Рассказ. С украинского. Перевод Елены Мариничевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2010
* Медуза (лат.).
Таня Малярчук (Малярчук Татьяна Владимировна)
— прозаик, эссеист. Род. в 1983 г. в Ивано-Франковске. Окончила филфак Прикарпатского университета им. Василя Стефаника в 2005 г. Автор пяти книг прозы. Лауреат украинской премии “Книжка года”. Эссе и рассказы переведены на польский, румынский, немецкий и английский. Живет и работает в Киеве.
1.
Белла нерешительно присаживается на стул. Белле не по себе. Женщина в белом халате, очевидно, врачиха, с аппетитом поедает персик, принесенный кем-то в качестве взятки за анализ мочи. Другая тоже в белом халате, очевидно, медсестра, уткнулась в журнал учета. Медсестре персик никто не принес, хотя именно ей — есть за что. Врачиха и медсестра сидят за столом напротив друг друга. Белла — на стуле рядом.
— Добрый день, — говорит Белла, но на нее никто не смотрит.
Зачем я сюда пришла, думает Белла, они мне все равно не помогут, только деньги сдерут. Мне денег не жалко, я заплачу, но они не помогут. Посмотри на них: эти две женщины не любят людей. А те, что не любят, не могут помочь в принципе, даже если б чудом этого и захотели.
Сквозь большое немытое окно шарашит солнце.
— Ну и жара! — говорит врачиха своей медсестре. Капля персикового сока стекает ей в декольте. — Хочу на море. — Белла негромко откашливается, и врачиха, нервно тряхнув головой, наконец соглашается принять чье-то присутствие. — Год рождения! — Белла понимает, что обращаются к ней, но не понимает зачем. — Ваш год рождения!
Белла радостно всплескивает в ладоши.
— А! Вот что! Семьдесят восьмой.
— Полностью, пожалуйста!
— Тысяча девятьсот.
Врачиха недовольно смотрит на Беллу.
Наконец увидела меня, думает Белла. Есть врачи, которые могут установить диагноз по внешнему виду пациента. Что у нее болит, думает врачиха, аккуратно вытирая салфеткой руки и губы. Наверное, муж бросил, и все начало болеть. Головная боль неясного происхождения. Да-да.
Медсестра протягивает врачихе журнал учета. Говорит:
— Вчера слышала по радио, что температура воды в Черном море 27 градусов.
— Ох! — театрально стонет врачиха. — 27 градусов! Кипяток! Хочу в купальнике, и на море, и на месяц!
— Так поезжайте, — робко вклинивается Белла.
— Поезжайте! Поедешь тут! Если очередь за дверью с утра до вечера!
— А у вас нет отпуска?
Врачиха искоса взгядывает на Беллу. Запор, думает она. Наверное, не может выкакаться. Я таких, как эта, насквозь вижу. Боже, и чем я думала, когда решила стать терапевтом?!
— Так, — врачиха деловито берется за работу, — как зовут?
— Белла.
— Белла? Вы венгерка?
— Нет-нет, — Белла смущается. — Но я там два раза была.
— Где?
— В Венгрии.
Врачиха с медсестрой обмениваюися кривыми ухмылками. Все понятно. Диагноз — психушка, первый этаж, второе отделение, шестая палата.
— Ну и как там, в Венгрии? — изображая приязнь щебечет медсестра.
— Я была давно, честно говоря, плохо помню. Но купила там себе такую красивую бирюзовую куртку. — Белла мечтательно вздыхает. — Ту куртку зажевало в стиральной машине, и пришлось выбросить все вместе.
Дверь кабинета приоткрывается и в щель просовывается чья-то лысенькая, но очень усатая голова.
— Можно? — спрашивает голова.
— Не, ну что за люди пошли! — срывается врачиха. — Подождите в коридоре! Не видите, у меня жен-щи-на! — Дверь поспешно закрывается. Врачиха решительно берется за Беллу. — Белла, семьдесят восьмого года рождения. Тысяча девятьсот. Почему вы пришли? ЧТО У ВАС БОЛИТ?
— Понимаете, у меня… у меня так чтоб болеть, ничего не болит… Просто… не знаю, сможете ли вы помочь… могут ли мне вообще помочь врачи, не знаю…
— Женщина! Или говорите, или никого не задерживайте! Люди ждут под дверью!
— Да-да, я уже говорю.
— Ну?
— Мне снится мужчина.
— Ваш?
— Нет.
— Знакомый?
— Нет.
— Как часто снится?
— Каждую ночь.
— И давно?
— Не знаю. Год. Два.
Диагноз: психушка, первый этаж, второе отделение, шестая палата.
Врачиха молча смотрит в окно. В окно видно трамвайное депо и кладбище старых трамваев.
— Наверное, не надо было так… — бормочет она себе под нос.
— Григорьевна, не вините себя! Все мы люди! — Аллочка только и ждала момента, чтоб высказаться. — И у людей нервы не железные. Ну, сорвались, всякое бывает…
— Да я не то чтобы… Просто… Знаешь, я откуда-то ее знаю… Где-то уже ее видела…
— Григорьевна, сделать чай? Чтоб расслабиться! Я сделаю! Вам какой? Черный или зеленый?
Григорьевна — миниатюрная астеническая блондинка лет сорока пяти. Напоминает экземпляр саранчи, засушенный меж страниц толстой книги.
— Может, и хорошо, что вы в этом году не поедете на море, — угодливо тарахтит Аллочка, заваривая обещанный чай.
— И почему же это хорошо?
— Я слышала, что в этом году на Южном берегу нашествие за нашествием. Сначала медузы, которых развелось у побережья столько, что невозможно было купаться. Понимаете, впечатление такое, будто болтаешься в медузах, а не в воде. Ужас сколько. А потом — саранча. Фу. Летала везде, и на пляжах тоже. Целые тучи саранчи. Несколько раз даже нападала на отдыхающих.
— Ну, Алла, ты же медсестра…
— Ну и что, что медсестра? — обижается Аллочка.
— Саранча не нападает на людей. А медузы — та же вода. На девяносто девять процентов вода.
