Роман. С грузинского. Перевод Нодара Ладариа
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
Ака Морчиладзе
(Георгий Ахвледиани) (род. в 1967 г.) — прозаик. Автор многих романов и рассказов. Пятикратный лауреат грузинской литературной премии “Саба”.Нодар Ладариа (род. в 1960 г.) — переводчик, профессор Тбилисского университета. Переводит в основном с итальянского. Им переведены на грузинский язык произведения Марко Поло, Петрарки, Пиранделло и др. Лауреат Государственной премии Италии за художественный перевод (2008).
Касиморов кайтан ты не хочешь,
Зазов базов индохам ты не хочешь,
Ну а жизни разгадку ты хочешь?
Духан
На краю города, не доходя до Кукийского кладбища, стоял духан, всегда полный.
Там и сидели за скорбным столом. Было их десять или двенадцать кинто. Так искренне печалились, что, глядя на них, каждый подумал бы: не приведи Господь.
Да и жарко было, лето ведь. Даже если бы не лето, все едино, вспотели бы. В дверях они зурначей поставили, так что весь духан был ихний и никто не смел войти туда, ну, конечно, и выйти тоже, до назначенного времени.
Красным вином поминали в такую жару, да и вовсе скоромным закусывали, хоть и был Петров пост. Кого же поминали?
А поминали покойного Хафо.
Иного и думать не надо.
Такие слова произносили, что слезы сами с ресниц слетали. Праведные были слезы. Но если спросить у кого — здесь, да и на том берегу, — Хафо не заслуживал поминовения и плача.
Но красив был Хафо, вот и плакали они.
Нет, не мастеровой народ сидел за поминальным столом, не гильдия справляла тризну. Не было здесь места для их сахарных затканных да заплетенных речей, — об этом и говорили глаза кинто, городских торгашей.
Разве Хафо был устабашем? Или Черкозовым?
Никем не был Хафо.
Наверху, на Кукийском кладбище, когда его хоронили, зурначи завывали. В гробу хоронили. Вот как заколотили Хафо, так все десять или двенадцать кинто, все в слезах и рыданиях, разом присели на гроб, и каждый из них три-четыре раза стукнул задницей по крышке, будто задом этим сами к гробу примерялись.
— Чего это они? — спросил мальчишка у могильщика.
— Вот тебе и чего… обычай у них такой.
— У кого?
— А у них.
— Кто это они?
— Поди, поди, воды принеси…
Я и был тем мальчишкой, это я видел, как Хафо хоронили.
Артем Гешаков
“Записки о моем времени”
(рукопись)
Часть первая
Житие маляра
Здесь познакомьтесь с художником Хафо
и запомните его бытие в обоих городах
Разве все с начала начинается?
Разве в дом только через дверь входят?
Тифлисский вор Эшиа, XIX век
Пташка, усевшаяся на крыше Пестрых бань, знала, да и князьям со мчавшейся коляски указывали пальцем злыдни лакеи:
— Вон, барин, Хафо жопочник!
Князь-то поначалу ухмылялся, а после нет-нет, да и орал на косившего взглядом кучера.
— Извозчик! Поезжай, что ли, подлец, или хочешь меня в овраг скинуть?!
А Хафо между тем на улице стоял.
Долговязый был парень, широкоплечий да в талии узкий. Приглядись к нему повнимательнее, заметно было, что весь он как-то взад клонился. Одевался по-разному: если шел в верхний город на заработки, то надевал русскую шляпу, белую сорочку прилаживал с зелеными застежками и пиджачок к тому же накидывал. Если же на Мейдан шел али на рынок выходил, то лихо расстегивал на себе алую атласную рубашку; сверху, на тонкую талию да на выпяченный зад, надевал он городской черный кафтан в обтяжку, весь в золотых галунах. Часы на длинной цепочке прятались в кармане таких же обтянутых штанов. Черными были и лаковые блестящие башмаки.
Любо-дорого было посмотреть на Хафо, когда стоял он на улице вот так вот разодетый. То были его праздничные дни.
Хафо кошачьими глазами поглядывал. Нос же у него был соколиный. Нос соколиный да голос голубиный. Бороду выбривал он таким манером, что змеилась она по щеке сажей выведенными диковинными письменами. Нагло колосились густые волосы из-под ворота алой рубашки.
А вот поясок был на нем, — будто все серебро с Серебряной улицы на него пошло. Доброе было серебро, как луна, светилось. Четыре! Целых четыре бирюзовых камня было в нем.
Платок вышитый всегда на локоть повязывал. Так и держал в воде смоченным да всегда волглым: то и дело лоб им утирал. В такие дни не носил он шляпы.
Да и не мальчиком был уже. Дело к сорока годкам близилось. Так и стоял в двух местах попеременно — внизу, на краю Мейдана, и в верхнем городе, на Ереванской площади по эту сторону Коджорской дороги. Стоял и следил за проходящим народом, приглядывался, кто как задом вертит.
Многие его признавали, а многие и нет. Невдомек им было, чего ради он стоял столбом так гордо.
Во втором своем платье Хафо похож был на торговца лошадьми. Только вот слишком велик был ростом, чтобы его торгашом называть, или старьевщиком, или рыночным разносчиком, пусть даже не похож был он и на мастерового. Вот кафтан и поясок были у него от ремесленника, да только узкие брюки поверх блестящих башмаков выдавали: не из цеха этот человек.
Хафо из цеха исключен был.
Мальчишкой начал он учеником маляра, а потом добыл себе славу, и раздалась она далеко. Так умел цвета подобрать, что грустью от них веяло: хоть оперный театр расписывать заказывай. Им покрашенная стена покойна была. Мог такими матовыми, как подшерсток, цветами усеять потолок, что хозяевам они из хлеба казались вылепленными. Выводил Хафо на стенах и венки из листьев, так что весь рисунок казался то ли выцветшим, то ли водой размытым, да только не был ни тем, ни другим.
Счета не было таким вот расписанным стенам ни в Сололаке, ни здесь, на Немецких улицах. В нижнем городе по улицам разгуливал Хафо, а в верхнем — художеством занимался.
Здесь он в другое платье наряжаться любил.
Правда ведь, что на островах да на том берегу не по зубам были ему кутежи. Потому что по зубам как раз его и угощали: поколотили его раз или два пьяные. Не стерпели, что жопочник рядом с ними сел, да и стол осквернил. Трудно было свалить Хафо, ноги его — точно из камня выточенные. Но свалили ведь, да и рожу в кровь разворотили. Кто бы ему простил оскверненный хлеб-соль?
Ну и стоял Хафо на улице. Любил он на людей поглядеть. Вот только никто с ним не здоровался, да и он руки никому не подавал. Своих клиентов Хафо на рынке находил. И на мельницах, куда торговцы мукой наведывались.
К тому же за версту его видать было.
Увидит его ремесленник да на верстак и плюнет: вот, дескать, явился, паскуда. Да только на Хафо, такого дюжего да широкоплечего, не просто было прямиком наезжать.
Чужую задницу любил, а свою вот — берег. Стало быть, и думали многие: пусть парень позабавится со своими петушками; что, много вас таких, чтоб хоть раз на чужую задницу не позарились?
Быль молодцу не в укор: он делает, не ему же вделывают.
Хоть и говорили так, все считали Хафо человеком дурного глаза. Страха и стыда не было во взгляде, не было ни жены, ни детей. И меры словам не знал. Приглядишься только к нему, тут же спросит: что, дескать, не узнал, что ли?
Говорили, испугал раз он ребенка, а тот возьми и онемей со страху. Только никто не знал, чей был ребенок этот самый, вот и считали все это за выдумки.
Слухи ходили: видали-де Хафо с большими начальниками, ссучился-де вот и ходит этаким павлином. Только никто не знал, о каких начальниках говорилось, ну и это тоже походило на вранье.
Жил-то он у самой воды. Снимал маленький такой двухкомнатный домик. В стене сам прорубил окна, чтоб на самую Куру выходили. Ну и мальчонку держал, чтоб во всем прислуживал.
Спрашивали, а он отвечал: мой, дескать, сынок, с женой прижил в Баку. Будто она и прислала его, когда за землевладельца и нефтедобытчика Ахундова пошла, а тот чужого ребенка не пожелал.
Но и в это не верили: когда это было, чтобы Хафо в Баку проживал?
Хафо и вправду одно время жил в Баку, но вот мальчишку он, совсем чумазого, в Багеби нашел. Багебцы говорили, на речку его сводил, искупал и так к себе и потащил.
Говорили еще, что у Хафо мальчишка заместо жены числился, да вот только от самого мальчишки разве можно было что-нибудь узнать? Глухонемой был. Рассудительный человек сказал бы, что этот немой и есть тот напуганный ребенок, о котором народ толкует.
Из-за этих-то разговоров околоточные Хлебной площади и Мейдана Савелий Одинцов и Попов постучались раз к Хафо и потребовали, чтоб тот документы на мальчика им выложил.
Хафо взял да и выложил пять целковых.
Говорили также, что Хафо каждый месяц платил Одинцову и Попову, чтоб те его больше не доставали, но ведь никто не видел, чтоб они к Хафо входили, и разговора тоже никто не слышал.
Все житье Хафо сплетнями оплеталось, а он и в ус не дул.
Стоял на улице и наблюдал за походкой проходящих мужчин.
И раз в нижнем городе не любили Хафо — да и не за что было любить его, — он имел привычку отправляться в верхний город. Там и ждала его работа, там он знавался со многими людьми. Сами рассудите: хоть и простой маляр был Хафо, а знакомства имел важные. И хоть визитов не наносил никому, вхож был во многие присутственные места, а стало быть, умел и нужные делишки обстряпывать.
И совсем не таким был Хафо верхнего города: куда-то пропадала вся его злоба, и растекался он медовыми разговорами. Здесь вдруг оказывалось, что Хафо и газеты читывал, и сельтерскую от пива отличить мог, да и понятие о географии имел.
Тут не было разговоров, что Хафо охотник до чужих задниц.
Здесь никто и не знавал об этом.
Внизу же Хафо был изгоем.
— Кто это? — Все спрашивали. — Кто он и откуда?
Среди них вырос, а вот ведь, не знали его.
Верхний город не знался с нижним, а нижний и вовсе вне ведения пребывал о верхнем.
Это, однако же, отдельная история. Об этом еще успеется.
Никто не проникал в его думы. Даже если кто и знал, что было, то не видел того, а только толковал: почему не обо мне выдумывают или не о тебе, разве расписыванием стен проживешь? Его знакомые петушки, мелкие торговцы задаривают деньгами да разными вещичками.
Так и было. А сам Хафо тем временем стоял на улице, выгибая талию и поглядывая вокруг с некоторым даже достоинством.
Как было, что рассердили и затоптали отца Захарию
Чу, не видишь разве, сколько их?
Мочхубаридзе. “Блаженные времена”
“Х. Много достойных сынов народа покоится здесь, много благоверных и святых людей почило в Бозе. Некому подсчитать их заслуг и трудов, служения убогих ради собратьев и дел богоугодных…”
Сказал тогда архимандрит Николай Бердзенишвили, и ничего более не последовало. Пропели отходную, покадили вокруг, и остался он один. Никто не вспомнил.
Тогда в Анчисхатской церкви настоятелем был отец Захария, седой такой, неприметный, как говорится, ни кожи ни рожи. Любил проповедовать медленно, с оттяжкой — вельми заботился о приходе.
Когда же дошло до него, что Хафо немого мальчика привечает, расспросил прихожан. Они-то и не скрыли, ответили: таким его сказывают, сказали.
Послушав эту мерзость, отец Захария закручинился и, сидя в одиночестве в ветреную погоду перед храмом, порешил он в сердце своем выведать сущность этого Хафо и, будь что будет, сделать сомнительным хождение таковых по улицам земли.
Для начала отец Захария встретился с настоятелем армян Тер-Аветиком. Поговорили они о том о сем: и об игроках в кости, и о воре Эшиа. Под конец упомянул отец Захария и о Хафо. Стали они разведывать, по-армянски ли он крещен или по-православному. Думали узнать также, не был ли он татарином. Распрощались потом и через неделю опять сошлись.
Перекопали все записи, но не нашли ничего. Подумать только, отец Захария служку отправил к муфтию, спросить о Хафо.
Но и не басурманином был Хафо.
Ничьим он был, да и некому было его анафематствовать.
Но не охладело сердце отца Захарии. Составил он письмо на имя самого экзарха, кажется, Иоанна: живет, дескать, у моста художник или маляр Хафо, злокозненный распространитель содомского греха.
Принес отец Захария письмо в экзархат, а владыка Пармений прищурил глазки и принялся объяснять: этот ваш содомит, отче, может содомитом и не быть, ибо суд не подтвердит сего, ввиду отсутствия свидетелей. Никто и не увидит, как именно грешит этот маляр. Для сего нужен свидетель, а какие, мол, из нас сыщики.
— Даже если и не это, — провел по столу ладонью владыка Пармений, — разве содомит может быть православным? Бессильны вы, отче, в этом деле, а посему пусть опять же армяне и негодуют на него, ибо упомянутый маляр никак не может быть православным. А ежели он и не армянин, то еще лучше. Мы его и не вспомним…
— Его существование заботит и растлевает мой приход, ибо есть среди него христиане, ценой великих трудов вновь обретающие истинную веру, — возразил отец Захария твердо.
— Православие само есть труд величайший, — развел руками владыка Пармений. — С Божией помощью тщимся мы собирать зерна на дониях глубоких колодцев. Может, и сумеем достать одно из них, но, может, и жизни на это не хватит.
— Он открыто стоит на улице и являет дурной пример. Дома приютил убогого отрока, коего Господь не сподобил дара речи. Народ говорит, прости Господи, что живет с ним яко с женой.
— Эх, народ, народ, — встал на ноги владыка, обозначая конец беседы. — Отец Захария, я чту вас, ибо премного о вас наслышан. Думаю, что вы должны вернуться к труду вашему и спасать души. За маляром же пусть пристав приглядывает. Господи, благослови…
— Аминь…
В ветреную погоду весь потный вышел от экзарха отец Захария.
Неужто глас народа нуждался в свидетеле?
Одна была дума у отца Захарии: делу необходим был план, а если отец Захария составил план, то голову положил да выполнил бы. Свидетеля найти не было никакой возможности, да разве сей добрый священник сам за Хафо не смог бы проследить? Вот только весьма осторожной должна была быть эта самая слежка, ибо не может остаться незаметным человек в сутане.
Отец Захария осенил себя крестным знамением. Придуманное должно было войти во вторую часть плана. Первая же прошла бы так: сейчас вот отец Захария сойдет вниз, поищет Хафо и поговорит с ним.
Так и спустился, прямо по поросшему быльем пустырю. Спросил дважды и, наконец, нашел маленький домик, на котором не было замка, но на двери был странный рисунок: красная роза да грустные глаза прямо на розе. Глянул отец Захария, перекрестил лоб да постучал. Оба человека, у кого спрашивал он дорогу к дому Хафо, увязались за ним и стояли теперь поодаль. Один, наверное, был половой в духане, другой же — бездельник да охотник за чужими объедками.
На стук не ответил никто. На окно глянул отец Захария, да только занавешено оно было. Ничего и не рассмотрел.
Раз стукнул еще, потом оборотился и стал на улице.
Те двое все еще стояли рядом.
— Нету его, — сказал тот, похожий на полового.
— Мальчика тоже? — Отец Захария вроде как испугался.
— Даже если дома он, то не слышит, — сказал половой и руку выставил к
реке. — Там он будет, внизу.
— Кто? Хозяин?
— Хозяин наверх пошел, краски подбирать. В магазин Лазаряна, — это уже другой сказал, оборванный, беззубый да грязный.
Из боковой калитки старуха вышла, вся в черном, увядшая и помятая, глянула на попа и, что-то бормоча, поковыляла по улице.
Тогда впервые подумал отец Захария, что малочислен его приход и много еще есть народу вдали от Анчисхатской церкви.
— Благослови, Господи, — сказал он тем двоим и пошел вдоль реки.
— Сказать ему, чтобы к Анчисхати поднялся? — послышался ему голос полового.
Здесь отец Захария слегка растерялся, подумав, что они знают, кто он таков. Опять испугался вроде бы, всего-то за двести шагов от храма попав в незнакомое место, где его, однако же, признали уличные прохожие.
— Да… завтра, — ответил половому и прибавил еще: — Господи… благослови.
Так и возвратился, не чая, что Хафо поднимется к храму. И вовсе смешались у попа мысли, думать не мог, куда идти дальше.
В пятницу утром отец Захария отслужил обедню и по окончании видит: у входа в храм прислонился к стене один мужчина, черный кафтан нараспашку, а лицо прячет от солнечного света. Не разглядишь.
Был тот простоволосый, как после вспоминал отец Захария. Так и встретились. Хафо и священник уселись снаружи, у самой ограды. Издали казалось, будто снарядились они кости подбрасывать. Отец Захария сам вывел Хафо наружу и сразу же, не мешкая, обратился к нему: еще немало времени должно пройти, пока мы с тобой в церкви сможем говорить.
— Где тебе будет угодно, святый отче, — осклабился Хафо.
— Смехом не прикроешь дела диавольские, смех обличает их, — строго сказал отец Захария, удалось-таки ему скрыть удивление от прихода Хафо. — Смеяться ли ты пришел в дом Господень?
— Поговорить, — ответил Хафо.
— О чем же говорить. Вера твоя неизвестна, думы твои неизвестны, на дверях дома твоего образ диавольский.
Опять Хафо осклабился недобро.
— А что, святый отче? Ты обо мне справлялся, я и пришел. Не каждый день святой отец гостит у меня. Если хочешь, я пойду. Ишь, как распогодилось-то, завтра и дело начинаю.
— Святых отцов негоже так поминать, — вставил поучение отец Захария. — Разве я святой отец? Светом святых отцов наших все мы осенены, должны и следовать за светом сим. Ты ходишь, а народ смотрит. Твои думы сокрыты от меня, но так и будет: что повадки твои, такими будут и думы твои. Ты в руках диавола. И на том свете в его руках быть тебе, станешь в смоле и в болоте глотать твою горечь.
Хафо ухмыльнулся.
— Ну что мне сказать тебе? — ответил мягко с сахарною улыбкой. — Не помню я ни крестного своего, ни родителей. Какова вера моя? А городская. Знаешь, как один татарин сказал: здесь шииты с суннитами мирно живут, здесь Тифлис. Трудом своим питаюсь. Чего тебе еще?
“Не знает веру свою, экий же он несчастный”, — подумал отец Захария и прямо в глаза воззрел Хафо. Увидел его смелый, но и странный и какой-то добрый и гордый взгляд.
— Чего еще? Сказали, наверно, тебе, что я со всем городским начальством шашни завел, что двести генералов прямо в седлах пропетушил. Вот эти люди и сказали, что так истово крестятся, как только с тобой встречаются. А то говорили, что я со своим слугой живу?
Отец Захария не отвечал.
— За этим, что ли, тащился ко мне. А я-то думал, заказать чего хочет. Вся ваша контора у меня просит свои дома расписывать. Ты же меня хочешь аллилуйю петь заставить да окрестить?
Опять не ответил отец Захария.
— А если я уже крещен грузином? Другой раз-то нельзя, а? А если не крещен, то этим твоя паства не увеличится.
Отец Захария встал и молча удалился.
Хафо закричал ему вдогонку, уже весело:
— Батюшка, а я тебе вот красное яблочко принес. Здесь его положу, — и впрямь из кармана достал он яблоко и оставил там же.
С того дня решил отец Захария: из-за Хафо весь мир на ноги поставлю. Куда-то запропастились его светлые мысли после беседы с тем человеком. Облик Хафо возмутил отца Захарию, явился ему в том облике сам диавол. В горячей молитве просил он у Бога победы над нечистым.
Невозможно было разговаривать с Хафо.
Он не впускал в себя слово Господне.
Через одиннадцать дней река вынесла на берег тело отца Захарии. Не вынесла, говорили, а там и был он утоплен и привязан веревкой к доскам под водяной мельницей.
Никто этого не видел, но все говорили.
Никто не видел и того, как отец Захария превратился в вечернего соглядатая городских улиц. Никто не видел исписанной замысловатыми линиями тетрадки, в которой он записывал и зарисовывал пути-дороги Хафо.
Отца Захарию похоронили там же, рядом с Анчисхатской церковью. Но до того пришли городские сыщики Кох, Гдлян и Ливанов. Им было поручено расследовать дело об исхудалом священнике, которое и было закрыто на шестой день с пометкой “несчастный случай”.
Иностранец с тетрадкой,
который искал могилу царицы Тамары1
— Здесь он гулял, обычно.
— Кто? — спросила Марта. — Ах, скользко. Подай мне руку.
Кнут Гамсун. “Мистерии”
1 В этой главе все разговоры происходят на смешанном — немецком и французском — языке, а также на русском.
Над мостом Скудиери открыл Рафаил Гилигов гостиницу “Лондон”, а компаньоном он имел Гиршфельда.
В этой-то гостинице, на втором этаже, окна которого выходили на нижние аллеи старого Кабахи, а ныне Александрова сада, проживал один иностранец родом из далекой северной страны.
Человек этот был лет сорока и, как видно, путешествовал. Приезжал он в далекие города и жил там месяцами. Когда кончались у него деньги, а из своей стороны не приходили переводы, то снимал он свой темно-синий костюм и кормился собственным трудом.
Но в нашем городе не было у него такой нужды.
Ходил он в желтоватой соломенной шляпе. Был сухощавый, высокий, но широкоплечий. Имел он короткие, закрученные, как медная проволока, тщательно подстриженные усы и похож был на иностранцев, которых рисовали в газетных приложениях с картинками.
Этого человека встречали везде. И в нижнем городе все его узнавали: издали примечали, когда шел он вдоль берега с тростью в руке и белевшей из-за пазухи бумажкой. Спрашивать-то он спрашивал что-то у многих, да никто в этих краях по-французски не понимал.
Два или три раза в неделю этот человек наведывался в военный клуб.
Там до рассвета перекидывались в карты, но он никогда не играл. Слушал только румынских скрипачей и не спеша потягивал коньяк за пятнадцать копеек. Иногда не спрашивал и коньяку, а просто болтал с двумя знакомыми: один был француз, другой — немец.
Раз только случилось, что совсем еще трезвый взял он из рук румына скрипку да сыграл на ней нечто до того веселое, что заслужил порядочные аплодисменты.
— У нашего господина Педерсена весьма острый взгляд, — говорил, бывало, капитану Эллерту фон Грюн, который лучше всех знал иностранца, жившего в “Лондоне”, — кто знает, не австро-венгерский ли он шпион?
— Если будем исходить из его странного имени, должен быть весьма строгим человеком. Строгим и аккуратным, — серьезно рассуждал Эллерт, который кавказскую службу почитал за развлечение. — “Кнут” по-русски означает нагайку.
— Ну разве это пример? — включался в разговор Вертье, представитель французской лесопромышленной фирмы. — Вы служите в этой губернии, а о здешнем языке и понятия не имеете: “кнут” по-здешнему значит “котенок”. С этой точки зрения, господин Педерсен должен быть нежным, беспомощным и мурлыкающим человеком. Но он ни тот и ни другой. Он пишет книги и по этой причине исследует Кавказ.
— Это известно всем. Педерсен пишет романы. Он не беспомощен, да и нагайкой его не назовешь. Возможно, он знаменит у себя в Норвегии. Его книги переведены и на немецкий, — пояснял фон Грюн.
— Да, его книги переведены и на французский, только я их не читал. К тому же у нашего господина Педерсена есть псевдоним. Этим псевдонимом он и известен всем, — Вертье причмокивал в ожидании ужина.
Эллерту все было нипочем, он прихлебывал пива из большой русской кружки и говорил:
— Я ничего не понимаю в нынешних писателях. Они просто ветрогоны, которые готовы в лепешку расшибиться, чтобы только выйти в свет. Разве Бальзак или Альфред де Виньи философствовали? Нынче же кто ни напишет строчку, обязательно должен куснуть правительство. Разве Гомер так поступал?
— Ну вот тоже! — Удивлялся немец. — Господин Педерсен писатель, а не ветрогон. Он изучает фольклор и собирает предания о древних царях. К тому же любит путешествовать. Вы вот бывали в Америке? А он бывал и бесконечно может рассказывать об этой стране.
— Гм, — не унимался капитан, — здешних людей хлебом не корми, дай только поговорить о царях. Было у них, кажется, восемьсот монархов, да из них только два или три толковые…
На этом сплетни о господине Педерсене прерывались, поскольку показывался он сам и усаживался за стол.
Сухой и мускулистый, он носил синий костюм на восьми пуговицах и по-французски говорил медленно, внятно и с некоторой строгостью.
— Ну, господин Педерсен, что вы посмотрели сегодня? — спрашивали его.
Капитан Эллерт в это время вставал и раскланивался с сидящими.
— Прошу прощения, я должен вас оставить. Должен же я хоть раз в жизни выиграть, — говорил он и уходил в игорную комнату.
— Ну-ка, господин Педерсен, скажите нам пару слов, а не то съедим друг друга…
Педерсен некоторое время сидел тихо, а потом скучно как-то отзывался:
— Был я на острове. Обыкновенный остров. Слишком маленький, чтоб на нем виноград разводить. И все-таки есть там виноградник. Что значит виноградник посреди города? К тому же на острове, где мусорная свалка?
Фон Грюн улыбался, а Вертье возвращался к остывшей котлете.
— Вы что, правда ищете эту могилу? — причмокивал тонкими губами француз, и Педерсен тоже отвечал ему вопросом.
— Какую могилу?
— Вот наш капитан говорит, что вы ищете могилу царицы. Как ее зовут? Кажется, Дагмара.
— Ее зовут не Дагмара, и я не ищу могилы.
— Тогда скажите, почему выбрали вы именно “Лондон”? Здесь есть и лучшие гостиницы за ту же цену. Вы что, англоман?
— Нет, просто там хорошее место… К тому же здесь все слишком по-немецки. А немецкого достаточно и в Германии…
Из записной книжки господина Педерсена:
“… на острове, за которым я наблюдал всю неделю. Остров расположен посреди реки, на нем совершенно грязный и нелюбопытный цех, у которого имеется единственная узкая дымовая труба, сажа сыплется на южный фасад нашей гостиницы и на восточные стены домов, расположенных у моста. Есть на острове и мусорная свалка, куда каждое утро люди большими корзинами, установленными на ручных тележках или навьюченными на ослов, тащат мусор. Одна сторона острова полностью занята виноградником. В стороне от цеха стоят два убогих сарая. Каждое утро из окна вижу один кусок острова (остальной вид закрывает крыша соседнего дома) и думаю: что должно значить это вонючее место посреди города? Или что должен значить виноградник рядом со свалкой? Как должны соседствовать эти две вещи в стране, где виноград является чем-то особенным? Здесь ведь, как в Италии, вином умываются. Какова история этого острова? Как он сохранился до нашего времени?
Историю острова никто не знает, тем более что на реке еще есть острова. Я беседовал с господином Ипполитом Иоселиани, с которым в последнее время часто встречаюсь я и который прослушал не один интересный курс лекций во время учебы в Европе.
Иоселиани журналист и книголюб. Ему будет тридцать три года. Но и он ничего не знал об острове, ибо, как все ученые люди в этой стране, он недавно живет в городе и рожден где-то в провинции. Он прекрасно знает историю древнего царства своей страны, но почти ничего о прошлом своего города.
Остров носит имя Мадатова. Иоселиани сказал мне, что Мадатов был генералом и ему принадлежал остров, но Мадатов давно умер. Нынче трудно указать на владельца острова. За этим надо пойти в канцелярию градоначальника, но сомнительно, чтобы имя владельца добавило бы что-либо к моим знаниям”.
“Сегодня пошел я на остров, чтобы получше его рассмотреть. Но там и нет ничего. В цеху засаленные рабочие обрабатывали шкуры. Трудно сказать, откуда получается столько сажи. В сараях живут мусорщики. По крайней мере, я там нескольких видел: народ, одетый в лохмотья и с большими усами. Они и несколько рабочих из цеха сидели у стены сарая и с любопытством наблюдали за мной. Я прошел по неровной голой земле между деревьями. На острове много деревьев, это говорит о том, что генерал Мадатов был большой любитель яблок и персиков.
Ныне сад уже разгромлен. Деревья вырублены, остались одни пеньки. Посреди острова безжалостно насыпана огромная куча мусора, который, как видно, иногда жгут. Кое-где куча мусора тлела и дымилась.
Поблизости небольшой виноградник. Это явно остаток прошлого. Кажется, раньше виноградник был больше и занимал даже половину острова. Сейчас видно, что лоза давно одичала.
Я вошел в виноградник и стал бродить между спутанными побегами. Достигнув края, я заметил, что там сидит человек — на голове летняя шляпа, на плечи наброшен пиджак — и, как видно, наблюдает за течением воды. Или за другим берегом. Наверно, подумал, что я его знакомый, поэтому окликнул меня, не оборачиваясь. Я остановился. Он опять окликнул, и, чтобы рассеять неловкость, я кашлянул. Тогда незнакомец оглянулся и, увидев меня, тяжело встал с места.
Он вдел руки в рукава пиджака и уставился на меня странным, несколько бесцеремонным взглядом.
Сзади послышались шаги. Я оглянулся и увидел невысокого упитанного человечка, который был без шапки и в одежде городского мелкого торговца. Волосы у этого человечка были мокрые и разделенные пробором посередине. Казался он весьма смущенным. Смотрел то на меня, то на того другого.
Положение было весьма неловким, и я не знал, что делать. Что-то пробормотал вместо извинения, не помню уже, на каком языке, и вернулся в виноградник.
Пошел я скорым шагом по неровной тропинке между рядами лозы. Был я взволнован, хоть и не случилось ничего, а все же был взволнован. Наверное, я оказался нежданным свидетелем какого-то дела.
Когда я достиг мастерских, несколько засаленных рабочих все еще стояли у сарая. Они тоже посмотрели на меня, но я уже спешил к мосту…”
“Я снова должен сходить на остров. Там есть какая-то странность, которая не дает мне покоя. Неожиданное происшествие: виноградник, мастерская, те два человека у реки. Город таков, что все расположено близко”.
“Был я в городской библиотеке. Иностранная литература по истории представлена весьма небогато. Есть русские книги и сочинения госпожи Броссе по-французски. Есть и одна английская книга. Завтра намереваюсь пойти в древнюю столицу осмотреть церкви и крепости…”
Фируз не смог помыться
(этнографический этюд)
В жизни не видал я ничего более клевого, чем тифлисские бани.
Пушкин. “Поход на Эрзерум”1
(Фрагмент рукописи)2
1 Свободный перевод на грузинский язык принадлежит зурначу Варламу (18??—190?).
2 Текст взят из записок поэта, члена “Голубых рогов” Вардана Саридана. В.Саридан (настоящая фамилия Сикинчиладзе), автор трех стихотворных сборников, скончался в Тифлисе 17 октября 1927 года. По преданию, похоронен на Петропавловском кладбище. Могила не сохранилась.
