обещание, Россия уступала Ирану Баку, Дербент и прибрежный Дагестан. Русские войска были выведены из этих территорий (включая крепость Св. Крест) на северный берег реки Терек, которая становилась фактической границей между двумя державами1.
1 Вопрос о “юридической” границе оставлен Гянджинским договором в крайне неопределенном состоянии. Русские документы XVIII—XIX веков указывают то на Койсу (или Аграхан), то на Терек. И в том, и в другом случае многое неясно. За несколько десятков километров от мест впадения в Каспийское море каждая из этих рек разветвлялась на два рукава — северный и южный, между которыми тоже было приличное расстояние. Какую из этих четырех линий следует считать “настоящей” границей между Россией и Ираном — никто толком не знал. А если добавить к этому тот факт, что каждый рукав имел сложную дельту, то уяснение проблемы русско-иранского территориального размежевания превращается в безнадежное занятие, по крайней мере, с международно-правовой точки зрения. Страшно даже вообразить, к каким последствиям привел бы сегодня подобный способ “делимитации” и “демаркации” государственных и административных границ на Кавказе.
Подсластить эту довольно горькую для Петербурга пилюлю было призвано обязательство Надир-хана не передавать полученные земли (обеспечивавшие доступ к Каспию) османам. Впрочем, он и так не собирался этого делать ни при каких условиях.
В какой-то мере успокаивало и то, что Россия возвращала себе в лице Ирана дееспособного союзника против Турции. Была надежда, что его помощь послужит подспорьем в противодействии османским притязаниям и в Закавказье, и на Северном Кавказе.
Но и Ирану русское правительство не собиралось предоставлять полную свободу в регионе. В качестве противовеса иранскому присутствию в Дагестане Россия наращивает группировку своих войск на левом берегу Терека, где в 1735 году закладывается большая крепость Кизляр взамен срытого Св. Креста. Отныне она становится главным русским опорным пунктом на Северо-Восточном Кавказе.
Существенным фактором, ограничивавшим экспансионистский потенциал Ирана и объективно работавшим в пользу России, являлось еще одно обстоятельство. Под власть Надир-хана переходило во всех смыслах очень проблемное политическое пространство, контроль над которым требовал больших средств, постоянного напряжения, недюжинной изобретательности. С этой точки зрения, Петербург избавлялся от лишней головной боли, а Исфаган ее получал.
Но все это выявится не сразу. Пока же, похоже, само русское правительство не знало, какому чувству следует предаваться больше в связи с Гянджинским договором — удовлетворению или огорчению.
С момента появления на военно-политической арене Надир-хана между российской и османской дипломатиями началось нечто вроде соревнования за его расположение, которое, естественно, требовало жертвоприношения на алтарь идеи имперского возрождения Ирана. По логике, Надир-хан должен был отдать предпочтение тому, кто пожертвует больше. Однако материальный, количественный фактор решал не все.
Мир требовался туркам, кроме прочего, еще и для того, чтобы обратить экспансионистскую энергию и полководческие таланты иранского правителя против России.
Петербург, подписав Гянджинский договор, опередил Порту и сорвал ее замысел. Расчет на ссору между Россией и Ираном не сработал. Более того, это соглашение предусматривало, по крайней мере на бумаге, установление военно-политического союза против любого недруга какой-либо из договаривающихся сторон.
Гянджинский трактат и военные победы над турками заметно укрепили власть и авторитет Надир-хана внутри страны. Это еще больше утвердило его в намерении, которое для человека с таким складом характера и образом мыслей было безальтернативным, — овладеть шахским троном. Любое другое продолжение политической карьеры Надир-хана представлялось нелогичным, не только в его собственных глазах, но и — что важнее — в глазах иранского “общественного мнения”, которое уже в течение нескольких лет приучалось воспринимать его как реального лидера страны.
Имелось, однако, серьезное препятствие. Был жив низложенный шах
Тахмасп II, имевший законного наследника, малолетнего Шах-Аббаса. Эти представители династии сефевидов, правившей два с половиной века, самим фактом своего существования создавали для Надир-хана весьма щекотливую проблему легитимности. Она не была его личной нравственной проблемой (с такими “пустяками” люди, одержимые волей к власти, не считаются). Она была социально-психологической проблемой для консервативного общества и правящего класса, для которых политико-династическая преемственность имела значение как залог относительно стабильной и благополучной жизни.
В подобных ситуациях всегда находятся силы, готовые плести заговоры и поднимать народ на восстание с целью вернуть к власти законного правителя. Несколько таких мятежей Надир-хан подавил, но угроза их повторения оставалась.
На этом фоне в 1735 году в Иране было объявлено о кончине Тахмаспа II и его сына. Источники расходятся в изложении обстоятельств и деталей этих событий, но все версии в той или иной степени позволяют предположить прямую причастность Надир-хана к уничтожению последних из сефевидов и пресечению династии.
В том же году в Исфагане на большом собрании иранских нотаблей, региональных наместников и вождей племен Надир-хан был торжественно провозглашен шахом, спасителем отечества и стал именоваться Надир-шахом. Правящие элиты в большинстве своем признали его выдающиеся военные и политические заслуги. И простили ему узурпацию престола, которой предшествовало обычное для восточных деспотий действо — избавление от соперников.
Все это вынудило Порту официально признать свое поражение и подписать в сентябре 1736 года Эрзерумский мирный договор. Иран вернул себе все (кроме Багдада), что было потеряно в эпоху смуты, включая восточную половину Закавказья. На территориях, вновь оказавшихся в орбите иранского господства, Надир-шах, как уже говорилось, проводил весьма искусную политику, не останавливаясь перед нарушением политических традиций и конфессиональных принципов, если того требовали прагматические, имперские цели.
Причин для удовлетворенности таким течением событий у Петербурга не было. Надежды на продолжение ирано-турецкой войны не сбылись. Эрзерумский договор предоставил и одной, и другой стороне довольно большую свободу внешнеполитических действий. Против кого она будет использована — не могло не беспокоить русское правительство. В случае с Турцией сомневаться не приходилось: она готовилась к войне с Россией, и мир с Надир-шахом позволял Порте убрать свои армии с турецко-иранской границы и сконцентрировать их на северном направлении.
А вот как собирался пожать плоды Эрзерумского договора амбициозный Надир-шах, заметно раздвинувший для себя границы выбора, вырастало в весьма тревожный вопрос для России. Что если он решит воспользоваться русско-турецкой войной и тоже двинется на север — через Койсу и Терек к Астрахани, а потом — к Черному морю?
Выдающиеся полководческие дарования Надир-шаха, развивавшиеся в нем мегаломания, комплекс величия и психические расстройства давали вполне резонные основания для таких предположений. Стоило ему сделать выбор в пользу похода на север (а не, скажем, на восток, в Индию), никакой Гянджинский договор его не остановил бы. Если и не сакральная, то, по крайней мере, сдерживающая роль международного права (и тогда, и теперь) заканчивалась на грани, за которой начиналось пространство интересов, искушений, алчности, вероломства, азарта, слабоумия.