— Григорьевна, — Аллочка ставит на стол перед врачихой ее чашку чаю, без сахара и без лимона, — я говорю лишь то, что слышала по телевизору. А медуз, чтоб вы знали, я никогда в жизни не видела.
— Я ее вспомнила! — вскрикивает Григорьевна за пятнадцать минут до окончания смены.
Столетняя бабушка, что сидит перед ней, откликается:
— А? Что говорите? Я ветеран войны, мне полагается бесплатно.
— И кто она? — без особой охоты спрашивает медсестра Аллочка, выпроваживая столетнюю бабушку в коридор.
— Эта Белла… Она из дома напротив. Точно. Я вспомнила.
— Соседка ваша, выходит.
— Я поставила правильный диагноз, — Григорьевна с облегчением вздыхает, — она действительно сумасшедшая.
— И как ее сумасшедствие проявляется?
— Врачу иногда хватает одного взгляда, чтобы все понять про пациента.
Медсестра объявляет отбой оставшейся за дверью части очереди. На сегодня прием окончен.
— Она не опасна? — спрашивает Аллочка, закрыв дверь изнутри на ключ.
— Кто, Белла? Нет. Она кошатница. Кормит всех котов в районе. И котов, и псов, не удивлюсь, если и крыс она кормит. Развела целый зоопарк возле дома. Ее все не любят. — Григорьевна причесывается перед зеркалом, потом переобувается — из шлепанцев в туфли на высоких каблуках, снимает белый халат — а под ним тонкое синтетическое салатовое платье, — такое, как носила бы саранча, превратись она случайно в человека. — Ха, Белла, — говорит Григорьевна, — какое дурацкое имя. Очень ей подходит. Как бы я рано ни встала — а она уже у подъезда, отбросы раскидывает по пластмассовым мисочкам. Зверья собирается тьма-тьмущая!
Страшно пройти, честное слово, псы огромные, по пояс. Я живу на первом этаже, мне все видно. Люди с ней ругаются, но какое там! Не помогает. Смотрит, будто с креста снятая, моргает и молчит. Вызывали и санэпидстанцию, и собачников-шкуродеров, и в ЖЭК заявления писали — все напрасно.
— Смотришь на таких, — с досадой замечает Аллочка, — думаешь, боже, какие добрые, котиков-собачек кормят, а если копнуть глубже, то почему кормят? Потому что мужика давно не имели. У бабы крыша едет лишь по причине отсутствия мужика.
Григорьевна удивленно таращится на свою медсестру. Никогда бы не подумала, что Алла способна сказать что-то настолько… хм… вульгарное. Вслух же произносит:
— Котики, песики — лишь внешнее проявление вытесненного сексуального влечения.
— Я так и хотела сказать, — Аллочка густо краснеет.
Поздно, думает Григорьевна.
2.
Григорьевне снится война. Она с трудом разлепляет веки. Ей кажется, что вся она — руки, ноги, — все ее тело испачкано чужой кровью. В ушах еще продолжает звенеть от разрывов снарядов.
— Да что же это такое! — выкрикивает в предрассветные сумерки Григорьевна. — Я же никогда войны не видела, фильмы про войну никогда не любила. Откуда это? — Босая семенит она в ванную, чтоб там ополоснуться холодной водой. Постепенно приходит в себя. — Снова встала слишком рано.
Подходит к окну.
Возле дома напротив Белла кормит кошек и собак. Объедки аккуратно разложены по разноцветным пластмассовым мисочкам. У каждого своя мисочка, и никто не лезет в чужую. Какой у нее порядок, невольно думает Григорьевна. Слушаются ее.
Чайник кипит. Григорьевна заваривает себе большую чашку кофе. Запах кофе приятно щекочет в носу, и Григорьевне очень хочется закурить. Хорошо, что дома нет сигарет, а то бы не удержалась. С чашкой кофе в руках встает возле окна.
Там все без изменений — Белла продолжает копошиться со своим зверьем.
Котики-песики, думает Григорьевна, а на самом деле секса хочется.
— А ведь хочется, — выговаривает вслух.
Белла никогда не гладит котов и псов, которых она кормит. Некоторые, особенно благодарные создания, лезут к Белле ласкаться, лижут туфли, но Белле их благодарность не нужна.
Я просто их кормлю, думает Белла, сидя в скверике возле подъезда, а кормить — значит поддерживать жизнь и ничего более. Я поддерживаю в них жизнь, а они уже пусть с этой жизнью делают что хотят. Я кормлю их, думает Белла, чтоб оправдать свое бездействие, чтобы хоть что-то делать.
Полвосьмого утра. Григорьевна спешит в поликлинику на работу. То же самое салатовое платье, подпоясана тонким ремешком из кожзаменителя. Ноги, худые и кривые, на каблуках выглядят еще более худыми и кривыми. Огромная блестящая сумка через плечо. Глаза подведены черным. Губы плотно сжаты, кажется, что их нет вообще.
Григорьевна быстро, с высоко поднятой головой проходит мимо Беллы.
Мне нечего мучиться угрызениями совести, думает Григорьевна, я сказала ей правду. Сумасшедшим иногда полезно для профилактики сказать, что они сумасшедшие. Они, конечно, не верят, но зерно сомнения уже посеяно.
— Извините, — Белла трогает Григорьевну за плечо. Григорьевна резко, словно ее ударило током, останавливается. — Извините, — повторяет Белла, — вы терапевт из районной поликлиники, правда?
— Я? — Григорьевна недоверчиво указывает на себя пальцем. — А! Я. Терапевт.
— Вы, возможно, уже не помните меня, — быстро говорит Белла, — я к вам вчера приходила…
— Действительно, не помню, знаете, сколько пациентов за день, всех невозможно запомнить…
— Да-да, это ничего…Я просто хотела извиниться…
— Извиниться? За что?
— Я вас, — говорит Белла, — поставила в такую ситуацию, когда вы вынуждены были повести себя плохо. Но вы не виноваты. Виновата я. Не нужно было приходить. Врачи не могут мне помочь. Извините. Наверное, я просто хотела с кем-нибудь об этом поговорить.
Григорьевна как-то сжимается сама в себе, уменьшается, открывает свою большую блестящую сумку, заглядывает в нее, а потом, словно убедившись, что спрятаться там не удастся, перекидывает сумку через плечо.