Вы, наверное, не помните Финдга Фируза…
Силуэт его — смесь аккадского горельефа с тончайшей вавилонской росписью.
Ремесло его — пропитанная грязью проза Эмиля Золя.
Увлечение его — восточные напевы, обломки эпохи Ануширванов.
Скользящее по струне рыдание и нерифмованные стихи Финдга Фируза только раз, только на одно мгновение и только в одном месте были прекрасны.
Конкретизация есть великая особенность тифлисского напева, питающегося из великой азербайджанской пустыни. Лишь в ночной час, лишь в соганлухском духане, лишь для увенчанных розами пьяниц превращается этот напев в истину. Ибо эмаль этой музыки требует особого климата.
Так пел Финдга Фируз. Напев был лишь увлечением для него. От дикого гула веков, от ковровых узоров, от блеска шербета и кольчуги были даны ему любовь и страсть к пению. Но лишь в одном месте, где в воздухе стоит дух тушеных потрохов и дешевое вино льется в татарский чайный стакан.
Чем же занимался Финдга Фируз, которого Кура унесла по весне?
В старое время, во время Хадж-Ахмеда, когда король Филипп Прекрасный страстью горел к клыкастой инфанте, а австрийской принцессе сказали, что ей не понадобятся туфли, ибо по Эскуриалу никто не ходит, он был бы купцом, каким-нибудь Синдбадом ренессансного типа.
Синдбад Мореход, воитель роковой, украшенный сладостью пения и необъятностью мысли. В наше время довелось ему родиться в городе Гори (городе купцов!), вырасти в Тифлисе, ремеслом же иметь торговлю свиньями.
Дороги Финдга Фируза заканчивались в картлийских деревнях. Его торговля походила на вращение привязанного за нитку шарика. В его глазах виделся мне непрерывный поток затухшего прошлого. В его пении было все и ничего не было. В соганлугском духане было все и вне его ничего не было.
В течение одного года я часто встречался с Финдга Фирузом.
Наши встречи были совершенно обыкновенными. За столом они происходили. Однажды, во время разгула нашего голубого ордена, я заметил несколько кутивших поодаль мужчин. На месте прозванном голубым.
Я изучил дух Тифлиса. Я изучил культ кутежа и суть дионисового возбуждения этого наподобие лезгинских селений выращенного на скалах города. Я удивился, увидев купца среди пьяниц.
Среди тех, у кого от красот рыцарской абракадабры осталась лишь тяга к вину, очищенная от всякой философии дервишей.
Финдга Фирузу по вкусу пришлась наша одежда и стаканы в руках. Сто тысяч раз придвигал он свой стол к нашему и видел свой дух, уже готовый вселиться в нас, если бы не было между нами решетки, имя которой город Тифлис — оба берега странной реки.
Приходилось нам и вместе уезжать из Соганлуха, из его садов, отпускать извозчика и располагаться прямо у воды. Были наши беседы странными и романтически согласными с погодой и временем.
Финдга Фируз, этот удивительный торговец свиньями, рассказывал мне невероятные истории. Одно время напоминал мне героя “Пиквикского клуба” — этого развлекательного романа, — который прямо из рукава вытаскивал рассказы невообразимой чувственной динамики и возвышенности. Только вот скорее пустозвоном, чем исполненным изящества, казался тот путешественник из южной Англии.
В каждом движении Финдга Фируза жила картина. В каждом его слове дышала луна иранского напева и расшатанные шатры Тифлиса.
Слова стелились за словами. Цветистыми они были, а цвет их — загадочным.
Что значит “Финдга”?
Он сам не знал этого. Прозвище это прилипло к нему здесь, в городе, а не в детстве. На неязыке не значит оно ничего.
Задумал я написать роман и раскрыть широчайшую панораму древнего напева, который по сей день стонет.
Поведал я об этом Финдга Фирузу. Его связь с книгами ограничивалась базарными изданиями харфухской типографии да повестями о Кучук-Рустаме.
— Книга вещь нужная, — сказал тогда Финдга Фируз, хотя совершенно неведома была ему сущность литературы.
В его рассказах промелькнули странные профили тифлисских улиц. Память Финдга Фируза была подобна его песне, и понять ее можно было лишь в одной конкретной ситуации. Для прочих теряла она свой цвет, описывать который все равно, что бить по безрассудной наковальне…
Проблема романа — сохранение цветистости. Переселение ветреных слов на бумагу без потери цвета. Но это так же невозможно, как привнесение изменений в перевод семидесяти толковников.
Предгрозовой 1916-й был годом наших встреч. Годом позже все потеряли все: навалилась безумная волна, и хвост революционного дракона упал на Тифлис. Я не смог найти Финдга Фируза. Это уже не было его контекстом. Это было контекстом сбежавшего с турецкого фронта красного бойца, партийного съезда и старой винтовки.
Не было там места для Финдга Фируза, вот он и потерялся.
Я же уехал в Париж…
Вернувшись через два года, вновь вышел я на Метехский мост, вновь прошелся по духанам, вновь спросил: где же Финдга Фируз, торговец свиньями?
И сказали мне в ряду серебряных дел мастеров, где стоит серебряная пыль да трудятся сияющие от пыли пальцы: утонул-де Финдга Фируз, понесла его река в сторону Караи, там его и нашли.
Только одна возможность была его опознать. Оставались в кармане у Финдга Фируза мотки струн чингара. Может, посреди персидских холмов мечется музыкальная душа Финдга Фируза? Скрипучая механика шарманки да цена на поросят заглушили его соганлухский напев.
В ту ночь вернулся я домой и решил: должен я написать хоть что-то. Что хоть на неприметном бумажном листке запечатлеет сущность Финдга Фируза.
О чем же мне вспомнить?
Был он мастером красоты и красивого рассказа, хотя красиво удавались ему и аморалии. Скабрезность была для него красотою, аморалия — категорией. Ибо аморалия есть бытие.
Скабрезно рассказывал он и обычную историю. Это было красотой, это было напевом.
Не знаю, почему он рассказывал как-то о жизни городских мужеложцев.
Но повествование не было самоцелью. Каждая большая история в устах Финдга Фируза начиналась маленькой историей. Большая история была лишь продолжением, примером, подтверждением.
Таково было построение этой Шехерезады.
“Не смог я помыться, — сказывал Финдга Фируз, — ибо жизнь устроена подобно звеньям цепи”.
Сам не знаю, почему пересказываю эту историю. Просто вспомнил это высказывание и последовавшую за ним аморалию.
Дорога на Кахетию. Ночь. Дилижанс дерзнул-таки выехать. На козлах рядом с кучером сидит Финдга Фируз, который побывал по делам и возвращается в Тифлис.
И еще надо вспомнить: Таруз был замечательным банщиком в турецкой бане. Таруз был ледяной сосулькой в ту жару.
Приезжал ты к нему на неделе, находил его похудевшим. А потом еще все худее и худее. Так и худел, пока не умер.
Даже и не рассвело еще, когда дилижанс въехал в город. Финдга рассказывал это как сказку. Запыленный и усталый торговец свиньями и музыкант посреди ночного города. Об этом не надо долго думать. Совершенно не знаком вам культ чистоты, царящий между этими людьми.
Слова Финдга Фируза: “Вода создала человека, вода и меня возрождает заново”.
Конечно же шел он к бане.
Вот тут-то и начало истории.
Двери бани застал он запертыми. На его стук настойчивый вышел распорядитель и сказал: “Финдга-джан, сейчас темно еще, никого нет; вот рассветет, тогда и приходи”. Таруз ведь ночевал в бане. Эти волшебные примеры из волшебного мира мешают мне вести рассказ.
Ведь ясно, что этому роману не быть написанным. Цвета меркнут.
— Таруз! Таруз! — закричал Финдга. Распорядителя же звали Араз. Таруз, Араз, Гасан, померли все.
Араз рот заткнул Финдга Фирузу рукой: не кричи, дескать, взял Таруз свои чаевые и пошел своей дорогой. Своя дорога. А имелась ли таковая у того истаявшего банщика?
— Коль нет его, так просто окунусь, — сказал Финдга Фируз и пошел прямиком к гардеробной бассейна. Со стороны Араза реакция была совершенно конвульсивной и закончилась тем, что пал он на колени. Тело же Финдга Фируза к воде тянется. Толкнул он дверь и увидел, что один или два шкафчика открыты и даже одежда в них виднеется.
— Вот и помоюсь, — подумалось ему, — да и не один буду.
Араз же пресмыкался у него в ногах, как в Исфахане пресмыкались гордые жители Белуджистана.
Лизал он сношенные в дороге сапоги и подвывал к тому же: “Фируз-джан… Фируз-джан”. Жалкая музыка городской мольбы.
Перчатку, мочалку, простыню просит уж Финдга Фируз, и вертится в голове его вечный вопрос: “Что же это творится?”. Вопрос о раскрытии сокровенного.
Отрывок драмы:
Финдга: Араз! Если какие-нибудь князья кутят или если кто-то кого-то приволок из садов, то скажи. Надену я шапку и вернусь позже.
Араз: Фируз-джан… Фируз-джан… Надеюсь на твое ангельское сердце. Взамен моего порченого!
Финдга: Что делать? Что это за слова такие?
Араз: Слова несчастья… не входи… пропаду я навеки.
Финдга: Объясни мне, так не уйду. Что же сатана, что ли, там моется?
Араз: Сатана… Финдга-джан, Финдга, не погубишь Араза?
На этих произнесенных шепотом словах высвободил Финдга Фируз свои ноги, подошел к двери и, открыв ее на толщину нитки, принялся рассматривать зал.
Ныне должен попытаться писатель оживить краски. Но разве оживишь слово, оставшееся двадцать лет назад в Соганлухе?
Снова Финдга, восстановление аморалии:
“Жизнь похожа на связку колец в одну цепь. Видел ли ты цепь из шести мужчин? Шесть мужчин их было. Пристроились они один за другим и покачивались, как поезд. (Рассказывал Финдга с мягкой улыбкой.) Видел я дурное, видел и безобразное. Безобразнее же этого не видел ничего. Седьмым мужчиной в самом заду Хафо стоял и толкал, как удалой кобель. Знаешь ты, что такое удалой кобель? Кто же после этого думал бы о мытье или о сне? Сон как рукой сняло. Непростая была у них одежда. Ни пиджаками, ни задницами не походили они на простых мещан. Араз же только раз поднял глаза и промычал: “Финдга-джан, мой здесь только замок: на замке у меня и двери и рот”.
После того как увижу мокрого мужчину, вспоминаю Хафо и его важных клиентов”.
Финдга Фируз смеется над этой аморалией.
Все друг за другом увязались, кто из Сололака, кто из Нижнего города.
Потом что же было? Кто таков Хафо? Что он за человек?
Помер, наверно. Фируз не распространял сплетни.
Столько лет прошло, и не застал я и Финдга Фируза. Кура унесла за собой и наши соганлухские приключения. Пришла новая эстетика и затерялась тетрадь Финдга Фируза. Устная тетрадь странной скабрезности, неповторимой и изящной.
Составил я это воспоминание, чтобы не исчезла аморалия во всеобщем интересе к революции. Чтобы не скрылась память о Финдга Фирузе, торговце свиньями, о таинственном напеве ныне перекопанного места.
Я не забуду аккадский профиль Финдга Фируза, его мотив персидской пустыни и старотифлисские аморалии, рассказанные сладостным запутанным слогом.
(Быть может, кого-нибудь привлечет эта аморалия, ибо близко новое время, время приклеенной к стене аморалии.)
В.Саридан
Когда князь просыпался
Если надо, то и во тьме хорошо увидим, глаза на то и даны, чтоб видеть.
Некто (псевдоним), газета “Дроеба”, 1881
О Боже мой, все сон да сон
Илья Чавчавадзе
Было около восьми часов утра, когда генерал кн. Исмет Шавишвили проснулся в своей спальне и посмотрел на стоящие на зеркальном столике часы. У генерала тотчас испортилось расположение духа, ибо вспомнилась ему вчерашняя беседа со старшим сыном Алексеем.
Ах, Алексей… Этот пригожий юноша был сердечной болью генерала кн. Исмета Шавишвили. Алексей был высокий молодой человек двадцати шести лет, весьма стройный. Чудо как шли его тонкому лицу дугообразные брови, волнистые и красиво уложенные каштановые волосы, пышные усы. Алексей любил изящно одеваться, потому и слыл сердцеедом. Это были его лучшие качества, ибо с другой стороны этот двадцатишестилетний молодой человек был совершенно беспорядочный и никчемный. У генерала кн. Исмета Шавишвили изрядно была испорчена старость по причине нескончаемых приключений его сына. Поведение сына было вечной заботой вдовца генерала. Что же ему еще оставалось?
Сам генерал кн. Исмет Шавишвили был героем полковником последней турецкой войны. Рано овдовев, сам принялся он за воспитание обоих сыновей и обоих сам определил на учение: Алексея отослал в Петербург для подготовки в пажеском корпусе, младшего же — Вахтанга намеревался направить в Киевское артиллерийское училище. Младший князь Вахтанг оказался прилежным юношей и за офицерское поприще принялся с любовью. Алексей же весьма скоро ввязался в неблаговидные дела, так глубоко он погряз в картежной игре и в романах с замужними особами из высшего общества, что в Петербурге нельзя было уж ему оставаться. Вскоре вернулся он в Тифлис и там продолжил в том же духе.
Ежедневно к дверям генеральского дома приходили кредиторы и потрясали векселями. Ибо Алексей постоянно играл в карты и постоянно проигрывал, совсем как князь Акакий Ростомович Церетели. По причине же проигрышей водил он знакомство со всеми ростовщиками Тифлиса, начиная от жидов и кончая подлейшим Махуховым-Махухашвили. Весь этот сброд набивался в визитеры к генералу князю Исмету Шавишвили и требовал у того различные суммы денег от двух до ста червонцев.
Генерал Исмет Шавишвили оказывался в отчаянном положении.
У рода Шавишвили было одно приличное имение в Горийском уезде, но этого имения должно было хватать на три вещи: на учение и достойное пребывание Вахтанга в Киеве, на невообразимо расширившийся карман Алексея и на маленькую радость генерала Исмета Шавишвили, которая состояла в ежегодном широчайшем приеме в самом имении. Таковы были большие расходы. Остальное составляло, так сказать, каждодневные траты, а именно: содержание городского дома и самого имения, стол, жалованье прислуги, одежду и так далее.
Но в каком же состоянии пребывало имение князя Исмета Шавишвили? Было оно разделено на четыре части, одна была продана в самом начале. Уже в чужих руках пребывали прославленные прибрежные места Хевиани с разбитыми там фруктовыми садами. Из оставшихся трех четвертей две, как собственности Алексея и Вахтанга, переданные в их владение отцом, по его же совету были отданы под залог в поместный банк. Таким образом, для покрытия огромных расходов оставалась лишь четвертая часть имения, и нечего было удивляться, что концы с концами не сходились.
Для генерала князя Исмета Шавишвили совершенно невозможно было расплатиться с долгами своего сына. Он не признавался в этом, но то и дело приходилось расставаться с какой-нибудь фамильной вещицей, от века хранящейся в семье. Для этого генерал призывал к себе знакомого немецкого еврея, который, понимая бедственное состояние генерала, всегда сбавлял цену. Генерал князь Исмет Шавишвили думал: лучше я сам буду продавать вещи, чем сам Алексей начнет таскать их из дому. Это потому, что Алексей взял бы все разом и мешками потащил бы в клуб.
Было около восьми часов утра, когда генерал князь Исмет Шавишвили проснулся в своей спальне и тотчас же впал в плохое расположение духа. Вспомнил он вечернюю беседу с Алексеем. Генерал князь Исмет Шавишвили порешил женить Алексея и определить его в деревне, надеясь, что, погрузившись в заботы об имении, тот забудет свое фатовство и мотовство. Тем самым генерал князь Исмет Шавишвили обрекал красивого и удалого юношу на вечную скуку, лишь бы спасти будущность семьи.
Однако Алексей не был простым солдатом отца. Он знал, что был признан великим сердцеедом, генерал же князь Исмет Шавишвили ошибся, не учтя вкуса своего сына в выборе невесты.
Единственным доводом, из-за которого Алексей согласился бы жениться, были деньги. Но вчера вечером, вернувшись домой, сказал он:
— Что ты, отец? Из-за двух тысяч червонцев приданого я не женюсь на дочери Чайпханова. Одна фамилия Чайпханов чего стоит, и еще две тысячи червонцев в придачу. Разве ты не видел этой девицы? Или, может, меня не знаешь достаточно, чтобы понять, что за две тысячи червонцев я на такой вот не женюсь?
Генерал князь Исмет Шавишвили одну заботу имел, что с купцом Назаром Чайпхановым уже почти обо всем договорился. А тут совсем некстати заартачился его сын Алексей:
— Я, что ли, не понимаю? Ведь договорился ты с Чайпхановым, даром что купчую не подписал. А у меня не спрашиваете? И стены по той же причине начал расписывать. И Лазарь Петрович по той же причине повадился к нам в дом. А я-то думал, чего он тут чаи распивает? — Так сказал Алексей, схватил шапку и поехал в клуб.
Таков был вчерашний разговор, и генерал князь Исмет Шавишвили о нем вспомнил спросонья.
Так и лежал, замученный мыслями, пока, наконец, не взялся за звонок. Такую вот имел привычку, непременно должен был позвонить мальчику, хотя и не любил, чтобы его одевали. Одеваясь, спрашивал у мальчика:
— Ермола, где Алексей? Когда воротился? Не пьян ли был? Каково было настроение у него?
На этот раз никто на звонок не явился.
Генерал князь Исмет Шавишвили опять позвонил, и опять никто не появился.
Генерал встал с постели, надел домашний халат и вышел из спальни, направившись вниз на поиски прислуги.
Не было ни мальчика, ни кого-либо другого.
По дороге генерал князь Исмет Шавишвили заметил отворенную дверь спальни Алексея. Подошел, заглянул и увидел нетронутую постель.
— Ермола! — крикнул генерал, сходя по лестнице. — Чтоб вас всех, имеретинцев, кондрашка хватила!
Ермола вышел ему навстречу напуганный и с поникшей головой. Из людской вышли и последовали за ним повар Ражден, Пелагея и кучер.
— Что случилось? Где Алексей?
— Спозаранку ушли, барин, — сказал Ермола.
— И куда это ушел?
— Не сказали они, барин. Я вот тут спал, на скамье. Услышавши стук двери, посмотрел я и увидел, что молодой барин уже пришедши. Хотя и не было еще за полночь. Я и вернулся в постель, а тут как раз и услышал опять стук двери. Вышел я это, с лучиной, да их уже и не было.
— Носит его нелегкая, — сказал генерал. — Где же ты был, когда я звонил?
Здесь Ермолай и другие поняли, что далее не удастся скрывать, и прямо доложили генералу, что из шкафа в гостиной пропали некоторые вещи. Что именно пропало, Ермолай и другие не знают, но замок у шкафа взломан, и две шкатулки открыты. На стене не висит серебряный кинжал, подаренный генералу князю Исмету Шавишвили императором Александром II через графа Воронцова.
Генерал князь Исмет Шавишвили направился к шкафу и после недолгого исследования установил, что пропали следующие драгоценности:
1. Золотой перстень с яхонтом, полученный с приданым жены из дома Андрониковых.
2. Золотой перстень с тремя рубинами, с монограммой на обратной стороне А.А. (Анна Андроникашвили), также приданое жены.
3. Золотой браслет, отделанный янтарем с насекомыми, персидской работы, подаренный атарбегом Агшаргару Шавишвили-Караоглы в 17… году.
4. Четыре чаши чистого серебра, отделанные изумрудами, орденами, агатом, перламутром.
5. Пять пар четок, все из драгоценных каменьев, персидские.
6. Шесть ожерелий, два золотых, четыре серебряных, женские украшения.
7. Несколько других мелочей (следует список).
Генерал князь Исмет Шавишвили покрылся холодной испариной. Алексей вернулся к вечеру веселый и, увидев лежащего в постели родителя, заявил ему, что готов жениться на дочери Чайпханова хоть за тысячу восемьсот червонцев. Услышав сие, генерал князь Исмет Шавишвили выразил предположение, не сыну ли “понадобились” вышеперечисленные вещи, что пребывающим в неведении Алексеем было сочтено за тягчайшее оскорбление. Он надел шляпу, ушел из дому, вернулся пьяным лишь за полночь и заперся у себя в комнате. Только после этого генерал князь Исмет Шавишвили уведомил тифлисский городской сыск о происшедшем в его доме ограблении, и уже к вечеру следующего дня сыщики арестовали художника Хафо, который был занят росписью стен в генеральском доме по собственному генеральскому заказу…
В четверг вечером
О природе все знал Симурдэн, о человеке ничего не было ему известно.
Виктор Гюго. “93-й год”
“Тов. Григорию Саркисову.
Среди несметного числа воспоминаний, посетивших меня в эти юбилейные дни, нельзя не вспомнить мои встречи с таким титаном и гением мысли, каким был Виктор Гюго, великий французский писатель. Среди многочисленных томов, которые оставил этот великий человек, автор “Графа Монтекристо”, “Госпожи Бовари” и “Последнего дня осужденного на смерть”, никогда не позабудется мне его работа над книгой “93-й год”. Эта книга касается драмы, которая разыгрывается во время великого революционного террора. Люди кажутся ничтожными и бессильными на фоне судьбы, все вокруг падает жертвой жизни одного ребенка и рыцарского гуманизма молодого генерала, остается лишь мучительное сознание — стоит ли революция слезы одного невинного дитяти, как о том уже предупреждал другой титан, Достоевский?
Для меня, как для одного случайного знакомого Гюго, к тому же иностранца, которому великий писатель во время встречи в редакции “Ревю де франсэз” подарил книгу Пьера Жана Прудона об этике, особенно дорога одна глава “93-го года”. В этой главе описано собрание трех богочеловеков революции, Робеспьера, Дантона и Марата, когда они обсуждают судьбу восставшей Франции. Так написать мог только Виктор Гюго.
Поэтому, несмотря на приятные чувства, не могу не выразить моего искреннего возмущения по поводу той рукописи, которая на днях была мне передана в качестве члена редколлегии журнала “Грузинское искусство” для ознакомления. Тов. Саркисов, для Вашего острого взгляда должно быть совершенно известно, какие люди собираются вокруг этого журнала, и мои попытки как члена редколлегии тщетны, ибо политика редактора, гражданина Сулханишвили, на этот счет носит характер совершенного примиренчества и смотрения сквозь пальцы, что совершенно противоречит курсу нашей Партии особенно в то время, когда уже покончено с фракционностью и основан Союз советских писателей.
В эти юбилейные дни, когда мы готовимся в нашей столице отметить столетие со дня рождения выдающегося писателя и общественного деятеля Ильи Чавчавадзе и на днях празднования в Москве будет присутствовать тов. Сталин, редакция журнала заказывает молодому и неизвестному литератору, человеку туманных и фашистских устремлений, Евгению Патаридзе пьесу из жизни Ильи Чавчавадзе, и Патаридзе представляет рукопись, которая претендует на историческую достоверность, а на самом деле является пародией на все то, что задумано в связи с юбилеем.
Это обстоятельство никак не может остаться без Вашей реакции. Ведь Наркомат внутренних дел является карающим мечом врагов нашей страны во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Пьеса (если возможно так назвать этот бред) гражданина Патаридзе по своему содержанию является вредительской и возмутила меня, глубоко старого человека, который шестьдесят семь лет стоит на нашем литературном поприще.
В заключение прошу Вас, тов. Саркисов, со свойственными Вам твердостью и объективностью расследовать это дело.
С коммунистическим приветом,
Сенефор Самхарадзе1
Член партии с 1898 года,
писатель
P.S. Прилагаю и вышеупомянутую рукопись”.
Евгений Патаридзе2
1 Сенефор Самхарадзе (1859—1937) скончался в Навтлугской трудоисправительной колонии.
2 Евгений Патаридзе (1901—1940) был расстрелян в Тбилисском наркомате внутренних дел по решению тройки от 17 марта 1937 года.
В четверг вечером
Картина из жизни великого Ильи
(фрагменты)
Действующие лица:
Илья Чавчавадзе — писатель и редактор.
Ольга Гурамишвили — его жена.
Яков Гогебашвили — общественный деятель, автор грузинского букваря.
Нико Хизанишвили-Урбнели — адвокат, публицист, ученый.
(Действие представляет собой столовую в доме у Ильи Чавчавадзе в четверг вечером. Из обычных завсегдатаев встреч по четвергам пришли Яков и Нико. Здесь же хозяева — Ольга и Илья. Стол накрыт на восемь персон.)
Ольга: Чего же мы ждем, Илико? Если бы хотели, так давно уж пришли бы.
Илья: Как видно, не сумели. Ионе тоже некогда было. Сумасшедшие времена наступают, все куда-то бегут. Сядем за стол.
Нико: Хорошо, нам больше останется.
Яков: Хотел бы перед смертью заглянуть в его желудок. Все боится голодным остаться. Одного сукна сколько надобно на костюм.
Илья (к Нико): Ах ты шельма картлийская, когда это бывало, чтоб в моем доме ты голодным оставался?
Нико: Ну вот, напал на нас, картлийцев.
Ольга: Ты чего это пристал к картлийцам?
Яков: Будто бы не из Картли взял приданое.
Илья: Ага, поймали меня, бедного кахетинца и насмехаетесь. За женой я один пятак взял приданого, да потом и обратил его в имения.
Ольга: Да только посмотрите на него. Слышал бы мой покойный отец.
Илья: Ну что, съели? Ушли несолоно хлебавши. Вами, картлийцами, обязательно должен править кахетинец, не ровен час разбредетесь в разные стороны, как утята. Вот царь Ираклий научил вас всему.
Яков: Разве у Илико можно выиграть!
Нико: В карты — запросто. Такую пульку распишу, что все Сагурамо мне останется. Знатный сом, если закуска такова, представляю, каково будет горячее.
Илья: Ну посмотрите на него, каков чревоугодник.
Нико: Ага, ты вот, конечно, отец пустынник у нас… Яков, что это ты сидишь, как барышня? Присоединяйся. Ольга, пододвинь-ка ему соленья, к мясу подойдет.
Ольга: Яков не ест ничего.
Яков: Эх, голубушка, если б ты знала, о моих болезнях! Каждая из них запрещает одно какое-нибудь кушанье. Что мне делать? То, понимаешь, изжога, то — почки, то еще — сосуды. Надо воздерживаться от всего. Вот, разве что эта простокваша. Гамбаров сказал мне…
Ольга: Вот этот Гамбаров подведет тебя под монастырь, да еще врачебные книги, которые ты каждый день покупаешь. Смотришь в них каждый день и думаешь, что каждая хворь с тобой приключилась…
Нико: Истину глаголешь, Ольга… Вот эти косточки я сюда на тарелку переложу, все едино, никто не приходит.
Ольга: Почему это задерживаются?
Илья: Не страна, а сумасшедший дом. Столько головоломок вокруг, возможно ли выкроить время для ужина пусть даже раз в неделю. Вот и Филиппу сказал, но и он не смог прийти. Делать нечего.
Нико: Ничего у тебя даром не пропадет, клянусь тебе.
Ольга: Илико, ты должен был сказать Акакию… Вот сколько лет уже он не бывал у нас.
Илья: И как же я должен был сказать ему? Только увидел его, так сразу начал он по-своему, совсем на смех меня поднял…
Яков: Ты конечно же в долгу у него остался.
Илья: И не думай. Хорошо мы побалагурили, хоть и по-стариковски. Вот только приглашать его и в мыслях у меня не было.
Ольга: Отчего же?
Илья: Да потому, что, если нынче он, к слову, здесь, завтра быть может совсем в другом месте. Какой с него спрос?
Ольга: Прислушивался ты к злым языкам, вот и выкинул его из сердца.
Яков: Не так было. Пока банк был в моде, все в банке были. Он был на стороне Мачабели…
Илья: Ну будет вам, закончим хоть ужин… Нашли время для воспоминаний!
Нико: Какое там закончим… Что у нас на горячее?
Илья: Погляди-ка, навострился. Как бы всех нас не сожрал с подсвечниками.
Ольга: И все же должен был ты Акакию сказать…
Илья: Тогда Нико остался бы голодным.
Нико: Это еще почему?
Илья: Потому что Акакий так смешил бы нас, что не до еды было бы. Весь аппетит пропал бы.
Ольга: И все-таки должен был ты ему сказать. Разве не ясно, что для него значит один хороший ужин? Где он остановился?
Илья: В Гранд-отеле. В одной, говорит, комнатушке величиной с мышеловку.
Ольга: Ну вот, как можно!
Илья: Что делать! Так жизнь устроилась.
Нико: Он тоже никакой не постник…
Яков: Вот тебе надо бы попоститься…
Нико: Лучше прямо распни на кресте.
Илья: Нет, на воротах наместника.
Нико: И вино у вас хорошее, у Гурамишвили.
Илья: Скажешь тоже, у Гурамишвили…
Нико: И этот барашек… Страсть как не хочется завтра туда идти…
Яков: Куда это?
Нико: В сыскное отделение, а потом еще, быть может, и в городской суд.
Илья: Что это случилось?
Нико: Ограбили ведь Шавишвили.
Илья: Ну и?..
Яков: Которого, генерала?
Нико: Да. Дружка Меунаргиа. Они еще вместе ходят в военный клуб…
Илья: И что?
Ольга: Про него сказали, что сын его ограбил, Алексей.
Илья: Который, офицер?
Ольга: Нет, другой, картежник.
Илья: Этот, говорят, только у Акакия выигрывает.
Нико: Не знаю. Ко мне Бебуришвили человека подослал. Просил быть адвокатом.
Илья: Бебуров?
Яков: Можно ли Бебурова защищать?
Нико: Не Бебурова, а того маляра.
Илья: Вот тебе и адвокат: двух слов связать не может. Какого такого маляра?
Яков: Это его, наверное, от телятины в сон клонит.
Нико: Ну разве я много съел? Коротко скажу: у Шавишвили дома маляр был, его и поймали. Подозревают, будто он ограбил. Бебуров мальчика ко мне послал и попросил этого маляра в суде защищать… Вот и все.
Ольга: Какое дело у Бебурова до того маляра?
Яков: В народные герои метит.
Илья: Постой, постой… Сам Бебуров просил тебя?
Нико: Да.
Илья: А смысл какой?
Нико: А такой, что он знает: со мной его обязательно оправдают. Вот только просил еще никому не говорить, что это он меня просил.
Илья: Вот ты и сохранил ему тайну.
Яков: Нашел тоже душеприказчика.
Нико: Не маляр его ограбил. Запросто могу доказать. Увидишь, завтра же его выпустят.
Илья: И что это за маляр?
Нико: Горожанин. Зовут его Хафо художник.
Илья: Это имя или фамилия?
Нико: Художник фамилия.
Ольга: Слава те, Господи…
Илья: Где маляр, а где действительный статский советник? С ума меня сведут эти люди.
Яков: Завтра еще фон Рауш его на поруки возьмет.