Одним словом, политическое, дипломатическое и психологическое преимущество, которое имела и пыталась сохранить Россия, когда в кавказском “треугольнике” шла ирано-турецкая война, отныне — в преддверии русско-турецкой войны — было полностью перехвачено Надир-шахом, способным воспользоваться ситуацией самым неприятно-неожиданным для Петербурга образом.
“Гроза вселенной”
Дагестанские владетели и их “подданные”, уже почувствовавшие тяжелую длань Надир-шаха, видели в союзе с турками способ избавления от иранского господства, которое для них становилось неприемлемым не само по себе, а постольку, поскольку Надир-шах демонстрировал значительно более агрессивный и тиранический стиль поведения, чем сефевиды.
Вдобавок Россия, на которую раньше можно было рассчитывать в качестве противовеса Ирану, теперь (после Рештского и Гянджинского договоров) находилась фактически в союзе с Исфаганом. Хуже того, политически чуткая дагестанская знать, опытная в искусстве лавирования между великими державами, внимательно наблюдая за тем, как послепетровская Россия сдавала на Кавказе одну позицию за другой, прониклась убеждением, что Петербург в этом союзе играет роль младшего, ведомого партнера.
Русско-турецкая война 1736—1739 гг. совпала по времени с периодом активизации иранской политики в Дагестане. После ухода оттуда русских и турок, в соответствии с Гянджинским (1735 год) и Эрзерумским (1736 год) договорами, Надир-шах предпринял новые усилия по укреплению своей власти на территории, которую считал законно ему принадлежавшей. Его выдающиеся способности и блестящие победы, прежде всего над османами, вернули Ирану имя великой или, по крайней мере, крупной региональной державы.
Однако было и то, что можно назвать “парадоксом Надир-шаха”, не столь уж редким в истории: чем больше побед он одерживал над своими внутренними и внешними врагами, тем острее становилась для него проблема сохранения власти. Ее полному и окончательному решению препятствовали многие факторы. Важным среди них была “беспородность” Надир-шаха, позволявшая его политическим соперникам будировать вопрос о нелегитимности власти узурпатора. Эта ситуация очень походила на взведенный курок пистолета, способного выстрелить в любую минуту.
Надир-шах сталкивался и с другой, не менее опасной угрозой — угрозой развала наскоро сколоченной империи, прочность и долговечность которой представлялись сомнительными, поскольку они почти целиком зависели от небессмертной личности Надир-шаха, к тому же не застрахованной от ошибок и неудач.
Новоявленный “император” это осознавал. Пока еще осознавал. Фундаментом его власти была прежде всего сила, олицетворяемая личной гвардией и армией. Уберечь их от разложения и бунта могла лишь постоянная работа — источник “законных” военных трофеев и добычи более сомнительного происхождения, то есть источник существования для рядовых воинов и обогащения для их командиров.
Благо такой работы хватало: то в одной, то в другой провинции вспыхивали антишахские или просто сепаратистские восстания. Войско Надир-шаха находилось в перманентном движении, подавляя очаги возмущения со всей жестокостью. Оно не могло долго оставаться на одном месте еще и по той причине, что в экономически разоренном Иране нельзя было вдоволь прокормиться, тем более когда армейские контингенты достигали 300 тыс. человек. Такой реквизиционной нагрузки не выдерживали даже относительно благополучные провинции, что приводило к общему росту недовольства.
Тем не менее благодаря своим военным и политическим дарованиям Надир-шах умудрялся находить новые ресурсы для восстановления и расширения Персидской империи. После подписания Гянджинского и Эрзерумского договоров перед ним встала задача включения в иранскую систему управления территорий, возвращенных Россией и Турцией. Решение ее не предвещало особых проблем, и Надир-шах поручил это дело своим сатрапам.
Одним из объектов приложения их усилий был Дагестан, поначалу не внушавший опасений, коль скоро Россия ушла оттуда. Но именно там обнаружилось, что у Ирана есть более серьезные и непредсказуемые оппоненты, чем русские. Одна часть местной знати изъявила покорность, другая оказала сопротивление, отчаянное и небезуспешное.
Это вызвало ужесточение политики насаждения иранского владычества в период с 1736 по 1739 год. Со строптивыми не церемонились, хотя по мере возможности (которая быстро убывала) использовались не карательные, а дипломатические средства. Если в общении с дагестанскими правителями и окружающей их знатью эти средства имели какой-то эффект, то чаще всего они переставали работать там, где приходилось сталкиваться с вольными и, как всегда, очень своевольными, обществами. Последние, когда противник явно превосходил их в силе, с готовностью заключали мир и признавали верховенство Надир-шаха. А когда иранские войска, полагаясь на эти договоренности, начинали отходить, рассредоточиваться или терять бдительность, горцы обрушивали на них внезапные и убийственные атаки.
Тут же следовали массированные ответные репрессии, в результате которых либо доставалось совсем “не тем”, либо уничтожались все подряд. Система карательных экспедиций — что больше походило на отсутствие системы — приводила лишь к внешнему, временному замирению. Добиться долгосрочных политико-стратегических целей таким путем было невозможно.
Однако до конца осознать это Надир-шаху мешали его головокружительные успехи, включая грандиозный по замыслу, блестящий по исполнению и неслыханный по материально-трофейным результатам поход в Индию (1738—1740 гг.). Именно это предприятие целиком захватило амбициозную натуру Надир-шаха, к счастью (весьма недолгому) для Восточного Кавказа.
Побуждение к индийскому походу возникло из сложного сочетания экспансионистских, геополитических, престижных и экономических мотивов. Устремление Надир-шаха на восток лишний раз говорило о том, что его военно-политические приоритеты не были связаны с Дагестаном. Для контроля над тамошней ситуацией, по его представлениям, было вполне достаточно посланных туда иранских сил. Вскоре Надир-шаху придется пересмотреть свое восприятие дагестанского вопроса.
Из Индии Надир-шах вернулся с громкой победой и с несметными сокровищами, которые овеяли его славой “грозы вселенной”.
Накануне и в ходе экспедиции (1737—1738 гг.) из Дагестана стали приходить скверные новости о поражениях иранских войск. Тогда Надир-шах не мог взять в толк, каким образом его армия, у которой, казалось, уже не осталось соперников и перед которой трепещет весь Восток, умудряется проигрывать какому-то “дикому”, неорганизованному “сброду из горных трущоб”.
Обладая политическим чутьем и догадываясь об ограниченных возможностях стратегии “огня и меча”, Надир-шах попытался опереться на местную знать, не скрывая, что ему в Дагестане нужна стабильная и управляемая ситуация. Однако в условиях междоусобных раздоров ставка на одних правителей автоматически провоцировала оппозицию со стороны других. Найти некую конструктивную, объединяющую основу было невероятно сложно еще и потому, что жестокости шахских военачальников уже успели вызвать цепную реакцию кровной мести в обществе, не прощающем обид и умеющем постоять за себя.
Трудно сказать, насколько хватило бы политического прагматизма Надир-шаха для продолжения поисков оптимального равновесия между “кнутом” и “пряником”, если бы в середине 1738 года он не получил сообщение о гибели в бою с горцами нескольких крупных иранских военачальников во главе с его братом и фактическим наместником в Дагестане Ибрагим-ханом.