— Я вспомнила, — Григорьевна говорит чуть слышно. — Вам снится незнакомый мужчина.
— Извините, — повторяет Белла, давая понять, что разговор окончен. Она отходит назад в свой скверик, где как раз заканчивает утреннюю трапезу бездомный зверинец.
Григорьевна еще какое-то время смотрит вслед Белле.
Какая наглая, думает Григорьевна, врачи не могут помочь… Да врачи все про тебя знают!
* * *
Григорьевна вскрикивает, вытирает горячий пот со лба.
Быстро встает с кровати.
Надевает застиранный банный халат и выбегает из квартиры на улицу.
На улице свежо. Тихо. Белла раскладывает по мисочкам еду псам и котам. Григорьевна усаживается на скамейку рядом и молчит. Белла тоже молчит, хотя сразу замечает гостью. Самый большой из псов, рыжий, с белым кончиком хвоста, недовольно рычит в сторону Григорьевны.
— Тс-с… — Белла гладит пса по спине, и тот успокаивается.
— А мне снится война, — ни с того ни с сего говорит Григорьевна. — Постоянно снится война. Не знаю, почему и откуда. Глупость какая-то. — Белла садится рядом. Такая на удивление спокойная, думает Григорьевна, от нее веет покоем. — Полно крови, полно трупов, бомбы, танки, — говорит Григорьевна. — И откуда? Я вообще никогда не думала про войну, не была, не видела, не слышала. Никто из моих родственников или знакомых не умирал на войне. За всю жизнь ни одного фильма про войну не видала. Ну, может, лишь “Дом, в котором ты живешь”. Да, только один этот фильм. Но самой войны там нет. Все умирают за кадром.
Григорьевна беспомощно всхлипывает.
— Может, вам просто нужно отдохнуть, — выдает Белла. Но на самом деле она не знает, что сказать, потому что не разбирается в снах.
— Я уже боюсь ложиться спать… А вы?
— Я нет. Не боюсь. Я жду свой сон.
Белла внезапно меняется в лице, становится мечтательной.
Фу, думает Григорьевна.
— А что он с вами делает во сне… ну, ваш мужчина?
— Он учит меня плавать.
— Что?
— Мои сны всегда одни и те же. Я по пояс в воде, и он в воде, и учит меня плавать.
— Вы не умеете плавать?
— Не умею.
— Во сне не умеете?
— Вообще не умею.
Она-таки сумасшедшая, думает Григорьевна.
— Он дотрагивается до вас? — спрашивает почему-то.
— Никогда. Только стоит рядом и говорит, что делать.
— Странно.
— Ничего странного. Мне хватает того, что он говорит. Я почти уже научилась плавать.
Псы и коты повылизывали свои мисочки и улеглись отдыхать неподалеку. Самый большой пес, рыжий, с белым кончиком хвоста, лежит подле Григорьевны. Будто сторожит.
— Может, когда вы научитесь плавать, все изменится.
— Изменится?
— Ну, может, он как-нибудь изменит свое отношение к вам. Вы же его, ну… он же вам нравится?
Белла краснеет.
— Он хороший, — говорит с грустью. — Очень хороший. Но, понимаете, я его совсем не знаю. Мы с ним никогда не говорили о чем-либо другом, только про плавание. Ничего личного. Может, он ужасно глупый. Как-то все так по-дурацки…
— И вы точно никогда не встречали его в реальной жизни?
— Нет, не встречала. Если б встречала, то запомнила бы.
— Странно.
Григорьевне вдруг показалось, что она в одном из тех хороших запутанных детективов, которые любила читать подростком.
— Понимаете, Белла, вы должны были его где-то видеть. Ваш мозг не смог бы придумать его просто так.
— Почему это мой мозг не смог бы?.. — Белла сжимает кулачки.
Ого, думает Григорьевна. Некоторое время они сидят молча.
— А о чем вы хотели поговорить с врачом? ЧТО ВАС ВООБЩЕ БЕСПОКОИТ, БЕЛЛА? — Белла не знает, как ответить, ерзает на лавке, кусает ногти.
— Честно говоря, — продолжает Григорьевна, — можно было бы и попробовать полечиться. Приходите опять, сдайте анализы — я выпишу направления. А потом будем думать. Посмотрим потом. Может, проблема лежит на поверхности. Но мне нужно знать все. Ну, Белла? Что вы еще хотели мне сказать?
Белла чуть не плачет.
Этого только не хватало, думает Григорьевна, сейчас устроит истерику несчастной любви, мне это надо?
— Я хочу большего, — говорит Белла.
— Но, дорогая, это невозможно, он вам снится! Он ненастоящий!
— Почему это ненастоящий?! — Белла трет покрасневшие глаза. — Он просто стесняется. Он нерешительный.
— Он вам снится, Белла, он в вашей голове. Он — это вы.
— Не может этого быть, — и Белла начинает тихонько всхлипывать, — он совсем другой.
* * *
Белла заходит по пояс в воду и ждет. Вода голубая и теплая. Белла видит сквозь нее свои пальцы на ногах, видит крошечных мальков форели. Они крутятся вокруг Беллиных ног, легонько, едва ощутимо покусывают, но Белле это приятно.
— Вы готовы? — вдруг слышит его голос где-то сзади.
— Да, — отвечает.
— Как сегодня будем плавать — кролем или собачкой?
— Если можно — собачкой… Я, знаете, больше люблю собак.
Он едва заметно улыбается. Но ему нельзя улыбаться. Он учитель. Серьезный учитель. Снова я сказала глупость, думает Белла.
— Пойдем на более глубокую воду, — говорит он.
— Я боюсь.
— Не нужно бояться. На мелководье вы никогда не научитесь плавать, всегда будете бояться. Пойдем.
Белла делает шаг вперед. Вода уже по грудь. Еще один шаг — по шею.
— Я боюсь. Я дальше не пойду.
— Вы не утонете. Я рядом.
— Я не боюсь утонуть.
— А чего вы боитесь?
Вас, думает Белла, но вслух ничего не произносит.
— Ну же!