Илья: Или экзарх.
Нико: Он искусный маляр, вот и…
Илья: Вот и что?
Нико: Вот и ничего. Весь Сололаки им расписан, знаешь ведь, в такое время заводятся знакомства.
Илья: Нет спасения этой стране.
Нико: Зачем нам спасаться. Разве не спасены уже? Тут шашлык остывает, а ты все о маляре да о маляре…”
“Уважаемый тов. Саркисов, Вы сами видите, как насмешливо представлены быт и поведение великих людей. Не знаю, что еще могу добавить. Прошу всегда считать меня Вашим верным помощником. Член РКП с 1898 года”.
Из окна видны были река и скала
— Куда ты направляешься?
— В Элладу. Там должен я перелистать еще одну книгу.
Гамильтон. “Олимпийская триада”
Ми танцуэм, всо танцуэм,
Хочиш сматри, хочиш нэт.
Песенка Кинто
Лишь к вечеру подошел господин Педерсен к городской черте. Целый день слонялся он по окрестным горам, борясь с ужасной жарой, которая на городских улицах сделала воздух видимым. Господин Педерсен не проголодался, не запылился, но сильно устал, и ему, облаченному в походную одежду, хотелось как можно скорее вернуться в гостиницу и прилечь на постель.
Войдя в город, Педерсен пошел к Ереванской площади и остановился у караван-сарая, напиться воды. Достал из рюкзака походный стакан и стал искать глазами торговца водою, но, не найдя никого, подивился, ибо в такую жару городские тулухчи, избегая площадь, теряли приличную прибыль. “Да, местных понять трудно”, — подумал было господин Педерсен, но тотчас перед ним возник белобородый молоканин.
— Пожалуйте квасу, три стакана копейка, — старик держал в руках кружку.
“Вот чудо”, — подумал Педерсен.
У ворот караван-сарая сидели персы, уставившись в землю. Из-под свода видны были два верблюда, верблюжьи шеи и смотрящие вдаль глаза.
Господин Педерсен напился квасу, вытер платком с усов кисловатую пену и почему-то остался стоять на краю площади. Он взглянул на стоящую лицом к югу статую генерала Паскевича и помечтал об извозчике.
Совершенно неожиданно господин Педерсен почувствовал, что сзади кто-то подступил к нему и рассматривает. Он так быстро обернулся, что и сам удивился этому.
За ним стоял человек, тот самый, которого встретил он на острове сидящим у воды. Человек был рослым, было у него некрасивое лицо и насмешливые глаза. На голове шапка местного мастерового, из-за распахнутой алой рубашки выглядывали клочки густых волос. На шею накинут большой и, наверно, мокрый платок.
— Что? — спросил господин Педерсен по-русски.
В ответ человек протянул руку, которую путешественник пожал.
— Гамсун, Кнут Гамсун, — сказал господин Педерсен и обнаружил, что человек не отпускает его руку, хоть и удерживает ее не силой, а весьма любезно и по-доброму, к тому же что-то напевает…
Потом незнакомец приложил другую руку к груди и сказал:
— Хафез, художник.
Господин Педерсен не вынес значительного смысла из этих слов, но понял, что человек представился, и понял еще, что их отношения на этом не закончатся. Поэтому он подчинился воле этого человека и последовал за ним вниз по улице. Человек шел широким и медленным шагом. Педерсен часто бывал на этой улице, которая проходила между кафедральным собором и синагогой. В тени домов все еще сидели люди. Господин Педерсен заметил оклик одного из сидящих и ответ своего проводника, грубый и полный насмешки. Потом они повернули к мосту.
Человек рукой указал Педерсену к прибрежной улице и тот последовал за ним. В воде плескались мальчишки.
Некоторое время двое шли по пыльному спуску и, наконец, оказались на улочке, тесно застроенной жалкими лачугами. Человек остановился у одной из этих лачуг, еще раз приложил к груди большую, грубо вылепленную руку и сказал.
— Хафез.
— Гамсун, — не растерялся господин Педерсен.
Человек, назвавшийся Хафезом, толкнул дверь и вошел внутрь. На двери изображена была роза, а на розе — два грустных глаза.
Господин Педерсен вошел следом и оказался в довольно темной комнате с двумя запертыми окнами, и, поскольку вместо стекол окна заставлены были промасленной бумагой, свет сюда почти не проникал.
Хозяин, которого звали Хафезом, чиркнул спичкой и зажег одну лампу, затем другую, третью, и, к удивленью гостя, вокруг разлился какой-то невиданный свет. Господин Педерсен только сейчас заметил, что ламповые стекла были необычайно теплого цвета: одно розовое, второе зеленоватое и третье серебристое. Господин Педерсен заметил также, что в комнате нет никакой мебели, кроме низкой и широкой тахты, и все вокруг — стены, пол и сама тахта — устлано коврами. А ковры-то,
ковры — это было известно господину Педерсену — здесь стоили весьма дорого. И ковры были настоящие, персидские. Разбираться в этом господин Педерсен уже научился.
Хафез указал гостю на тахту, а сам вышел в маленькую дверь. Поначалу Педерсен не заметил эту дверцу, выходящую в соседнюю комнату.
Оставшись один, Педерсен обнаружил, что в комнате еще много всего кроме тахты и ковров. Еще много всего.
(Отрывок из записной книжки господина Педерсена: “там были необычайные натюрморты. Прямо на полу или на стене. Все это нельзя назвать искусством, но, несомненно, можно определить как величие фантазии. Вот например: в углу лежала тарелка, украшенная гербом какой-то гостиницы, кто-то прямо на тарелке затеплил свечу и оплавленный воск занимал половину тарелки. На той же тарелке лежала тщательно обглоданная куриная кость, а в воск был воткнут маленький перочинный ножик с повязанной на нем алой лентой. А вот саму тарелку кто-то положил на высохший венок из полевых цветов. Поодаль стояла огромная серебряная кружка, которую хозяин там и сям расписал странными сюжетами. Из кружки высовывались ножны старинной сабли и букет терновника, если это можно назвать букетом. Из терновника виднелась маленькая рука, несомненно, часть какой-то игрушки. Дорогие ковры были кое-где вырваны или вырезаны ножницами, а из дыр выглядывали различные предметы и странные букеты. В одном углу стоял сапог, на нем нарисовано было грустное лицо и надета была желтая шапка, которая сверху венчалась гнездом, а в гнездо уложены были расписанные яйца. Здесь же были почтовые открытки, нанизанные на как бы окровавленную шпагу, сложенный из кофейных чашек корабль с женским бельем вместо парусов. В нишах по полочкам в несметном количестве разложены были различные предметы, в чайном ящичке лежали восточные трубки, кальяны для курения гашиша были украшены разноцветными бантами, в мундштуках виднелись цветы, к цветам булавками были прикреплены серебряные серьги, золотые украшения рассеяны в совершенно неподходящих местах. Украшения были весьма изящными…”)
Вскоре дверца маленькой комнаты растворилась, и оттуда вышел мальчик. Мальчик похож был на героя персидских сказок. Был он совершенно голым, только талия была повязана бязевой простыней, а на голове — чалма. Это белое облачение придавало ему необычный вид, ибо сам он был смуглым, и из-под черных бровей горели глаза, как угольки.
Педерсен увидел, что у мальчика в руках блестящий поднос, на подносе стоит китайская чайная чашка, только ясно, что в чашке нет чая. Мальчик поставил поднос перед Педерсеном на тахте, потом сел в углу, взялся за персидскую лютню и безо всякой мелодии принялся перебирать пальцами по струнам.
Вслед за этим в дверном проеме показался Хафез, также наряженный сказочным героем. Пальцы обмотаны четками с крупными каменьями, на голове сшитая из суконных лоскутков и украшенная перьями шапка, а на шее болтались часы. Золотые часы. Все это не сочеталось с тапочками и очень пестрым персидским халатом.
“А он немного сумасшедший”, — подумал господин Педерсен, но потом понял, что перед ним должно было разыграться представление. Хозяин знаком предложил угоститься кофеем, и несколько растерянный господин Педерсен взялся за чашку.
— Хафез, художник, — повторил хозяин, и пока Педерсен потягивал кофе, откуда-то вытащил коробку с красками, красивые кисти и что-то указал мальчику. Мальчик присел на край тахты спиной к Педерсену. Хафез потушил лампы и растворил окно. Хлынувший оттуда свет упал на мальчика. Из окна видны были река и скала.
Господин Педерсен держал в руках чашку и смотрел, как Хафез рисовал на спине у мальчика.
Хозяин рисовал странный город с башнями, с высокими людьми на башнях, с вышедшими из ламп джиннами и цветами. Удивительно было, что весь этот город являл собой человеческое лицо. Пестрые змеи, грустные птицы и горестные верблюды — все это постепенно появлялось на худой спине мальчика.
Господин Педерсен никогда не видел ничего подобного. Он подумал, что этот человек кистью рассказывает ему странную волшебную сказку. Господин Педерсен…
— Хафо!.. Хафо!.. — послышалось снаружи.
(Отрывок из записной книжки Кнута Гамсуна: “в комнату вошли два человека, оба были низкие, толстые и усатые. Затылки имели бритые, а на лоб спадали чубы. Они стояли и смотрели на меня. Я понял, что не особенно были рады моему присутствию. Мальчик встал и вышел. Его расписанная спина скрылась за дверью. Мой хозяин сидел и улыбался странной улыбкой. То на меня посматривал, то на вошедших. Думаю, я поступил правильно, поставив чашку на поднос и встав. Я поклонился хозяину и стал искать свой рюкзак. Он тоже привстал, снял с шеи и вложил мне в руку золотые часы. Когда увидел мою растерянность, произнес слово, которое можно записать как PESHKASH. Движением руки дал мне понять, что это подарок. Потом достал из встроенного шкафа пестрый персидский плащ и тоже вложил мне в руку, потом достал красивый кривой нож и также вручил мне, потом снял со стены красивое ожерелье и повесил мне на шею. Как только я стал что-то объяснять, он меня легонько подтолкнул и, сказав что-то вошедшим, вывел меня на улицу. Обнял меня и попрощался, снова оглядел меня с улыбкой и вернулся в дом. Опять я увидел изображенную на двери розу. Не знаю почему поднял крышку часов и там увидел розу с грустными глазами. Циферблата не было, только рисунок…”)
Господин Педерсен был уставшим, вечерний ветерок холодил ему лоб, хоть это и не помогало теснившимся в голове мыслям.
Господин Педерсен усталым возвращался в гостиницу “Лондон”. Он думал о странном художнике, которого видел всего два раза и оба раза непонятно простился.
Остров
На острове Мадатова, в зарослях виноградника валялся мертвец.
На рассвете его заметили двое бродяг, говорят, русских, которых сразу же в участок поволокли, но от них не смогли ничего путного добиться.
Поглядеть на мертвеца явились четверо сыщиков Тифлисского городского сыска.
Городовые и местные околоточные были напуганы и не могли вымолвить ни слова.
Еще не было жары. Стояло летнее утро. У лежавшего навзничь мертвеца прямо в сердце воткнута была простая финка. Он широко раскинул большие ноги в городских башмаках, будто напился пьяным, и заснул. На нем была красная рубаха на распашку, почерневшая от вытекшей из груди крови. Глаза человека были раскрыты и глядели в небо будто бы сердито, будто бы задиристо.
Все, кто пришел туда, говорили, что убит он был ночью и всю ночь его раскрытые глаза глядели в звездное небо. После этого в Харпухе пьяный Гивишвили сочинил стихотворение о том, как смотрят глаза мертвого влюбленного на звездное небо, а в тех звездах видится ему его краля. Эта песня пошла от того мертвеца.
Двое русских бродяг не убивали его. Большой серебряный поясок и три червонца из кармана не избежали бы их вороватых рук.
Поодаль валялась остроконечная калмыцкая шапка.
Сыщики стали искать следы на мягкой земле виноградника, да только при таком скоплении народа не сказали ничего. Прикрикнули на городовых: прогоните, мол, прочь эту толпу.
Я отошел, перешел через мост и направился в школу.
Убитым был Хафо художник, который по всему Сололаку расписывал стены и украшал дома, который даже во дворце наместника обвел стены каемочкой…
Артем Гешаков
“Записки о моем времени”
(рукопись)
Часть вторая
Баярд и Корганов1
1 Большая часть бесед в этой части происходит на русском языке.
Глава первая
Кабинет полковника Корганова — думы полковника Корганова — мнения полковника
Корганова — гость полковника Корганова — обида полковника Корганова —
обед полковника Корганова — сон полковника Корганова — ужин полковника Корганова
Было ровно одиннадцать часов утра, когда начальник отделения обработки секретных донесений Кавказской жандармерии полковник князь Григорий Корганов, сорока шести лет, кряхтя, вошел в свой кабинет, бросил фуражку на вешалку и вытянулся перед поставленным в углу комнаты настенным зеркалом.
Полковник Корганов был трех вершков росту, и это вовсе не означало, что сей отпрыск древнего и знатного рода не был видным мужчиной. Статности сотруднику Кавказской жандармерии прибавляло отросшее брюшко, прямые плечи и аккуратно подстриженные усы и бакенбарды, в которых лишь изредка попадались седые волоски. Полковник гордился и тем, что облысение не тронуло его шевелюры, а и без того широкий лоб не сделался еще шире и выше.
В то утро, солнечное летнее утро, полковник Корганов был встревожен и уже с утра очень устал. Он не любил, когда перед началом службы сразу попадал в большой кабинет. У себя дома, на одной круто поднимавшейся в гору улице у него не было кабинета и, посудите сами, не висел там даже портрет государя императора. Все недоумевали, как это получается, что у полковника жандармерии нет ни домашнего кабинета, ни портрета государя императора, но Корганов всем отвечал одинаково, что, во-первых, он не жандарм, а канцелярский служащий, а во-вторых, у него дома нет таких освещенных стен, чтобы лик самодержца достойно озарялся.
Оба этих объяснения были по-своему справедливы. Суть отделения, которым руководил полковник Корганов, состояла в толковании, сортировке и хранении письменных сообщений, а четырехкомнатная квартира где-то далеко, на самом краю Верийского квартала, в которой проживала семья князя Корганова, не была достаточно светлой.
Там протекала Кура.
Ее каменистые берега были известны под именем Северной стороны. Шесть окон полковничьей квартиры глядели именно на этот бесцветный пейзаж. Внизу кто-то построил большой духан, деревянный и непрочный, и назвал его “Не уезжай ты мой голубчик”, подразумевая, что не стоило так легко расставаться с Тифлисом, а прежде надо опрокинуть стопку и только потом садиться на ишака и отправляться к себе в Дигоми, Цхнети, или откуда еще не приносила нелегкая честной народ.
Супруга полковника Корганова, состарившаяся без детей дама, часто повторяла, что предпочитает проводить время в кухне с прислугой, ибо со стороны кухни и веранды, по крайней мере, всегда было солнечно. И все же полковник даже не думал менять квартиру, полагая, что человеку без потомства большего и не требовалось.
Но здесь, во владениях Кавказской жандармерии, Григорий Корганов располагал своим кабинетом, где имелись и светлые стены, и портрет государя императора.
Для того чтобы попасть в кабинет, нужно было пройти через три маленькие комнаты, где за столами сидели его подчиненные бумажные черви, всего восемнадцать душ различных гражданских и военных чинов. При появлении начальника все вставали с мест и здоровались.
И все же полковник Корганов был забытым человеком. Его запоминающаяся внешность вовсе не действовала на людей. Вся жандармерия ежедневно пользовалась архивом из его отделения, о самом же полковнике, честном и порядочном блюстителе этого огромного хранилища не помнил никто. Да и нечего удивляться. Полковник все время проводил у себя в кабинете, во время ежемесячных совещаний у шефа всех четырнадцати отделений о нем не высказывалось никаких замечаний, не давалось ему и никаких поручений. Ну, какой адъютант пометил бы у себя в записной книжке поручения к архивариусу?
Полковник привык к подобному времяпровождению — читал газеты, задирая ноги на стол красного дерева, курил трубку, набитую балканским табаком, обедать ходил домой и возвращался оттуда пешком. Это было прекрасно: после того как стал начальником отделения, полковник прочел более двухсот книг и все на службе. Любил Корганов и праздники, когда гулял с женой по улицам или наведывался в приличные заведения. Жена обожала итальянскую оперу, когда-то даже мечтала стать певицей, и эта мечта, ныне уж несбыточная, дожила до сего времени. Корганов любил оперу, поскольку обучен был слежке в условиях театрального здания, но ради жены всегда заказывал билеты. То Пьетро Канвини, то Ди Леви, то еще синьора Кадамартерио — ни одну гастроль не пропускал.
Полковник Корганов не любил вина. Только по утрам выпивал рюмку водки.
Итак, в его кабинете был стол красного дерева, настенное зеркало, немецкий камин, два комода и триста сорок три бумажные папки, изъеденные червями. Комната была светлой, с двумя окнами и одной дверью. Вошедший видел государя императора, который, в свою очередь, смотрел на вошедшего и согнутым коленом опирался на голову сидящего за красным столом Корганова. На столе полковника стояло семь чернильниц, лежало одиннадцать навечно закрытых дел, четыре различных мундштука, несколько перьев и обрамленная рамкой фотография, откуда глядел низенький усталый капитан. Фотография была изготовлена в фотосалоне города Карс, а капитан с Георгием первой степени на груди был сам полковник Корганов. Было и такое время в его жизни, и полковник иногда жалел, что стал жандармом. Знал он, что на самом деле не должен был быть и артиллеристом, а просто покойно живущим человеком, но не вышло. Всего-то девяти лет от роду посадили его в экипаж и отправили далеко. Оттуда вернулся он лишь через пять лет, да и то на две недели. Потом еще через пять лет еще на две недели. Так продолжалось, пока не наступил туркам день возмездия. Сам попросился в Кавказский полк…
А вот если войти в кабинет Корганова из окна, можно заметить поставленные на комоде горшки, в которых растет алоэ.
Вот и все, пожалуй.
Но в то прекрасное летнее утро, в июльские деньки, входя в свой кабинет, полковник Корганов казался взволнованным и смущенным. Шутка ли? Гм! И забыл уже, когда в последний раз в жизни имел подобную беседу.
Было ровно восемь часов утра, когда вошел к нему один жандармский фельдъегерь с посиневшим носом, вручил запечатанный пакет, попросил поставить подпись и ушел. Подумать только, это запечатанное в пакет письмо было составлено начальником Кавказской жандармерии, его сиятельством графом Сегеди.
Узрев же написанное изысканным графским почерком единственное предложение и графский же вензель, он сразу положил в карман письмо, прервал чаепитие и прямо у Верийского рынка поймал извозчика, чтобы стремглав примчаться к шефу.
Адъютант его сиятельства, Роман Спиридонович Байдашев, заставил его ждать ровно десять минут, и все эти десять минут не сходила с его лица насмешливая улыбка. Ну и франт был этот Байдашев! Надо было видеть его уложенные лоснящиеся волосы, его усы. Полковник даже подумал, что, если бы у женщин росли усы, они были бы именно такими. Чей же он крестник? С чьей протекции попал он в графские адъютанты? Господи помилуй нашу Империю, как только еще не провалилась к чертям, матушка!
Граф Сегеди принял Корганова в своем необозримом кабинете, и полковник вошел к нему с совершенно затуманенным сознанием, отчего и приветствие вышло у него несколько тихим. Граф поднялся, его высокое сухое и изящное тело медленно направилось к стоящему в дверях приземистому, как клубок шерстяных ниток, полковнику, который, в свою очередь, тоже сделал несколько несмелых шагов.
— Пожалуйте, Григорий Вахтангович, пожалуйте, — протянул руку шеф и повел его к тому углу кабинета, где стояли кресла. — Удивились, наверное? Я не люблю шифрованных депеш… Но дело весьма спешное, — на бледном лице Сегеди играла мягкая улыбка, — время не терпит, ибо в нашу сумасшедшую пору человек потерял способность к терпению.
— Так точно, — бессмысленно улыбнулся Корганов.
— Поверьте, Григорий Вахтангович, что это так, — потупил взор Сегеди. — Вчера сидели мы с Карлом Генриховичем Лемкербахом и гадали, что нам делать. Кому поручить это дело?
“Кто же этот Лемкербах?” — Думал Корганов.
— Карл Генрихович прямо сказал мне: тому, кто менее всех занят. Такового же, представьте себе, у нас и простого следователя нет. Да и не для простого следователя это дело. Я конечно же сразу подумал о Зарандиа. Вам должно быть известно о его недавних успехах. Но Зарандиа лежит с воспалением легких. Воспаление легких в середине лета — подумать только!
— Так точно, — сказал Корганов и подумал: “Зарандиа, этот сероглазый мальчишка. Когда звездой сыска становится простолюдин, государство прекращает свое существование. Как же может простолюдин защищать престол лучше дворянина?”.
— Я, Григорий Вахтангович, подумал и понял, что обижен на вас! Разве можно пребывать в таком дремотном состоянии?
“Донесли, — решил Корганов, — мои же сослуживцы и донесли. Скорее всего, этот сукин сын Хмеладзе, или Маркелов. Наверное, и донос составили…”
— Свободным оказались вы, — продолжил Сегеди, — но Карл Генрихович воспротивился. Говорил, что вы отдалены от практической деятельности, что ни в чем не участвуете… Он же во всем сведущ. Вот тогда я и востребовал ваше личное дело. Возможно, это мой недостаток, ибо я весьма редко заглядываю в личные дела подчиненных. Но, поверьте, Григорий Вахтангович, это более по причине занятости и почтения. Почтения, говорю, ибо я весьма уважаю ваше ведомство и никого не намереваюсь оскорбить перепроверкой прошлого…
— Так точно, — повторил Корганов.
— И что же я вижу? Блестящая военная карьера… Затем экзамены в Москве, отличные отметки и служба в жандармерии. Киевская жандармерия, должность заместителя начальника вологодской жандармерии, за восемь лет дослужились до чина полковника. Такие награды и внезапно ваша просьба перевести вас в любую южную губернию на любую возможную должность. И вот, наш справочный отдел. А вот и подпись покойного нашего Лябушинского. Должность запаса. Почему?
Полковник продолжал пребывать в замешательстве.
— Как вам сказать… Вологда… это было давно. Мне будет трудно, — Корганов загляделся на хитрым узором выложенный паркет. — Одним словом, трудно выразить, но… Так-то оно.
— Двенадцать, нет, четырнадцать лет возглавляете вы справочный отдел.
— Так точно, — Корганов до бесконечности готов был повторять эти слова.
— И все же, не удивляйтесь, если мы на малое время перебросим вас на другое место, — сказал Сегеди. — Да, да, на весьма малое время. И пока вы, так сказать, будете нам помогать, ваши обязанности будет выполнять капитан Жебженский. Одним словом, моим особым приказом вы назначаетесь следователем на двухнедельный срок.
— Так точно, — сказал Корганов, и сердце его сжалось.
Сегеди встал, подошел к своему огромному, темно блистающему столу и достал из него зеленую папку. Зеленый цвет папки означал чрезвычайную важность дела. Корганов хорошо разбирался в делах и их цветах.
— Григорий Вахтангович, прошу вас проявить величайшее внимание, — начал Сегеди. — Третьего дня на острове Мадатова убили маляра, Хафеза художника, мужеложца, известного под именем Хафо. Губернское сыскное отделение поместило это дело в область своего внимания. Так и должно было произойти. Они задержали мальчика, известного как сына художника, который, будучи глухонемым, разумеется, никому ничем помочь не сможет. Во время обыска в жалком убежище этого маляра было найдено множество ценных и редких вещей, но если отвлечься от этого, там же были найдены два пакета прокламаций, догадаться о содержании которых нетрудно. Легко предположить, что по причине этих прокламаций следователи обратились к Тифлисскому охранному отделению1 как к одному из ветвей императорской жандармерии. Оттуда дело достигло нас. В доме Хафо обнаружена шкатулка Шаха Мохаммеда Ходабанда, изделие шестнадцатого века, и другие подобные вещи. Так что дело поручили нам. От нас же оно пришло к вам. Убийство совершено ловко, одним ударом финского ножа, в темном и пустынном месте.
— Так точно, — что же еще мог ответить Корганов?
— Ваша задача будет следующей: должно выяснить мотив преступления и отсюда вывести след. Кроме этого нас интересует все об убитом. Все, что мы знаем, вы найдете в этом деле, — Сегеди опять опустился в кресло. — Да, самое главное, что вы будете действовать совместно с охранным отделением. Я уже встретился с полковником Тернавским2, вместе с вами, а точнее, под вашим руководством будет один из его опытных сотрудников со своими людьми. Если вам понадобится помощь наших младших офицеров, не стесняйтесь… К одиннадцати часам к вам явится сотрудник Тернавского. У вас будет, так сказать, первое совещание. Каждый второй день будете доносить о течении дела лично мне, — голос Сегеди звучал все тверже, но Корганов не изменил ответа:
1 В народе “охранка”.
2 Сегеди все время произносит одни польские фамилии. Почему, понять трудно.
— Так точно.
Граф поднялся и улыбнулся. Вернее, они оба одновременно поднялись. Высокий и сухопарый Сегеди в черном сюртуке и весь круглый Корганов в голубом мундире.
— Григорий Петрович, простите, Вахтангович, прошу вас скорейшим образом приспособиться на новой позиции и закидать ядрами обстоятельство, как вы это проделывали с турецкими соединениями, — сказал Сегеди и протянул ему дело.
— Так точно, — поклонился Корганов.
Вот таким выдалось это утро. Что же было удивляться, что этим тихим полковником овладело волнение?
По возвращении в кабинет, он сердито расстегнул три пуговицы на мундире: две на животе и одну на воротнике. Так же гневно поискал портсигар и спички и безо всякого мундштука прикурил папиросу.
Затем он открыл папку и подумал: “сегодня не придется обедать дома”.
Затем принялся рассматривать бумаги, хотя в голову ничего не приходило.
Затем в дверь постучались. Заглянул Хмеладзе и сказал, что полковника кто-то ждет.
Затем полковник Корганов застегнулся и проклял день своего появления на свет.
Затем вошел человек.
Для этого человека не существовало тайн в прекрасном и цветущем городе Тифлисе, и он, вошедший, знал множество языков и в два раза больше ремесел, а также много таких секретов, как бегство из запертой комнаты, или лазанье по карнизам после полуночи. Трость с серебряным наконечником и черная суконная шляпа делали его похожим на сочинителя пасквилей для какой-нибудь негрузинской газеты, но, с другой стороны, вид незнакомца, его табачного цвета пиджак и клетчатые брюки тут же давали понять, что к газете этот человек не имел никакого отношения. Тонкие черты лица и коротко стриженные усы, голубая влажность в мелких глазках и слегка красноватый нос…
Корганов не знал этого человека. Знал только, что тот был из городской охранки и ходил под Тернавским. Да и самого Тернавского он никогда не видел, чему же было удивляться, если этот тщедушный охотник не был ему знаком?
Но пред ним стоял некто обросший легендами: начальник филеров или шпиков тифлисской охранки, Виктор Баярд.
Корганову с самого начала не понравился Баярд. Баярду же не нравился никто. Он слишком много знал, для того чтобы ему кто-нибудь нравился.
— Виктор Баярд, из охранки, — Господи, какой же у него был писклявый
голос. — Прибыл в ваше распоряжение, — сказал он и повесил шляпу на крючок вешалки.
— Прошу вас садиться, — у Корганова не было желания пожать ему руку. — Я еще не успел ознакомиться с делом. Поэтому наша встреча представляется мне слишком поспешной. Я был у графа и не смог предупредить вас…
— Это ничего, — прервал его Баярд, — я ознакомился с делом и, если вы мне позволите, начну действовать. Не буду скрывать, времени у меня мало, а дел невпроворот. Если вы до ужина успеете ознакомиться с делом, я буду ждать вас в ресторане Ветцеля. Вы, наверное, знаете, что там одно купе принадлежит нашему ведомству. За счет ведомства мы и поужинаем и там же составим план действия. Что вы на это скажете?
Корганов замолк.
Очень ему не нравился этот человек, и было обидно, что тот все уже решил сам.
— Согласен, — вымолвил, наконец.
Полковник не знал, где находился ресторан Ветцеля, он всегда ужинал дома.
— Четвертое купе с малиновыми занавесками, — сказал Баярд и поднялся. — В котором часу вы ужинаете?
— В семь, — полковник только рот раскрыл.
— В семь рановато. Буду ждать вас к восьми. До свиданья. — Он снял с крючка шляпу, взмахнул тростью и вышел из кабинета.
Корганов же вздохнул с такой досадой, что уставился в пол, — не выдохнул ли собственные легкие.
Что было делать? Вновь раскрыл зеленую папку…
Обедать все же пришлось дома. Полковник сначала хлебал бульон, потом налег на вареную курицу. Затем отведал кусочек холодной телятины, запил двумя стаканами сельтерской и прилег на топчане. Жена тут же уселась рядом и спросила:
— Что это ты в потолок уставился, Гриша?
— Мух считаю, — ответил полковник и осклабился.
— Чем мух считать, прогнал бы ты лучше мошек. Замучили меня ночью, сегодня велела марлю принести: пусть окна прикроют, — сказала жена. — Неужто они из воды выходят? Ну не беда ли? Что же ты это спать собрался или не воротишься? — удивилась она.
— Ворочусь, только поздно, — не раскрыл глаз полковник, — дело объявилось.
— Что за дело?
— Служебное. Утром, знаешь ведь, граф человека прислал. Вот это дело и есть. Нынче становлюсь сыщиком…
На этих словах полковник Корганов сладко уснул. И снилось ему, будто стоял он в конюшне беговых лошадей. Красивый был сон, но более ничего не запомнилось. Разбудил полковника глуховатый звон настенных часов. Жена сидела в креслах и вязала.
Полковник тяжело вздохнул и присел на топчане.
— Четверть седьмого, — тихо сказал он и взглянул на жену. — Поехала бы ты к Матико.
Жена оторвала взгляд от вязания и спросила:
— Почему?
— Развлеклась бы немного. На меня такое дело повесили, что куда уж… Ни субботы мне не видать, ни воскресенья. Поехала бы ты, я бы тебя там навещал… Вечером уж не знаю, когда ворочусь.
— Ну, как же мне на неделю уезжать? Если домой возвращаться не сможешь, как же туда приходить будешь?
— Не знаю. Развлеклась бы, — привстал полковник и потер лицо толстыми пальцами. — Мне, наверное, по крышам придется лазать.
— Вот поглядеть бы на тебя, — улыбнулась жена. — И надолго это?
— Нет. Думаю, пока одного человека воспаление легких не отпустит.
— Воспаление легких? От этого же умирают.
— Тот не помрет, — потянулся полковник. — Подумай о Матико.
Он прошел в спальню и переоделся к вечеру. Легкий сюртук, зеленый жилет, черный бант и соломенная шляпа.
— Ну, на кого я похож? — показался перед женой.
— На купца первой гильдии, — поддразнила его жена.
— С этакими бакенбардами? И ни одного перстня на пальце.