Самолюбие “грозы вселенной” было глубоко уязвлено. Оно заслонило от взора Надир-шаха все иные способы действий, кроме одного — превратить Дагестан в пепелище. Приведение этого плана в исполнение было лишь вопросом времени.
Иранская “реконкиста” второй половины 30-х годов XVIII века привела к обострению общеполитической обстановки в Дагестане и Северном Азербайджане. Борьба за власть в тамошних ханствах приобрела бескомпромиссные формы. В этой схватке и сторонники, и противники Надир-шаха, каждый по-своему, энергично разыгрывали иранскую карту. И те, и другие стремились захватить дагестанские “престольчики”, свергнув своих соперников. Одни рассчитывали на поддержку Надир-шаха, другие — на мобилизацию антиирански настроенных политических и социальных сил. При этом его сегодняшние союзники и оппоненты завтра легко могли поменяться местами. Их отношение к Надир-шаху напрямую зависело от степени его благосклонности к политическим амбициям дагестанской знати, которые никогда не отличались умеренностью.
Поскольку на местном властном поле было тесно и титулов и должностей на всех не хватало, Надир-шах должен был выбирать из наиболее явных фаворитов в состязании за право считаться самым лояльным к нему человеком. Все, кто по тем или иным причинам оказывались за “чертой призеров”, пополняли разношерстный стан антииранской оппозиции. Для них не составляло особого труда “возмутить” общественные низы, прежде всего вольные общества, против иноземного “ига”. Это удавалось вовсе не потому, что они реально испытывали на себе его тяготы (добраться до высокогорных общин иранские войска были вообще не в состоянии), а потому, что военно-демократические горские республики1, будучи заряжены огромной внутренней энергией физического самосохранения в тяжелейших природных условиях, охотно откликались на любое приглашение совершить боевой рейд за богатой добычей, которая находилась на “презренной равнине”.
1 Так их называли иностранные путешественники XVII—XIX веков.
Направить эту неукротимую стихию именно на ту “равнину”, что контролировалась иранцами, а также их дагестанскими и северо-азербайджанскими приспешниками, было лишь делом пропагандистской техники. Да и особой изощренности для создания в глазах горцев образа врага не требовалось. “Враг” — это те, кто выбран “здесь и сейчас” в качестве объекта нападения. Данное понятие для вольных обществ не было наполнено ни политическим смыслом, ни национально-освободительной идеей, ни эмоциональным содержанием.
Однако эта рутинная часть горского образа жизни объективно превращалась в руках местных правителей в инструмент достижения конкретных политических целей, заодно придавая им “антиколониальный” пафос и тем самым обеспечивая высокоидейное прикрытие в сущности разбойничьим операциям.
Вместе с тем антииранская фронда не могла целиком положиться на своенравные горские общины, верность которых не была гарантирована никому. Хорошо зная себе цену, они с готовностью выслушивали “деловые” предложения от самых разных политических игроков не только Дагестана и сами выбирали временных партнеров — воздержимся от употребления более обязывающего понятия “союзник”. К их военно-профессиональным услугам прибегали многие — тот же Надир-шах, азербайджанские ханы, грузинские цари, османские наместники на Кавказе. Подобные услуги становились ходовым товаром и, по законам рынка, могли перекупаться более состоятельными клиентами. Это вносило еще большую неразбериху в политическую конъюнктуру всего Восточного Кавказа.
Несмотря на то что антииранской оппозиции время от времени удавалось привлечь на свою сторону такую мощную силу, как вольные общества, внутридагестанские военно-политические и организационные ресурсы сопротивления Надир-шаху были ограничены. Это заставляло искать дополнительные аргументы, с помощью которых можно было бы склонить чашу весов в противоборстве “проиранцев” и “антииранцев” в пользу последних.
Тут совершенно естественно возникала фигура России. И хотя ее решение добровольно уйти из Дагестана вызвало у местных правителей чувство недоумения и подорвало российский престиж, часть из них не видела иного выхода, кроме как просить Петербург о покровительстве и защите от Надир-шаха.
Занятая изнурительной и дорогостоящей войной с Турцией, неотложными европейскими проблемами, а также обремененная обязательствами перед Ираном, Россия была вынуждена воздерживаться от открытого вмешательства в дагестанские дела. Однако своего пристального взгляда от них она не отрывает ни на минуту, тайно поддерживая в знатных ходатаях надежду на “эвентуальную” помощь. Эта тема становится для Петербурга тем актуальнее, чем шире распространяются слухи о том, что Надир-шах “виды и приготовления наиглавнейшие против Российской империи устремляет” и намерен склонять султана к антирусскому союзу.
Хотя между Петербургом и Исфаганом сохранялись невраждебные отношения, никто не мог поручиться, что рано или поздно внутренняя логика имперской экспансии не подтолкнет Надир-шаха к военной конфронтации с Россией.
Весной-летом 1740 года на обратном пути из Индии Надир-шах завоевал Хиву и Бухару, оставив там свои гарнизоны. С геополитической точки зрения это выглядело как попытка обосноваться в Центральной Азии и занять восточное побережье Каспия, чтобы он стал больше похож на “иранское озеро”. Наличие такого плацдарма таило в себе искушение двинуться еще дальше на север, что являлось открытым вызовом Российской империи. Не на шутку встревоженный Петербург отдал приказ об укреплении Оренбургской пограничной линии.
Аналогичные указания получили кизлярские власти, принявшиеся с конца
1730-х годов за обустройство русско-иранской границы по всей линии нижнего течения Терека, где была “взята крепкая предосторожность”. Она оказалась нелишней в свете вскоре последовавших событий.
В считанные годы Надир-шах вырос в глазах Петербурга в крупную политическую фигуру, которая требовала деликатного обхождения, дабы она не превратилась в крупную проблему. Особенно в условиях, когда Россия, едва закончив одну войну — с Турцией, должна была готовиться к другой — со Швецией.
Русское правительство старалось избегать малейшего повода к ссоре с Надир-шахом, хотя порой это было нелегко. Некоторые его предложения выглядели настолько странно, что могли у кого угодно вызвать подозрения относительно его психического здоровья и намерений. Проблема заключалась в том, чтобы найти способ отклонить их без риска задеть гордыню Надир-шаха и спровоцировать конфликт.
Укрощение строптивых
Вернувшись из индийского похода полностью уверенным в собственной непобедимости, Надир-шах начал готовиться к крупномасштабной карательной акции против Дагестана, желая отомстить за гибель своего брата Ибрагим-хана и привести местных владетелей вместе с подвластным им населением к безусловной покорности.
Включать в процесс подготовки этой экспедиции какие-либо дипломатические увертюры, призванные устранить лишние препятствия к ее осуществлению, Надир-шах посчитал ненужным. В приказном тоне он дал тарковскому шамхалу Хасбулату и кайтагскому уцмию Ахмед-хану распоряжение о сборе войск для совместных действий с иранцами.
В марте 1741 года авангард шахской армии двинулся на джарские (лезгинские) джамааты, в столкновении с которыми три года назад погибли Ибрагим-хан и его соратники. Горцы мужественно защищались, но против многократного численного превосходства противника были бессильны. Часть джарцев была уничтожена, другая нашла спасение высоко в горах, идти куда иранцы не решились. Чтобы оставшихся в живых уморить голодом, были опустошены все ближайшие равнинные области, служившие важным источником пропитания.