Белла делает еще один шаг и беспомощно зависает в воде. Она видит свои хаотически болтающиеся, разведенные в стороны ноги и уже взрослую форель в прогалинах подводных лугов. Глаза рыб время от времени взблескивают против солнца.
— Я не могу плыть. Меня слепят глаза рыб, — в панике шепчет Белла.
— Что?
— Ничего.
— Двигайте руками. Забудьте, что у вашего тела есть вес. Двигайте руками и ногами. Рассекайте ими воду.
— Я тону, — Белла набирает полный рот воды.
— Я вас держу. Вы не тонете, вы плывете.
Беллу обжигают его ладони на талии.
— Оставьте! Не дотрагивайтесь до меня! — кричит Белла.
— Извините, но я думал, вам нужна помощь.
— Мне не нужна ваша помощь. Мне хватает вашего голоса.
Белла, паникуя, разворачивается в воде, чтоб добраться до мелководья.
— Куда вы?
— Я уже поплавала.
— Трусиха.
— Что вы сказали?
Белла уже стоит и тяжело дышит. Выплевывает изо рта воду.
— Собачкой трудно, — говорит она.
— Да, собачкой трудно. Вам нужно научиться плавать по-человечески. Люди умеют плавать по-своему.
— Я не умею.
Он вздыхает. Я уже надоела ему, думает Белла. Он устал от меня.
— Я сочувствую вам, — говорит Белла.
— Почему?
— Вам приходится нянчиться со мной, хоть вы этого и не хотите.
— Кто вам сказал?
— Я вижу.
— Это моя работа. Она мне нравится.
Белла на мгновение взглядывает на него. Думает: “Ему нравится работа, но не нравлюсь я. Так и должно быть. Я хочу слишком многого”.
— Вы очень хороший, — вдруг говорит Белла.
— Спасибо.
— Вы меня простите. Я родилась с камнем в груди. Я никогда не научусь плавать.
— Это вам кажется. У меня были сотни таких, как вы. И все научились. Это нетрудно, просто нужно избавиться от страха воды.
— Я не боюсь воды.
— А чего вы боитесь?
“Вас”.
* * *
Григорьевна не находит себе места.
— Сегодня так много народу, — говорит она Аллочке.
— Хотите, я их всех отправлю? Скажу, что вы заболели.
— Нет-нет. Скажи, что у меня перерыв. Я пойду куплю себе какой-нибудь пончик. Я голодная.
Григорьевна выходит в коридор поликлиники и быстрым шагом, чтоб не слышать недовольных реплик пациентов, выходит на лестницу. Перед ступеньками останавливается. Раздумывает.
“Я только на минутку. Я по делу”.
Бегом поднимается на третий этаж и открывает дверь, с табличкой “Хирург”.
— Можно?
— Григорьевна? Конечно, можно!
Седоватый человек, тоже в белом халате, поднимается из-за стола.
— Артем Миколаевич, я на минутку. По делу.
Артем Миколаевич приглашает Григорьевну сесть на стул. При этом он умышленно касается ее руки, и Григорьевна ощущает холодок, но совсем в другой части тела.
— Григорьевна, вы можете и не по делу, а просто.
— Я по делу, — бормочет Григорьевна. — Ну, это не очень существенно, но я думала, может, вы что-нибудь посоветуете.
— Конфету? — Артем Миколаевич вынимает из ящика стола коробку “Вечернего Киева”.
— У вас всегда наилучшие, — говорит Григорьевна.
— Для вас — все наилучшее!
— Артем Миколаевич, вы флиртуете со мной?
— С такой прекрасной женщиной грех не пофлиртовать, — Артем Миколаевич широко улыбается, а Григорьевна берет из коробки одну конфету. — Григорьевна, я весь внимание.
Григорьевна откашливается.
— Такое дело, — говорит она. — Одна моя знакомая… ну ей снится мужчина. Уже два года. Незнакомый мужчина.
Артем Миколаевич, кажется, ничуть не удивился тому, что услышал.
— Обычное дело. У женщины без мужчины активизируется фантазия, Григорьевна, — голос Артема Миколаевича становится интимнее, — я вам давно говорил: вам нужен мужчина.
— Вы меня не поняли, — вскрикивает Григорьевна, отодвигаясь вместе со стулом поближе к двери, — я не про себя говорю!
— Не стесняйтесь меня, я ваш друг, — говорит Артем Миколаевич.
— Я не стесняюсь и поэтому пришла рассказать вам про эту знакомую. Может, вы что-нибудь посоветуете.
— А в чем проблема вообще?! Снится, и пусть снится. Всем хорошо.
— Белле не хорошо.
— Кому?
— Знакомой. Белле. Мою знакомую зовут Белла.
— Странное имя. Она венгерка?
— Нет, но два раза была там.
— Где?
— В Венгрии.
Артем Миколаевич задумчиво откидывается на спинку кресла.
Он импозантный мужчина, думает Григорьевна, и волевой. За его спиной чувствуешь себя в безопасности. Он такой, что решит все проблемы.
— Григорьевна, — наконец произносит Артем Миколаевич, — все равно суть проблемы такая же. Этой женщине, Белле, как вы ее называете, нужен мужчина. Другого лекарства нет. Причем чем быстрее, тем лучше. На почве сексуального неудовлетворения может развиться шизофрения.
— Шизофрения?
— Ну да. Мужчина из сна переберется в реальность.
— Как это?
— Она начнет видеть его вживую — вот как. Может, уже видит. Вы спросите у нее.
— Нет-нет, — возражает Григорьевна, — Белле он только снится. Это точно. Но…
— Что “но”?
— Но она хочет большего.
Артем Миколаевич поднимается с кресла. Встает сзади Григорьевны и кладет руки ей на плечи. Григорьевна замирает.
— Я вот думаю, — шепчет она, — может такое быть, что медицина не все знает. На уровне физиологии, я согласна, знает, но на уровне душевном? Ведь это все очень индивидуальные вещи. Все зависит от психики, от конкретного человека. Белла не скрывает, что он ей нравится. Он ей нравится. Но Белла боится признаться ему в этом.
— Григорьевна, — так же шепчет Артем Миколаевич, — вы делаете ту же ошибку. Вы говорите про него как про реальную особу.