— Какой же перстень на тебя налезет?
Полковник открыл ящик комода и достал хранившийся там наган.
— Ого, — жена смутилась, но не подала виду.
— Ну? — Корганов сунул наган за пазуху. — Заметно?
— Заметно.
— Тогда заткну за пояс. Подумай о Матико. Да займи чем-нибудь этих женщин.
— Будь осторожен, — вздохнула жена, которая все же не верила, что муж шел на какое-то особенное дело.
А Григорий Корганов уже сидел в коляске.
— Извозчик, гони к Ветцелю, — крикнул и вспомнил, что в таких делах необходима и трость.
Полковник вспомнил еще, что даже не раскрывал зеленой папки, которую принес домой. Прочитанного и так хватало, чтобы испортить аппетит, но так не случилось.
“Ем, сплю, ем, сплю. Хороший выдался денек, — подумалось полковнику, — сегодня и газеты не прочитал”.
Переполненный этими мыслями, Корганов только сейчас понял, что слишком рано приехал на рандеву. “Будь что будет”, — подумал, и когда извозчик остановился, решил немного пройтись перед гостиницей. Так и поступил, там же от крикуна приобрел он “Тифлисский листок”, но не смог прочитать его по причине усилившихся сумерек и раздосадованный этим переступил порог гостиницы.
“Гм, Ветцель, — подумал Корганов, — немецкое место”.
Хоть здесь и не было ничего немецкого. Зал ресторана открывался с левой стороны. Оттуда доносились музыка и веселые голоса. Полковник вступил в зал, выложенный красным бархатом, где на сцене уже начало свое представление варьете, и отрывисто сказал подбежавшему слуге:
— За нами четвертое купе.
В ответ слуга поклонился и повел его между столами.
“Публика” — это слово Корганов не любил. В купе уже отодвинули занавески, внутри стоял изящно сервированный стол на четверых. Полковник отодвинул стул, положил шляпу на стол и присел. Достал и раскрыл “Тифлисский листок”.
— Что прикажете? — На этот раз его застиг уже официант с бумажкой в руке.
— Я… подожду. А покамест принесите мне лимонаду, — сказал полковник и углубился в газету.
Баярд явился незаметно.
— Ага, газету читаете? — сказал он и пальцем тронул крючок на занавеске, так что купе закрылось и погрузилось в уютный полумрак. — Среди этого шума. Завидую я вам, завидую. Ресторан Ветцеля не место, чтобы вносить утренние газеты и читать их вечером. Ничего не заказывали?
“Какой плохой человек”, — подумал Корганов и сказал:
— Нет, я поздно пообедал и…
— Тогда поужинаем легко: венский салат, пиво… или, может, Кипиановскую? Какую-нибудь хорошую рыбку, а потом чай с немецким вишневым пирогом… Что скажете? Слуга мой сотрудник, также и официант, который обслуживает это купе… так что…
Подали скоро.
— Ознакомились с делом? — спросил Баярд.
— Как сказать, — пожал плечами полковник.
— И что же намереваетесь предпринять?
Господи Боже, вопросы этого человека были ошеломляющими.
— Будем совещаться, разве не для этого мы прибыли сюда? — Полковник проглотил кусок.
Баярд достал из-за пазухи записную книжку с черной обложкой.
— Вы знакомы были с убитым, то есть видали его?
— Нет. Откуда, — признался Корганов.
— Я видал. Отвратительнейший, грязнейший был человек.
Полковник боролся с рыбой.
— Что вы решили? — опять спросил Баярд.
Корганов некоторое время молчал. Прислушивался к смеху женщин. Потом положил вилку и нож на тарелку, утер губы салфеткой, достал из кармана портсигар, из портсигара — папиросу, дважды стукнул папиросой по крышке портсигара, потом прикурил и прямо в глаза уставился Баярду.
— Ничего, — сказал спокойно и пустил дым в потолок.
Баярд налил себе вина и улыбнулся.
Тихо продолжали сидеть.
— Я знаю, что ничего, — вымолвил, наконец, начальник филеров.
— Тогда на кой же черт спрашиваете?
— Двадцать два года назад вы были артиллеристом. Обстреливали Ардаган, Карс. Потом сдали экзамены в жандармское управление. Через шесть месяцев получили ответ и служили в Киеве. Там вы раскрыли четыре больших дела, получили орден и досрочно продвинулись на два чина. Затем были в Вологде заместителем начальника. Совсем молодой. Вас ждала блестящая карьера. Всего два года и оказались бы в Петербурге. Но в Вологду выселили одного старого грузинского князя, присматривать за которым было поручено вам. Вы дважды встретились с тем стариком, который сейчас похоронен во-он там, — Баярд указал пальцем куда-то в сторону. — Потом этого грузинского князя убили, конечно же не ваше ведомство, но вы знали об этом. Спустя несколько месяцев после его смерти вы пожаловались на климат и подали прошение послать вас на юг. После этого прошло много лет, и вы сидите и подписываете шифрованные письма, — Баярд отпил вино и поискал свою папиросу.
Полковника Корганова с ног до головы обдало жаром.
— Это правда, — сказал он тихо, — но я не думал, что начальник филеров должен знать такие вещи.
— Я и не знал, сегодня сказали. Предупредили, так сказать. Сказали, что для вас совершенно все равно, что и как вы будете расследовать, ибо вы и не хотите ничего расследовать, но это трудно будет объяснить Сегеди, который не обращает внимания на такие эпизоды, а если и обращает, то почитает их за мужество.
— Леммкербах, наверное, наоборот, — засмеялся Корганов.
— Разумеется, — согласился Баярд. — Но я вот о чем подумал. Я подумал, что информацию, практику я возьму на себя, потому что мне приказали занять четырнадцать подчиненных на этом деле. Вместе будем делать выводы… Я думаю, вы совершенно особенный человек. Жандармерия не раздает даром полковничьи погоны. Поэтому вы мне должны помочь. Вы ничего не знаете о деле?
— Прочел… одну треть.
— Я расскажу вам и будем действовать вместе.
“Не такой уж он плохой человек, — подумал Корганов, — но, несомненно, с ним забот не оберешься”.
— Кушайте чай, — сказал Баярд и встал. Потом двумя пальцами отодвинул занавеску и заглянул в зал. — Трудно, когда знаешь столько всего. Из этих танцовщиц у четырех есть любовники, две работают в ведомстве наместника, одна — в полиции, одна же — у генерал-губернатора. Все люди семейные. Из упомянутых четырех любовников трем изменяют жены. Два из них сидят в этом зале. Один сидит с братом своей любовницы и попивает белое вино… Вы всего этого не знаете, и я завидую вам и вашей жизни. Вы не знаете и не интересуетесь. Меня же эти вещи совершенно не касаются, мое дело преследование бунтовщиков, но сведенья приходят.
Полковник вздохнул.
— В один прекрасный день придет в этот город человек и скажет: десять, если вас будет только десять, я пощажу вас. А мы будем вдвоем. Только вы и я. Вот и разрушит он город, — Баярд надел шляпу и обратился к полковнику. — Пойдемте.
— Куда?
— К проклятому Паражяну, в “Семейный уголок”.
— Семейный что?
— “Уголок”. Это бордель за рекой. Там два сотрудника ждут. Нужно же восполнить сведенья за день.
И они пошли. Сначала в “Семейный уголок”, потом в “Милый край”, потом в Военный клуб, наконец, в коляске охранного отделения направились в Ортачалу, к открытым борделям…
Полковник Григорий Корганов вернулся домой к рассвету и сел писать отчет на имя графа.
Глава вторая1
1 Со ссылкой на выдержки из рабочей тетради Григория Корганова.
Уголок Паражяна — Милый край — Фон Грюн — Грузинский клуб — Баккара —
Трое незнакомцев — Два выстрела
От платья воротившегося домой на рассвете полковника веяло табаком, румянами и дешевыми сластями. Григорий Корганов снял с себя все, накинул на плечи домашний халат, вынес в столовую перья, чернильницу и листы бумаги и сел составлять отчет. Жена, не ушедшая к Матико, спала. Из комнаты горничной не доносилось ни звука. Полковник, выйдя на кухню ополоснуть лицо и руки, наткнулся на храпящего на тахте мальчика на посылках, Сехниа.
Все спали. Да и сам полковник должен был направиться к постели, но разве смог бы он заснуть после вчерашних приключений? Боялся, как бы вместо отчета не получился у него авантюрный роман, ибо за последние десять часов видел он столько, что не мог сдержать чувств. Хорошо еще, жена спала, не то Корганов не смог бы написать ни строчки. Не в его правилах было будить жену, потому и сел он за большой круглый стол.
“Его высокопревосходительству, ген. гр. И. И. Сегеди…”
Так вывел полковник первые слова и понял, что пространного отчета написать он не смог бы. Поэтому перечеркнул обращение, смял лист и бросил его на поднос с персиками.
Полковнику вспомнился вход в бордель Паражяна: тяжелая дубовая дверь, перед которой стоял наряженный в пестрые тряпки вышибала.
— Судырь, а, судырь, допуск закончен, билетов нету. Мест нет, господа, — этот попугай ухватил Баярда за локоть. — Танцы уже начались…
Баярд вложил ему в руки деньги и осклабился:
— Я билеты заранее заказал у самого Иоськи. Если не пускаешь, то выведи сюда Иоську.
Иоська же был сам Паражян, хозяин заведения.
Попугай сразу отворил дверь и неожиданно для полковника завопил:
— Заходите, заходите, сахар, клубника, смотрите, сердце не обожгите!
— Не теряйтесь, — шепнул Баярд полковнику, — в этом свинарнике мы и десяти минут не задержимся.
Мест действительно не было. Полковник с некоторым беспокойством оглядел плохо освещенную, наполненную шумной толпой залу с низким потолком. На всем лежал малиновый отблеск, на высоком помосте танцевали женщины. И между столами тоже покачивались женщины.
— Вот здесь лестница, — предупредил Баярд Корганова, — она ведет наверх, к номерам. При случае оттуда можно будет удрать, прямо из окна. Там, — тут он указал в сторону помоста, — начинаются артистические уборные, и оттуда тоже можно будет сбежать…
— Почему вы говорите мне об этом? — удивился Корганов.
— Это просто. Мы начали дознание, но и другие могли его начать… хотя здесь пока что еще никого нет в этом роде. Ах, какая публика, какая публика! Вот Пирузов, вон Кохмахов, а вон там — Путурашвили, вон еще этот старикашка Чайпханов, и он туда же. С ума сойдешь с этими людьми… Обратите внимание на пальцы и перстни на них. При таком свете не видно, но все эти усы крашеные. Вы думаете, что это наши революционеры доведут до могилы державу? Нет, вот эти вот господа. По их прихоти Паражян из самой Варшавы выписывает женщин. У него две француженки, одна немочка, несколько варшавянок, о Москве и Санкт-Петербурге и не спрашивайте… На минуту я вас оставлю. Соберем сведения и поедем отсюда.
Полковник остался один. Прислушался к пошленькой музыке и людскому гомону.
— И долго же будешь тут в проходе? — Корганов ощутил толчок в спину и еле удержался на ногах. — Если пьян, отойди поссать, будь человеком…
Перед полковником стоял некто с развязавшимся галстуком и помутневшим взглядом, совершенно пьяный. Котелок съехал набекрень, а выпавшие из кармана часы болтались на брюхе.
— Ты кто такой будешь? — икнул пьяный. — Не узнаешь Якова-агу? Я и есть Яков-ага… вот и мой…
Полковник огляделся по сторонам, потом схватил этого мужчину за ворот, притянул его к себе и приставил ствол револьвера к его брюху:
— Повтори-ка кто ты такой! Вот уволоку тебя в участок, а как проснешься на нарах, тогда и приду проведать…
— А вы тоже разбойник, — услышал полковник голос Баярда. — Так вы всех клиентов у Паражяна распугаете. Оставьте этого несчастного и пойдемте со мной. Нас ждет ведомственная карета, так что пешком ходить не придется…
— Не знаю, что на меня нашло, — оправдывался вышедший из заведения Корганов.
— Я знаю. Юность вспомнили, — сказал Баярд и дважды коротко свистнул.
Из-за поворота выехала карета.
— Плохо дело, — сказал Баярд.
Следствие поначалу проходило по одному направлению. Зная, что покойный гражданин художник работал у генерала Шавишвили, а дом Шавишвили был ограблен именно в то время, когда убитый был занят росписью стен в его доме, я решил лучше расследовать “Дело Шавишвили”, фактические материалы которого были предоставлены тифлисским сыском, за что и приношу последнему свою благодарность. Стало известно, что убитый был даже задержан по этому делу, но вскоре освобожден. Поначалу я считал весьма подозрительной личностью Алексея Шавишвили, старшего генеральского сына, который занят картежной игрой в Грузинском клубе и волочится за половиной городских барышень. Для нас не было тайны и в том, что к Алексею Шавишвили часто наведывались кредиторы, а его векселя можно найти у половины городских ростовщиков. Отсюда происходит версия, что Алексей Шавишвили сам ограбил своего отца, ловко свалив вину на художника Хафеза, который и был арестован. Художник Хафез после освобождения встретился с Алексеем Шавишвили и втянул его в неприятную беседу, последствием коей явилась ссора, и Алексей убил художника его же ножом. Слабым местом этой версии является следующее: трудно предположить, что Алексей Шавишвили последовал бы на остров Мадатова за представителем столь низкого сословия, каким являлся убитый, только затем, чтобы выяснять с ним отношения. Алексей мог приказать лакею и тот бы выгнал маляра взашей. К тому же Алексей Шавишвили в ту ночь и все утро пребывал у себя дома, что подтверждается шестью свидетелями, в том числе и самим генералом Шавишвили. Даже если это было не так, разве убитый имел досаду на Шавишвили? Он хотя бы и потому не мог иметь на них никакой досады, что был вскорости освобожден, а защищать его взялся такой известный мастер своего дела, как адвокат, также ныне покойный — Нико Урбнели. Сейчас, когда десять лет спустя после предпринятого дознания я вспоминаю обстоятельства гибели художника Хафеза, это может показаться удивительным, но в то время, когда я спросил у покойного Нико Урбнели, почему и для чего он взялся защищать простого маляра, он искренне, но с некоей просьбой ответил мне, что об этом просил его действительный статский советник Александр Николаевич Бебуров.
Ныне покойный Бебуров в те времена был лет шестидесяти, имел весьма сильное влияние и хорошие связи в столице. Был он человеком с ухоженным лицом, который во всей губернии заправлял всякими делами, и был при этом окружен всяческим уважением и признанием в различных кругах, в особенности же среди лиц, приближенных к наместнику. Вследствие моей очередной беседы с графом Сегеди я выяснил, что приглашать на допрос князя Бебурова было бы совершенно неуместным и вызвало бы излишние толки. Поэтому граф придумал следующее: вооружившись его теплым рекомендательным письмом, я явился на аудиенцию к князю и придал допросу вид деликатного собеседования. Вышедши от Бебурова, я остался в полной уверенности в том, что необходимо установить за ним слежку посредством людей Баярда, тифлисских филеров. После разговора с графом это оказалось вполне возможным…
Бебуров сказал мне, что убитый некогда украсил стены его дома, а когда последнего арестовали, то к нему явилась депутация тифлисской бедноты, прося заступиться за старого знакомого. Поскольку у Бебурова сохранилась добрая память о художнике Хафо, он согласился и послал человека к Нико Хизанишвили, прося его защищать обвиняемого.
Таким образом, всякий путь к продвижению оказался закрытым для нас. Только две надежды и оставались: первая на тайную слежку за Бебуровым, вторая же — на то обстоятельство, что убитый являлся активным мужеложцем. И хотя этим делом промышлял он, скорее, среди людей подлого происхождения на той стороне реки, среди кинто и иных мелких торговцев, и за что не раз брал плату. Все это оказалось настолько известным, что не потребовало особого дознания. Однако такой оборот дела приводил нас и к другим слоям городского общества, где будто бы пропадали следы убийцы. Но как следовало быть с тем, что на квартире у убитого хранились прокламации?..
— Гони к немецкому кварталу, — прикрикнул Баярд на кучера и, прислонившись к спинке сиденья, вытащил из кармана черный наган, открыл барабан и проверил наличие патронов. — В “Милый край”, Григорий Вахтангович!
— Опять в бордель? — недовольно спросил Корганов.
— Несомненно… Надо сказать, вы весьма ловко достали оружие, но зачем?
— Почему вы водите меня по этим борделям? Хотя бы объясните мне это, — пробормотал Корганов.
— А вам не нравятся бордели? — Баярд закурил папиросу.
— Я хочу знать, куда хожу и зачем.
— Я рад этому… — сказал начальник филеров. — В “Ветцеле” вас ничего не интересовало и вы на все были готовы. Скажу вам, что мы ходим для того, чтобы противник совершил ответный шаг.
— Какой противник? — В это время Корганов обычно лежал у себя в постели и читал газету.
— Эх, Григорий Вахтангович, неужто вам нужны объяснения? — почти обиделся Баярд. — Нынче ночью мы должны объездить весь город и должны бросаться людям в глаза. Везде, где мы с вами покажемся, найдется хоть один доносчик. Он сообщит кому надо, и кто-то обязательно совершит ответный шаг.
— Кто же этот кто-то? Какой такой шаг? — рассердился Корганов. — Объясните мне положение дел.
— Положение сложное.
— Гм, вы хотите сказать, что в таком обществе нас узнают?
— Эх, и еще раз эх, ваше высокоблагородие, видно, что вы слишком долго сидели в комнатах люстрации и забыли повадки народа. Скажите-ка, о чем можно подумать, увидев вас?
— О чем же? — все гневался Корганов.
— Хозяин этих усов и бакенбард, несомненно, полковник. А чего надо полковнику в борделе с купчишками да их приказчиками? Видно, дело у него. Каждому понятно, что вы жандарм, — весело заключил Баярд и выбросил папиросу.
— Гм, а вы?
— Что, я? Кто же меня приметит на фоне ваших бакенбард? Поэтому они достаточно быстро установят вашу личность. А я на кого похож? Да ни на кого.
“Прав, каналья”, — подумал Корганов и вновь намерился задать вопрос, но карета остановилась перед красно горевшим подъездом, у которого стоял некто низенький, одетый в пестрое платье.
— Опоздали, господа, опоздали, — принялся брюзжать некто. — Все номера заняты. Все столики заказаны!
— Я сбежал сюда от Паражяна, а ты меня не впускаешь? — Рассмеялся ему в лицо Баярд.
— Ни-ни-ни, клянусь честью, господин хороший, все столики заняты. Сегодня у нас канареечный вечер-с. У всех дам на косе по канареечке-с, они вот и щебечут-с.
— Птичек мучаете? — осклабился Баярд. — Паражян по сравнению с вами ну просто парижанин. Вот наставлю на вас Общество охраны животных, тогда защебечете у меня. Инженера Стахова слыхал? Врача Накашидзе? Они начальники.
— Такой хороший князь, а таких злых людей вспоминаешь, — вмиг смягчился страж ворот. — Есть у меня два местечка позади, у седьмого столика, только червонец нужен…
Баярд сразу же засунул привратнику в кулак деньги, и тот вытащил из кармана два билета. Потом опять принялся кричать:
— Заходите, господа, заходите…
Немногим позже они уже сидели за столиком и потягивали коньяк.
— Вот куда уходят деньги жандармерии, — говорил Баярд, а Корганов разглядывал женщин.
“Чего ради я должен лечь, скажем, вот с этой?” — задумался полковник, а когда очнулся, то не увидел Баярда, который уже не сидел рядом.
— Прикажете чего? — Подошел к Корганову дурак во фраке.
— Нет, — растерялся полковник.
— Коньячку добавить?
— Нет.
— Эльвира, Марго, Эльза, пани Шатунска, Елена, Иза, мадам Помпадур. Эти сейчас свободны, — не унимался лакей.
— Нет, — не сдавался Корганов.
В это время неизвестно откуда появился Баярд и подошел к столу.
— Куда вы пропали? — спросил полковник.
— Так, обошел окрестности, — громко ответил Баярд. — Того, кого мы ищем, здесь нет.
Полковник поднялся.
— Оставайтесь на месте и следите. Если заметите, немедленно арестуйте.
Лакей слушал с раскрытым ртом.
— Я должен уйти. Надеюсь, мне это зачтется. Вот пропущу еще одну и пойду, — схватился за рюмку Баярд, а потом накинулся на лакея.
— Ну, что уставился? Пошел отсюда.
Лакей ретировался.
— Комедию играете, — устало сказал Корганов.
— Плохо дело, — проговорил Баярд, — я выйду, а вы следуйте за мной минуты через две. Держите револьвер наготове.
— Для чего?
— Для самозащиты.
— Ей-богу, не понимаю…
— До клуба должны дойти живыми. Нас только двое, кучер далеко. Свистнем и появится. Направляемся в “Англиэтер”.
На квартире у художника Хафеза, предположительно 1857 года рождения, обнаружилось много дорогих вещей. Это было весьма удивительно, ибо его квартира вовсе не было похожа на жилище простого маляра. Квартира была тщательно обыскана, сначала сотрудниками сыска. Они же обнаружили прокламации, после чего дверь была опечатана. Надо сказать, что представители того сословия, к которому принадлежал убитый, не занимаются накоплением драгоценностей и предметов роскоши, но все обращают в деньги. Случай же с художником был совершенно иной. Как выяснилось, он считался лучшим маляром во всем городе и поэтому имел хороший доход, хотя по образу жизни был он уголовным преступником и получал вознаграждения и подарки также и преступным путем. Его клиентами являлись лица, полностью лишенные всякого достоинства и отошедшие от христианской нравственности, которые благодаря обстоятельствам располагали большими доходами, владели торговыми домами, лавками, занимались извозом и ничем не скупились ради собственного грязного сладострастия.
Поскольку наше дознание проводилось тайно, мы не могли никого арестовывать, к тому же поначалу нам более важным представлялось добыть признания и заставить этих людей говорить, нежели вызывать шум их арестами. Благодаря филерам мы установили личность нескольких любовников убитого. У этих грязных людей были семьи, благополучный промысел, но они, несмотря на все, оставались пассивными мужеложцами и посредством художника удовлетворяли свои желания. Местом их свидания была квартира самого художника или же заброшенные сады и виноградники в окрестностях города. Искать убийцу среди этого народа было совершенно безосновательно, ибо эти люди горючими слезами оплакивали их “мужа” и, посудите сами, справили ему поминки, хотя все это открылось благодаря одному обстоятельству.
Каждый из них, несмотря на строгие и тайные допросы, воздержался от откровенного разговора и приписал все городским сплетням. В защиту сослались на наличие у них семей. Хотя один из них все же признал кое-что не при допросе, но в обычных обстоятельствах, что существенным образом облегчило нам дело.
Иногда я не мог определить, искали ли мы автора прокламаций или убийцу. Граф не торопил нас, но относился с пристальным вниманием и требовал отчета о предпринятых шагах. Главное — продвижение вперед, говорил он. Баярд старался придать следствию еще одно направление. Он считал, что собака была зарыта в другом месте, в частности в верхнем городе и на Михайловском проспекте. Поэтому требовал усиления работы филеров и у охранного отделения вытребовал право временно перебросить нескольких агентов на другую работу, основой чего послужило то обстоятельство, что художник Хафо (Хафез) был гостем во многих тифлисских домах и имел хорошие знакомства. Баярд же попросил меня, чтобы жандармерия заперла у себя глухонемого парнишку, которого считали сыном убитого. Вообще, Виктор очень опасался и повторял, что и глухонемые умеют говорить. Разработка этой линии принесла нам много положительных результатов.
Тем временем я лично допросил околоточных, Одинцова и Попова, и спросил их, как случилось, что по вверенному им участку так свободно разгуливал такой хвастливый мужеложец, а околоток не принял никаких мер против него. Из их ответов у меня осталось впечатление, что в этих кварталах много грязных людей, но поймать кого-нибудь с поличным невозможно. Околоточные, попав в жандармерию, до того напугались, что сразу же стали опровергать ходивший в народе слух, согласно которому убитый платил взятку Одинцову. Этот последний и без того явился ко мне с признанием, рассказав мне историю усыновления художником глухонемого мальчика, и упомянул также о возникшем подозрении, будто художник держал это беспомощное создание для собственных любовных утех. Одинцов сказал, что по этому поводу многократно допытывался у художника, просил у него документы усыновления и угрожал ему. Но однажды к Одинцову явился хорошо одетый господин, глаза которого околоточный хорошо запомнил. Говорил, что похожи на кошачьи. Явился и сказал, чтобы Савелий Одинцов угомонился, присматривал за своей семьей и не придирался бы к одному человеку. На вопрос Одинцова, о каком человеке шла речь, незнакомец поиграл в руках тростью: сам, дескать, прекрасно понимаешь. Может, это и удивительно, что вид и слова незнакомца напугали Одинцова, и тот не подал рапорта о случившемся…
Полковник Корганов уже знал, как следовало вести себя. В вестибюле гостиницы “Англиэтер” Виктор Баярд стоял позади него и наслаждался тем, как Григорий Вахтангович являл собой стальную мощь жандармерии.
— У вас в гостинице проживает немецкий подданный Отмар фон Грюн, — заявил Корганов проснувшемуся владельцу.
— Точно так-с, — был несмелый ответ.
— Я полковник жандармерии. В каком нумере?
— В-вв-в… В двенадцатом. Не знаю, — владелец взглянул на шкаф, в котором хранились ключи, — не знаю, вернулся ли… вернулся.
Полковник и Баярд быстро поднялись на второй этаж и быстро нашли нужную дверь.
— Нигде нет таких красивых ковров, как здесь, — заметил Баярд и дерзко постучал в дверь.
— Кто там? — Послышалось на ломаном русском языке.
— Откройте! — приказал Корганов. — Именем его императорского величества!
Баярд усмехнулся. Дверь медленно приоткрылась, и из-за нее показалось заспанное лицо с завязанными усами и ночной халат неопределенного цвета. Корганов толкнул дверь и смело вошел в комнату.
— Прибавьте свету, — приказал он Баярду и обернулся к хозяину комнаты. — Отмар фон Грюн, немецкий подданный?
— Да, — фон Грюн снял повязку с усов.
— Вы арестованы, немедленно одевайтесь и следуйте за нами.
Фон Грюн присел на кровать.
— Што это за глюпость, — сказал он тихо.
— Быстро, быстро, — настаивал полковник.
— Почему же? — пробормотал фон Грюн.
— Губернская жандармерия располагает сведениями о том, что вы как иностранец нарушаете законы Российской империи, — отчеканил Корганов.
— Какая глупость, — возмутился фон Грюн. — Я делаю свой дело… Это правда говорят, каждый иностранец в этот страна смотрят как шпион.
— Это как вам будет угодно, — не слушал его полковник. — Быстро одевайтесь.
— Ничего не одевайтесь, так уводите, — заявил фон Грюн и встал посреди комнаты. — Так уводите, в ночной халат. Ваш стыд будет видно. Я требую послать депеша в Санкт-Петербург, к посольство кайзера.
— Что вы мелете? — Поправляя шляпу, выступил вперед Баярд. — Как вы можете отправлять депеши вашему кайзеру? Ведь этот благородный монарх прикажет схватить вас на месте, если найдет.
— Почему же? — Выпучил глаза фон Грюн.
— А потому, господин Владимир Нотен, жид вы перепуганный, что никакой вы не немецкий подданный, а являетесь членом еврейского бунда. После гонений в Европе нашли убежище на Кавказе. Что скажете на это?
— Глюпость. Не докажете никогда, — сказал фон Грюн.
— Быстро, быстро, — бросил Корганов.
— А мы и не собираемся доказывать, — вдруг сказал Баярд, — просто у нас возникла пара вопросов. Если вы искренне ответите на эти вопросы, то не увидите и следа нашего. Мы ведь знаем, что вы уж два месяца как приехали и ни в чем не замешаны.
Фон Грюн сглотнул слюну. Потом провел рукой по усам и промолвил:
— Слушаю вас.
— Извольте, — обрадовался Баярд, — третьего дня убили одного человека, на квартире которого были найдены пачки прокламаций. Проверка показала, что бумагу, на которой они были напечатаны, не найти не только в кавказских губерниях, но и севернее. Поэтому мы стали проверять скрывающихся в Тифлисе иностранцев. Что вы можете сообщить нам по этому поводу?
— Совершенно ничего, — пожал плечами фон Грюн.
— Хорошо, знали ли вы тифлисского гражданина, художника Хафеза? К нему ходило много иностранцев, покупать экзотические вещи.
— Нет, — вновь пожал плечами фон Грюн, — где у меня деньги на экзотические вещи?
— Проживаете в “Англетере”, посещаете военный клуб, вас можно принять за прусского офицера, — усмехнулся Баярд.
— Во всяком случае, экзотические вещи меня не интересуют.
Корганов со скучающим видом подошел к окну.
— Художник Хафез был человеком странным, — вдруг начал Баярд, — он был маляром, но и художником тоже, или, точнее, декоратором. По всему городу стоят дома, которые он расписал. Странность состоит в том, что он…
Фон Грюн всплеснул руками и воскликнул:
— Не тот ли это человек, который подарил часы господину Гамсуну?
— Кому? — Оглянулся Корганов.
— Господин Гамсун, он же Педерсен, который ходил в военный клуб.
— Кто этот Гамсунг? — спросил Баярд.
— Гамсун. Известный писатель. Приехал сюда изучать историю.
Баярд взглянул на Корганова. Корганов кивнул.
— Но он, наверное, уезжает завтра или послезавтра, — закончил фон Грюн. — Я горжусь, что знаю этого великого человека и дружу с ним.
— Погодите, погодите. Почему уезжает? Куда?
Фон Грюн махнул рукой.
— Он обижен. Не прошло и двух недель, как к господину Гамсуну приехала супруга, а потом и случилось…
— Что случилось?
— На него напали на улице и ограбили, где-то в пригороде. Он всегда так ходил, изучал. Жену оскорбили. Понятно, что и сам господин Гамсун оскорблен. Он не желает оставаться здесь до конца дознания.
— М-даа… — протянул Баярд. — И он знал убитого?
— Так этого человека убили? — спросил фон Грюн.
— Да.
— Знал. Встретил его на улице и зашел к нему домой. Педерсен остался в изумлении.
— Кто такой Педерсен?
— Педерсен настоящая фамилия Гамсуна.
— Господи, помилуй, — воскликнул Баярд. — У всех по два паспорта.
— Нет-нет, — стал было объяснять фон Грюн, но Баярд прервал его:
— Где проживает этот господин Гамсун?
— Остановился в “Лондоне”.
Полковник уже стоял в дверях.
— Адье, Нотен, — усмехнулся Баярд, — надо бы вам получше выучить русский1.
1 Двусмысленность этой главы бросается в глаза читателю.
