Стихи. Перевод Георгия Кубатьяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
Ваагн Мугнецян
Кубатьян Георгий Иосифович —
поэт, переводчик, литературовед. Родился в г. Уфе в 1946 г. Окончил в 1968-м Горьковский ун-т. Печатается как поэт с 1967-го. Переводит армянскую поэзию и прозу. Постоянный автор журнала “Дружба народов”. Живет в Ереване.Мугнецян Ваагн
— поэт, прозаик. Родился в 1947 г. в г. Кировакане (ныне – Ванадзор). Окончил филфак Ереванского ун-та. Работает директором издательства СП Армении. Автор нескольких стихотворных сборников, книги рассказов и трех романов. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Ереване.
* * *
Мягко-мягко, кротко-кротко
плоть мою влечет к исходу
бело-желтый, желто-белый
луч дневной, сквозной с исподу.
Кто это столь ясноглазо
краски спектра различает,
кто это столь незлобиво
смерть ласкает-привечает?
Как лучи терзают тучу
весело и оголтело,
как скользит дорожкой смерти
трепетное мое тело!
Вот оно скользит легонько
на трагическую требу,
жертвенно, проникновенно,
как моя молитва к небу.
Это я столь ясноглазо
дешифрую смерть-идею,
созерцатель и рассказчик,
вот он я… А впрочем, где я?
Воссоздание
Лишь умер,
меня схоронил тотчас;
душа же вселилась в собаку;
собака
залаяла было,
и сразу с небес
ей строго велели заткнуться,
однако.
Душа моя
в этой собаке ушла,
жила, как все псы,
по-собачьи, в их стиле;
никто из собак
ее не полюбил,
но шуток недобрых
над ней не шутили.
Душа моя,
в этой собаке живя,
до края миров
добежала некстати;
собака состарилась вмиг,
а душа
поднесь обретается
с ликом дитяти.
Но с неба
рука протянулась, и мы
с душою моей
вновь живем воедино;
я стал стариком,
а душа до сих пор
дитя
и доныне по-детски невинна.
Серенада
Сад столь темен и прохладен,
словно и не сад, а чаща;
здесь вороны-гитаристки,
здесь и волк, им в лад рычащий.
И козел на фортепьяно
бацает вальсок веселый,
и цвирикают ромашки,
и шмели выводят соло.
А под занавес внезапно,
как окно, открылось нечто:
дама затянула песню:
что весна-де бесконечна.
Эта дама — мать осенней
нарождающейся хмари,
и вороны побелели
и весне хребет сломали.
Распродажа
Временами развяжется робкий язык,
и чего мы тогда только не наплетем.
А меня сколько времени мучит одно:
человека продать — что приятного в том?
Раньше некая выгода все же была,
когда сильное тело везли на торги.
Но теперь оно больше не нужно нигде,
никому — хоть всю землю кругом обеги.
Нет, сейчас продают не тела, а слова,
скажешь что-то не то и не там — и привет!
И бесплатно вдруг выяснишь: так, мол, и так,
вроде был человек, а теперь его нет.
Продают за наивность, и правду, и ложь,
и душевную горечь, и выкрик спьяна;
можно почку продать, можно совесть продать,
ну а ты или я — нам с тобой грош цена.
И чего будет стоить жизнь наших детей,
если так и пойдет, их судьба, их умы?
Боже, скоро ли — может, шепнешь на ушко —
человеку и впрямь уподобимся мы?
Вечное движение
В темных глубинах,
где я один,
и среди рифов
этих глубин,
с тяжкой одышкой
сотни путей,
в мареве
много различных вестей
и спотыкаюсь,
и восхожу,
и воспаряю
или скольжу,
с этими лажу,
с теми борюсь,
то вдруг угасну,
то разгорюсь,
сласти и горечи
дань уплачу,
замертво рухну,
в выси взлечу —
жаль, человеком
вновь стать хочу.
Эпилог
Сыну Ваге
Ищи меня в горах,
ищи в сквозном лесу,
под облаком, что так свежо
и млечно.
Точь-в-точь как сердца стук
живет в твоей груди,
вот так и ты во мне живешь
навечно.
И ты не верь тому,
кто усмехнется, мол,
привязанность людей всегда
конечна.
Ищи меня в горах,
ищи в сквозном лесу,
под облаком, что так свежо
и млечно.
Акоб Мовсес
Мовсес Акоб
— поэт, переводчик. Родился в 1952 г. Окончил Ереванский педагогический институт. Был сельским учителем, замредактора журнала “Гарун” (“Весна”), министром культуры Армении. Автор стихотворных сборников “Небо полетов”, “Мгновенья восторга”, “Песнопения” и др. В переводе А.Мовсеса изданы книги Гельдерлина, Ницше, Рильке, Йоханнеса Бобровского.
Ночное эхо
Ночью мой дом садится
на гору, и в нем засыпают
птицы. В полночь
бродит впотьмах
малыш глашатай
золотого света,
его клич расправляет крыла
в поднебесье.
Я тихо встаю
в потемках.
За пазухой у меня
поет куропатка,
а на крыше бормочет
явившаяся издалека смерть
с пламенеющим в руке
голубым
цветком.
* * *
В мои долины изумрудные вступили
верблюды, лошади, ослы в налетах пыли.