— А вдруг он где-то есть?! Даже в этом городе?! И нужно только помочь Белле его найти. Такое возможно. На свете часто случаются чудеса. Я когда-то читала книжку с похожим сюжетом… Что женщине снился мужчина, а потом она его нашла…
Артем Миколаевич склоняется над Григорьевной и целует ее в правое ушко. У Григорьевны перехватывает дыхание. Она понимает, что это нужно прекратить как можно быстрее, но не сразу, не в ту же минуту. Может, в следующую.
— Дорогая, — Артем Миколаевич целует ее в изгиб шеи. — Меня не нужно искать. Я здесь.
— Артем…
— Белла… Так ты себя называешь, когда фантазируешь?
Григорьевна подхватывается с места, словно ошпаренная.
— Я ничего не фантазирую! Белла моя знакомая! Я не Белла!
Артем Миколаевич смущенно засовывает руки в карманы белого накрахмаленного халата.
— Мне уже пора. Я говорила, я на минутку. Спасибо, что выслушали, Артем Миколаевич.
— Не за что.
В дверях кабинета Григорьевна оборачивается еще раз:
— И передайте Алине от меня привет.
— Обязательно передам.
Теперь он выглядит не таким всесильным, думает Григорьевна, глядя на сгорбленную фигуру Артема Миколаевича. Мужчины сразу становятся беспомощными, когда неожиданно в разговоре упоминаешь об их женах.
* * *
— Почему ты не пришла сдать анализы, как я тебе говорила? — спрашивает Григорьевна у Беллы.
Они сидят на лавочке в скверике в окружении сытых псов и котов.
— Не знаю, — отвечает Белла, — сомневаюсь, что они мне помогут.
— Не говори так. Иногда одни анализы уже лечат. Я терапевт. Я знаю, что говорю. Такое часто бывает. Сдашь все анализы и уже здорова.
— Но я не чувствую себя больной. Я скорее несчастна. Это же не болезнь — быть несчастной?
— Наверное, нет. Но мой знакомый хирург говорит, что так и до шизофрении недалеко.
— Как?
— Ну, начнешь видеть своего мужчину вживую, не только во сне.
Белла молчит, гладит облезлого кота, а тот мурлычет в ответ.
— Ведь ты еще не видишь его в реальной жизни, правда? — Григорьевна тревожно следит за Беллой.
— Мне это не нужно, — отвечает та. — Мне достаточно сна.
— Ты смотри. Как увидишь, сразу мне скажи. Иначе могут быть проблемы.
— Нигде его здесь нет…
* * *
Воскресенье. Григорьевна идет по Крещатику. Движение автомобилей перекрыто. Григорьевна идет по самому центру дороги, по разделительной полосе. Ей хорошо. У нее есть тысяча гривен, и она собирается прикупить себе что-нибудь из одежды — свитерков, может, даже несколько коротких юбок. Зайдет на первый этаж Центрального универмага, в косметический отдел. Купит шампунь, гель для душа, дезодорант, а то уже все позаканчивалось. Григорьевна очень любит ходить по магазинам, когда есть деньги. В такие моменты она чувствует себя уверенной. Красивой. Такой, что еще принадлежит к активной части этого мира.
Григорьевна в сладком предчувствии покупок. Уже представляет себе, как вернется домой, разложит пакеты с обновками на кровати и по одной начнет их примерять. И все ей будет к лицу (потому что Григорьевна умеет покупать вещи, которые ей к лицу). Все будет таких коричнево-зелено-салатных оттенков, как Григорьевна больше всего любит.
Как бы женщине ни было плохо, думает Григорьевна, у нее всегда останутся ее магазины. Примерять Григорьевна будет гораздо больше, чем в результате купит. Она всегда так делает. Меряет все, что нравится. Даже то, что ей не по карману.
Послеобеденная пора. До закрытия магазинов времени еще много.
Григорьевна идет медленно, без спешки. Она знает, что предвкушение — это самое лучшее. Возможно, она плюнет на все и купит в “Аптеке матери и ребенка” возле пассажа какой-нибудь неприлично дорогущий крем в бледно-розовом тюбике. И потом с этим дорогущим кремом на лице ей будет легче высиживать в поликлинике часы терапевтического приема. И когда станет тоскливо, как это порой случается, она вспомнит про крем.
Такие вещи, думает Григорьевна, облегчают нудную в целом жизнь женщины.
На пересечении Крещатика и Прорезной Григорьевна замечает толпу людей. Ей сразу становится неспокойно. Конечно, это может быть какой-нибудь концерт самодеятельности и толпа вездесущих зевак вокруг. В воскресенье на Крещатике такое часто увидишь. Но эта толпа вовсе не выглядит счастливой, наоборот, чем ближе Григорьевна подходит, тем больше убеждается, что там происходит что-то не очень приятное. На лицах людей Григорьевна читает растерянность и страх.
Ноги Григорьевны наливаются свинцом, в животе начинает бурчать. Еще не поздно, думает Григорьевна, возвращайся на площадь Незалежности и ныряй в подземку. Еще не поздно. Однако неведомая сила, возможно, инстинкт самоуничтожения, тянет Григорьевну все ближе к центру толпы.
— Что случилось? — спрашивает у кого-то Григорьевна.
Никто не отвечает. Люди топчутся посреди улицы, как слепые куры. Они не знают, куда бежать, потому что не знают, откуда именно надвигается опасность.
— Нам всем пиздец! — выкрикивает длинноволосый человек с гитарой. — Убегайте!
Люди с криком отчаяния бросаются врассыпную.
О боже, думает Григорьевна, снова ничего не удастся купить.
Тетечка, которая продавала на Крещатике механических песиков, умеющих светиться и гавкать, бросает песиков вместе с коробкой на асфальт и бежит куда-то в сторону Золотых ворот. Песики все разом начинают истошно скулить в коробке, словно живые.
Бедные, думает Григорьевна. Ей тоже нужно бежать. Однако ноги приросли к разделительной полосе и не желают повиноваться. Григорьевна хочет закричать, позвать на помощь и не может выдавить из себя ни звука.