В мае уже сам Надир-шах во главе стотысячной армии вторгся в Дагестан для наведения там окончательного порядка — такого же, какой существовал в любой иранской провинции. Эта экспедиция преследовала цель не только устрашить, но и прочно закрепить всю дагестанскую территорию за Ираном. На реках Бугам, Манас и Сулак шах собирался построить крепости для осуществления военно-политико-административного контроля. На границах с Россией предполагалось выставить заслон из 10 тысяч воинов для предотвращения бегства местного населения к русским.
В августе Надир-шах начал наступление в Нагорном Дагестане. Все, кто решался на малейшее сопротивление, подлежали уничтожению, а их аулы разорялись дотла. К нему навстречу с изъявлением покорности выезжали влиятельные представители дагестанской знати, а одна из самых крупных политических фигур — тарковский шамхал Хасбулат — давно считалась шахским ставленником.
После того как капитулировали и явились с повинной главные зачинщики антииранского движения Сурхай-хан Казикумухский и кайтагский уцмий Ахмед-хан, казалось, что серьезных препятствий на пути Надир-шаха уже не осталось. С этим убеждением он и вошел в Аварское ханство, в высокогорных районах которого обитало несколько десятков вольных обществ. Заняв Аварию, шах, как предполагали некоторые современники и историки, намеревался идти покорять весь Северный Кавказ и даже русские земли вплоть до Астрахани. Но именно в аварских горах иранская армия попала в смертельную ловушку — узкое ущелье, блокированное неприятелем со всех сторон.
Надир-шах вступил в переговоры с ханами Аварии и соседней Мехтулы (Магомед-ханом и Ахмед-ханом), суля им щедрое вознаграждение за предоставление выхода из этой мышеловки. Но тщетно.
Оставалось лишь отдать приказ об отступлении. И вот тогда “покорителю мира” пришлось на своем печальном опыте убедиться, что в дагестанских горах успешное наступление это еще далеко не победа. Самое главное и самое страшное чаще всего происходит не во время победного шествия вперед, а тогда, когда нужно возвращаться назад.
В течение нескольких сентябрьских дней 1741 года отступавшая шахская армия подверглась хладнокровному, методичному истреблению. Потери убитыми, ранеными и пленными составили (по разным данным) от 11 до 30 тысяч человек. Горцам досталась значительная часть военно-интендантского обоза, включая 79 пушек, тысячи лошадей и верблюдов.
Лишь в начале октября Надир-шах с остатками разбитого, изможденного, голодного и деморализованного войска добрался до Дербента. Но из-за отсутствия в городе необходимого количества продовольствия прокормиться там вдоволь не удалось. Когда Надир-шах принялся нещадно грабить окрестные территории, реквизиционные отряды встречали организованный отпор. Помня о своем недавнем опыте, иранцы не осмеливались углубляться в горы в поисках поживы.
Надир-шах оставался в лагере под Дербентом еще в течение года с небольшим. За это время он пытался восстановить физические силы, дух и боеспособность своей армии для повторения дагестанской кампании уже с учетом прежних ошибок. Но это оказалось большой проблемой. Провианта, награбленного у мирных жителей, не хватало, а закупить его на Северном Кавказе не удалось из-за противодействия России. От дезертирства иранских солдат и командиров удерживал страх, с одной стороны, перед скорым на расправу Надир-шахом, с другой — перед горцами, бегство к которым грозило обращением в рабство. Дербентский лагерь Надир-шаха фактически находился в осаде, периодически подвергаясь партизанским атакам горцев.
“Кавказская война”, в которую шах втянулся так неосмотрительно и так глубоко, была непопулярна и в самом Иране. Чем дольше она шла, тем больше подрывала военные, финансовые и морально-политические ресурсы страны, вызывая недовольство правящего класса, не желавшего становиться заложником опасной авантюры Надир-шаха.
В связи с неудачами “грозы вселенной” этот легендарный образ тускнел на глазах. Миф о непобедимости Надир-шаха был развеян там, где никто этого не ожидал, и теми, в ком он вообще не видел достойного противника.
Политические настроения в Дагестане изменились. Если раньше представители местных правящих элит шли в услужение шаху или на компромисс с ним, то теперь он в ответ на свои предложения о сотрудничестве слышит “поносительные” и “осмеятельные” речи. Дошло до того, что Надира стали именовать “пастушьим сыном” (имея в виду его незнатное происхождение и незаконную узурпацию шахского престола), обещая отправить его “в пекло” вслед за его братом Ибрагим-ханом. Столь неслыханная дерзость приводила Надир-шаха в бешенство, но он в его положении не мог идти дальше пустых угроз.
Известие о разгроме Надир-шаха было воспринято в Петербурге без особого огорчения, но и без особого восторга. Первоначальную и непроизвольно-радостную реакцию тут же остудили трезвые соображения высокой международной политики. России не были выгодны ни крупные победы, ни сокрушительные поражения Надир-шаха. В первом случае возникала опасность полного вытеснения ее с Северного Кавказа. Во втором — угроза распада иранского государства и выхода турок к Каспию.
До поры до времени Петербургу приходилось мириться с Гянджинским договором как с действующей международно-правовой нормой, регулирующей русско-иранские отношения. Это предполагало признание Дагестана сферой влияния Ирана. Правда, Гянджинский договор оставлял не вполне ясным вопрос, что именно понимать под “дагестанскими владениями” шаха.
Но это мало что меняло в той неопределенности, которая сохранялась в вопросе делимитации русско-иранской границы. И в тогдашних условиях трудно было придумать что-либо вразумительнее формулировок Гянджинского договора, ибо его составителям приходилось брать во внимание тот факт, что границы сфер обитания северокавказских этносов постоянно колебались. Как бы там ни было, этот договор стал международно-правовой основой русско-иранских отношений на долгие годы.
На фоне расплывчатости главных положений данного документа бросается в глаза топографическая скрупулезность, с какой была демаркирована русско-турецкая граница на Восточном Кавказе в 1724 году. Причина очевидна: геополитическое соперничество между Российской и Османской империями было гораздо острее, чем противоречия между Петербургом и Исфаганом.
Русско-иранский союз (или квази-союз) против османов требовал от его участников уступок и компромиссов на Кавказе, во имя которых стороны позволяли себе роскошь не вдаваться в делимитационные “нюансы” при заключении договоров, подобных Гянджинскому. Правда, со временем эти “нюансы” станут предметом разногласий, но до поры петербургский кабинет, избегая осложнений, предпочитал не углубляться в частности.
Пока длилась успешная фаза наступления Надир-шаха в Дагестане, Россия наращивала свои военные силы в Астрахани, Кизляре и междуречье Терека и Сулака, предупредив иранского правителя, что вторжение в русские пределы будет рассматриваться как повод к войне1. Но после того как иранская армия потерпела катастрофу в Аварии, а потом вернулась к Дербенту только для того, чтобы пережить дальнейшее моральное разложение, Россия “дружески” дала понять шаху о своей незаинтересованности в его окончательном поражении. Петербург предупреждал, что Турция не преминет воспользоваться ослаблением Ирана для взятия реванша за проигранную войну 1730—1736 годов.