Наше дознание продвигалось с некоторым напряжением, поскольку Баярд то и дело повторял, что дело расследуется и кем-то другим, ибо убитый не был только любовником городских старьевщиков, но замешан был и в серьезных делах. Виктор, исходя из характера своей деятельности, хорошо был осведомлен касательно жизни многих благородных и неблагородных особ города, и хотя его непосредственной обязанностью была слежка за революционерами и сбор сведений о них, он все же ухитрялся узнавать много, так сказать, нереволюционного. Вернее сказать, Баярд был ужасной фигурой, ужасной в том смысле, что он многое знал из частной жизни многих людей и никому на свете не верил. Более того, по пальцам можно было пересчитать тех, о ком он не сказал бы ничего дурного. По причине своей всеобъемлющей осведомленности, Баярд затруднялся в выборе какого-нибудь одного направления, хотя без конца повторял, что кроме нас следствием занимались и другие весьма опасные люди. Говорил, что если сами они и не расследуют, то мешают нашему дознанию, потому что убийство не было делом рук мелких городских торговцев.
В последнее время стал я замечать за Виктором следующее: вдруг шел он на тайную квартиру, где мы по его же настоянию прятали глухонемого сына или слугу убитого, и принимался беседовать с ним, двигая руками и ногами. Баярд хорошо владел азбукой глухонемых, но мальчик ничего не понимал в этой азбуке, и оба изрядно мучились. Одновременно с моим дознанием Виктор следовал по собственному пути и говаривал: нет никакой возможности найти убийцу, если не установим, кто нас преследует и кому кроме нас это нужно. Мы, дескать, должны сначала найти этих людей, и только тогда будем иметь ключ к отгадке. Все его операции и действия были направлены к этому.
Во многом я с ним соглашался, но иногда лишние знания более вредны, чем неведение.
В моих бумагах я нашел составленный Виктором план наших действий, который я потом переделал. Вот этот план:
I. — нужно проверить версию связи городских богатеев и аристократов с Х.
II. — нужно проверить их нравственное лицо.
III. — обязательно нужно установить границы деятельности Х. и его интересы.
Для этого:
I. — филеры будут работать в клубах, борделях, ресторанах, лавках, парках.
II. — нужно проверить материалы последних лет.
III. — глухонемой
и т. д.
Ниже мое замечание: Виктор Карлович, слишком не увлекайтесь, мы должны найти убийцу.
По мнению Баярда, большая группа людей в городе Тифлисе на основе тесных связей между ними проворачивала различные выигрышные и безнравственные дела, а надежность их связи между собой обусловлена тем, что они спаяны друг с другом посредством мужеложества и стойкость их организации обеспечена именно этим.
Что и говорить, мнение Баярда у меня вызывало улыбку. Однако Виктор беспрерывно повторял правоту своего взгляда и в доказательство приводил множество различных сведений, которые я принимал за простые сплетни. Например, Виктор думал, что всем этим заправляет статский советник Бебуров, который хоть и владеет имениями, но занимается ростовщичеством через подставных лиц и накопил несметное имущество. Виктор прямо называл достаточно известные в те годы фамилии и говорил, что все они являются мужеложцами и связь их с убитым не вызывает никаких подозрений. Соглашайся с ним или нет — загадка оставалась загадкой. Все это не помогло бы нам найти убийцу или автора прокламаций.
Виктор выделял две версии: первая — художника Хафеза убили по заказу этой корпорации мужеложцев. Мотив же убийства до поры не известен, хотя он мог быть довольно значительным, например, связанным с денежными делами или с шантажом со стороны Хафо и т.д. Вторая версия — художника убил совсем другой человек, по несравненно менее значительной причине, и это убийство взволновало корпорацию, которая сейчас сама принялась за следствие дела и мешает нам. Первая версия принадлежала Баярду, а вторая, с небольшими поправками, — мне.
Я не верил в существование такой всемогущей и безнравственной корпорации. К тому же упоминаемые Баярдом фамилии вынуждали меня действовать с удесятеренной осторожностью. Мы располагали множеством сведений, весьма интересных и нужных, но это ничем не помогало нам в главном деле. Граф Сегеди, несмотря ни на что, говорил о продвижении вперед.
Я никак не решался пригласить на допрос некоторых “членов” корпорации, представленной Виктором. Бебуров и без того был рассержен после первой встречи…
Карета ждала на углу, Баярд и Корганов в тот поздний час сидели в Грузинском клубе. Зал был почти пустым, освещение слабым. Клубного старосты, Давида Молагурадзе, не было на месте.
Баярд остановил полового и спросил:
— Все ушли?
— Нет, все удалились по нумерам. Играют.
— Кто они? — Не отставал Баярд.
— А вы сами-то кто будете?
— Мы будем жандармерия, — пробасил Корганов, — так что выкладывай, кто здесь…
— В первом кабинете, — половой почесал затылок, — господин Акакий Церетели.
— Посмотри-ка на него! Что, господин Акакий Церетели с самим собой играет?
— Нет. Господин Церетели, потом еще из банка, Капанадзе, адвокат Дохниев. Играют в баккара… а вот там не знаю кто.
— Алексей Шавишвили здесь находится? — спросил Баярд.
— Не ходит уж сюда, — пожал плечами малый. — Трое их будет. Не знаю кто. Может, господин Евангулов. Не звонили, а я стал бы соваться?..
— Промахнулись, — сказал Баярд и взглянул в сторону заснувшего швейцара.
— Допросить Шавишвили всегда успеем, — успокоил его полковник.
— Эх, я разве о допросе думал! Интересно было, насколько правильно ходим, насколько правильно нас преследуют.
Они вышли наружу, и Баярд дважды коротко свистнул. Карета вышла из-за угла, и полковник расстегнул пуговицу на пиджаке, чтобы поудобнее усесться.
Именно в это мгновение и послышалась стрельба. Сначала один выстрел, потом, секунды через три, — второй. Полковник вытащил револьвер и спрятался за дверным косяком подъезда. Из-за стены было видно только брюхо. Баярд пригнулся у фонарного столба. Кучер спрятался за карету.
— В нас стреляли? — крикнул Корганов.
— В нас, в кого же еще? — отозвался Баярд. — Выстрелили и убежали. Я слышал шаги…
“Какие еще шаги… скажешь еще, топот”, — подумалось Корганову…1
1 Глава не закончена по неизвестной причине. Есть подозрение, что она не представляет интереса.
Особое приложение
Составленное на основании жизненных мнений начальника службы особого сыска
тифлисского охранного отделения, Виктора Карловича Баярда
Скоро исполнится двадцать два года, как я живу в этом городе. Это просто замечательно: так поседел, что и не догадался, что нашел свое место и свой город. Прекрасную службу предпочитаю хорошему обеду. Велимирский говорил о мадам Шамар, что она превосходит любой из трактатов Спинозы. Вот и моя служба такова: могу отказаться от вкусного французского обеда.
Есть, однако, некоторые неудобства. Вот и в тот день был я на похоронах и избегал взглядов присутствующих людей. Разве приятно смотреть на скорбящего человека и знать, что на самом деле он вне себя от радости, ибо эта кончина дала ему возможность привести к счастливому концу, по крайней мере, четыре выгодных дельца. Почему мне известно столько тайн? Сказать по правде, это не входит в мои обязанности, ибо, как и у всех в моем отделении, у меня довольно ограниченное
дело — преследование революционеров и сбор сведений о них. Мои тайные осведомители прекрасно справляются с этим, и сведения непрерывно стекаются к начальнику, но по какому-то дурацкому циркуляру уже третий год, как контрреволюционная агентура города и провокаторы подпали под мое начало. Вот тогда и начался приток сведений не о революционерах, а о находящихся на виду и по разным причинам подозрительных лицах.
Я всегда говорил, что эта отрасль представляет собой дублирование деятельности жандармерии, но так называемый “Кавказский циркуляр” считал необходимым накопление сведений по двум каналам.
Недавно читал я одну книгу. Там рассказывалось о жизни дикарей, описаны были их жизненные правила, поведение и обычаи. Вот я и подумал, что эти дикари о чем думают, то и делают. Делают то, чему их с детства учили: стреляют из лука, живут с женами, добывают огонь трением, и за всем этим не стоит ничего, кроме искренних чувств и ощущений. Дикие ирокезы таковы на самом деле, пока не завезешь к ним водки. Им чуждо скрывать свои помыслы. На нашей же земле ходят люди с черным сердцем и темными мыслями. Носят в себе желание разрушать, а внешне походят на созидателей. Одеяние одно, а душа совсем другая. Лицо одно, а мысли другие. Вот и думаю, что дикари лучше цивилизованных.
Каждый раз, выходя на улицу, я вижу маски. Неисчислимое множество ходячих масок. Может быть, именно поэтому решил я согласиться на предложение, идущее от высоких жандармских чинов, и принять дознание об убийстве художника Хафо совместно с полковником Григорием Коргановым. Тем более что по ведомственным соображениям, из-за обнаружения прокламаций, это дело касалось и охранного отделения. Я никогда еще не гонялся за убийцей, но согласился, ибо это могло бы означать хотя бы частичное освобождение от моих отрицательных впечатлений.
Художник Хафо, по происхождению тифлисский горожанин, самый известный в городе маляр, был известен не только своим искусством и мужеложеством, что само по себе означает его преступность. Художник Хафо жил на берегу реки в хижине, которая была полна различных дорогих и редких вещей. У художника жил глухонемой мальчик, которого этот мужеложец выдавал за своего сына, но в действительности пользовался им в качестве слуги и, как говорят, находился с ним в противоестественной связи.
У художника Хафо было достаточно дохода, поскольку работал он в известных домах. Но он не был щедр. Благодаря его искусству Хафо знали во всем городе, хотя почти никто не видел его документов. Я эти документы видел, и в них ничего не сказано ни о сыне, ни о доходах, ни о других сферах его деятельности. Тем более ничего не сказано о его связи с революционерами.
Художник Хафо часто приводил к себе домой встречавшихся ему на улице иностранцев и щедро одаривал их. Однако это не было щедростью. Просто художнику Хафо нравились подобные выходки. Одним из его выдающихся свойств было и то, что он мог входить в отношения с лицами самого различного происхождения и не отличал бродяг от купцов-миллионщиков. Всякий человек мог прийти к нему домой и бывал принят.
Когда я думал о жизни этого мастерового изгоя, меня одолевали подозрения, ибо Тифлис не то место, где можно хранить сокровища в хибарке без замков. Да и откуда взяться сокровищу в доме хоть и лучшего маляра? На первый вопрос существует народный городской ответ, что все остерегались входить в дом к мужеложцу. Это, с одной стороны, было правдой, ибо Хафо подпадал под некоторые ограничения и иные мастеровые ругали его и даже бивали. Хоть Хафо был активным мужеложцем, эта практика, как нам представляется, вовсе не является чуждой или предосудительной в определенных кругах общества. Основной причиной изгнания Хафо был его заносчивый характер. Он бывал вспыльчив и полон злобой. Что касается второго вопроса, на него никакого ответа не существовало, ибо Хафо не получал никакого особого наследства, его отец, Ибрагим, был лудильщиком и жил на пятаки.
Поэтому вопрос был строгим и правомерным.
Оставалась единственная версия, согласно которой художник Хафо владел большими суммами, хотя сначала сыщики, а потом и мы ничего подобного не нашли. Однако было совершенно неправдоподобно, чтобы средства на похороны владельца стольких драгоценностей были собраны среди дюжины его любовников из среды мелких городских торговцев. И копейки не смогли найти, а эти кинто, быть может, и хотели вынести из дома Хафо какой-нибудь кубок или иную серебряную вещь, но дом был опечатан уголовным розыском.
А где же были спрятаны эти суммы?
Как я и думал, Хафо был ростовщиком. Но сундуки ростовщиков полны векселями, а в сундуках Хафо было все, кроме векселей. После моих многочисленных увещеваний, Корганов согласился придать дознанию финансовый угол зрения. С самого начала я думал, что художник Хафо ссужал деньги под проценты за спиной у других ростовщиков. Как оказалось впоследствии, это было правдой лишь в общих чертах. Когда речь шла о больших суммах, Хафо всегда скрывался за подставными лицами. После трехдневной слежки я выделил трех ростовщиков, которых посчитал подозрительными с точки зрения связи с Хафо. Смысл этой выборки состоял в следующем: в Тифлисе множество ростовщиков, но среди них могло быть лишь два или три, которые могли быть связанными с художником. Из трех я сразу же отбросил одного, по фамилии Хитуашвили-Хитуев. Двоих же сохранил и даже допросил. Не ограничившись допросом, я проверил их служебные записи, что также пролило свет на многие темные места.
Одним из ростовщиков оказался гастролер Иоахим Кедельбольд. Вообще-то Кедельбольд не был ростовщиком. Он был шулером, но его шулерство было известно среди тифлисских картежников. Играть здесь ему не имело смысла. Поэтому Кедельбольд ссужал проигравшихся игроков деньгами под высокие проценты. Кедельбольд, как обычно, оставался в Тифлисе лишь на пару дней, а полученные векселя отдавал при свидетелях художнику Хафо. Как видно, Хафо имел что-то на Кедельбольда и употреблял последнего таким образом. Игроки знали об этом и будто бы не должны были прибегать к услугам Кедельбольда, но ведь картежная игра заставляет человека терять рассудок.
Все это стало нам известно благодаря дежурству наших агентов в клубах и игорных домах, а все получило огласку потому, что на наше счастье Кедельбольд приехал в город и стал выдавать деньги. Но как только Хафо убили, то перестал заниматься ростовщичеством по той простой причине, что у него уже не было денег.
Короче говоря, сам испуганный Кедельбольд признал все на допросе и в скорости покинул город.
Вторым таким ростовщиком был Кутен Калантроев по прозвищу Коэтин-ага. Этот жил в верхнем городе, недалеко от Пестрых бань, и ссужал деньгами жителей того берега реки. Коэтин-ага был тихим стариком, который, согласно обычаю, молился пять раз в день, имел двух жен, кучу детей и еще больше внуков. Хотя его семья была распространена по всей длине железной дороги от Тифлиса до Баку, сам старик жил со своими двумя женами (первые две у него умерли). Его жилище и имущество выглядело непритязательно, так как это было в ходу у ростовщиков старой закалки, но его приходская книга, в которую неуклюжими русскими буквами были занесены потерявшие свой смысл фамилии, была истинным сокровищем. Я вынужден был произвести ревизию хранившихся в его ящиках векселей и закладных писем. Это принесло плоды, ибо на основе записей только лишь за последние десять лет и векселей имущество Коэтин-аги насчитывало около двух миллионов рублей золотом, а это вызывало определенные подозрения, ибо старик никогда не считался крупным ростовщиком. Такое положение дел сам Калантроев объяснил тем, что на протяжении многих лет помогал известным городским купцам и давал деньги в долг мелким ремесленникам. Здесь я должен сказать, что приходские книги Калантроева подтверждали это, к тому же Коэтин-ага выглядел довольно порядочным и честным человеком. Поэтому я прямо спросил его о Хафо. Ростовщик так же прямо ответил, что было дело, когда покойный предложил большую сумму денег, и давал их в долг от его имени. Как началось это дело? Коэтин-ага не помнил всего, а помнил только, что взял свою клюку и пошел к маляру, а тот, не скупясь, выдал сумму. Хоть память старику изменяла в определенных вещах, надо сказать, что он, не задумываясь, перечислил тех людей, которым ссудил взятые у Хафо деньги, и даже показал мне их фамилии в приходской книге.
Как мы ни считали, а Хафо выходил миллионером. Кто? — Городской маляр. Но это еще не все. Неужто все эти деньги были в руках у одного Хафо? Где же они тогда были? У хибарки убитого был земляной пол. Раскопки ничего не дали, из документов ничего не было ясно. Во всех владениях Хафо не было ни одного векселя. Тем временем полковник Корганов укреплял свою криминальную версию и требовал у меня выведать кое-что у революционеров, чтобы найти хотя бы автора прокламаций и представить его начальству. Полковник твердо стоял на том, что убийство Хафо есть простой, то есть чисто криминальный случай, ибо человек его внутреннего строя и поведения легко мог кого-нибудь разозлить.
Мне не надо было долго вертеться среди революционеров. Я заранее знал, что ни Ной Жордания, ни Сильвия Джибладзе не выпускали этих прокламаций. Из укрывшихся в Тифлисе иностранных бунтовщиков только Владимир Нотен мог ввезти подобные прокламации, но живший в городе с чужим паспортом Нотен залег на дно. К тому же после изучения прокламаций оказалось, что они не принадлежали ни Бунду, ни какому-нибудь социал-демократу. Они, как правило, подписываются, да и теоретически прокламация не была написана членами союза за освобождение российских рабочих.
Я с самого начала знал, кто привез прокламации в Тифлис. Вернее говоря, фактического материала и результатов слежки у меня не было, но по результатам следствия выходило именно так. Нам большую помощь оказали качество и сорт бумаги. Нам было известно, что месяца три тому назад в Тифлисской губернии появился, точнее, вернулся туда кн. Дмитрий Гулканов1, известный поэт, друг социалистов и всех иных недовольных. За это время он опубликовал около пяти стихотворений. Вернувшийся в Тифлис Гулканов до этого порядком поездил по Европе и по востребованным нами сведениям стало ясно, что до прибытия в Варшаву он был в Париже, Цюрихе, Берлине и даже Лондоне, где встречался с хорошо известным Варлаамом Черкозовым. Репутация Гулканова среди народа была очень высока, но охранному отделению многое было известно о его деятельности. Этот человек помогал всем, кто выражал хоть какое-нибудь недовольство самодержавием.
1 Далее все фамилии будут изменены.
Я был почти уверен, что прокламации привез именно он. Привез так, как это было свойственно его глуповатой княжеской природе. Природе, которая не дала ему вывести какой-либо смысл из прочитанных книг, зато привела к потере имений и превратила его в некое разряженное и болтливое существо. Он привез прокламации и страшно испугался. Как только проявлял несвойственную ему смелость, мог сразу наложить в штаны. Вот и решил скрыться до поры.
Но при чем тут Хафо?
При таких обстоятельствах ответ один: бродячий поэт и грязный маляр одного поля ягода. Как Хафо мужеложец, так и другой. Это, однако же, только лишь гипотеза и ничего более. Это самое “ничего” скоро получило свое обоснование.
Я приставил филеров к этому горлану-рифмоплету. Просто меня интересовало, с кем он встречался.
Вышеупомянутая слежка продолжалась всего четыре дня, и агенты пожаловались мне. По нашим правилам, филеры передавали Гулканова друг другу, чтобы, как гласит инструкция, обеспечить свою незаметность, но это оказалось невозможным. Упомянутый поэт двигался таким маршрутом и с такой скоростью, что несчастные филеры не знали, что делать. Когда Гриша Хвостов оставлял Гулканова в чайной у молокан и передавал его Тхелидзе, поэт оставлял чаепитие, ловил извозчика и куда-то исчезал. Нашим агентам пришлось попотеть, но результат был хорошим. Только за один день слежки было установлено следующее: в закусочной “Гамлет” он встретился с кн. Бангор Д. Орбанели и весьма долго и взволнованно объяснял ему что-то. Слышались слова: “опасность”, “глупый старик”, “такие деньги”. Кн. Орбанели, сам по себе подозрительный человек сорока трех лет, женатый, вечный драчун и не раз избегавший наказания благодаря ходатайствам экзарха, игрок, вечно погрязший в долгах (!), после этой беседы на своем экипаже поехал на улицу Шлезинга к ресторану “Париж” и в ресторане встретился с Ясоном Чечелиевым, бездельником, шаромыжником и франтом, с которым вместе пообедал. Тем временем поэт Гулканов поскакал в Черкозовский квартал, где в саду встретился с Фитаровым, именно с Фитаровым, секретарем господина Бебурова. После этого один агент последовал за Фитаровым, который вернулся в дом своего патрона. Другой агент последовал за Гулкановым, который некоторое время сидел в редакции “Квали”. По одному агенту последовали за Чечелиевым и кн. Орбанели, которые также вернулись, каждый к себе домой. После этого Чечелиев вышел из дому, одетый в серый костюм, и направился к Грузинскому клубу. В клубе его встретил кн. Амирбар Армазов. Они уселись в кресла и долго разговаривали. Никто из них не входил в игорные комнаты. Сидели дотемна. Скоро появился и Гулканов, который занял столик поблизости, и пригласил Армазова. Чечелиев ушел играть. К седьмому часу наши агенты последовали до клуба кн. Бангор Д.Орбанели, который сел за столик Армазова и Гулканова, и они принялись разговаривать весьма возбужденно. Потом все встали и в экипаже кн. Орбанели уехали на тот берег в сады. Уже было темно, когда Чечелиев тоже сел в экипаж и уехал в сады. Там они уединились в беседке за накрытым столом, и вскоре приехал господин Бебуров вместе с Фитаровым. Потом к этой группе примкнули некто Варлаам Жугели, по происхождению из имеретинских крестьян, а по профессии бездомный публицист, который через полчаса ушел, и Яков Хизабаврели — человек, прилепившийся к Жордания и его сообщникам.
Ротмистр Мачавариани приехал в Вардисубани, на Хороводную улицу, где, как было установлено, он снимал меблированные комнаты. В этих комнатах на следующий же день в отсутствие ротмистра был произведен обыск. Там оказались три револьвера системы наган, Фосбер и Уэбли-Скотт и один пистолет системы браунинг. Больше ничего. Ужин же продлился четыре-пять часов, хотя в беседках никто допьяна не напился и все разошлись так, будто побывали в молочной лавке Эристави.
Все это было очень утомительно для обычных филеров. За один день столько дел.
Утром к Гулканову приехал Фитаров в закрытой коляске, и они направились к Ереванской площади. Вблизи Коджорских ворот Фитаров отпустил коляску, и они продолжили путь вниз пешком. Прошли Серебряную улицу, миновали татарский известковый цех и пошли к Мейдану. Со стороны Гулканова имел место маскарад, ибо он был переодет в рабочего: русские сапоги, русская болотного цвета рубашка и поношенный черный пиджак с чужого плеча. Неприметно был одет и Фитаров. Они вышли на берег, прошли дальше и достигли как раз жилища убитого. Не замедляя шага, стали смотреть на дом, потом продолжили путь и через некоторое время вернулись обратно, что поставило задних филеров в весьма трудное положение. Передние же были заменены. Гулканов и Фитаров некоторое время осматривали дом, потом попытались обойти его сзади и, пригнувшись, рассматривали фундамент дома. Все это продолжалось не больше минуты, и они вернулись обратно. После этой операции Гулканов встретился с кн. Армазовым и двумя сопровождающими его лицами, из которых один был Вано, сын владельца ткацкой фабрики Вагаршака Сомхянца, а второй — чиновник губернской канцелярии Маракелов. Они недолго поговорили, после чего пришло время менять агентов. Новые последовали за Вано, Армазовым и Гулкановым, двое же других принесли весть о том, что кн. Орбанели вместе с кн. Алексеем Шавишвили оставил город и уехал в собственное имение.
Об осмотре дома я узнал по прошествии двух с половиной часов. Теперь уже никто не смог бы убедить меня, что когда мы с полковником Коргановым ездили по городу выяснять кое-какие обстоятельства, то чуть не задевшие нас пули не вылетели из стволов, принадлежащих именно этим людям. Более того, я уже знал, что в нас стрелял ротмистр Мачавариани, по причине собственной бестолковости. Но до этого важно было опередить эту отвратительную группу, которая объединяла несметное число безнравственных людей, связанных друг с другом страхом шантажа. Что высматривали несчастный рифмоплет и лакей около дома Хафо? Они осматривали запечатанные двери и окна и выискивали способ незаметного проникновения в дом. Несомненно, они нашли этот способ и теперь ждали темноты. Тем временем филеры непрерывно доносили новые сведения о передвижении этой кучки людей по городу. Время шло, и я обратился к полковнику Корганову, этому великодушному и странному человеку.
— Виктор, вы думаете, что таким образом мы поймаем убийцу? — спросил меня Корганов.
— Думаю, что таким образом я смогу вымыть пол в сортире, — ответил я, хотя история с домом дала мне понять, что среди этого народа действительно трудно было найти убийцу, вот если только…
Вооружившись двумя короткими ломами, при помощи четырех подчиненных я сумел сделать все что хотел. В служебном экипаже приехал я к берлоге Хафо, в присутствии двух сотрудников сыска снял печать с жилища убитого и совершил то, что намеревался совершить. Сорвал ковры со стен, разобрал пол и умножил трещины в этих и без того тонких стенах. Все было напрасно, ибо то, что я искал, оказалось в весьма легком месте: под досками разобранного нами топчана. Это была обыкновенная, перевязанная красными нитками коробка, а в коробке находились сто восемьдесят три векселя. Ого-го! — они знали, зачем стреляли в нас, но по своему неумению не смогли ничего поделать. После долгих размышлений избрали самый мирный способ — найти векселя. Вернее, они хотели опередить нас и не поняли, что сами же показали нам путь.
— Чуть не разрушили дом, — сказал я, — где же будет жить этот глухонемой мальчик?
— Вы не дом разрушили, — сказал Корганов со свойственным ему волнением, — как я понимаю, вы разрушаете весь город.
— Прекратить? — спросил я растерянно.
— Нет, почему же? Чем скорее мы его разрушим, тем лучше. Но не думаю, что нам не дадут такой возможности. Не думаю также, что мы найдем убийцу.
В тот же вечер мы арестовали ротмистра Мачавариани, для чего нам было необходимо получить шесть разрешений. Для его допроса нам дали только двадцать четыре часа, а потом мы его должны были передать военным или отпустить на волю. В тот же вечер мы арестовали и поэта Гулканова как подозреваемого во ввозе прокламаций. В тот же вечер, в имении Орбанели, в восемнадцати верстах от города, мы арестовали Алексея Шавишвили как разграбившего собственный дом и кн. Бангора Д. Орбанели как зачинщика покушения на государственных служащих (на нас). На следующее утро мы арестовали кн. Армазова за вымогательство и арестовали бы еще девять человек, если бы граф не остановил нас.
А сейчас об одном совершенно неожиданном деле, которое весьма обогатило наше дознание.
Мы сумели встретиться с господином Гамсуном, который сидел на собственном багаже у входа в гостиницу “Лондон”. Говоря по правде, я пребывал в некоторой растерянности, а Корганов, тот и вовсе сидел с каким-то сонным видом на одном из чемоданов иностранца и не произносил ни слова. Мы не пришли неподготовленными, ибо до этого очень хорошо выведали, кто таков был господин Гамсун (настоящая фамилия Педерсен). С этой целью была отправлена специальная депеша в Петербург, и оттуда мы в подробности узнали, что он был несравненным во всей Европе писателем и знаменитым человеком. Исходя из этого, было особенно жаль, что именно в нашем городе случилось с ним и с его прибывшей недавно супругой это прискорбное происшествие. Ведь грязные и беспринципные преступники выходят на сцену именно в то мгновенье, когда необходимо прославить что-нибудь великое и прекрасное. Так или иначе, господин Гамсун решил помочь нам и рассказал о двух его встречах с Хафо. Иностранный писатель очень много говорил об острове Мадатова. Видно было, что этот образ глубоко засел у него в памяти, но причина этого осталась для меня в тайне. Хафеза же, имя которого он записал у себя в дневнике, он весьма хвалил. Называл его большим художником и говорил, что таких, как он, скоро в Париже будут носить на руках. Я, в сообразности с моими полномочиями, кое-что сообщил ему о Хафо, но на это он только пожал плечами и сказал, что нечего интересоваться Шекспиром, если имеешь “Короля Лира”. Но это не было главным. У господина Гамсуна, как и у всех отмеченных особым талантом людей, была отменная память. Он продолжил свой рассказ об острове Мадатова и сказал, что это демоническое место и что в этом он еще раз убедился сегодня утром. Я сказал ему, что в том месте ни один демон не сможет укорениться, ибо для тифлисцев это одно из мест крещения. На это он только усмехнулся. Ясно было, что мое объяснение он принял за шутку. Сам же рассказал мне, что виденный им в тот день на острове вместе с Хафо низкорослый человек явился к нему этим утром, принес золотое ожерелье и золотой браслет и ценой больших мучений дал ему понять, что это должно послужить компенсацией за те вещи, которые отняли или украли у господина Гамсуна и его супруги. Господин Гамсун, разумеется, принять золотые вещи отказался. Тогда человек положил ожерелье и браслет на пол и удалился. Гамсун оставил город, а вещи он положил в ящик стола в своем номере и так покончил с этим делом.
Конечно, вещи мы изъяли. Скоро узнали и личность принесшего их человека. Это, однако же, прибавило нашему дознанию только одну шумную, но малосущественную подробность. Но этот человек оказался нужен жандармерии.
Таким образом, мы расследовали следующее:
1) Хафо художнику, исходя из его ремесла, часто приходилось работать в зажиточных и благородных семьях. Поэтому он был знаком со многими известными лицами. По нашим данным, он выкрасил и расписал 127 квартир в Тифлисе. Одна из них была квартирой действительного статского советника Ал. Бебурова. Среди этих же квартир нужно упомянуть и дворец наместника его императорского величества.
2) Бебуров, как человек во всем сведущий, после нескольких кратких встреч совершенно разгадал характер, талант и натуру Хафо. При помощи Фитарова он установил устремления Хафо и его склонность к мужеложеству. Этот человек, который ни во что не ставит ни собственное высокое происхождение, ни достоинство, ни высокое общественное положение, в своих коварных думах составил план, в котором выделил одно из главных мест художнику Хафо.
3) Бебуров хорошо был знаком со многими людьми, имевшими устремление к содомскому греху. Эти люди вовсе не были подлого происхождения, напротив, принадлежали к высшему обществу. Согласно своему плану, Бебуров должен был держать в кулаке всех их, а с их помощью тех, кто хоть и бережет свое достоинство, но остро нуждается в деньгах.
4) Бебуров поговорил с Хафо, который стоял вне всякого понятия о достоинстве, и испугал его тюрьмой. Наверно, и Хафо не раздумывал долго, да и почему он должен был отказываться от богатства. Бебуров стал постепенно внедрять его в общество, а там уже были заранее намечены жертвы — мужеложцы. Они один за другим были связаны с Хафо, а остальное вышло само собой. Тем самым Бебуров получил возможность управлять. Все эти лица были поставлены лицом к лицу с возможностью компрометации, так что Бебуров уже мог не только вымогать у них деньги, но и давать задания.
5) Подавляющее большинство жертв Бебурова не располагало средствами, довольными для того, чтобы выплатить сколько-нибудь значительную сумму. Поэтому заданием Бебурова было следующее: а) вовлечь все большее и большее число членов в это дело и придать “команде Хафо” корпоративный вид, чтобы все большее и большее количество людей высокого положения зависело от этого начинания (несколько прославившихся в городе оргий относится именно к тому времени); б) эти люди должны были следить за игорными заведениями Тифлиса и волочившихся за мамзелями людей.
6) После того как план был задействован, Бебуров получил великолепный результат: он узнал, что одна половина этого народа является постоянными клиентами борделей, а другая — постоянно проигрывает в карты. Большинство клубных игроков были людьми чести, поэтому они оставляли себе лишь один выбор в случае невозможности выплатить карточный долг. Завсегдатаи же борделей являются в большинстве своем вполне лишенными достоинства, и играть ими посредством провокаций не представляет труда. Главное, кто когда проигрывает и кто бывает настолько пьян, что не может различить, находится ли перед ним мужчина или женщина. Основным смыслом этой системы было вымогательство денег и запуск их обращения.