Помогите, думает Григорьевна, помогите мне! Не бросайте меня здесь! Мне страшно! Возьмите меня на руки и отнесите в безопасное место. Спрячьте меня под прилавком “Аптеки матери и ребенка” — эта аптека совсем близко!
Крещатик молниеносно пустеет. Неестественная враждебная тишина заполняет Григорьевну с головы до пят. Она вся — тишина. Немота и немочь. Стоит совершенно одна посреди широченной улицы, с тысячей гривен в кошельке и, как выхваченный из сумрака светом автомобильных фар кролик, ждет своего конца.
На балконах ближних домов беззвучно, по одному, появляются военные. Григорьевна сразу узнает в этих людях военных. Она видела их по телевизору. Григорьевна тогда, раньше, соврала. “Дом, в котором ты живешь” — не единственный военный фильм, который она видела. Был еще фильм “Битва за Москву”. И там была война. Там были танки, и бомбы, и мертвые солдаты в окопах. Там были Гитлер и Сталин. И Жуков. И Зоя Космодемьянская.
“Панфилов погиб”, — проносится в голове Григорьевны цитата из фильма. — “Панфилов погиб”. “Та-ва-рищ Ра-ка-совский, Красная Паляна, далжна быть взята!”
Григорьевна плачет. Военные на балконах достают свои карабины (или как там называется их оружие) и прицеливаются прямо в Григорьевну. Григорьевна падает ничком на раскаленный полуденным солнцем асфальт Крещатика и накрывает голову руками.
Они меня не увидят, успокаивает себя Григорьевна.
Ага, не увидят! Зачем было надевать это салатовое платье?! Сейчас они меня пристрелят.
Со всех сторон на Крещатик съезжаются танки. Григорьевна всем телом ощущает, как дрожит земля. Григорьевна тоже дрожит.
“Рак-к-ка-с-совский! — Почему-то хочет что есть силы завопить Григорьевна, — Рак-к-ка-с-совский!”
Танки окружают Григорьевну и глушат моторы. Вокруг опять становится тихо.
Григорьевна поднимает голову. Гигантские дула, словно хоботы слонов, повернуты прямо на нее.
— Послушайте, — говорит танкам Григорьевна, — у меня есть тысяча гривен. Хотите?
Танки качают хоботами в знак несогласия.
— А чего вы от меня хотите? Что вам от меня нужно? Я обыкновенный врач с маленькой зарплатой. У меня ничего нет, даже семьи. Я никому ничего плохого не сделала.
— Никому, говоришь?!!
Верхний люк ближайшего танка открывается и оттуда высовывается маленькая крашеная головка Алины.
— Я тебя сразу па-няла! — кричит Алина. — Ты бегаешь за Артемом Миколаевичем! Я тебя сразу па-няла! Разлучница!
Григорьевна встает на ноги, отряхивается. Долго смотрит на жену хирурга Алину Сергеевну, а потом спокойно говорит:
— Пошла ты на х…
И с высоко поднятой головой оставляет поле боя.
3.
“Что я за человек?” — думает Белла.
Заходит в воду.
Сегодня вода темная, аж черная.
“Что я здесь делаю? Чего от него хочу? Мне нужно оставить его в покое. Его и себя”.
— Сегодня вода какая-то черная, — говорит Белла.
— Вам нужно научиться плавать в любой воде.
Его голос кажется Белле равнодушным и далеким, словно противоположный берег.
— Зачем мне вообще учиться плавать?
— Вас никто не заставлял. Вы сами захотели.
— Я не хотела.
Белла разворачивается к нему лицом. Он теряется.
— Я думал, вы хотели…
Белла делает над собой усилие и улыбается.
— Я шучу, — говорит она, — конечно, хотела. Это я так шучу. Вы не обижайтесь.
— Начнем, — видно, что он не понял шутку. — Держите спину прямо. И расслабьтесь. Вода вас не съест.
— Но в воде может быть что-то такое, что съедает…
— Помолчите. Вы слишком много говорите. Не говорите и не думайте. Только плывите.
— Я не могу не думать. Я думаю беспрерывно…
— Тихо!
Он берет Беллу за руки и тянет на себя. Белла теряет равновесие.
— Оттолкнитесь от дна и работайте ногами. Я вас держу. Не бойтесь. Двигайте ногами, как ластами.
— Что такое ласты?
— Делайте, как я говорю!
Белла повисает на его руках.
— Ну почему вы совсем не двигаетесь, Белла?! Вода вас удержит, только немного помогите ей! Вы идете на дно, как деревянная колода.
Он впервые назвал меня по имени, думает Белла.
— Я никогда не научусь. Оставьте меня.
— Я вас не оставлю.
— Правда?
Он вдруг останавливается и, глядя черными глазами в черную воду, говорит:
— Чего вы от меня хотите, Белла?
* * *
Медсестра Аллочка врывается в кабинет и садится напротив Григорьевны.
— Вы слышали?
— Что? — Григорьевна чувствует себя слабой и как будто больной. Григорьевну раздражает Аллочка и этот ее непонятно откуда взявшийся ажиотаж.
— Помните ту сумасшедшую кошатницу, что к нам приходила? Вы еще говорили, что она ваша соседка. Какое-то странное имя — французское или итальянское…
— Венгерское.
— Ну да, венгерское.
— И что? Говори, не интригуй.
Аллочка выдерживает паузу.
— Сделать вам чай, Григорьевна? — говорит.
— Алла! Что там случилось?! Что ты знаешь?
— Сегодня утром ее забрали.
— Кто забрал? Куда?
— Ну, в психушку. Мне водитель “скорой” рассказал, а я сразу поняла, что это она.
Григорьевна поднимается и нервно ходит вокруг Аллочки.
— Вряд ли это она. Зачем бы ее забирать?
— Григорьевна, здесь сомнений быть не может. Сто процентов наша кошатница. Все как вы и сказали: первый этаж, шестая палата!
Аллочка достает из сумки два пряника, один начинает есть сама, другой дает Григорьевне.
— Возьмите, скушайте, подкрепитесь. Небось, еще ничего не ели, правда?
— Алла, расскажи все, что ты знаешь.
— Да что тут рассказывать. Разгуливала по улице в чем мать родила!