Искусный кормчий возглавляет караван;
знаком ли бархатный свирели голос вам?
В его устах — янтарь посулов, притчей, былей;
кинжал на поясе, в руках охапка лилий.
Он, кажется, во сне со мною говорил.
Узнал! Конечно же, архангел Гавриил!
Откуда движетесь, пространство раскроя?
Что привезли нам в наши дивные края?
Какие пальцы набивали ваши ситцы?
Кем будут шали привезенные носиться
и кто, накинув их на плечи, ощутит
прощальных дальних поцелуев страсть и стыд?
— Эй, сестры, раскрывайте шире двери!
Не плачьте! Пойте весело, как пери!
Какие жемчуга, взгляните! И коралл!
А эти бусы для тебя он подобрал.
Купите зеркало — пошире иль поуже, —
глядясь в которое, мы видим наши души.
— Сестра, вот роза! Отчего молчишь в тоске?
Она так смотрится на девичьем виске!
Август
Пришел и замер над водой у плеса,
безмолвно в двери света постучал,
меж тем как в поле золотоголосо
твой, август, хор ликующе звучал.
И красное виденье шаг за шагом
меня сопровождало, и когда
я обернулся вспять, нездешним благом
поодаль золотилась резеда
и, чудилось, творится пантомима,
тянулась к свету роща женских рук,
приблизился же — ни души, помимо
колышущихся лилий, нет вокруг.
Ах, что за месяц, я сказал, о Боже,
что за столпы восторга, молвил я,
которые вверху, не зная дрожи,
поддерживают своды бытия!
Насельники твои идут с осанной,
под сводами помедлят только миг
и на восток уходят первозданной
дорогою смиренья напрямик.
Их шествие в далекой дымке тонет,
и, проводив всех тех, кто был таков,
резвятся дети и на выпас гонят
брыкающихся телок и бычков.
И вот он я, смотри, твой сын и крестник,
прими меня с обузой неудач
души, а с ней великодушья месяц,
надежд неподражаемый трубач!
Ты даришь нам ночей твоих безлюдных
зарницами сверкающую мглу;
возьми ж и ты — на золоченых блюдах
тебе подносят женщины золу.
Что дал нам ты? потерею какою
отметился? что ждет нас впереди?
Так сладко в забытьи прильнуть щекою
к твоей громадной — на просвет — груди.
Как сладко там услышать вечно бодрых
творцов и ликований, и страстей,
что звонко пишут на людских надгробьях
о неизбывной щедрости твоей.
Три горлинки
Я видел трех горлинок, мама,
летали, не ведая бед;
одна была ночи темнее,
другая — как ясный рассвет.
Одна заглянула в глаза мне
и плачет — да что же с ней? —
другая крыла простерла,
заворковала нежней.
Три горлинки мне приснились,
я видел их, трех подруг:
одна — словно север белый,
другая похожа на юг.
Одна из них пела, мама,
присев на кровли села,
другая в полях парила,
раскидывая крыла.
Я видел трех горлинок, мама,
трех горлиц видел во сне,
одна надо мною кружила,
и пела другая мне.
Одна пропала, как песня,
другую — как сбили влет;
лишь третья со мной осталась —
молчит, воркует, поет.
Ах, мама, она спустилась,
она на груди у меня —
как месяц в глухую полночь,
как солнышко среди дня.
И днем со мною в дорогу,
и в ночь со мной — на ночлег,
поскольку нет ее, не было
и не будет вовек.
Рачья Тамразян
Тамразян Рачья — поэт, переводчик, доктор филологии. Родился в 1953 г. Окончил филфак Ереванского ун-та. Был директором издательства “Наири”, министром информации Армении. С 2008-го — директор Института древних рукописей (Матенадаран им. Маштоца). Автор книг стихов “Новое летосчисление”, “Веселая наука”, “Парафразы” и др. В переводе
Р.Тамразяна вышли книги Маяковского, Пастернака, Есенина. Лауреат нескольких литературных премий.
Акварель
В озерной глубине твоих зрачков
слова резвятся, точно рыбья стая;
кто будет пить из этих родников,
пока не знаю я, но и не зная,
уверен в том, что их не замутить,
и в ясных зеркалах, куда смотрю я,
рождается томительный мотив —
так льются струи; кто бы в эти струи
ни вслушивался, знаю, только я
беру подобьем чудного улова
и гальку из прозрачного ручья,
и родниковый вкус живого слова.
Вязь
Что ж ты не пробудишься никак,
жаждая, дабы продлился доле
этот сон — паренье в облаках —
и забылись радости и боли,
и припомнились чистым-чисты,
как истоки предыдущей жизни,
глуби несказанные, где ты
был своим, а все другие — лишни?
Но пока ты в глуби погружен,
растворяясь в них, ты жаждать вправе,
чтоб струился и струился он,
тот источник, между сном и явью.
Мечта
Твоей печали тесен белый свет,
но в четырех стенах она ютится;
теперь, чтоб уместить себя в конверт,
как лист бумаги, пробует сложиться.
Неведомо куда оно пошло,
неведомо кого ждет эта читка —
бескрылое, точь-в-точь тоска, письмо,
легчайшая, как перышко, открытка…
Кому б его прочесть ни суждено
и осознать: мечта пришла, — не всуе
тебе напомнит о душе оно,
вчера и нынче меж собой связуя.