7) Вот как все это происходит: в клубе все знают, что существует приезжий ростовщик, скажем, Кедельбольд. Игрок, проигравший значительную сумму, разумеется, ищет возможность найти ее (мы установили и то, что такие деньги выигрывались посредством шулерства, что признал кн. Армазов). В таком случае деньги в долг предлагают несколько человек, возможно, и сам выигравший. Но проигравший занимает у того же Кедельбольда, который являет собой только ширму. За эту работу ему полагается жалованье, скажем, от того же Бебурова. Кедельбольд идет к Хафо, к которому стягиваются принадлежащие Бебурову суммы, и приносит деньги. Составляется вексель, и Кедельбольд, как приезжий, говорит, что он скоро должен оставить город, деньги и проценты получит после своего возвращения. Проходит определенное время, и дата, указанная в векселе Кедельбольда, истекает. Именно в это время на сцене появляется Хафо и при помощи векселя и доверенности вымогает деньги у должника. За каждый просроченный день начисляются высокие проценты. Игроки достаточно легкомысленный народ, думают только о выплате проигрыша, а о долге думают гораздо спокойнее. Хафо же высасывает у них сердце и, если обнаруживается недостаток денег… Вот откуда появляется такое количество драгоценных вещей в его доме. Вещь можно возвратить только ценой выкупа. Вот почему ограбил отчий дом Алексей Шавишвили, который, надо сказать, много разгадал в этом деле. Вот почему приблизили к себе эти люди ротмистра Мачавариани, которого днем одевали в мундир, а по ночам вынуждали грабить дома. Все это был Хафо, его злые и наглые глаза. Художник Хафо, вот!
8) По наущению самого Бебурова Хафо нашел одного известного ростовщика с Мейдана, по фамилии Калантроев, и попросил ввести его в низкопроцентную долю. Глупые тифлисские купцы и не подозревали, что занимали деньги для своего дела у того самого “сукина сына, Хафо художника”. Сам же Хафо зависел от Бебурова, хотя этот последний оставлял ему порядочную долю.
9) Был еще один эпизод: способ подловить какого-нибудь среднего тифлисского купчишку или приказчика. В трех тифлисских борделях у Хафо были свои люди, которые прекрасно обделывали всякого рода делишки. Когда кто-то из таких возгордившихся приказчиков или владелец трех-четырех лавок обнял бы за плечи дамочку и повел ее к нумерам, его задерживали на лестнице по какому-то незначительному поводу, а женщина поднималась одна. Дошедший, наконец, до нумеров клиент конечно же спрашивал, где мамзель такая-то, куда она вошла. Ему отвечали, что не знают. Он начинал открывать одну за другой двери и заглядывать в комнаты. В одной из них, где нарочно выключен свет, он замечал женщину на постели, вернее, кого-то. Здесь существуют особенные уловки: приоткрытая дверь, оброненная на пороге одежда или что-то подобное. Одним словом, на постели лежит мужчина, и когда на него наваливался заносчивый приказчик, разумеется, начинался скандал. Скандал был организован таким образом, что проходил очень тихо. Свидетель, в присутствии своих, требовал денег. Владелец двух лавок или приказчик, конечно, не мог иметь свободную тысячу рублей. Если имел, то платил, но эта хитрость, главным образом, была рассчитана на то, что жертва спешила занять деньги. В этом случае ее приводили к Калантроеву или прямо к Хафо, и выходило следующее: большой начальник Бебуров дважды получал свои деньги. Он сам ссужал жертву деньгами, потом сам получал эти деньги в качестве контрибуции за шантаж, а потом получал их еще раз по векселю. Конечно же все это продолжалось так, что какие-то деньги оставались всем негодяям, занятым в деле, но большая их часть уходила к Бебурову.
10) Команда Бебурова не была сплоченной, но так крепко держалась на страхе шантажа, так глубоко увязла в грязных делах, что для каждого ее члена было почти невозможным избежать когтей Бебурова или Хафо. Тем более что в глухих местах устраивались отвратительные сборища, а идти на каторгу по обвинению в мужеложестве и терять доброе имя в обществе никто не хотел.
11) Художник Хафо был совершенно иной натурой. Он ничего не стестнялся в этой деятельности и даже устроил свое собственное дело. Ящик его векселей дает ответ на многие вопросы.
(Остальные четырнадцать пунктов вырваны, сохранились два предложения на последней странице тетради: “нельзя принять ни один вариант убийства, но зато известен хозяин прокламаций”.)
Глава третья
Выздоровление Зарандиа — Размышления Сегеди — Беспокойство графа — Мечта
о Воронцове — Итоги — Молодец — История Корганова — Глухонемой — Задание
По тропинке Худадовского леса между молодыми вязами и елями прогуливались двое. Один, старший по возрасту, был высоким и сухопарым, его слегка поредевшие длинные с проседью волосы и точеное лицо заставляли думать, что он, наверное, окончил, по крайней мере, три немецких университета. Его прямая и легкая походка и размеренные шаги тут же вынуждали поменять мнение и уже думать, что дипломы этих трех немецких университетов, вероятно, были не единственное, чем он владел. Ясно было, что обладатель этой походки когда-то учился в Сен-Сире, а потом прослушал курс русской военной академии. Другой из гуляющих был ниже ростом, широк в плечах и небрежен в походке. Он имел рыжеватые усы и близко поставленными глазами зорко всматривался в крупный песок тропинки. Его вид не оставлял думать, что этот человек угробил свою юность, штудируя философию Канта. Ясно было, что этот другой должен был любить исторические романы.
— Эх, Мушни, — говорил стройный старик, — в неподходящий момент отошли вы от дела. В середине лета подкосило вас это проклятое воспаление легких. Это вынудило меня к чрезвычайным действиям, и вы сами прекрасно видите, что из этого вышло. Можно ли было вмешивать в дело охранку?
— Эх, граф, — отвечал низкорослый, смотря на носки своих начищенных
сапог, — рысканье по болотам Окрибы виновно в моей болезни. Примирение и вербовка банды Бочоришвили почти стоили мне жизни. Хорошо еще, что дошел я до Кутаиси, там мне помог доктор Топуриа. Это он лечил и, наконец, выходил меня. Слава богу, что в Кутаиси существует хотя бы этот частный лазарет.
— Топуриа блестящий доктор, — вставил Сегеди.
Они шли редкой аллеей, и, наконец, граф сказал:
— Нельзя ли где-нибудь выпить сельтерской? Вы опять за свое, Мушни, курите папиросы… Клянусь Богом, так вы никогда не вернетесь на службу.
— Я уже в строю, — улыбнулся Зарандиа, — разве табак в моем случае что-нибудь определяет? Табак изобретен лишь для того, чтобы способствовать мышлению. Все остальное — затемнение легких, рентгеновские снимки и подобные глупости, — думаю, что это только мода нашего времени.
— Вы отвечаете, как монарх, Мушни. Светлой памяти император, дед нашего нынешнего государя, однажды сказал: мне говорят, чтобы я вынимал косточки из вишен, а я с детства люблю с косточками…
— Я согласен с ним, ваше сиятельство, — остановился Зарандиа и вытер платком пот со лба.
— Эх, Мушни, Мушни! Что у вас за цвет лица? Вы весь взмокли, а говорите подобные вещи! — всполошился Сегеди. — Давайте где-нибудь присядем. Совершенно очевидно, что вы устали, хотя здешний воздух и полезен… Наша беда в том, Мушни, что мы следуем испытанному способу и не можем отступить от обычая. Вот, например, подобно вашей неистребимой привычке курить табак этот бедолага Баярд внес свои привычки служащего охранки в дело того убитого мужеложца и чуть ли не половину губернии объявил врагами престола. Если спросить у него, мы должны были арестовать всех. А убийцу так и не нашли. О, как я мечтал о вашем приезде. Вы даже не представляете.
Зарандиа взглянул на него:
— А Корганов?
— Корганов порядочный и толковый человек, но в этом деле совершил много глупостей. В одну ночь обошел все бордели города и, куда ни приходил, везде доставал револьвер. Он и Баярд твердили, что их обстреляли. Полковнику должно было проявить большее присутствие духа, но Баярд не дал ему двинуться. Я говорил Мортенсу, что начальник филеров не подойдет для этого дела, но он не поверил. Этот Баярд все поглощает собой.
— Я не знаком с ним, — пожал плечами Мушни.
— Ну, пусть вас Бог милует и впредь. По причине его активности я трижды был вызван к наместнику и все три раза желал, чтобы покойный Воронцов был жив, — сказал граф. — Этот ни за что не пожелал выслушать меня. Кого ни арестовал этот Баярд, все признавали, что стали жертвой склонности к мужеложеству и поэтому занимались тем, что вымогали деньги. Кто не признавался в этом, те подписывались в краже драгоценностей. Баярд собрал в нашем ведомстве всех владельцев игорных заведений. Все показывали, что их главой был Бебуров. Знаете, какие фамилии звучали? — Баратов! Мухранский! Аргутинский! Баярд требовал всех допросить и арестовать. По его представлению мы имели дело с огромной бандитской организацией под предводительством Бебурова. У наместника присутствовал и Бебуров. Мы с ним побеседовали. Я сказал ему, что семь человек признается в мужеложестве, среди них и поэт Гедеванишвили, и все семеро указывают на него. Он весьма здраво принял все это и сказал, что мы можем действовать против него, когда посчитаем необходимым. Это весьма раздосадовало наместника. Конечно, арестовывать Бебурова просто глупо. Так и остались мы ни с чем.
— Но, граф, — склонил голову Мушни, — а как же признания? Разве дело закрыто?
— Нет. Наместник хотел было закрыть его, но я воспротивился. Наместники приходят и уходят, а история остается.
— Стало быть, вы верите, что все так и было? — Испытующе посмотрел на него Мушни.
— Конечно же, Мушни, верю. Не верю только, что идиот ротмистр выстрелил в Баярда и промахнулся. Идиоты ротмистры так просто не промахиваются. Я всему верю, Мушни, но этому делу нужна была ваша деликатность. Баярд же думал, что, как всегда, находится среди революционеров. За одну ночь посадил полгорода. Это ничему не помогло. Общество всегда грязно, Мушни. Ведь мы знаем это? Поимка Бебурова гораздо больше вреда принесет государству, чем его нахождение на свободе. Да и Гедеонов будет достаточно осторожным и не станет выкрикивать революционные лозунги с прежней легкостью. Он же будет знать, что всем владеем мы. Баярд неоценим, но он не представлял себе, что насаждал мораль. Вот еще, он ко мне привел этого… как бишь его? — Молодца.
Сегеди замолк и остановился. Взгляд его устремился вдаль.
— Кого-кого? — переспросил Зарандиа.
— Тифлисского кинто по прозвищу Молодец. Фамилия его, кажется, Зозиев или Хозиев. Не знаю. Привел и заставил рассказать, как бомонд извращенцев устроил театр Карагеза в ботаническом саду.
— Чей театр?
— Карагеза. Это театр теней. А легенда просто омерзительна, Мушни. Но я все-таки должен рассказать ее: вы ведь должны принять это дело. Убийца до сих пор не найден. Короче говоря, на городском дне мужеложество вовсе не является чем-то необычным и чуждым. Этому подвержены и некоторые женатые простолюдины. Таковым является и этот Зозиев-Хозиев, и хотя мужеложество строго карается, в среде городского плебса фактически доказать его почти невозможно. Убитый художник Хафез был известным во всем городе активным мужеложцем. Тюрьма полна его коллегами, но, по известным причинам, его никто не касался. Убитый был человеком такой силы, что часто говорили, будто его никто не может вынести, не закричав. На это Зозиев ответил: дайте, дескать, мне пять червонцев, пусть он мне вставит, а я и голоса не подам…
— Гм, вот это нравы, — обиделся Зарандиа.
— Вот и я говорю! Многие пожелали биться об заклад. Так что художник, как вполне аморальный человек, согласился. Бездельники все организовали. Был выбран заброшенный уголок ботанического сада, и день, чтобы событие происходило при свидетелях. Но зрителей и желающих делать ставки было так много, что участники отказались, не пожелав совокупляться при такой уйме народа. Вот тогда и придумали эту уловку театра Карагеза. За простыней, протянутой между двумя деревьями, убитый и Зозиев стали бы совокупляться, иллюминация, ради которой нарочно была приобретена целая дюжина ламп, показала бы зрителям их силуэты. Голос же и без того был бы слышен.
— Мне кажется, будто вы сказку рассказываете, граф. Неужто все это случилось в действительности?
— На соревновании присутствовало около сотни человек. Банк составил пять тысяч рублей. Зозиев-Хозиев не закричал, потому и заслужил прозвище Молодец. Он положил в карман свои пять червонцев и прибавил к этому еще тысячу рублей. Как? Когда решили протянуть простыню, у Молодца прояснился разум, и он сделал художнику Хафо предложение: за простыней вовсе не обязательно убиваться и заставлять его кричать, можно было ограничиться простой имитацией. Пусть братишка Сандро платит деньги, а выигрыш можно и разделить. Так и случилось. Вот этого Молодца и привел ко мне Баярд.
— Молодца, который вовсе и не был молодцом, — горько усмехнулся Зарандиа.
— Вот именно, но у кого хватило смелости перечислить фамилии и имена тех, кто присутствовал на этом соревновании мужеложцев. Во рту пересохло, Мушни, от стольких разговоров, неужели нигде не найдем сельтерской. Мы здесь беседуем, а кучер, как видите, заснул.
— Вы правы… Стало быть, этот убитый был мерзавец, — сказал Мушни.
— Совершенный мерзавец. Ростовщик, мужеложец, разбойник. Но среди показаний есть слова одного норвежского писателя, который говорил, что его рисунки и декорации выделяются утонченностью вкуса, и если бы упомянутый Хафо родился в Париже, то имел бы большой успех.
— Но он родился не в Париже. До Парижа далеко.
— К несчастью. Да и у нас было бы меньше забот, Мушни. Этот норвежец не пустозвон, Мушни, он известный писатель по фамилии Нагель или Гамгель. Я беседовал с художником Гиго Габаевым и предъявил ему поделки убитого и его рисунки, изображенные на шкафах и ящиках. Слова писателя подтверждаются. Габаев сказал, что этот человек хоть и не имеет художественного образования, но имеет чувство цвета и грацию. То же подтвердили два или три любителя искусства. А некто Вертье, частый гость военного клуба, явился в Тифлисский сыск и потребовал, чтоб ему продали все произведения Хафо. Вот так…
— С ума сойти можно, — вздохнул Зарандиа.
— Это еще не все! Околоточный Писунов покопался в опечатанном жилище убитого, достал оттуда кое-что и продал владельцу борделя Паражяну и какому-то иностранцу, чья личность сейчас устанавливается. Вчера мы подвергли люстрации письмо из Петербурга, в котором у антиквара Зельцера просят достать медный кувшин, расписанный художником Хафо, и предлагают семьсот рублей…
— Слава те, Господи, — сказал Зарандиа, — и вправду лучше было бы, если бы он родился в Париже. По крайней мере, мы избежали бы шумихи, — видно было, что Мушни обрадовался появившейся из-за поворота коляске. — Это все, граф?
— Это ничего, дорогой вы мой, — сказал Сегеди. — Для раскрытия убийства ничего не было сделано, а вы должны найти убийцу.
— Мд-а-а, — протянул Зарандиа. — Остров Мадатова, целый пучок мерзостей, прокламации, финский нож, человек, который в Париже был бы художником, а в Тифлисе — только грязным шантажистом… Вот и все, пожалуй.
— Все, Мушни, это все. Загляните в бумаги тифлисских сыщиков, у вас другой глаз. Просто стыдно возвращать полиции дело в том же виде, в каком мы его оттуда взяли…
— Это верно, — сказал выздоравливающий. — Может, стоит переговорить с Баярдом и Коргановым?
— Ах, нет-нет-нет. Не трогайте Баярда, он вернулся к своим делам и гоняется за Жорданиа и Церетели. И Корганов тоже вернулся к своему архиву, но не знаю. Это спокойный и порядочный человек. Он не очень-то верил Баярду. Не знаю, поговорите, — покачал головой граф, — хотя…
— Хотя?
— Хотя… поговорите. Корганов когда-то был блестящим жандармом, но не смог стать слугой империи. Лет пятнадцать тому назад он был заместителем начальника вологодской жандармерии и сблизился с сосланным туда Дмитрием Кипиани. Вы помните это дело? Вы тогда, наверное, были гимназистом. Обманутый семинарист Лагиашвили, глупый экзарх и наивный Кипиани. Последнего сослали в Вологду. Корганов был молодым полковником и по службе должен был сблизиться со ссыльным. Старик был добродушным и наивным человеком. Корганов его полюбил. И вдруг… Одним словом, кто-то бросил недоброе слово, потом пошло-покатилось, и решено было Кипиани, кстати, давнишнего предводителя дворянства, ликвидировать. Вы представляете муки Корганова? Он все знал, а Кипиани убили. Корганов написал рапорт, пожаловался на климат и устроился архивной крысой в Кавказскую жандармерию. Об истинной причине никто не догадывался. Я тоже недавно узнал об этом.
— Интересная история, — вставил Зарандиа. — Откуда вы узнали?
— Баярд рассказал.
— Боже мой, что за ужасный человек.
— Тяжелый. Остерегайтесь веселых и тяжелых людей, Мушни. Вот не будет меня на свете, а вы остерегайтесь. Их никогда не поймешь. Такие люди вечно в борьбе, хотя и не знают, за что борются. Что касается Корганова, вы поговорите с ним. Тем более что того глухонемого мальчика, которого убитый выдавал за своего сына, он взял к себе домой.
— Для чего? — Удивился Зарандиа.
— Мальчика некому было опекать, у Корганова же есть жена, и он бездетен. Он взял его к себе, не оставил на произвол судьбы. Это весьма несчастное создание, убитый держал его почти в качестве раба. Корганов же человек чуткого сердца, вовсе не похож на своих предков.
— Предков?
— Да, Мушни. Вы удивляете меня, ничего не знаете о своей стране. Ведь и Кутаисская губерния тоже Грузия.
— Несомненно.
— Ну, а Коргановы — фамилия предателей. Однажды их — отца, мать, детей и даже бабушку — сбросили со скалы в наказание за предательство. Не обижайтесь, но после этого предательство не искоренилось. Только дети погибли, ибо их сбросили со скалы. Наш же Корганов совершенно иной человек. Он не выбросил ребенка, а взял его к себе. К тому же он часто посещает могилу Кипиани.
— В Вологде? — спросил Зарандиа.
— На горе святого Давида, — с улыбкой ответил граф. — Вон там, на горе святого Давида. Так что вам придется потрудиться.
— Мы рождены, чтобы трудиться, ваше сиятельство, — кашлянул Мушни.
— Об этом свидетельствует и звук, исходящий из ваших легких, — опять улыбнулся граф и ступил на подножку коляски. — Отдохните, Мушни, отдохните. А с понедельника жду вас. Вот если бы поблизости найти сельтерскую…
— Ваше сиятельство, от немого мы ничего не узнаем, — крикнул вслед Зарандиа.
— Узнаете, как же нет, если вы Иисус Христос, — еще раз улыбнулся граф и тихо обратился к кучеру. — Поезжай, голубчик.
“Вот это дело, — подумал Мушни и вытащил папиросу из кармана распахнутого френча, — кто даст время, прочистить легкие?”
У входа в духан
На краю города, у Кукийского кладбища, духан стоял всегда полный.
Ну а тогда еще вышло так, что четверо имеретинцев с оформленным уже дворянским титулом в город приехали. Были они приглашены на похороны их тетки, которая сорок лет тому назад вышла замуж за городского. Им телеграмму отстучали, чтобы приехали, вот они и приехали из Кутаиса прямо на станцию.
Любо-дорого на них было посмотреть. Все четверо в длиннющих имеретинских черкесках, вооруженные до зубов, с ухоженными усами да бородами, а волосы у них такие длинные и густые были, что они в папахах стояли и, как татары, не снимая их, оплакивали покойницу. Но это волосы были.
Потом так получилось, что славно похоронили тетку, а на поминках имеретинские племянники не остались. Люди их не поняли, думали, что обидело их что-то, или досада взяла, или что еще. Но они только сказали, не наш, мол, обычай, чтобы так поминать, мы, говорят, только хлебушка бы в вино обмакнули, а так за стол не сядем. Спасибо всем сказали, да и ушли.
Потом говорят еще: поймали они одного извозчика и сказали ему, чтобы в эту жару повез их в какое-нибудь тихое местечко, где можно посидеть чуток, поужинать и хлеб в вино обмакнуть. Вот извозчик их и повез на Кукийское кладбище. Такое, говорит, тихое место, что в этот час редко кто туда заглянет.
А там еще духан стоял, всегда полный, где и скорбели о покойном Хафо. В дверях они зурначей поставили, вот когда четверо братьев имеретинцев приехали, сразу им это не понравилось, но извозчику сказали, что самое долгое на часок останутся, а он чтобы их дождался да на станцию отвез.
Ведь они-то знали, что в дверях зурначи стоят, а духан закрыт. Но когда зурначи их не пропустили, дороги не дали, сразу возмущаться стали: четверо, мол, столбовых дворян пришли, а им какой-то провонявший потом подлец дороги не дает. Отняли у них зурну да барабан и всем по башкам надавали. Когда все это дело только покатилось под горку, встал Кабиса Геуев, бывший тамадой на поминках Хафо, и сказал: “Ваши благородия, мы нашего близкого проводили в последний путь и о нем скорбим; духан с утра только для нас открылся, да; земной поклон вам и уважение, но сюда не ступите ни ногой”.
А эти, четверо братьев, на это стали говорить, вот, мол, их обычай, их порода, — татарин Христу молится, а грузин Аллаху; мертвого под зурну и барабан хоронят, может, сейчас и друг друга как женщин используют. На этих словах один из них на пол плюнул, все, мол, у них шиворот-навыворот. А как только он это сделал, все сидящие на поминках на ноги повскакивали, а Кабиса Геуев не успел посреди дерущихся встать, потому что кто-то из имеретинцев кинжал выхватил да ему по уху полоснул так, что, как потом шутили в городе, ухо прямо на сковородку брякнулось.
Всего их было с одной стороны четверо братьев имеретинцев, а с другой — пятнадцать человек Кукийского духана. Но имеретинцы оружие в ход пустили и все уши да пальцы поотрезали у поминавших. Если из пистолета стреляли, то, как говорят, только по ногам али в потолок. Войну да драку ведь имеретинцы придумали, а духанные кутилы что бы с ними поделали? Ни одного не пропустили без того, чтобы как-нибудь кровушку не пустить.
Потом сели на извозчика и уехали, ругательные слова выкрикивая и в воздух постреливая. Говорили, еще приедем и у всех усы сбреем.
Так закончились поминки по Хафо, а все его клиенты перевязанными ходили по Мейдану. Народ пошучивал, что, мол, сам Хафо из могилы воротился и их пощипал…
Артем Гешаков
“Записки о моем времени”
(рукопись)
Часть третья
Несколько хроник
Хроника о неожиданном финале фамильного торжества
рода Таталаевых (два полковника)
Всех я узнал, кроме одного.
Кристофер Марло (убитый)
Разве закопченные стены замка вместят переживания влюбленных? Они выплеснутся наружу и посыплются на голову чужого человека.
Жан Мари Франсуа Огюстен де Сен Пьер.
“Шарль и Виргиния”
Князь Джанзураб Таталашвили, полковник и герой последней турецкой войны, усатый и увешанный орденами, у которого в повседневной жизни был вид гораздо более глуповатый, чем на портрете, написанном одним обрусевшим немцем, вырезал у себя в сердце мечту о втором браке. Как говорится, для услаждения приблизившейся старости и ради возможного наследника.
Полковнику было почти шестьдесят. Ноги его были по-кавалерийски выгнутыми, и ходили слухи, что детей у него не рождалось по причине долгого сидения в седле. Он ходил по комнатам весь увешанный орденами и утверждал обратное, говоря, что это покойная Агафья была бесплодной, а у него самого кровь пока что кипит исправно. Джанзураб не мирился с тапочками и любил кинжалом вырубать кустарник. Имение у него было порядочным и хорошо ухоженным, а из своих крестьян он составил хор. Этот хор исполнял грузинские застольные и русские военные песни, хотя в этих последних русские слушатели не признавали русских слов.
Полковник не мог сидеть и лежать. Несмотря на возраст, вечно стоял на ногах и так же, стоя, обедал. Эта его привычка часто вызывала некоторое смешливое замешательство в обществе. Все предпочли бы видеть князя Джанзураба молча сидящим в каком-нибудь углу, но не тут-то было. Князь шагал взад-вперед мелкими, но величавыми шажками между гостями и говорил не умолкая.
Невесту себе он уже присмотрел: поселившуюся в городе дочь безземельного и поступившего на государственную службу дворянина. Этого дворянина, ныне уже покойного, знавал сам князь, когда тот находился на имевшей длинный титул, но пустой должности в губернской канцелярии. Но о его семье прежде ничего не слыхал. Девицу звали Марианна, а ее брат, ротмистр Махароблидзе, служил уже четыре года под началом ныне уж отставного генерала Исмета Шавишвили, и именно он, этот лысый и одноглазый богатырь, устроил дело, чем, с одной стороны, попытался расцветить вдовую деревенскую жизнь своего старого друга, с другой же стороны, обеспечить судьбу молодой женщины.
Марианна же была девицей очаровательной, именно такой, какую в редких грузинских романах называют “маленькой госпожой”. Была у нее высокая грудь и задумчивые очи, дома держала она певчих птиц и заучивала на память отрывки из русских переводов Шелли. Она собирала и высушивала цветы, скромным рисунком вышивала скатерти, занавески и платочки.
По ночам, когда все спали, она читала романы Скотта, и снились ей леди Равенна, голубоглазые рыцари, мечтала она о накопившихся в прошлом чувствах. Любила она пить чай в вечерней тиши и выпекать лозаннское печенье. Марианна похихикивала над вечными неудачами неуклюжей горничной и гуляла по Александровскому саду, где попивала газированную воду.
Были и кавалеры… Конечно же все, подобно ей, любители чая, доморощенные ненавистники самодержавия, жившие впроголодь. Либо студенты, либо учителя латыни. Воскового цвета лица, рыжеусые. Случались и офицеры, но Марианна их побаивалась. Думала, что все они ветреники, пьяницы и задиры. Она вела дневник и изящными шажками прохаживалась по неровным улицам города Тифлиса.
Однажды генерал Шавишвили отвел в сторонку ротмистра Махароблидзе. Это было в августе месяце за городом, на маневрах. Генерал был приглашен в наблюдатели:
— Котик, сынок, как поживает Марианна, наша прекрасная барышня? Марианна действительно была прекрасной барышней. — В память о твоем отце… Ты мне как сын…
И началось: о Джанзурабе, дескать, все наслышаны, да и вам сколько еще жить на одном жалованье, знаешь ведь женщин, надо будет с твоей дорогой маменькой поговорить. Марианне не было еще и двадцати четырех, а Джанзурабу исполнилось пятьдесят шесть. Маменька была госпожой трусливой, боялась она завтрашнего дня, а ротмистр наверняка знал лишь то, что король лучше шестерки.
Подходил к середине август, приближался конец Успенского поста, когда генерал Шавишвили устроил охоту и пир в своем имении.
Все было решено. Марианну сбили с толку маменька и тетушки. Джанзураб, увешанный своими орденами, вышагивал между гостями и хрустел яблоком.
Когда его представили Марианне, сердце вспорхнуло пташкой, как и много лет назад.
— Добудем кабана и угостим барышню шашлыком из него! — заявил он.
Марианна прыснула. Она ничего не слыхала о привычке полковника громко разговаривать, вот и подумала, что тот пьян и балагурит.
К вечеру они гуляли у опушки леса. Джанзураб с шашкой, Марианна с зонтиком.
— Первую роту я отослал, вторая оставалась в арьергарде. Началось… Так и зашли в этот вшивый городок! Кавалерия — лицо войска. Я не вытерпел и один нагнал первую роту, ворвался в город оттуда! Дождь пуль, град шрапнели! У меня убили коня, вороного. Я оказался под ним, насилу выбрался, а вокруг меня шесть турок. У одного в руках что-то вроде аркебузы… Я не сдаюсь! Взялся за шашку. Вдалеке на башне развевался их флаг. Решил я его снять. Четверых уложил, остальные сбежали! Вижу, мой капитан Гринберг ранен в правое бедро. Взвалил я его на спину и кричу ребятам: возьмем башню и снимем флаг! Подоспел и арьергард под командованием капитана Шаурова, стрелки заняли позицию… Папаха у меня в шести местах была продырявлена!..
Марианна шла, опустив голову. На щеках ощущала жар. У полковника блестели глаза в летних сумерках.
— У меня много лошадей, семнадцать… Одними лошадьми может жить человек? Английский жеребец специально для вас. Один я живу, езжу верхом, охочусь, пою!.. “Скажи-и, ска-а-жи-и!”
Далеко зашли.
— Вот если нам встретится заяц… Вы похожи на заиньку.
Марианна улыбнулась.
— Для вас… Мое имение все розами засеют. Я уже распорядился!
Неожиданно полковник остановился и снял фуражку.
— Сударыня, станьте моей женой.
Марианна потупила взор и принялась рассматривать свои ногти.
— Я могу… Однажды, в детстве, меня медведь помял, но я сам домой вернулся…
На другой день же повторилось то, что с полковником Татарашвили случилось в детстве.
Марианна сидела на балконе, полдень уже миновал. Женщины предавались безделью, которое, обычно, именуют беседой. Мужчины были на охоте. Ушли они еще перед рассветом и взяли с собой крестьянских парней и лучшие ружья. Цель у них была одна — кабан. Хотя и без него остались бы они порядочными людьми.
— Воротились, господа воротились! — крикнул кто-то со двора.
В аллее показались погонщики и помощники. На плечах у них было молодое деревце, к которому было подвешено то, за чем они столько бродили по диким местам. Дамы сбежали по лестнице и уставились на окровавленного зверя со свороченным набок рылом. Ржавый клык, потухший взгляд, раненая туша — Марианна никогда не видела ничего более страшного.
Марианна вовсе не знала мужчин. Глупые разговоры, ночные походы в лес, шумное застолье — думала, что все этим и ограничится…
— Скажи-и, ска-а-жи-и! — Послышался из глубины аллеи зычный глас, а затем и гром. Это стрелял правнук великого Багратиона Мухранского, Германоз-Авдар Мухранели.
— Эгей!
Бах! Бах! Бах!
Это был голос господина Ясона Чолакаева и его пистолетного хозяйства.
— Совсем напились! — Принялись смеяться пожилые дамы…
— Чей, че-ей, этот красный кабан, — сам кривой хозяин затянул на мотив свадебной песни.