— Что?
— Да-да. Голая, совсем голая ходила по вашей Петропавловской в сопровождении двух десятков бездомных псов и котов. То еще зрелище! Двоих санитаров псы покусали, — защищали свою хозяйку. Такой был шум, что даже сигнализация на машинах сработала.
— Этого не может быть, Алла…
— Ну да, не может… Я вам говорила: баба без секса дуреет.
Григорьевна без сил опускается в кресло и закрывает руками лицо.
— Григорьевна, с вами все в порядке? Я хочу сегодня отпроситься пораньше. У моей тети день рождения.
— Да, конечно.
Григорьевна нервно дышит, хватая ртом затхлый медикаментозный воздух.
— Слушай, Алла, я у тебя кое-что попрошу взамен. Стрельни для меня у кого-нибудь сигарету.
— Вы же два года держались, Григорьевна…
— А толку-то?
* * *
В белой льняной рубашке, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от удивления и страха глазами Белла выглядит даже привлекательно.
Если б я была мужчиной, думает Григорьевна, то могла бы влюбиться в нее.
Белла, съежившись, сидит на больничной койке. В палате еще шесь коек, но пациенты на них не шевелятся и как будто не дышат. Просто глядят в потолок.
— Белла! Что случилось?! — Григорьевна присаживается на краешек Беллиной кровати. — Как это произошло?!
— Я не знаю, — отвечает Белла.
Два здоровенных мужика в зеленых халатах слоняются по коридору, время от времени заглядывая в палату. Вот в чем разница между нами и ними, думает Григорьевна, мы ходим в белых халатах, а они в зеленых.
— Здесь нельзя делать резких движений, — говорит Белла. — Нельзя бегать, прыгать, кричать, чихать, петь.
— Ну… — Григорьевна мнется, — без всего этого можно обойтись.
— Я и не жалуюсь. Нет-нет. Мне здесь неплохо.
Григорьевна молчит. Из окна палаты видно церковь.
— У тебя красивый вид из окна, — говорит.
— Мы можем ходить в церковь молиться.
— Отпускают?
— В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.
— Никто не сбегает?
— Никто. Все возвращаются назад.
Григорьевна подсаживается ближе к Белле.
— Белла, что случилось? Ты же вроде была нормальной?
— Нормальной?
Наверное, нельзя так сразу, думает Григорьевна. Нельзя на нее давить. Сама расскажет.
— Мне так неловко… так неловко из-за всего этого, — глухо бормочет Белла. — Я веду себя как настоящая идиотка. Хорошо, что я сюда попала.
— Ну, не наговаривай на себя. Никакая ты не идиотка.
— Но я с ума схожу от этой тишины.
Григорьевне нечего ответить.
— Тишина и вокруг и внутри, — продолжает Белла. — А я хочу закричать, завизжать во весь голос. Чтобы люди не знали, куда меня деть и как закрыть мне рот.
— Успокойся, Белла.
— Ненавижу покой. Ненавижу все, что находится в покое. Ненавижу себя.
Только теперь Григорьевна замечает, что Беллино лицо приобрело какой-то болезненный, синюшный оттенок.
— Ты себя недооцениваешь, — говорит Григорьевна.
— А нечего оценивать. Меня, если подумать, на самом деле и нет. Только сгусток дрожащего, перетекающего вещества, без цвета, запаха и вкуса.
— Расскажи мне, что случилось, Белла. Это как-то связано с мужчиной, который тебе снится?
— Наверное, я смотрела на него не так, как нужно. Это его рассердило. И правда, почему он должен меня терпеть? Он спросил, чего я от него хочу. И я
сказала, — Белла запинается, — что всего. Что хочу от него всего.
— Ох, Белла, зачем ты это сделала?!
— Потому что я больше так не могла — быть с ним и без него. Я сказала, что хочу всего, а он лишь криво усмехнулся, не глядя на меня, и пошел прочь. Ничего не ответил. Даже не посмотрел на меня на прощание.
— Тебе нужно его забыть, — категорически заявляет Григорьевна. — Забудь о нем, Белла! Господи, да что же он за мужчина?! Настоящие мужчины так себя с женщинами не ведут! — Тело на соседней койке зашевелилось, и Григорьевна переходит на шепот. — Имей гордость, Белла, забудь о нем. Знаешь, сколько еще их у тебя будет? Ого-го сколько!
— Брешешь ты все, — доносится с соседней кровати.
Белла ложится на койку так же, как остальные пациенты. Кажется, что даже не дышит, просто смотрит в потолок.
Григорьевна неловко топчется рядом. Наконец решается спросить о том, о чем ее подмывало спросить с самого начала:
— Белла, а почему ты ходила по улице голой? — Та не отвечает. — Белла, ты меня слышишь? Скажи мне. Я твой друг. Я должна знать.
— Оказалось, что у меня нет купальника, — спокойно отвечает Белла и закрывает глаза.
4.
— Григорьевна, вы курите?
Артем Миколаевич с пластиковым стаканчивом растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.
— А что?
Григорьевна старается на него не смотреть.
— Нехорошо, когда врачи курят.
— Терапевтам можно.
Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.
— Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе — как раз хорошо.
— Спасибо, — Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.
Как будто поцеловались, думает надпивая.
— Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..
— Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.
— Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.
И как мне это выдержать? — думает Григорьевна.
— Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.
— Не знаю… Наверное, не смогу…
Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.
— Вы что-то похудели или мне кажется?
— Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.
— Если и саранча, то очень хорошенькая.
Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.
— Как ваша знакомая… Белла? — с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.
— Хорошо.
— Ей больше никто не снится?
— Вы знаете, больше не снится.
— Как жаль, — Артем Миколаевич разочарован.
— А знаете что, Артем Миколаевич, — Григорьевна подходит к нему вплотную, — а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.
Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.
— Зачем здесь, — бормочет, — приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…
— Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, — Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.
“Все или ничего”.
— Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.
— Пусть смотрят.
— Так нельзя. Нужно знать приличия.
Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.
— Как Алина? — спрашивает спокойно. — Передавайте ей привет.
— Обязательно передам, — говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. — До свиданья.
Нужно хоть раз в жизни от чего-то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.
