Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2010
Кабыш Инна Александровна — поэт, прозаик, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор журнала “Дружба народов”.
В Степанакертском музее
На стенах — фотографии убитых,
в витринах — пули,
сумки,
фляжки —
быт их,
и мама-Галя, наш экскурсовод,
нам говорит про маленький народ
и про одну его большую душу,
про танки,
“грады”,
вертолеты,
Шушу.
Такая уж досталась ей работа.
— А этот?— Был у матери один,—
ее рука скользит от фото к фото.
— А эти?— Братья.
— А вон тот?— Мой сын.
* * *
Тот грузин, на рынке продавец,
торговал домашней “Изабеллой”.
Рынок срыли. И пришел конец —
не застольям,
а эпохе целой.
Целой жизни — уж какой была,
и любви — какая уж досталась.
Я б в гробу хрустальном проспала
бабий век оставшийся да старость.
Мне его вовеки не забыть —
как звезда, рубинового цвета.
“Что мне пить?” — в ответ:
“Куда ж нам плыть?”
Впрочем, я и не ждала ответа.
Тамарин двор 1.
Я снимаю нынче дачу старую,
я живу бок о бок с баб-Тамарою.
Баб-Тамара — золото-брильянт.
И один лишь у нее талант,
но такой, что стоит наших всех.
У соседей — песни-пляски-смех
А у нас покой и тишина.
И мой стол — у самого окна.
Из него — немытого, без штор —
станция видна — Шатураторф.
2.
Все не свое мое — заемное:
и эта дача, и этот сад,
и это небо над ним огромное,
и эти сливы, что в нем висят.
И эти чучело огородное,
и шланг змеящийся, и струя.
Вот и в стихах моих слова — народные
и только музыка одна моя.
3.
Больше нет у нас очередей,
только эта вот — в дачный ларек:
и, казалось бы, столько людей
и когда еще выйдет твой срок.
Но то этот исчезнет, то тот:
вроде был — и уже его нет.
— Ваша очередь! — кто-то зовет,
и из тени выходишь на свет.
4.
Я принесу тебе воды
в бутылке из ларька:
невелики мои труды,
вода моя легка.
Ведь кто-то матери моей
в небесном том краю
сейчас дает вот так же: “Пей!”
как я тебе даю.
5.
Смотрит “Время” нищая старуха,
хоть глаза давно уже не те,
хоть уже и слышится вполуха:
что ей в нем — на финишной черте?
А она жалеет террористов,
но не всех, а только молодых:
“Это с автоматом он неистов,
а без автомата он жених…”
И скинхедов жалко ей, и черных:
“Тоже люди”, — говорит она.
А еще артистов и ученых:
то-то жизнь, поди, у них трудна.
Не клянет погодные прогнозы:
“Это нам дожди одна беда,
а они, — кивает на березы, —
а оно”, — на поле у пруда.
Обещают повышенье пенсий —
“Вот спасибо, — говорит, — сынок —
президенту. — Деньги, чай, полезней
мог потратить”.
— Господи, не мог!
* * *
А с бориславской черешни —
старой и толстой, как дуб,
мама смотрела нездешне —
с ягодкой красной у губ.
Мама была молодая —
вдвое моложе меня —
сверху черешню кидая
и за собою маня.
Было и страшно, и сладко
в небо, где мама, смотреть,
и приходила разгадка
к старой загадке про смерть:
если все выше и прямо,
жизни не будет конца —
только всегда будет мама.
…Пусть даже нету Отца.
Десять лет без права переписки
Десять лет без права переписки —
вот как я бы это назвала.
а стихи —
клочки они,
огрызки,
только чтобы сунуть в глубь стола.
Я ее у Бога не просила,
да Всевышний и не Дед Мороз,
значит, есть во мне такая сила,
чтобы гибнуть столько лет всерьез.
И хотя к концу подходят сроки,
я-то знаю, что конца им нет.
И бегут беспомощные строки
в глубь стола
без права на ответ.
…Я когда-то в школьном пела хоре
(или, может, это был детсад?):
есть любовь соленая как море,
не приходят из нее назад.
* * *
Ох, ты глупая голова,
голова моя золотая,
я же слушаю не слова —
я на голос твой залетаю.
Слов и я знаю через край —
силу их,
высоту
и градус.
Но вот ты говоришь “прощай”,
а я чувствую только радость.
* * *
Милые бранятся — только тешатся.
От такого счастья впору вешаться.
Я такого счастья не хочу.
Я устала, понимаешь, милый?
Я пошла б к знакомому врачу
и тебя бы вырезала силой
из себя.
Но от меня тогда
в мире не останется следа.
* * *
Прощай!
Ни в чем не упрекну.
Я наперед тебя прощаю.
Я подойду сейчас к окну
и буду ждать. Я обещаю.
Хоть уезжай, хоть уплывай,
хоть улетай в свое далеко.
Кого-то где-то убивай
иль кем-то будь убит жестоко.
Опохмелись в чужом пиру
иль переспи со всей Россией,
всегда впущу.
Не отопру,
лишь если стану некрасивой.
* * *
Я пропела это дело, проспала,
и меня не дозвались колокола,
хоть под утро и приснился мне их зов.
Было больше, чем одиннадцать часов.
Было больше, чем двенадцать.
Или — час.
Бог не выдал — это да,
но и не спас:
я пришла, когда на двери был замок:
что ж роптать теперь — он сделал все, что мог.
И не солоно хлебавши, и — без слез
шла я гордо мимо зелени и роз,
мимо птицы и яиц с табличкой “Бой”,
мимо нищенки, вздохнувшей: “Бог с тобой”.