1 Тогда и в последующем, кстати говоря, прояснился темный и до тех пор никем не будируемый вопрос о том, что конкретно Петербург считает южной границей России и северной границей Ирана. Без всяких околичностей Надир-шаху было заявлено: это — не Терек, а Койсу и ее правый рукав Сулак.
Кампания в Дагестане обошлась шаху очень дорого: от более чем стотысячного войска (некоторые источники называют цифру в 150 тысяч) осталось 25—27 тыс. боеспособных солдат. Политические последствия были не менее удручающими. Авторитет и влияние Надир-шаха на Кавказе упали, а шансы его конкурентов — России и Турции — возросли.
Стамбул и Петербург использовали эти шансы по-разному. Если Порта тотчас начала войну, то русское правительство вело себя более осторожно.
В 1741 году императорский трон в России достался дочери Петра I Елизавете. В ее внешнеполитической программе доминировали европейские вопросы. Радикализировать кавказскую политику, отвлекая на это материальные и людские ресурсы, она не собиралась. В первые годы царствования перед Елизаветой Петровной стояли более насущные проблемы — укрепление власти и война со Швецией (1741—1743 гг.).
Ни у императрицы, ни у ее окружения, ориентированного прежде всего на участие в делах Европы, не было того широкого геополитического кругозора, которым отличался Петр I. Их воображения, применительно к Кавказу, хватало лишь на то, чтобы прийти к заключению: чем меньше там будет происходить изменений, требующих российского вмешательства, тем лучше. Вопросом “для кого?” не задавались.
Но Кавказ был не той темой, которая позволяла бы безнаказанно игнорировать ее. Тут все менялось быстро и непредсказуемо. Никто не мог точно предугадать, где вспыхнет очередной междоусобный конфликт, в каких масштабах и с какими последствиями. Взрывоопасный материал был повсюду и в большом изобилии. Место и интенсивность его воспламенения зависели от слишком многих факторов. Выявить характер взаимодействия между ними для целенаправленного вмешательства в процесс их развития представлялось нереальной задачей даже для тогдашних весьма квалифицированных “специалистов по Кавказу”. И порой хуже всего с управлением ситуацией справлялся именно тот, кто совершенно осознанно шел на ее обострение в надежде, что хорошо просчитал все варианты.
Поэтому кавказским игрокам, прежде всего России, приходилось действовать по обстоятельствам, в режиме постоянного реагирования на частые перепады местной и региональной конъюнктуры, хотя в целом, конечно, сообразуясь с национальными интересами и долгосрочной геополитической стратегией.
Это была необходимость, продиктованная самой жизнью, полной неожиданностей, большей частью неприятных. В первой половине 1740-х годов их хватало.
Дагестанские головоломки
Неспокойно было и в междуречье Терека и Койсу — буферной зоне, разделявшей номинальные владения России и Ирана. Внутри этого буфера обитали общины (в основном кумыкские и отчасти чеченские), находившиеся в очень условной степени зависимости от местных правителей, резиденции которых располагались в аулах Эндирей и Костек. В условиях, когда южнее Койсу стояли иранские войска, а на Тереке русские, население этой “месопотамии” было дезориентировано политически и психологически. Оно не могло найти для себя четкий ответ на вопрос: какая из великих держав сильнее и у кого больше шансов прочно обосноваться на данной территории?
Не было такого ответа и у местных владетелей. Часть их склонялась к России, другая — к Надир-шаху. Но в любой момент настроения могли поменяться на прямо противоположные. Многое в этом смысле зависело от перипетий обычной междоусобной борьбы за власть, престиж и богатство. В конечном счете именно она обусловливала внешнеполитический выбор ее участников, отдававших предпочтение той превосходящей силе, у которой окажется больше победных перспектив, больше дипломатической сноровки и больше средств для оплаты союзнических услуг горских предводителей или просто их лояльности.
Многие северокавказские игроки мечтали превратиться из объектов в субъекты политики. Однако они не располагали внутренними ресурсами для достижения искомой цели. Крайне низок был также необходимый для этого объединительный и государствостроительный потенциал. Оставалось, как и прежде, восполнять данный недостаток попытками устроить между Россией, Ираном, Турцией, и без того находившимися в состоянии острого соперничества, еще и высокозатратное соревнование за благорасположение местных князьков. Нередко искусственно создавались проблемы для всех трех держав только для того, чтобы было с кого получить оплату за помощь в их разрешении.
Правда, во многих случаях такие проблемы возникали вне зависимости от желания горских вождей и даже вопреки ему. Отсутствие у них реального политического контроля над номинально подвластной территорией наполняло северокавказскую повседневность такими ситуациями, когда какой-нибудь хан объявлял себя “подданным” русского императора, персидского шаха или турецкого султана, а его “подданные” следом совершали нападения на войска или земли, принадлежавшие соответствующему сюзерену.
В Петербурге, Исфагане, Стамбуле, как правило, это понимали и по возможности старались мириться с такой экзотикой. По крайней мере, с ответными мерами предпочитали не спешить. Однако терпения хватало далеко не всем и не всегда. Когда не хватало, общее напряжение на Северном Кавказе заметно возрастало, причем в наибольшей степени именно в тех аспектах, которые непосредственно касались отношений между тремя великими державами.
Мы уже видели, каким образом Надир-шах устанавливал свою власть в Дагестане после ухода русских (в соответствии с Гянджинским договором) и какое это вызвало сопротивление. Вместе с тем было бы ошибкой преувеличивать, как это делают многие историки, последствия его неудачи в Аварии. Он потерпел поражение не от более сильного и искусного противника, а от неучтенных факторов, что в принципе было поправимо. Об отступлении из Дагестана Надир-шах даже и не думал. Более того, в укрепленный лагерь под Дербентом он привез свою огромную казну и гарем. Туда же переместился весь его военно-административный аппарат, где были сосредоточены главные нити управления иранским государством.
Мобилизационные ресурсы Надир-шаха оставались громадными (что вскоре подтвердила очередная ирано-турецкая война). Награбленных в Индии богатств тоже хватало — и на армию, и на разного рода политико-дипломатические цели. Никуда не исчезла одна из характерных черт Надир-шаха как выдающегося полководца — умение быстро и эффективно извлекать уроки из поражений, среди которых аварское было не первым и не последним. Нельзя также сбрасывать со счетов его политический рационализм, который помогал удерживать от развала новообразованную империю, применяя не только силовые методы.
Все это тонко чувствовали многие представители дагестанской знати. Даже после Аварии они не торопились выступать против Надир-шаха, регулярно наведываясь в его резиденцию и поставляя подробные сведения об обстановке в разных районах Дагестана — прежде всего северных, пограничных с Россией. Ни Надир-шах, ни те, кто воевал против него, вовсе не горели желанием закрыть для себя пути к переговорам, компромиссам, миру и сотрудничеству. Были и откровенные “коллаборационисты”, официально просившие иранского шаха о “подданстве”. Его аварское фиаско, судя по всему, не произвело на них того впечатления, которое оно оставило в сознании историков.