…Во дворе на холме показались крестьяне. Они тоже несли на плечах нечто, но это “нечто” было во много раз больше кабана, хотя такое же грозное, круглое и без шеи.
— Скажи-и, ска-а-жи-и! — Послышалось вновь.
На носилках поддерживаемый слугами пожаловал князь Джанзураб Таталашвили. Он сидел на носилках в окровавленном и расстегнутом френче, в заломленном на затылок русском картузе, а одна нога, босая и тоже окровавленная, свисала с носилок.
Марианна побледнела при виде волосатой ноги полковника, на которой запеклась кровь.
— Князь Джанзураб посвящает прекрасной даме убитого им кинжалом
кабана! — воскликнул дурак генерал.
Дамы понимающе улыбнулись, Марианна же не знала, как спрятать собственные глаза в ридикюль. Джанзураб сошел с носилок, и один из крестьян поддержал его за плечо.
— Я… Для вас…
— Джанзураб, как у тебя это получилось? — Припорхнула одна дама.
— Не знаю, — буркнул князь и кивнул мужику, чтоб зашли в дом.
— Напал он на кабана с кинжалом, и они стали бороться. Князь пронзил его в горло, а мы стреляли сзади, — Исмет Шавишвили моргал единственным глазом, как повеса гимназист…
…В первый месяц осени повенчались они под воркованье престарелого епископа Амфилохия:
— Венчается раб Божий Джанзураб, рабе Божьей Марии…
— Марианне…
— Рабе Божьей Марии…
Церковь была ветхой, еще времен Баграта Великого, восстановленная Хосровом Мирзой и побеленная русскими известкой снаружи и внутри. Епископ, крестный отец самого жениха, был настолько стар, что его, сердечного, еле было заметно в его же рясе.
Во дворе полсотни колясок и сотня лошадей ожидали пассажиров и всадников. Церковный двор полон был народу, собралась вся губернская знать. Офицеры и русские с самого утра были пьяны и с помутневшим взглядом еле держались на ногах. Крестьянские мальчишки с голубями в руках застыли в ожидании знака. Князь Ясон Чолокаев, пошатываясь, бродил между гостями и выл:
“Мне б княжну Амилахвари,
Я б засунул ей в амбаре…”
Кое-кто умудрялся пить и во дворе. Свисали с колясок и клялись друг другу в дружбе.
Все это происходило вблизи села Ниблиани, вокруг церкви св. Пантелеймона, там, где Провидение распределило украшенные бесхитростными словами могильные камни и где уют обычное дело.
— Выходят, выходят! — воскликнул пьяный в белой черкеске.
В низких церковных дверях показалась одетая в белое грузинское платье и будто испуганная девочка.
Какой-нибудь писатель из разночинцев непременно описал бы это событие с большим чувством, а потом махнул бы в Кенигсберг, пополнять образование. И то, может, задрожало бы у него перо при описании подобного брака. Подумал бы он почему-то, что красота и непорочность приносится в жертву тупому солдафонству. Хотя, кто знает! Кто знает, Мэри?
Джанзураб, жених, одет был в белый кафтан с пушистыми эполетами. Серебряные усы были приподняты до самых глаз, а бакенбарды были нарочно распушены. Блестящие ордена, блестящие побрякушки, блестящие лампасы на синих галифе. Сияющие сапоги, сияющая лысина и то, чем гордится всякий княжеский род, — вооружение предков: пороховница, пистолет, сверкающая шашка, рубящая неверных последние два года, вся посеребренная и начищенная.
Так и было, князь Джанзураб сиял, а Марианна как-то вся позеленела.
Потом выпустили голубей и дали несколько залпов в воздух. Дамы и девицы закрывали уши точеными пальчиками.
Открытая коляска новобрачных плавно затряслась по склону, а свадебный поезд верховых, гордо гарцуя, застлал облаком пыли жениха и невесту…
… Последовали брачный пир и доброе грузинское времяпрепровождение. Была и драка и мокрые от вина края черкески. Был конечно же флирт и знаменитый крестьянский хор князя Джанзураба. Девятнадцать мужиков в черных сатиновых рубахах и в поясах с белыми кисточками. Все были тщательно выбритые и причесанные, никто не посмел приблизиться даже к порогу винного погреба, ибо Глурджи, древний староста рода Таталашвили, пригрозил, что Джанзураб сослал бы в Сибирь каждого, кто допустил бы хоть малейшее прегрешение. Хор гремел.
Марианна сидела усталая, с нарисованной на устах улыбкой. Джанзураб избегал вина, пускал в сторону полные кубки, только два небольших рога принял он. То и дело шептал Марианне:
— Смотри, смотри на маленького князя! Вот напьется, как бесстыжий дьякон!
Невеста смеялась. Князь Курка Туркестанашвили кричал своим хриплым голосом и пытался воткнуть кинжал в середину стола. Хоть и смеялась Марианна, но будто объятая своими маленькими страхами приближалась она к этому вечеру, который, по правилам, почитается за счастливейший, а на самом деле приносит большой страх и влечет за собой полное разочарований утро. Марианна когда-то пролистала два парижских журнала, неизвестными путями достигшие Тифлисской губернии. Там кое-что было нарисовано, да и напечатано, но кроме этого ничего и не было, если не принимать в расчет жалкие ухаживания со стороны учителей латыни и студентов.
Джанзураб томился. В первую очередь конечно же от долгого сиденья. Частенько вставал он и бежал к другому концу стола, чтобы расцеловать какого-нибудь расчувствовавшегося гостя. Потом следовал вдоль стола обратно и поочередно изъявлял чувства всем встречавшимся на пути. Нарочно замедлял шаг, ибо трудно было ему сидеть, а стоять на ногах на собственной свадьбе представлялось ему не совсем удобным.
Тамадой был назначен Ардашир Амиреджиби, усы которого в трезвом состоянии измерялись четырьмя пальцами. Доверенным людям он шептал, что умеет руководить застольем в грузино-европейской манере. Старался он ублажить и русских, но русские уже спали под деревьями или же прямо за столом, сложив на скатерть вихрастые головы.
Хор пел. Зажгли сотню факелов, и усеянное звездами небо, прекрасное и спокойное, сверху глядело на брачующихся.
Марианна сидела. Никто ее ничем не обязывал, никто ни о чем не спрашивал. Да и сама она не хотела, а вернее, не могла ни о чем думать.
Тамада предложил тост за молодых, наверное, уже в третий раз. Джанзураб опрокинул еще один турий рог и опять встал.
— Алаверды, алла-верды, — без устали гремел хор, состоящий из верных рабов.
— Устала, голубушка? — У Джанзураба блестели глаза. И, как много лет назад, нашептывал на ухо Марианне. — Мы, это, как бы сказать, голубушка, мы ведь, это, здесь никак не сможем отдохнуть, ведь они шумят же очень…
Марианна устыдилась.
— Вот и в башенке уже все готово, чтобы…
Марианна не отвечала, она встала. Она не знала, что отвечать. Боялась, что выйдет не так, боялась показаться потерявшей стыд и гордость. Сказалось наследство маменьки Аграфены. Она ведь была такая робкая да радостная…
Башня?
В конце села Ниблиани была она выстроена когда-то на опушке леса. То ли со сторожевой, то ли с таможенной целью, ибо во время царствования благословенного Ираклия здесь проходила дорога, а иногда пробегала пара-другая буйных лезгин, похищавших вышедших в ночное пастухов. Получалось как нарочно: эти самые пастухи, как только их обрезали, почти сразу становились султанами и кто знает, может, благословляли угнавшего их башибузука.
После того как царь Ираклий, а вместе с ним все достоинство Иверии было похоронено в Мцхете, после того как русский император настоял на своем, пропала и дорога. Лязгающие зубами лезгины куда-то исчезли, а башня осталась в наследство филинам да летучим мышам. Никто о ней не помнил, только Глурджи хранил в погребе ржавый ключ от ржавого замка. Впоследствии, как вышел в отставку Джанзураб, полюбил он наблюдать за окрестностями с башни, а Глурджи посылал ему туда обед.
Сам Джанзураб и придумал провести брачную ночь в башне. Понял, что так лучше было для него, для невесты и для гостей.
Оба сидели на одной лошади. Джанзураб держал Марианну на руках и вел коня по темной шелестящей аллее. Оба молчали. У Марианны подрагивали плечи. Джанзураб сидел в седле выпрямившись, подставляя лоб ночному ветерку. Одной рукой обнимал он невесту за талию, другой поддерживал ей колени. Мизинцем держал он повод, и кровь у него кипела, как тогда…
Лошадь сама знала дорогу, ветер приносил гул измученного хора, а тополя таинственно шелестели в прекрасную сентябрьскую ночь.
А башня стояла, слегка накренившись, с переделанными в окна бойницами, пропитанная сыростью, с волгло скрипевшей лестницей, с гнездящимися в щелях ночными пернатыми, с узким проходом, ведущим на крышу, с исполненными древнего дыхания половицами, с думами и печалями былых воителей, и Бог знает, сколько влюбленных смели когда-то здесь зажигать костры своей страсти?
Марианна ничего не видела. Только тогда огляделась она вокруг, когда Джанзураб чиркнул спичкой и зажег факел.
Были они на опушке леса, посреди поросшей высокой травой поляны. Лошадь фыркала в тишине, и Марианне казалось, что она где-то далеко, в чужой стране. Усталая, изможденная, стояла она у башенной стены, сжав губы и доверившись объятиям Джанзураба.
Полковник целовал ей руку, колол ей пальцы своими щетинистыми усами и шептал какие-то непонятные вещи. Марианна чувствовала, что была прижата между холодной, как лед, стеной и обнаженной и горячей грудью Джанзураба. О, как прижимался к ней кавалерист!
Джанзураб старался быть нежным, Марианна слышала его пыхтение. Уши у нее горели. Полковник искал руками край ее платья, постепенно схватывал его руками и тянул кверху. Марианна думала, что задохнется, почему-то представляла себе виселицу. Джанзураб настроен был не на шутку, в душе проклинал изобретателя сапог и кринолинов. Марианна прижалась щекой к холодной стене башни, и холодок ее успокаивал. Хотелось ей всем телом прижаться к этой древней постройке или окунуться в прохладную реку. Спасения не было, Джанзураб перекинул ее бедро себе через плечо, уткнул лицо в ее грудь и свободной рукой искал банты и застежки. Факел горел. Марианна уставилась взором в крашеную дверь башни, а полковник готовил ей что-то большое и беспощадное. Легко хлопал, расстегиваясь, комплект изготовленного в Одессе белья, и Марианна ждала. Джанзураб чуял, что наставало время, надвигался миг великой победы. Победа эта была близко, он возгласом давал знать о себе, а Марианна, совершенно изнеможденная, надеялась лишь на стену и на грудь полковника. Больше ничего не удерживало ее от падения, она чувствовала, как шли у нее слезы, как душила ее несказанная, разрывающее сердце боль, и все сильнее прижималась она к стене, все пристальнее вглядывалась в растворенную дверь башни… Джанзураб же двигал вперед и выжидал, как опытный охотник. Он ждал голоса. И Марианна вскрикнула, вскрикнула со стыдом и терпением. А полковник почувствовал, как охладел его лоб, и попытался поцеловать жену, а Марианна опять вскрикнула, но уже со стыдом и страхом, а голова ее упала на плечо.
Дверь башни заскрипела, и полковник выдохнул:
— Еще не кончено, голубка…
А Марианна не могла говорить. Все, что еще оставалось у нее в теле, она выпустила наружу вместе со словами:
— Там кто-то есть…
Джанзураб почувствовал, как кончилось все, как оставили его силы и как смягчились его колени. Не было кончено, но кончилось. Факел тлел в стенной щели.
— Что, голубка?
Марианну ночная трава уколола в босые пятки.
— Там кто-то есть… Я видела…
— Что говоришь, хорошая моя, кто там может быть? Голубка моя испуганная, это ничего… Ты ведь мне такая маленькая досталась… — Полковник поискал в траве ремень и опоясался. — Дай ручку, войдем, там все готово…
— Я боюсь, — сказала Марианна.
— Правда, — полковник вгляделся в нее, — красавица моя, — вытащил из щели факел и подал его Марианне. — Я еще многое могу, — и поднял жену на руки. — Смотри, не простудись, здесь лес… Ты должна подарить мне мальчика, — и вступил в растворенную дверь башни. — Наверху для нас постелька приготовлена.
На верху лестницы стоял человек.
Марианна вскрикнула, Джанзураб отпустил жену и стал доставать из кобуры наган.
— Ах, собачий сын! Здесь ты?! Убью!
Марианна вся побледневшая присела в углу и уронила факел.
Свет газового фонаря рассек тьму, и Джанзураб не увидел ничего, кроме этого фонаря.
Его мыслью было стрелять, но человек из башни опередил его:
— Прошу вас, не стреляйте, это всегда можно успеть. К тому же моя смерть обойдется вам дорого.
— Кто ты? — Сердце подвело Джанзураба, и рукой прикрыл он лицо.
— Простите меня, я подумал, что нашел самое достойное место для ночлега.
— Надо же было тебе приплестись именно на мою свадьбу, на мою свадьбу…
— Простите меня, мне очень стыдно. Пусть уж лучше земля подо мной разверзнется. Но я при исполнении.
— Кто ты? Кто ты?! — Джанзураб готов был все сокрушить.
— Полковник жандармерии, князь Григорий Корганов. Простите меня. Я должен успеть одно дело, а потом можете стрелять в меня. Я без оружия…
Джанзураб опустил руку и взглянул на Марианну:
— Голубка, голубка моя маленькая, такова наша судьба?
Марианна молча, дрожа, рыдала.
— Простите меня, — повторял человек. — Я думал, что оказался в самом безопасном месте. Когда узнал, что празднуют свадьбу, посчитал неудобным войти в деревню. Думал пойти туда утром. Сударыне я и в глаза не смогу взглянуть, отпустите меня, — и он вступил на лестницу, — отпустите, уйду я.
— Когда офицер оскорбляет офицера, остается одно: выйдем в поле и пусть будет что будет, — сказал Джанзураб срывающимся голосом. — Это не будет названо дуэлью. Если я одолею тебя, то открыто объявлю об этом. Если ты меня убьешь, Марианна будет молчать. Все устроится.
Человек остановился. Он был низкорослым и круглым. Марианна не смотрела на него, видела только свет его фонаря.
— Я без оружия, — сказал он тихо. — Прошу вас отложить все это до завтра. К тому же я смогу закончить мое дело в деревне.
— Какое дело? — спросил Джанзураб.
Человек вздохнул:
— Я нашел убийцу и хочу поговорить с ним. А сейчас я уйду, и если на то будет твоя воля, князь, завтра после полудня я буду здесь, — с этими словами он переступил порог и вышел.
Он ступал по траве, следуя за белой полосой света.
— Подожди! — позвал Джанзураб. — Подожди!
И погнался за ним.
Марианна сидела в темноте. Долго, почти целый час. Выстрела не было.
Джанзураб вошел и сел рядом:
— Что, голубка, — сказал грустно, — потух наш факел? Наверху есть у меня лучина. Пока рассветет, она нам послужит.
Удивительно было1.
1 Эту историю, как видно, рассказал некий писака, который был болен непреодолимым стремлением усложнять жизнь, по причине чего всякую идиллию всегда превращал в неприятность.
Хроника могильного камня и Дмитрия Абашидзе,
которого проклинали студенты
Он жизнь положил, чтобы отбить те пушки.
Г.Квинитадзе (полководец)
Все обладает даром речи — дерево, лист и камень.
Мнение древних стихотворцев
— Просит, чтобы я его гулять повел. Вот я и отведу. Скажи Кеке, чтобы приготовила ему платье. Отведу в Муштаидский сад, пусть поглядит на бильярд. Может, и сам захочет научиться, — сказал полковник жене и вышел в комнаты.
— Ты не знаешь, Матико, как его оживил этот мальчик, — говорила жена. — Хоть и глухонемой, понимает его лучше всякого говорящего. Летом пригласил к нему Штольцера, научил его азбуке глухонемых и сам научился. Ходят и руками размахивают. Так весело, так весело… Александром назвал.
— Дай то Бог, дай то Бог, — отвечала Матико. — Вот не думала, что он так смог бы измениться…
— Да уж, да уж… Об отставке поговаривает. Да и этот мальчик такой хороший, бедняжка. Кто знает, каково ему приходилось. Третьего дня варенье варить снарядились, да так помогал, так он во всем разбирается… И платье на нем так сидит. Муж его водит и заказывает. Когда тот на службе, этот скучный сидит и что-то рисует. Две тетрадки уж полны рисунками.
— Сколько ему годов-то?
— Не знаем. Когда составляли на него бумаги, записали четырнадцать. Иногда такие глаза у него грустные…
Григорий Корганов и глухонемой мальчик Александр пешком шли по спуску. Когда вышли на берег Вера-речки, Корганов сказал:
— Сейчас сядем на паром и переправимся на тот берег. Если в Муштаиде играет Герасим Кобидзе, то нам повезло: значит, развлечемся…
Мальчик, не отвечая, смотрел карими глазами на противоположный берег. Перед духаном “Не уезжай” стояли дигомцы и их ишаки.
— Однако, — пробормотал полковник и взял мальчика под руку, — сюда, сюда пойдем, Александр, — указал пальцем, но мальчик не последовал за ним, высвободил руку и движением головы указал на подъем.
— Домой возвратимся? — изумился полковник. — Что же это с ним?
Мальчик взял полковника за руку и повел вверх по склону.
“Может, он болен? — Думал Корганов. — Надо бы показать его доктору Накашидзе”.
Они шли по подъему. Когда поравнялись с домом, а позади показался квартал Вардисубани, мальчик и не посмотрел в ту сторону. Он направился к Верийскому кладбищу, и полковник поплелся следом.
Они обошли кладбище, затем новый Верийский рынок, прошли аптеку Земеля, свернули по улице, что свисает с Верийского спуска, и вышли на Головинский проспект. Полковник устал, поспевая за быстрым шагом мальчика, и на только что выученном языке осведомился у мальчика о цели этой его прогулки, но ответа не получил. Александр крепко взял его за руку и снова повел вниз по улице.
Шли они в тот сентябрьский полдень, и полковник думал, что мальчик, наверное, соскучился по сельтерской воде и лужайкам бывшего Кабахи, но и Александровский сад они прошли, а в сторону лотков и не посмотрели.
Шли они дальше и, не отдохнув, пересекли весь город. Миновали здание поместного банка и направились к Ереванской площади.
Только полковник поглядел на смотрящий куда-то в несуществующую голубизну неба памятник Паскевичу, как мальчик потянул его за рукав и что-то забормотал.
Они стояли перед семинарией. Слева в ряд выстроились духаны.
Александр указал на семинарию и пальцами сказал:
— В этом доме он был.
— Кто? — так же пальцами спросил полковник.
— Тот, кто моего отца убил, — ответил мальчик.
Корганов растерялся.
— А ты почем знаешь? — Ткнул мальчика в грудь пальцем.
Александр слегка обиделся, помутнел как-то. Пытался говорить глазами, но не мог.
— Я видел. Ночью убил. Отсюда он был.
Корганов хорошо знал, что господин Зарандиа не смог найти убийцу. Это дело он давно вычеркнул из своего сердца, хотя, несмотря на солидный выговор, граф Сегеди по привычке обмазал его шоколадом. Полковник уж не печалился об этом. Все лето был занят заботой о мальчике.
Как все прекрасно складывалось.
А тут этот Александр, ни с того ни с сего… Семинария… убийца…
— Почему раньше не говорил? — спросил Корганов.
Мальчик пожал плечами.
— Я не знал, кто ты, — получился приблизительно такой ответ, и полковник пожалел, что не прошел вместе с Александром добавочный курс Штольцера. Пожалел не потому, что хотел больше узнать об убийце, а потому, что настало время, когда они должны были многое сказать друг другу. Полковник даже разволновался. Он долго смотрел в глаза Александру и хотел что-то сказать — слова, какие обычно говорят в таких случаях.
— Пойдем вниз, — показал мальчик, и они продолжили путь по направлению к мельницам.
Скоро они были во дворе Анчисхатской церкви, и Александр некоторое время бродил среди могил. Там совершенно не было необходимости узнавать буквы. Он узнавал могилу. Указал на нее пальцем.
“Священник Захария Амвросиевич Сихарулидзе 1850—1899”, — прочитал Корганов и взглянул на Александра.
— Этот гонялся за моим отцом и ругался с ним, — сказал мальчик.
— Почему?
— Не знаю, сердился очень. Выгнал его отсюда, — ответил мальчик.
— Хафо правда тебе отцом был или ты так же жил с ним, как со мной? — посмел спросить полковник и испугался.
Мальчик пожал плечами:
— Там, наверху, он меня нашел и к себе взял. Вместе хорошо жили, он кормил меня, учил рисовать. Скоро его убили. Я дом прибирал. Он отцом был. Ты ведь тоже отец?
Корганов промолчал.
— Этот, — положил руку на могильный камень, — и тот, кем были?
— Этот был отцом того. Этого убили. Потом тот убил моего отца…
Целое лето прошло с того дня, как Корганова по неизвестным причинам приписали к делу об убийстве художника Хафо, а потом, после выговора, вернули в его светлый кабинет, следить за архивом. Его уже совершенно не интересовал убийца, не было никакого дела до клиентуры художника Хафо, но не смог справиться с мыслями и изгнать из памяти рассказ Александра. Ах, этот каналья Баярд! Ведь он то и дело говорил, что глухонемой мог помочь в деле, часто заходил к мальчику. Александру не нравился Баярд: старался объяснить Корганову, что тот плохой человек. Это еще больше радовало полковника, который думал, что если Баярд был плохим, то он сам, выходит, был хорошим.
Они взяли извозчика и поехали в Муштаид. Там смотрели игру на бильярде, поиграли немного сами и заели ситро немецкими булочками. Полковник учил мальчика держать булочку салфеткой и был счастлив.
На следующий день было воскресенье, на третий же день, в понедельник утром, одетый по форме полковник Корганов направился к Головинскому проспекту и вошел в главный отдел Тифлисского губернского сыска. Там появление полковника жандармерии вызвало некоторую вежливую суету, в итоге Корганов установил, что в том году в конце марта священник Анчисхатской церкви отец Захария, сорока восьми лет от роду, был найден утопленным вблизи мельницы Босикашвили. Полковник побеседовал с сыщиком Гдзелиевым, который, несмотря ни на что, произвел небольшое дознание и, наконец, спросил:
— Как вы думаете, он был убит?
— Не знаю, — растерялся Гдзелиев, — почти год прошел. Утоп он. Не был похож на убитого. Не был и пьяницей, все за ним знали образцовое поведение.
— Неженатый был, правда?
— Так точно. Свой приход называл семьей. Со всеми по-отечески обращался. Больше ничего.
Корганов опять пошел по проспекту мимо ряда строящихся дворцов и приоткрыл дверь семинарии. Думал, снять ли фуражку, и не заметил, как изменилось лицо у сторожа. Было урочное время, и за закрытыми дверями слышались звуки молитвы и ответов.
— Растят попов, а выращивают социалистов, — подумал Корганов и за спиной почувствовал чье-то присутствие.
— К вашим услугам, Дмитрий Абашидзе, заведующий учебной частью, — суховатый и высокий, рыжебородый и в неряшливой рясе, этот человек с испорченными зубами и в рваных башмаках сверху вниз глядел на Корганова. — Чем могу служить, ваше высокоблагородие?
— Это, должно быть, здешний Сегеди, — подумал Корганов, — хотя и не знает чинов.
Громко же сказал:
— Я полковник губернской жандармерии…
— Весьма польщен, — Дмитрий Абашидзе протянул ему свою большую руку. — Что-нибудь значительное? Опять группа? Опять этот проклятый журнал “Квали”? Которое уже поколение семинаристов проходит перед моим взором, у всех отнимаю “Географию” Летурно, “Инквизицию” Ли… Ничего не выходит… Пожалуйте прямо к отцу инспектору…
— Нет, нет, — успокоил его Корганов. — Мне подошла бы беседа именно с вами… Я собираю сведения об одном студенте. Кто же будет знать лучше вас.
— В чем он провинился? Пожалуйте в келью, — Абашидзе пошел впереди большими шагами.
— Деликатность этого дела в том, что я не знаю фамилии этого студента, — сказал Корганов, когда занял место за столом.
— Раз ваше сиятельство пожаловали, значит, дело серьезное, — не дал закончить ему Абашидзе.
— Да, это и так и не так. Думаю, его фамилия должна быть Сакварелидзе, у него черные волосы, и, возможно, он слушатель старшего класса. Вот это и есть мои сведения о нем…
— Сакварелидзе, Сакварелидзе, — забормотал монах.
— Извините, Сихарулидзе, — поправился Корганов.
Абашидзе открыл журнал, некоторое время рылся в нем, а потом с сожалением сказал:
— Есть Сихарулидзе, но образцовый ученик первого класса. Он и сейчас здесь, я знаю. Евгений Сихарулидзе, пришел с отличным аттестатом, отец провизор…
— Нет, не этот, хотя я еще посмотрю, — сказал полковник. — Знаете ли? Был настоятель Анчисхатской церкви, Захария Сихарулидзе. Я подозреваю, что тот должен быть его племянником или близким родственником. Фамилию я вывел из этих соображений. Больше ничего не известно. Отец Захария по весне…
— Как же, как же, истинно прекрасной души был человек, самоотверженности необычайной, — затараторил Абашидзе. — Но… Да нет же, как же… Отец Захария ведь был человеком такой доброй души, прекрасный проповедник… Хотя, как и всякий истинный учитель, был несколько доверчив… Да как же, истинно… Хотя… Ну, как же! В самом деле!
— Что? — Приподнялся Корганов. — Что, в самом деле?
— Точно сказать не могу, но, хотя как же это я не могу сказать точно… Иосиф, — Абашидзе достал другой журнал. — Хотя, зачем же мне журнал? В этом году был исключен из последнего класса. Не смог сдать экзамены. Иосиф… Иосиф… Какая-то странная была фамилия… Хороший был студент, но бунтовщик… Иосиф Иремашвили? Ну, да. Хороший был студент, только по поведению всегда имел четверку… Отец Захария привел его еще, ух, лет семь тому назад… Рекомендации были хорошие, и училище все на хорошие отметки закончил… Низкого происхождения. Отец Захария часто к нему наведывался. Много он хлопотал, чтобы мальчика сюда зачислили. И в экзархат за этим бегал. Его прихожанином был, даже при зачислении наблюдалось высокое церковное образование. Так я помню. Только вот от пререканий никак не отвык… Не сдал экзамены. Если отец Захария был бы жив, огорчился бы…
Корганов записал на бумажке имя и фамилию и поиграл карандашом.
— Может, можно точнее узнать о его родителях, происхождении, — сказал он почти радостно. — Однако не стоит утруждаться. У нас есть и другие способы узнать…
— Нет, почему же, — привстал с места Абашидзе и затряс длинной бородой. — Если вы изволите подождать меня здесь, то и четверти часа не отнимет у меня, — и, зашелестев рясой, вышел из комнаты.
Корганов без малого сорок пять минут сидел и ждал монаха. Дважды доставал он часы из кармана и трижды зевал. Наконец, решил уйти, и именно в это мгновение Абашидзе приоткрыл дверь комнаты и предстал пред ним, держа в руках какие-то бумаги.
— Вот здесь, — промолвил он самодовольно, — Иремашвили, Иосиф Гаврилов, родился в селе Ниблиани Горийского уезда Тифлисской губернии. Образование, … мастеровое училище, положение, сирота, так вот… рост… успеваемость, постановление… Вот за подписью инспектора и классного… Исключен! Неявка на экзамены в седьмом… заключительном классе не изволил… Май одна тысяча восемьсот девяносто… всего девять экзаменов. Отбыл в неизвестном направлении. Отец Захария воистину огорчился бы.
Полковник опять достал свою бумажку и что-то выводил на ней.
— У меня одна просьба, — Абашидзе оскалил свои сероватые клыки. — Что совершил Иремашвили?
Корганов строго взглянул на него и тихо ответил:
— Боюсь, что убийство.
— Ай-яй-яй! — застонал Дмитрий. — Вот видите? А мы как его воспитывали! Во святости и воздержании. Никакой крамолы. А он, убийство! Господи, Боже! Велик гнев Твой! Никогда еще наш студент такого не совершал еще. Хотя, он уже исключен. Так же как тот проклятый Лагиашвили. Удивительно, правда? Обоих зовут Иосифом. Господи, Боже… прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, Господи, смиренную мою душу от всякия… Хотя ведь это же молитва на сон грядущий! Что же навязалась? Только террористов нам не хватало!..
— Это не террор, — встал с места Корганов. — Это было обычное убийство.
— Обычное? А что, бывают обычные убийства?
— Так или иначе, — полковник ступил к двери, — покорнейше вас благодарю.
— Благодарю Бога, что у нас бдительный страж…
Потом Корганов выходил на улицу и думал о Зарандиа. Думал, что дознание штука весьма странная. Хоть убейся, не решишь задачи, ибо найти убийцу это не математика. Главное не решить, а найти. А найти можно и потерянные очки без особых для этого размышлений. В крайнем случае вспомнишь, где носил их в последний раз, но все окажется напрасным. Ищешь наугад и находишь.
Корганов поклялся не арестовывать убийцу. Просто хотел его увидеть и кое-что у него выведать. Раньше его это не интересовало, а сейчас у него был Александр. Видно, Александру хотелось, чтобы Корганов нашел и повидал убийцу. Было очевидно, что сам он его видел.
Усталые ноги вели Корганова к улице Застера. Однажды он уже бывал в этом доме, поднимался по винтовой лестнице на третий этаж и входил в комнату, где жил начальник филеров городского охранного отделения. Любопытно, куда Баярд девал свое жалованье? В этой норе не было у него даже платяного шкафа, а вся одежда висела на вбитых в стену гвоздях. Единственной вещью, которую Баярд любил, были портсигары. Штук пятьдесят их лежало на столе и на кровати. Там же на стуле пыхтел примус, а в стакане с серебряным подстаканником стояла чайная ложка. Пол был застелен газетами. На стене висела известная литография: “Мартин Лютер сжигает папскую буллу”. На полках стояли лампы.
Корганов знал, что Баярд созывает своих ищеек к часу дня. Как правило, он ложился поздно и поздно вставал. Следовательно, в это время его можно было застать дома.
Примус пыхтел, и полковник присел прямо на кровать.
Баярд вошел, напевая. Хлопал ладонями по свежевыбритым щекам. При виде Корганова воскликнул с откровенной радостью:
— Привет, привет, — и протянул ему руку.
— Бреетесь? — спросил Корганов.
— Да. В конце концов, осень на дворе. Зимой вовсе не обязательно бриться. Чай, сухари, папиросы. Все здесь… Как поживаешь, господин полковник? Думается мне, можно говорить и на ты.
— Неплохо. А как сам? — спросил полковник.
— Слава богу, Сегеди не мой начальник. Знаете, что ужаснее всего? Когда находишься под началом у образованных людей. Когда правят ученые, — сказал Баярд и присел на подоконник. — Как поживает… Александр?