“Да-да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее”.
* * *
Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что-то подгоняет ее. Что-то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.
Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.
Не добежали, думает, не успели.
Еще немного, и я буду счастлива, думает Григорьевна. Когда война заканчивается, хоть кто-то да остается. И тогда этот кто-то становится по-настоящему счастливым. Да. После войны приходит счастье.
На углу Крещатика и Прорезной Григорьевна останавливается. Шеренга военных с автоматами перекрывает ей дорогу. Военные в шлемах. Григорьевна не видит их лиц.
— Эй, вы! — кричит им Григорьевна. — А ну, расступитесь! У меня нет на вас времени. Мне нужно пройти дальше. Там меня ждут.
— Никто тебя там не ждет, — отвечают военные.
— Вы врете. В конце концов вы ничего не знаете. Вы тупые, как деревяшки.
Военные шепчутся между собой. Григорьевна нервничает.
— Расступитесь, — повторяет она. — Мне нужно пройти дальше.
— А почему ты так уверена, что нужно?
Какие невоспитанные, думает Григорьевна, тыкают мне, будто я с ними свиней пасла.
— Нужно, я знаю, что нужно.
Военные расступаются, и вперед выходит Артем Миколаевич. На нем офицерский мундир. Мудир ему очень к лицу.
— Красивый мундир, — говорит Григорьевна.
— Григорьевна, что вы здесь делаете?
— Я? Прогуливаюсь.
— Врет, — говорят военные.
— Ну хорошо, — Григорьевна краснеет. — Я шла к вам, Артем Миколаевич. Ведь вы меня ждали, правда?
— Ждал, но не так чтобы очень, — тихо отвечает он.
— Ну, главное, что ждали. Теперь все будет иначе.
Военные подталкивают Артема Миколаевича в спину, мол, скажи ей, не тяни.
— Григорьевна, — начинает Артем Миколаевич, — все это, знаете, было несерьезно.
— Несерьезно? Не вижу в этом ничего страшного. Я люблю шутки и люблю, когда шутят. Я вообще думаю, что людям нужно больше смеяться. — Артем Миколаевич молчит. — Я, Артем Миколаевич, знаете, как думаю? Что главное между людьми — это взаимный интерес. Чтоб люди интересовались другими людьми. Вот возьмем нас с вами. Вы мне интересны. Мне любопытно, что вы за человек. Как и о чем вы думаете. Как ведете себя в разных ситуациях. Я вас еще совсем не знаю, но уже очень вам рада. Я в предвкушении узнавания, понимаете меня?
— Я не совсем вас понимаю, Григорьевна.
— Все очень просто, Артем Миколаевич! Вот скажите, я вам интересна? Интересно вам, кто я такая?
— Я вроде знаю.
— Ничего вы не знаете! — Григорьевна чувствует, как у нее по лбу стекает капелька пота. — Артем Миколаевич, скажите, что вы хотели от меня, когда так часто приглашали меня к себе в кабинет, когда дотрагивались до меня, целовали меня в ухо или шею? Скажите, чего вы от меня хотели?
— Ничего, — отвечает Артем Миколаевич.
Он жестом отдает своему войску какую-то команду. Григорьевна ее не понимает. Она стоит посреди дороги, расхристанная, распатланная, на кривых ногах и высоких каблуках, и в груди у нее что-то ужасно громко бухает.
Артем Миколаевич исчезает за шеренгой солдат. Те прицеливаются и все разом, залпом стреляют Григорьевне в грудь. Прямо в сердце.
“Панфилов па-гиб!”
Григорьевна падает на колени и краем глаза замечает большое багряное пятно на своем любимом салатовом платье. Пятно становится все больше.
— Мое сердце, — шепчет Григорьевна, — оно так болит. Так болит.
Солнце затягивает черным туманом.
Кому же я тогда интересна? Кто будет меня любить?
Прислушивается к своему сердцу. Еще мгнговение, и я умру.
Но сердце, простреленное, все равно бухает.
5.
— Григорьевна, куда мы пришли?
Белла робко заходит в незнакомое здание. Григорьевна радостно хлопает в ладоши.
— Как куда, Белла? Мы пришли плавать!
— Плавать?
Григорьевна уверенно ведет Беллу за собой. Они проходят через холл, минуют черные коридоры и раздевалки и оказываются перед гигантским бассейном с голубой-голубой водой. Бассейн разделен на четыре дорожки. Теплый хлорированный пар щекочет Белле ноздри.
— Но, Григорьевна, я… у меня… у меня нет купальника.
— Я обо всем позаботилась! На! — Григорьевна вынимает из сумки купленный для Беллы купальник. — Он не ахти, но на первое время хватит. Мы будем здесь плавать каждую субботу. Пойдем переодеваться.
Белла растерянно застыла на месте.
— Но я не могу. Я не умею плавать.
— Не умеешь? Белла, мы с тобой знаем, что это неправда. И сейчас мы покажем, на что мы способны!
* * *
— Я никогда не спрашивала вас, что это за море?
— Море? Вы думаете, это море?
— Ну да, я не вижу противоположного берега.
— А сейчас? — Он делает шаг по направлению к Белле.
— Не вижу.
— А сейчас? — он уже на расстоянии вытянутой руки.
— Что-то еле заметное виднеется над линией горизонта. Но я не знаю, земля ли это. Может, это земля. Может, это тень моря.
— А сейчас? — Он встает совсем рядом с Беллой. Его губы касаются ее лба.
— Зачем вы меня мучаете? — шепчет Белла.
— Потому что вы до сих пор не научились плавать.
— Я уже научилась. Я умею плавать.
Белла ложится спиной на воду, отталкивается и так, на спине, плывет на глубину. Видит сквозь поднявшиеся брызги его — удивленного и обескураженного. Плывет все быстрее, аж пока его фигура не исчезает в седьмых водах. Вода становится холодной и тяжелой.
Теперь я одна, думает Белла.
Она лежит на воде и колышется на морской поверхности. Без движения. Без боли. Без слез.
И миллионы медуз, больших и маленьких, розовых и фиолетовых, так же колышутся рядом. Без движения. Без боли. Без слез.
г. Киев