Многих толкало к Надир-шаху острое желание избавиться от сомнительного удовольствия находиться между молотом и наковальней (Ираном и Россией). Понимая, что ни одна, ни другая сторона не оставит их в покое, а возможности лавирования ограничены, дагестанские владетели были вынуждены делать выбор. Вопрос “в чью пользу” представлялся крайне сложным ввиду той неопределенности, которая воцарилась в международных отношениях на Восточном Кавказе.
Уяснить себе — какая из трех держав (Россия, Иран, Турция) имела лучшие перспективы в этом регионе, а стало быть, на кого предпочтительнее ставить — было и в самом деле трудно. Уход русских из Дагестана, а турок из Восточного Закавказья вроде бы указывал на превращение Ирана в доминирующую региональную силу. Дополнительное подтверждение этому можно было найти в том факте, что на просьбы горцев о военной помощи против Надир-шаха не откликнулись ни Петербург, ни Стамбул. С другой стороны, целый ряд признаков говорил о нежелании последних сдавать свои позиции в Дагестане.
Из всего этого очевидным являлось одно: у дагестанского населения имелись серьезные основания опасаться Надир-шаха, и тем серьезнее, чем сильнее становилась его жажда мести за унизительное и во многом случайное поражение в Аварии.
На весну-лето 1742 года Надир-шах наметил серию операций возмездия. Их предполагалось распространить не только на Центральный Дагестан, что было естественно, но и на северо-дагестанские территории, где проживали кумыкские, чеченские и другие горские общины. Под предлогом наказания их за разбойные нападения на земли, принадлежавшие (по Гянджинскому договору) Ирану, Надир-шах собирался форсировать Сулак.
Это всерьез обеспокоило Петербург. Там проведали, что Надир-шах затребовал информацию о том, как лучше добраться от Эндирейского аула в Кабарду и дальше до Крыма. Не забыли в России и о притязаниях на Кизляр, заявленных иранским послом еще в ходе переговоров об условиях Гянджинского трактата. Было ли все это свидетельством решительной готовности Надир-шаха воевать с русскими? И если да, то куда он намерен двинуть свои войска после переправы через
Сулак — на север, к Кизляру и Астрахани, или на запад — в Кабарду, Черкесию и Крым?
В Петербурге много бы отдали за то, чтобы точно узнать о подлинных планах Надир-шаха. Не меньше отдал бы за это и сам “властелин вселенной”. Важно иметь в виду, что после индийского похода, стоящего в одном ряду с величайшими завоеваниями самых выдающихся полководцев в истории человечества, в сознании Надир-шаха почти стерлась грань между реальностью и фантазией, между возможным и желаемым. Если предположения о его патологической мании величия верны, то, значит, мы имеем дело с “простой” житейской вещью: оглушительная слава оказалась неподъемным бременем для психики Надир-шаха.
Во всяком случае, с большой долей вероятности можно допустить, что в нем боролись разные идеи и искушения, выбрать из которых было не так-то просто именно по причине их равновеликой соблазнительности и притупленного у Надир-шаха чувства страха перед перспективой потерять все, что поставлено на карту.
Вместе с тем не похоже, чтобы он вовсе утратил способность сообразовываться с обстоятельствами ограничительного свойства, особенно если они явно бросались в глаза. Так, к лету 1742 года Надир-шах, как сообщают источники, приготовил силы для нападения на Засулакскую Кумыкию (междуречье Терека и Сулака), но известие о встречном движении 40 тысяч русских воинов заставило шаха воздержаться от этого предприятия и перенести его на следующий год.
Это спасло кумыкское и чеченское население от жестоких экзекуций. Надир-шах взял паузу, чтобы лучше подготовиться и затем ударить, судя по всему, уже не только по горским общинам, но и по Кизляру, надеясь на активное содействие кочующих вблизи крепости ногайцев. В начале 1743 года Надир-шах отрядил для этого 12-тысячное войско с четырьмя десятками пушек.
Возможно, Надир-шах осуществил бы свое намерение. Однако опять вмешались обстоятельства, которым он был вынужден подчиниться. Прогноз русского правительства, которым оно в свое время поделилось с Исфаганом, подтвердился с абсолютной точностью. В феврале 1743 года Порта, вдохновленная провалом дагестанской экспедиции Надир-шаха, предъявила Ирану нечто вроде ультиматума, требуя пересмотра в свою пользу Эрзерумского мира, что в сущности являлось объявлением войны.
Надир-шах принял вызов, и это означало, что дагестанская проблема отходила на задний план. Он сворачивает свой дербентский лагерь и выводит войска в Закавказье, где они нужны были для сражения с турками. Однако в самом Дербенте, а также в крепостях в Буйнаке и на реке Сулак Надир-шах оставил небольшие гарнизоны, призванные скорее символизировать, чем реально демонстрировать иранское присутствие.
Покуда не было ясности относительно дальнейших намерений Надир-шаха, продолжавшего (до начала 1743 года) стоять под Дербентом, Петербург осторожно поощрял пророссийски настроенных северокавказских владетелей — ежегодными субсидиями и обещаниями не оставить их “без защищения” в случае иранского нашествия. Это были не пустые обещания, которые могли бы дорого обойтись для престижа России и круто изменить внешнеполитические ориентиры местной знати. Осенью-зимой 1742 года кизлярские власти выставили форпосты на реке Койсу, а также возле аулов Эндирей и Костек.
В этих укреплениях находились небольшие по численности команды. С их помощью сдержать организованное наступление даже тех иранских сил, которые к тому времени были расквартированы на Восточном Кавказе, едва ли удалось бы. Но такая цель, возможно, и не ставилась. Скорее всего, имелось в виду послать Надир-шаху сигнал о готовности России защищать данную территорию как сферу своего военно-политического присутствия. Надеялись, что это внесет максимальную ясность в русско-иранские отношения и избавит обе стороны от неприятностей на тот случай, если Надир-шах все же решит сделать вид, будто Гянджинский договор провел границу между державами по Тереку (а не по Койсу). Заодно и местные владетели убедятся, на чьей стороне сила и правда.
По причинам, о которых будет сказано позже, мы уже никогда не узнаем, как развивались бы события, вознамерься Надир-шах перейти Койсу. Хватило бы астраханских и кизлярских войск, чтобы сдержать натиск иранской армии, численность которой легко могла быть доведена до 100 тыс. человек и более? Решился бы Петербург в условиях русско-шведской войны на открытие полномасштабного военного фронта на Тереке и на переброску туда крупных сил? Что было бы, если бы Надир-шах пошел к Волге, а не к Черному морю через Чечню, Осетию, Кабарду и Черкесию, где никто не смог бы ему противостоять? Как повели бы себя северокавказские политические элиты? Ответов на эти вопросы не существует. Можно лишь строить гипотезы, постоянно и непременно помня об отсутствии шансов их проверить.
Если же обращаться к тому, что не требует проверки, то прежде всего следует подчеркнуть острое желание Петербурга избежать конфликта с Ираном. Об этом убедительно свидетельствовали оказанные Надир-шаху “знаки соседственной приязни”, выразившиеся в дорогих подарках, отправленных в его лагерь в конце 1742 года. Тогда же Россия отказала в покровительстве шахским подданным, бежавшим от него на русскую территорию. Тем самым демонстрировалось уважение к 6-й статье Гянджинского трактата, с одной стороны, а с другой — выражалась надежда на ответную готовность к дисциплинированному соблюдению международных соглашений. Вместе с тем Петербург не хотел культивировать в сознании Надир-шаха подозрение, что его задабривают из слабости и страха.
Горцы, не искушенные в большой политике, восприняли выдвижение русских войск к Койсу как знак решимости России принять их в свое подданство и воевать ради них с Ираном. В течение 1742 года более двух десятков дагестанских правителей и предводителей общинных союзов (в их числе такие влиятельные, как Андийский и Джарский) обратились к кизлярскому коменданту И.В.Засецкому с просьбой о помощи и покровительстве, обещая служить императрице Елизавете “верноподданнически”.
Когда Надир-шах увел свои войска из-под Дербента и начал воевать с турками (1743 год), Петербург несколько успокоился и счел целесообразным вернуться к принципу сохранения статус-кво на Кавказе, если не появятся веские причины для его пересмотра. Нужно признать, что эта незатейливая, на первый взгляд, установка в действительности требовала большого дипломатического искусства и порой такого мастерства в “политической навигации”, которое позволяло бы пройти между Сциллой и Харибдой с минимальными потерями.
С одной стороны, важно было оставаться в добрососедских отношениях с Ираном, чтобы иметь его в качестве противовеса Турции вообще и заслона на пути османской экспансии к Каспию в частности. Но Петербургу также нужен был фактор сдерживания чрезмерных амбиций Надир-шаха, и тут никто не мог реально пригодиться так, как Порта. Поэтому правительство Елизаветы Петровны стремилось не допустить полной и окончательной победы ни Ирана, ни Турции в их борьбе за господство в Закавказье.
С другой стороны, лояльные взаимоотношения с Надир-шахом, предполагавшие соблюдение Гянджинского договора, грозили отдалить от России дагестанских правителей, которые испытывали сомнения в ее способности и готовности надежно защитить их от Ирана.
Чтобы предотвратить опасность такого отчуждения, Петербургу приходилось вести себя в Дагестане активнее, чем ему хотелось бы. Этот императив становился тем более актуальным, что Исфаган и Стамбул, всякий раз когда чувствовали малейшую нерешительность России на Северном Кавказе, старались перехватить у нее политическую инициативу.
Впрочем, шансы на успешный “перехват” никогда не были стопроцентными — не только из-за перманентного соперничества между Ираном и Турцией, но и потому, что в треугольнике “Исфаган—Стамбул—Петербург” постоянно происходили очень сложные перестановки сил, акцентов, нюансов. Всегда существовала вероятность объединения двух игроков против третьего, и никто не имел гарантии не оказаться этим “третьим”. Такой гарантии не давали ни русско-иранские, ни русско-турецкие, ни ирано-турецкие противоречия, во внутреннем содержании которых все было подвижно и изменчиво.
Такое ртутнообразное состояние поддерживалось еще и за счет того, что местные, кавказские политические квазисубъекты, преследуя собственные интересы и играя в свои игры, тяготели то к одной, то к другой, то к третьей вершине большого треугольника. Вдобавок между ними самими существовали крайне запутанные и неустойчивые отношения, усугублявшие и без того головоломные ситуации.
Начало 40-х годов XVIII века дает наглядное подтверждение сказанному. В преддверии и в ходе новой войны между Ираном и Турцией (1743—1746 гг.), когда казалось, что у России развязаны руки для более решительных действий на Северном Кавказе, она по-прежнему придерживалась осторожной линии. Русские войска были отведены от Койсу к Кизляру, где вскоре их общая численность подверглась существенному сокращению с расчетом на то, что лазутчики Надир-шаха не преминут уведомить его об этом. Кизлярское начальство выказывало нарочито уважительное отношению к дербентскому наместнику шаха. В Исфаган полномочным послом России был отправлен в 1744 году не какой-нибудь второразрядный персонаж, а тогдашний астраханский губернатор, действительный тайный советник М.М.Голицын.
Логику в таком поведении найти нетрудно. Уход Надир-шаха из Дагестана вовсе не означал, что он не вернется. А если, вернувшись, застанет там русских, то будет воевать, что в планы Петербурга не входило. Поэтому правительство Елизаветы Петровны отказалось от идеи заполнения временного вакуума, образовавшегося в связи с ослаблением иранской власти в Дагестане. Вопрос о степени оправданности такого подхода в ближайшей перспективе опять же относится к области предположений и гипотез, поскольку последовавшие события дают основания отвечать на этот вопрос совершенно по-разному.
Deus ex machina
Теперь уже не Иран озадачивал русское правительство, а политика Турции в Дагестане, которая по мере сокращения там масштабов иранского присутствия принимала все более наступательный характер. Опасность заключалась не столько в прямом военном вмешательстве, сколько в искусной интриге, закрученной султаном Махмудом I.
После поражения Надир-шаха в Аварии Махмуд I организовал против него мощную морально-политическую атаку, выступив в защиту “законных” наследников сефевидов, у которых афганский самозванец похитил престол. Ставка была сделана на одного из таких наследников, Сефи-мирзу, получившего официальное признание Порты. В 1742—1743 годах Махмуд I разослал своих послов к владетелям и старшинам Кайтага, Аварии, Казикумуха, Табасарана, Дербента, Ширвана, Джары и Талы с призывом содействовать утверждению Сефи-мирзы на шахском троне. Эмиссары имели при себе большие суммы денег и дорогие подарки, предназначенные для раздачи местной знати.
Смысл интриги заключался в том, что новоиспеченный шах должен был уступить султану все иранские владения на Кавказе, включая Дагестан. А уже Махмуд I, как сюзерен, передаст многие из них в вассальное пользование дагестанским “героям и храбрецам”. Эти лестные эпитеты подразумевали одно: вернуть власть сефевидам предстояло отважным воинам из Дагестана. За такую услугу султан обещал вполне конкретные вещи. В частности, кайтагскому уцмию Ахмед-хану посулили титул шамхала, то есть верховного правителя Дагестана. То же самое, правда, было обещано и его тезке Ахмед-хану Мехтулинскому.
Порта проводила эту пропагандистскую и мобилизационную кампанию на протяжении всей ирано-турецкой войны 1743—1746 годов, создавая, с точки зрения политического легитимизма, серьезные проблемы для узурпатора Надира и тем самым в какой-то степени компенсируя свои военные неудачи.
Султанская интрига вызывала тревогу и у Петербурга, опасавшегося, что она может оказаться успешной, и тогда в проигрыше окажется не только Иран, но и Россия. Перед нею возникала труднейшая задача — найти оптимальную, безопасную середину между полной отстраненностью и чрезмерной вовлеченностью. Вопрос был в том, как это сделать в условиях, когда османское вмешательство совершенно разбалансировало политическую ситуацию в Дагестане, расколов местные правящие элиты тем, что поставило их перед выбором между Ираном с восстановленной сефевидской властью, Турцией, предлагавшей соблазнительные условия, и Россией, которая тоже не скупилась ни на посулы, ни на деньги, ни на титулы и с которой во многих случаях иметь дело было гораздо легче, чем с ее конкурентами.
К аналогичным последствиям приводила османская политика и в других районах Северного Кавказа, где сбитая с толку знать начала метаться между Турцией, Россией и Ираном (влияние которого, впрочем, резко падало по мере удаления на запад, к черноморскому побережью).
Поначалу османская кампания мобилизации антииранских сил в Дагестане (повторимся, щедро субсидируемая) шла успешно. Сефи-мирзу поддержали правители и население Казикумуха, Кюри, Табасарана, Дербента. К нему переметнулись многие приспешники Надир-шаха, до этого получившие от него “в кормление” различные дагестанские земли. Антииранские волнения охватили значительную часть Южного Дагестана. Правда, даже на этом успешном для турок этапе далеко не все получилось у них так, как задумывалось.
Результатом энергичного вмешательства Порты в дагестанские дела стали не только выступления против Надир-шаха, но и участившиеся тайные и открытые визиты в Кизляр местных владетелей и старшин (из Кайтага, Мехтулы, Аварии, ряда вольных обществ), просившихся в российское подданство. Любопытно, что среди них был и ставленник Надир-шаха тарковский шамхал Хасбулат.
Антииранский подъем в Дагестане был необходим Турции как воздух, поскольку она терпела крупные поражения от иранцев в Закавказье и Северо-Восточной Анатолии. Только дагестанцы могли спасти Порту от непоправимого. И они это сделали. После убедительных побед под Карсом и Ереваном перед Надир-шахом открывалась перспектива стремительного наступления на запад и капитуляции османских войск. Но события в Дагестане заставили его двинуться по направлению к Каспию и дать туркам спасительную передышку.
Зато теперь весь гнев Надир-шаха обрушился на дагестанских “бунтовщиков”. В 1744—1745 годах он с 30-тысячной армией прошел от Ширвана и Дербента до южной границы шамхальства Тарковского, истребляя, грабя, выжигая все на своем пути. Плохо организованные горцы могли противопоставить карателям героическое, но малоэффективное сопротивление и партизанские засады, которые Надир-шах, помня о горьком аварском уроке, тщательно обходил. В дальнейшем он планировал окружить мятежные очаги кольцом блокады, чтобы лишить их пропитания и таким образом принудить к покорности. Одновременно Надир-шах перетасовывал колоду своих ставленников в Дагестане, рекрутированных из местной знати. Однако найти прочную политическую опору на выжженной земле ему не удалось, хотя у него всегда сохранялось там определенное количество реальных и потенциальных сторонников.
В сентябре 1746 года Надир-шах заключил с Портой Керданский мир, согласно которому ирано-турецкая граница в Закавказье и южнее возвращалась к линии, установленной в 1639 году (Касре-Ширинский договор). Проигравшую Турцию это устраивало гораздо больше, чем победивший Иран. Тем, что турки получили обратно завоеванные Надир-шахом территории, они во многом были обязаны как мужеству, так и легковерию дагестанских горцев, которых удалось вовлечь в османскую игру под названием “операция Сефи-мирза” и заставить таскать из огня каштаны для султана.
Меньше всего Керданский мир устраивал Петербург. Не столько самим фактом прекращения войны1 , предоставлявшим ее участникам гораздо больше свободы противодействия России на Кавказе, сколько своим тревожным смыслом. Поделив Грузию, Армению и Азербайджан, Исфаган и Стамбул формально признали Дагестан независимым. Это уже само по себе противоречило русско-иранскому договору (1735 года), фиксировавшему номинальную принадлежность Дагестана шаху. Получалось, что о новом статусе этой территории, которая доселе являлась предметом соглашения между Ираном и Россией, Исфаган теперь договорился с Портой, не сочтя нужным хотя бы уведомить русских.
1 Следующая ирано-турецкая война, скорее похожая на серию пограничных стычек, произойдет лишь в начале 20-х годов XIX века, то есть через 70 с лишним лет.
Но больше всего настораживала 4-я статья трактата. Она оставляла шаху и султану право вводить войска в Дагестан для наказания тех, среди кого “откроется неприятельское намерение” против Ирана или Турции. Это было очень похоже на сговор, если не о совместном владении, то уж точно о совместном контроле над Северо-Восточным Кавказом. Цель такого контроля, объявленная, как главная и единственная, — подавление неблагонадежных элементов — вызывала серьезные сомнения.
Во всяком случае, Петербург пришел к выводу: чего он боялся, то и произошло. Из трех главных участников большой игры на Кавказе двое примирились и объединились против третьего, которым оказалась Россия. В том, что это не досужие подозрения, пришлось убедиться еще до истечения 1746 года. От русских тайных агентов в Крыму были получены сведения о планировавшихся на весну следующего года двух одновременных военных операциях. Одна, иранская, предусматривала наступление на Астрахань, а другая, турецкая, — взятие Азова.
Двигаться на Астрахань Надир-шах, естественно, собирался через Дагестан, который становился для него все более проблемной территорией. Действовать там политическими методами у шаха не хватало ни желания, ни терпения. Главным своим доводом он окончательно избрал террор. Его приказы в отношении дагестанских владетелей, уличенных в связях с Россией (к примеру, тарковский шамхал Хасбулат), звучали кратко — “убить и голову прислать”. Народам Дагестана Надир-шах обещал “вконец их разорить и дома их сжечь”.
Для согласования совместных действий против России к крымскому хану зачастили иранские эмиссары. По пути они наведывались и к кабардинским князьям, уговаривая их выступить против русских.
В конце 1746-го и в первой половине 1747 года напряжение на Северо-Восточном Кавказе нарастало, и были все основания ожидать русско-иранского столкновения. Познавший вкус больших побед, завоеватель по натуре, Надир-шах уже не мог и не хотел остановиться. Созданное им милитаризированное государство не было приспособлено ни к чему другому, кроме войны.
Все это в Петербурге восприняли очень серьезно. Хотя у Елизаветы Петровны (и ее дипломатов) преобладало внимание к европейским делам, она понимала, что ситуация на Северном Кавказе грозит России полной утратой влияния в этом регионе, включая северо-западное побережье Каспия. Вместе с тем крупное и демонстративное сосредоточение русских войск на пограничной реке Терек1 могло спровоцировать Надир-шаха на войну, которой Петербург хотел всячески избежать.
1 Надир-шах считал русско-иранской границей именно Терек, а не Койсу.
Предпочтение было отдано более осмотрительному образу действий, предполагавшему, с одной стороны, оживление политической активности на Северном Кавказе, с другой, тихое, методичное наращивание войсковых резервов в Кизляре и по всей Терской линии.
Сложно предположить, как дальше развивалась бы столь взрывоопасная ситуация, если бы 20 июня 1747 года Надир-шах не пал жертвой дворцового заговора. Затем последовало несколько десятилетий ожесточенной борьбы за шахский престол, которая отвлекла внимание Исфагана от Кавказа и дала кавказским народам передышку. Таким словом вполне можно назвать время, наступившее после кровавой и изнурительной тирании Надир-шаха.