— Хорошо. Научился говорить. Жестами, — почему-то заторопился полковник. — Послушайте, Виктор. Я нашел убийцу…
— Какого убийцу? — равнодушно спросил Баярд.
— Убийцу художника Хафо.
— Ну вот, что же это с тобой, — почти грубо сказал хозяин. — Еще не позабыл эту грязь.
— Как-то само собой вышло. Трудно поверить, но… Хочу поехать и поговорить с ним. Не собираюсь его арестовывать. Просто любопытно… Думал, и ты хотел бы поехать.
Баярд потушил примус и спросил:
— Ты не думал, почему тебя Сегеди назначил на это дело?
— Нет, — пожал плечами Корганов, — Зарандиа был болен. Выздоровел и принял дело…
— Гм, — зашипел Баярд, — и Сегеди не знал, что ты вот уже несколько лет не занимаешься дознаниями? Этот старый лис смеется, просто помирает со смеху. У Сегеди сорок один следователь, а он выбирает тебя. Вздор! Он потому тебя выбрал, что ты ничего и не расследовал бы. Понял теперь?
— Нет, — расстроился Корганов.
— С таким характером, как только тебя угораздило стать жандармом? Сегеди не хотел расследовать это дело. Долго он думал и меня к тебе подключил. А я что, следователь? Знал он, что человек без опыта и начальник филеров далеко не продвинулись бы. Он соединил двух архивариусов. Но вопреки его расчетам мы раскрутили дело…
— Ты раскрутил, — улыбнулся полковник.
— Мы оба. Ты что, думаешь, Сегеди не знал, кем был Хафо и среди какой публики вращался? Мы не должны были найти убийцу, ибо Сегеди боялся, что тот мог принадлежать к числу этих ужасных людей. Он к ним не принадлежал, и мы не смогли его найти. Зато… Ты что, думаешь, Сегеди — это Бенкендорф? Он только и умеет, что кривляться по-светски. Разве для того он там сидит, чтобы потрясать мир? Он покоя хочет. А сейчас у него есть покой. Тебя ведь опять засадил за фолианты? Мне же прямо заявил, что не собирается совершать революции, поэтому и не с руки ему арестовывать стольких людей. Сегеди потому и поставлен, чтобы тишь да гладь была. В итоге — вывел он нас идиотами.
— Меня вывел идиотом, — не согласился Корганов. — Но и так все подозревали, что я могу быть идиотом.
— Да ну тебя, — махнул рукой Баярд. — Столько лет здесь живу, а такого человека, как ты, не встречал. Почему ты веришь этим людям, чем они тебя взяли? Чем очаровали? Хоть раз подумай по-другому. Не помнишь, как убили твоего старика, когда ты знал, но не мог ничего изменить?
Корганов опустил голову.
— Ведь и сейчас то же самое с нами делают. Сегеди объявил тебя сумасшедшим, обвинил в том, что ты угрожал людям револьвером.
— Нет, — сказал полковник, — тот другим был. Палец о палец не ударил. На работу потому опаздывал, что уступал дорогу муравьям. А эти были бесами. Его убили, а этих спасли.
— Тем более, — снова зашипел Баярд.
— Да, но для нас ведь все равно? Давно уже. Вон, где могила того старика, — Корганов указал пальцем на окно.
— Знаем, знаем. Князь Церетели даже стихотворение ему посвятил, “мтацминда, мтацминда”, — передразнил его Баярд. — Пока не помрешь, ничего не удостоишься.
Корганов встал.
— Значит, ты со мной не поедешь, — сказал спокойно. — Я думал, тебе было бы любопытно…
— Нет, Григорий Вахтангович, добрый ты мой, круглый, доверчивый. Очень я тебя люблю, но не поеду. Потому что не мое это дело, да и не твое, — ответил Баярд.
— Знаю. Просто мне очень любопытно, — сказал полковник и поправил фуражку. — Ну, с Богом. Знаешь ведь, ты на страже…
— Не беспокойся. Далеко от Сегеди и чувствую себя прекрасно, — развеселился Баярд. — Да, правда… в понедельник, в четверг и в субботу, в “Ветцеле”. Купе помнишь? С восьми вечера. Посидим, поговорим, пропустим по рюмке пшеничной или кипиановского…
Корганов рассмеялся и подумал: “Александр? По вечерам скучает. Наверное, потому, что Кура далеко”.
И вышел. Шумно сбежал по винтовой лестнице и только тогда подумал: “как с этим делом управлюсь, совсем брошу курить, а мундштуки выброшу в печку. Чем же сейчас занят Александр?”.
Он поймал извозчика и поскакал на тот берег, во владения Сегеди1.
1 Также и в этой главе основные разговоры происходят по-русски, если не принимать во внимание некоторых произнесенных Д.Абашидзе слов.
Хроника жизни и мнений убогого семинариста
Хоть игрок искусный,
Да расклад невкусный
Пословица
От былого рожденное днесь
Есть грядущему веку родитель
Лейбниц
На околице села Ниблиани, там, где начинались заборы, прямо у обочины большака стоял старый сарай, пристроенный к хлеву. Крыша сарая выступала над входом в хлев, как навес. Мужик, которого послал князь в проводники Корганову, тот самый мужик встал поодаль, будто перед осиным гнездом, и указал рукой по направлению к тому месту, похожему на навес.
— Вот там и лежит он, барин! Вчера помогал виночерпиям, да напился. Верно, допоздна спит с похмелья. Я дальше не пойду, уж не обижайся. Боюсь я, дикий он человек.
— Что, совсем один?
— Да почем я знаю, барин! Некому здесь его приютить. Мать у него была, да и та преставилась. Летом он сюда воротился и в этом сарае с тех пор живет.
Корганашвили отпустил мужика и весь разбитый от ночных похождений приблизился к юноше, навзничь лежавшему под навесом. Юноша лежал с закрытыми глазами. Желтое лицо его было припухшим и сморщенным, как курага, волосы так свалялись, будто никогда не знали ни воды, ни гребня. Лежал он, завернувшись в русскую шинель, под себя подстелил обрывок лезгинской бурки. Рядом стоял полуштоф с отбитым горлышком, наверное, полный вина. Босые ноги положил он на свернутую грязную циновку, и видно было, что на правой ноге два пальца были сросшимися.
Корганашвили некоторое время рассматривал спящего юношу, потом потряс его за плечо.
— Слышь, братец, — сказал участливо, — знать, много ты выпил.
Тот открыл свои мелкие глазки и уставился на пришедшего. Потом присел.
— Давно в этих краях?
— Давно иль недавно, тебе-то что? — ответил тот и отпил из полуштофа с отбитым горлышком.
— Совсем спился и обнищал, а парень-то, кажись, совсем еще молодой, — сказал Корганашвили и уселся на край циновки.
— А ты что за болельщик мне и участник? — глумливо отвечал юноша. — Вино, что ли, тебя замучило, да и гуляешь теперь, вместо того, чтобы опохмелиться?
Корганашвили взглянул на полуштоф в подрагивающих руках юноши. “Эгей, — подумал про себя, — совсем парень погиб”. Вслух же сказал:
— Кто тебя к вину приучил? Пристало ли семинаристу в сарае пьянствовать?
При этих словах юношу словно молния ударила, он выпустил из рук полуштоф, и во взгляде его блеснул страх. “Может, удастся что-нибудь выведать”, — подумал Корганашвили, положил ему руку на плечо и испытующе вгляделся в его мелкие глазки.
— Ты что, мой экзаменатор? — сказал юноша почти грозно. — Семинарист я или нет, тебе-то что?
Корганашвили усмехнулся.
— Верно говоришь, я из этого ничего не выгадаю, да и не жду многого, но видно, что в этом сарае страх тебя берет.
— Гм, — фыркнул юноша, — чего это мне бояться?
— Чего? — бросил Корганашвили. — А Тифлисского сыска и его сыщиков. Вот наложат на тебя кандалы и вздернут на виселицу.
Юноша расхохотался, но в этом хохоте чувствовалось скорее таянье льдов, а не юношеская беспечность. Тут Корганашвили решил не терять времени даром:
— Ищут тебя за убийство городского маляра Хафо и, несомненно, в скором времени найдут. Ты исключенный семинарист, и зовут тебя Иосиф!.. Все уже расследовано.
Услышав это, юноша как-то весь скорчился, будто хотелось ему спрятаться под бурку. И будто взяла его лихорадка на праздник Успения, стал он выговаривать какие-то непонятные слова.
Корганашвили взял его за плечи.
— Чего ты хнычешь? Чего не спрячешь — того не спрячешь. Чего ты трусишь?
— Это не я… Не я убил, — заслонил руками лицо юноша.
Корганашвили отпустил его и присел поблизости, у входа в сарай.
— Не бойся. Не настолько дорога твоя голова, чтобы подкупленная пуля тебя достала. Я не ловить тебя пришел. Вижу, невысказанная печаль у тебя на сердце. Да и у меня такая же печаль. Бога ради, приди в себя.
Юноша снова присел и погрузил лицо в ладони.
— А ты кто? — пробормотал.
— Я правдоискатель. Хожу своим путем, нахожу правду и исчезаю, — ответил Корганов.
— Не похож ты на простого человека, — сказал юноша с уважением.
— И ты тоже не похож на лучшего слушателя семинарии. Почему не вышел на экзамены? Стал убийцей и теперь все нипочем?
— Я не убивал… А надо было бы. Только я не убивал, — опять забормотал юноша, но в его взгляде на этот раз блеснула злоба.
— Так кто же убил? — спросил Корганашвили. — Скажи, и я пойду восвояси.
— Спроси того, кто тебя сюда прислал. А я не знаю. Я свой конец в этом сарае встречу1.
1 На самом деле И.Иремашвили в скором времени удалился из Ниблиани, включился в движение нового поколения и стал знаменитым революционером.
— Что у тебя за тоска такая? — Корганашвили уловил искренность в словах юноши. — Если скажешь мне, разве кто попрекнет тебя?
— Я не хотел никому говорить. Да об этом и любой мужик из этой деревни рассказать может.
Так произнес он эти слова, что у Корганашвили появилась надежда услышать подробный рассказ.
— Почему не хочешь? Чего боишься? Сказал ведь тебе, что бояться не надо.
— Ха, — усмехнулся юноша, — я и не боюсь ничего. Это пусть Джанзураб боится.
— Джанзураб? — удивился Корганашвили. — А этот чего должен бояться?
— Меня, — твердо произнес юноша, и уже никакого страха в нем не было заметно. — Я — это шашка, поднятая над ним.
Корганашвили уже не успел задать вопроса, ибо юноша стал рассказывать все с самого начала:
— Я уроженец этого села. Здесь родился и в моем рождении Господь не участвовал, зато вестники смерти, Михаил и Гавриил, немало потрудились. Также и родители мои, отец и мать, были крестьянами, уроженцами этого села. Отец моей матери, Пепиа, был виночерпием у Великого барина, отца нынешнего, и был весьма уважаем. Великий барин был человеком очень сердечным. Отец мой, — называю его так, ибо если в моем рождении участвовал бы Господь, то Гаврил должен был быть моим отцом, — тоже славился трудолюбием. Много у него не было, но данным от Бога умел он довольствоваться…
Когда отменили крепостное право, Великий барин выделил Пепиа землю и оставил его у себя. Моя мать, спаси, Господи, ее душу, тогда была совсем девочкой… Не могу, не могу рассказывать, — внезапно прервал рассказ юноша, и ладонью утер выступившие на глазах слезы.
— Умолчи о самом тяжком, — сказал Корганашвили. — Я о другом тебя спрошу, как ты убийцей сделался?
— Убийцей? Но я ведь говорил, что не убивал, а если убью, то отсюда начну, из Ниблиани.
— Из Ниблиани?
— Да, из Ниблиани. Здесь причина моему несчастью. Отсюда и начну пробуждать слезы бедного моего деда.
— Отчего сердце у тебя так раскалилось?
— Одна причина: злость Джанзураба. Сказал ведь тебе, что другой должен был зваться моим отцом.
— Как это? — удивленно спросил Корганашвили.
— А вот как. Мой отец должен был быть Гаврил. А в день свадьбы мою мать похитил Джанзураб, и три дня она у него была. Гаврил из-за этого грудью пал на кинжал и так потушил свою печаль. Великого барина тогда уже не было в живых. Джанзураб взял мою мать к себе домой и сделал ее горничной для своей жены. Жена была бездетна. Потом родился я, и при моем рождении архангелы Михаил и Гавриил взяли душу моей матери. Пепиа не оставил меня в барском доме, ибо за женой Джанзураба подозревали намерение отравить меня…
— Что ты говоришь? — Корганашвили не мог усидеть на месте. — А суд не вмешался в это дело? Не при старом же времени это было.
— Да разве Пепиа совладал бы с судом? — закручинился юноша. — Куда ему было тягаться с орденами да с влиянием Джанзураба! К тому же Джанзураб соблазнил его медовыми речами, говоря, что он, дескать, бездетный, а если Тамара — так звали мою покойную мать, которую я и не видел никогда, — родила бы ему мальчика, то записал бы его наследником. Ложь это была, но деда моего замолчать заставила.
Корганашвили провел ладонью по лицу и спросил:
— А до семинарии как ты дошел, небось, потому, что сыном приходишься Джанзурабу?
— Не ношу я его фамилии, только злобу на него ношу в себе, — сказал юноша. — Когда дед умер, было мне восемь или десять лет. В город увязался за местными крестьянами и там потерялся. Совсем ободранного и голодного нашел меня один священник, который стал мне отцом.
— Отец Захария, — прервал его Корганашвили.
— Да ты, я вижу, всезнайка, — удивился юноша. — Он обучил меня грамоте, ухаживал за мной и водил в школу. Он и выхлопотал мне место в семинарии, и сказал мне: “Иосиф, вот тебе поприще; если человек пожелает, то и сквозь скалу сможет прорваться, слыхал, что сказано?” Так я поднаторел в Священном писании, что первые два года в тех стенах лучше меня ученика не было. Отец Захария прилежно меня обучал и хвалил мои познания, однако…
— Однако ничем не мог похвалить твоего поведения.
— Правда твоя, и об этом ты знаешь… Только вот… Сердце юноши похоже на ранний цветок: как только солнышко выглянет, распускается. Не знает о том, что зимняя стужа еще раз проснется до лета и завянет цветок. Знал ли я? Вышедши так или иначе из-под надзора отца Захарии, стал я членом нелегальной группы семинаристов. Хорошо еще, до сих пор об этом никто не знает, только вот в характере моем появились весьма дурные изменения. Вся желчь и горечь, с детства накопленная в сердце, начала выплескиваться, и стал я вспыльчивым и дерзким. Семинарские вороны воспользовались этим, чтобы портить мне отметки по поведению. Когда отец Захария увидел эти отметки, но не смог заставить меня признаться в истинной их причине, ибо я был связан клятвой перед товарищами, то сказал мне: “погибаешь ты в юности, дитя Божье. Напрасно твое ученье. Не смогу я на тебя равнодушно смотреть, когда силен я тебе помочь. Должен буду держать за тебя ответ перед Господом”… Отец Захария запретил мне приближаться к нему на ружейный выстрел, пока я ему не исповедовался. Он знал, до какой степени я любил и уважал его. В дом, который был и моим домом, я уже возвращаться не мог, поэтому окончательно поселился в семинарии. В горестных думах продолжал я свое существование. На одной чаше весов стояли мои товарищи, на другой — отец мой и наставник, который все чувствовал… В это самое время узнал я о смерти отца Захарии. Всю ночь я проплакал. Наутро уволился я у Абашидзе и пришел в Анчисхатскую церковь, где покоился мой добрый отец… Не смог я успокоиться, вернулся в дом, но дверь оказалась опечатанной. Проломил я окошко и вошел внутрь. Долго сидел, погрузившись в размышления. Наконец, стал я рассматривать книги и писания отца Захарии… Там и увидел тетрадь. Та тетрадь и возмутила мой разум.
— Что это за тетрадь? — вырвалось у Корганашвили.
— Исписана церковным алфавитом. Вот здесь, она в сумке, в сарае, — у юноши участилось дыхание. — Из той тетради стало мне известно о существовании Хафо. Узнал я, чем он занимался, кем был и как измучил честного священника. Из той тетради вычитал я и фамилии известных людей, которые погрязли в нечисти и занимались мерзопакостными делами. Тут я заподозрил, что отца Захарию убили. Не подавая виду, воротился я в семинарию и предъявил эту тетрадь кружку товарищей. Мы приговорили Хафо к смерти, и я взялся исполнить этот приговор.
— Где эта тетрадь?
— В сарае. Я дам ее тебе.
Корганашвили вышел из-под навеса и посмотрел в сторону большака.
— Сейчас о чем думаешь? — тихо спросил он юношу.
— О чем думаю? Во-первых, я испортил свадьбу Джанзурабу. Там был я. Вино ненавижу, но пять дней кряду пил. Мое появление вызывает страх. Чем я отмоюсь от этой грязи? — Провел рукой по засаленным волосам. — Только революцией!
— Чем?
— Революция вызволит меня из грязи. Она будет лекарством для моих ран и сделает меня человеком. Я встал в ряды революционеров, — сказал он смело.
— Ты марксист?
— Да, — ответил тот.
— О таких марксистах, как ты, сказал Маркс: “сделайте со мной, что хотите, если они марксисты”, — усмехнулся Корганашвили. — Я думал, что ты отчаявшийся человек. На тебе грех убийства…
— Убийства? Какой еще грех?
— Убийства художника Хафо.
— Ведь я тебе сказал, что не я убил его. Пока я выслеживал, его уже убили. Потом мог ли я оставаться в городе? Оставил семинарию и направился в эту юдоль слез, — при этих словах Иосиф встал, вошел в сарай и вскоре вынес тетрадь в черной обложке. — Ты правдоискатель? Больше улик тебе и не понадобится. Здесь все ответы. Виноватый все вытерпит, какое ни будет наказание. Горе невиновным!.. Тогда… ух, тогда, — так и не закончил. Опять прослезился.
Корганашвили взял у него тетрадь и, даже не взглянув, вышел на большак.
— Не он убил, — эта мысль снова овладела им.
Хроника города и его звуков
В тот последний день сентября 1899 года газета “Тифлисский листок” писала:
“Многовековой город Тифлис, сердце древней Иверии, скоро встретит зарю нового века. Надеемся, что Тифлис и впредь будет стоять на страже южных рубежей, и, исходя из своей внутренней природы, еще более обновится и разовьется. Каков будет новый век для города Тифлиса? Об этом одни говорят, что он будет безоблачным и прекрасным, ибо красота неотъемлемое его свойство. Другие же считают, что Тифлис, который не раз бывал разрушен вражеским мечом, ожидают немалые испытания. В обоих случаях Тифлис будет жить, ибо он — восстающий из пепла феникс…”
Н.Рашков
В журнале “Квали” так писал Павел Петридзе:
“Какова есть наша нынешняя забота? Встретить новое время достойно, как подобает европейцам и просвещенным людям. Подобно тому, как весь мир ныне шагает вперед по пути просвещения и свободы, так и мы нашли уже нашу собственную тропу, чему никто не может препятствовать. В новом времени не будет никакой пощады, никакого уважения к тому, что ныне уж превратилось в болото. Напротив, будет непримиримая борьба, но борьба мысли за обучение масс, против прежнего невежества…”
“Кавказ” напечатал свою прекрасную криминальную хронику, “Иверия” — фельетон Ф. Г. “Философия и современная жизнь” с продолжением, армянский “Мшак” все подшучивал над чем-то, но любитель газет Григорий Корганов ни одной из них не читал. Вернувшись в город, будто заблудился, никак не мог найти направления к берегу Вера-речки, никак не мог добраться до своего дома.
Некоторое время просидел он в закусочной молокан и прихлебывал чай с молоком. Слушал крестьянский русский говор бабы в белом платке и поглядывал на ее большие груди. Потом Корганов бродил по улицам, по старому городу, где откуда-то слышался голос наемной плакальщицы1, и понимал, что там умер какой-то гончар или скорняк, который, несомненно, лежал на тахте, завернутый в белое полотно, а дети готовили плату для плакальщицы: четыре лаваша, одну курочку, зелень, четверть вина. Странно, но Корганов никогда еще не видел наемных плакальщиц, а их голос хоть и редко, но слышал, ибо помнил он рассказ зеленщиков из Вардисубани: знайте, князь, если в тиши сумерек, когда город готовится отойти ко сну, дойдет до вас голос, резкий, через силу печальный и витиеватый, — это плакальщица причитает над покойником. Вот и думал Корганов о том, привели ли к художнику Хафо вот такую скорбную вдову или нет?
1 Ныне уж исчезнувшая профессия (к сожалению).
Между верблюдами, стоявшими у старого караван-сарая Арцруни, сидели персы рабочие с выкрашенными в алый цвет бородами, рыжеватыми ногтями, в белых чалмах. Доставали ноги из красных сандалий и чесали пятки о землю. Бормотали над костями, которые бросали на небольшую доску, положенную посередине. Корганов недолго слушал их бормотанье и смотрел на медленно идущего имеретинского мальчика в холщевой рубахе. Видно было, что скупой хозяин послал его на дешевый вечерний рынок. Мальчик шел к Мейдану, и Корганов думал: что будет со всеми этими мальчиками? Куда они пойдут, когда поседеют? Или в один прекрасный день возьмут кухонный нож, да и пронзят сердце их мучителю аге?
Усталый, потный и запыленный, Корганов бесцельно бродил по улицам. Будто не находил дорогу домой или вовсе не хотел возвращаться. Хваленые его усы свисали, давно снятый воротник был заткнут в карман жилета, шляпа где-то была потеряна. Заглядывал он в открытые настежь двери кофеен и духанов и мечтал быть кем-нибудь из их обыкновенных завсегдатаев. Слышал он доходившие из отворенных кофеен звуки людского гомона и жалобных напевов и думал: художник Хафо рисовал все это, или только звуки, которые я слышу? Или художник Хафо сам был всем этим? Видел он мужчин с редкими бородами, увенчанных серебристыми папахами, уже в наступивших сумерках различал дуги их выщипанных бровей и редкие зубы. Пряжки их ремней походили на шоколадные трюфеля, а их жены показывали одни лишь брови из-под белых платков.
Вдалеке виднелись освещенная странными огнями Ортачала и нитка Телетской дороги. По нитке лезли две арбы. Ночные путники, приберегшие шесть алтынов за ночь в караван-сарае. Черные атласные рубахи. Желтые кушаки. Слова кинто: “с утра собрано, князь, за три гривны возьми весь прилавок!”. Слова, произнесенные будто в крике, и печаль мужика, остановившегося перед духаном: куда же идти на ночь глядя? А сам поправляет поклажу на ишаке. Иди в Багеби, там заночуешь. Но ведь до того, глядишь, и ограбят, обдерут как липку. Корганов все шел, и вдогонку доносились восклицания небритого простоволосого мужчины, с тонкими книжками в руках. Новые стихи Гивишвили, “Тимсариани” и другие какие-то повести — две книжки за копеечку, читай да напевай, Господь с тобой. На все напевы подходят стишки-то… А Корганов все бродил, не переставая. Бродил без всякого смысла, перед собой видел одни лишь тени и слышал голоса, очарование которых ощущал он всем телом. Корганов спрашивал у самого себя: когда же кончится все это?
А потом шел по спуску, хотел заглянуть в плохо освещенные окна, но стеснялся слышавшихся оттуда разговоров. Потом пошел по Мейдану. Торговые дома закрывались, прилавки были уже прибраны. Там тоже слышались разговоры. Все слова да слова. У какого-то еврея остались на прилавке карандаши, и полковник торопливо порылся в карманах. Цветные карандаши из Тамбовской губернии. Кто же обучил рисованию Александра? Ну конечно же он, художник Хафо! У бани толпились женщины, всего десять или двенадцать, громко о чем-то судили. Наверное, обсуждали только что осмотренную невесту. У лавки татары положили прямо на землю большую чашку и ели оттуда деревянными ложками. Что же они едят? — Думал Корганов и шел не останавливаясь.
Опять женщины. Просили воды у сгорбленного водоноса. Тот ворчал, что лошадь устала, да и лень было возвращаться, наступали сумерки. А на воде покачивались мельницы, ночные сторожа губернского города Тифлиса.
Полковник дотемна сидел на берегу — глядел на Авлабарский квартал и слушал глухой шум реки. Потом встал и зашагал по подъему. Не глядя по сторонам, дошел до площади Паскевича. Заметил афишу оперы. Сегодня вечером поет тенор Карачоли, тенор, певший в Париже, Милане, Берлине, Петербурге. Отворенными были двери “Симпатии”, но полковник даже не посмотрел в ту сторону. Двое, взобравшись на ходули, зажигали фонари, висевшие на новых деревянных столбах. Было тихо, и деревья шелестели листвой на широкой пустынной улице. Кое-где попадались гуляющие, барышни вертели зонтиками, ряд извозчиков стоял у каменной лестницы. Вишневые занавески украшали окна ресторана. Оттуда исходило сияние живого света и доносились звуки романса. Корганов шагал и думал: вот, иду домой, а забыл, где же это похоронили художника Хафо.
Подставлял взмокшее лицо вечернему ветерку и шел прямо по Головинскому проспекту. Из Александровского сада слышался смех. Там цирк Парамонова развернул свой шатер, и, как видно, настал черед греко-римской борьбы. Там тоже виднелись редкие гуляющие. Полковник хотел присесть где-нибудь. Почему шел пешком? Сам того не знал.
— “Вечерний листок”! “Вечерний листок”! — кричал мальчик. Корганов же держал в руках тамбовские цветные карандаши и упрямо шел вперед… У Верийского рынка одна рыбная лавка оставалась открытой. Там собрались белые собаки и обнюхивали друг друга. Их тявканье слышал полковник, который, оцепенев от усталости, приближался к дому…
Поднявшись по лестнице, остановился, как бы отдыхая, и стал искать ключи в кармане. Не нашедши, постучал. Было удивительно, что отворила жена.
— Возвратился? — спросила весело и в полумраке коридора оглянула его с ног до головы. — Что с тобой? — спросила с тревогой.
— Устал, — тихо ответил полковник и шагнул в комнату. Там было светло. — Где Александр?
Жена следовала за ним и вглядывалась в его измученное, растерянное лицо.
— Что с тобой? Дышать трудно?
— Да, — словно успокоился полковник и присел на край кресла. — Где Александр?
— Да здесь он, здесь, — будто бы обиделась жена. — Что с тобой?
— Устал, — вздохнул полковник и снял с себя пиджак. Затем принялся расстегивать жилет. — Чем вы занимались?
— С каких пор? — Засмеялась жена. — Вчера была гроза. Проливной дождь.
Полковник бросил жилет на кресло и привстал.
— Где он? Я карандаши ему принес, — только сейчас вспомнил полковник и потянулся за пиджаком. — Куда я их дел-то?
Отворилась передняя дверь, и мальчик вошел в комнату.
— Как ты? — пальцами спросил Корганов и протянул ему руку для пожатия.
Мальчик пожал ему руку и улыбнулся.
Корганов отвел взгляд и опять сел.
— Завтра пойдем, — сказал опять.
Мальчик пожал плечами.
— Да, мы должны хорошенько поговорить, — объяснил полковник. Жена смотрела с улыбкой, ей нравилась их беседа при помощи рук.
— Меня тоже научи, а то я не понимаю ничего, — сказала она. — Ты голоден? Я прикажу.
— Нет, — ответил Корганов и обратился к мальчику. — Сейчас ступай спать. Завтра пойдем и поговорим. Много будем говорить.
Мальчик пожал плечами и посмотрел ему прямо в глаза. Полковник встал и пошел в спальню. По дороге вспомнил Баярда.
— Нашел убийцу? — спросил Баярд и усмехнулся.
— Да, — отрезал Корганов и зашел в спальню.
— Глупости, — сказал ему вдогонку Баярд. — На свете происходят и более важные события.
— Оставь меня, — Корганов хлопнул дверью. — Бога ради, оставьте меня в покое!
ПРИЛОЖЕНИЕ
Прилагаемый к повествованию неполный список умерших
Граф Иштван Сегеди — умер в 1928 году в квартале Сололаки в возрасте примерно сорока лет. Наследников не оставил.
Мушни Зарандиа — умер в 1912 году в Санкт-Петербурге. Оставил сына и
дочь — Николая и Александру. Николай умер в 1978 году, в Париже, Александра умерла в 1984 году, в Риме.
Виктор Баярд — расстрелян толпой летом 1917 года в Ахалцихе. Наследников не оставил.
Иосиф Иремашвили — умер 4 марта 1953 года в Москве. Оставил сына и дочь, о судьбе которых вначале шли различные толки, сейчас же это никого не интересует.
Артем Гешаков — умер в 1938 году в Тбилиси. Его многочисленные потомки доныне проживают там же.
Кнут Гамсун — умер в Норгольме в 1952 году. Его потомки доселе ходят по свету.
Кн. Джанзураб Таталашвили — умер в 1910 году без наследников, и все состояние завещал жене, Марианне, которая умерла в 1947 году в казахстанской ссылке, кажется, в Кокчетаве.
Кн. Алексей Шавишвили — умер в 1913 году после тяжелой болезни. Был неженат. Его отец, генерал Исмет Шавишвили, умер в 1913 году.
Художник Хафо — был убит его глухонемым слугой в 1899 году. Потомства не оставил.
Финдга Фируз — утонул в Куре в 1919 году, оставил многочисленное потомство, впоследствии рассеявшееся по свету.
Священник Захария Сихарулидзе — был убит доныне неизвестным убийцей или утонул в Куре в 1899 году.
Владимир Нотен — погиб в 1942 году в еврейском гетто Варшавы.
Григорий Корганов — как классовый враг расстрелян советской властью в 1923 году. Оставил сына, глухонемого Александра Корганашвили, который без вести пропал в том же, 1923 году.
Григорий Саркисов — расстрелян в 1956 году.
Основные даты
Начало VI века — царь Дачи переносит столицу в Тбилиси и строит городские стены.
Конец VII века — Тбилиси занят арабами и на четыреста лет превращается в эмират.
1122 год — Давид Строитель изгоняет из Тбилиси городских жителей, разграбляет город и присоединяет его к своему царству.
1226 год — Тбилиси взят Джалал Эд-Дином, который предает город огню и удаляется восвояси.
1541 год — Тбилиси занят персидским шахом Тамазом, как оказывается, на двести лет.
1725 год — Турки-оттоманы отнимают тбилисскую крепость у персов и оставляют там своего пашу.
1737 год — персы возвращают город, ибо шах Надир не терпит чужого преимущества.
1778 год — грузины и армяне, проживающие в городе, под началом кахетинского царя Ираклия изгоняют персов из крепости и заявляют свои права на город.
1795 год — евнух Ага Махмад Хан, прозванный безбородым, сжег Тбилиси и сбежал.
После этого, вот уже 104 года, как ничего не происходит.
Отдельные стихи,
позволяющие понять колорит города Тбилиси
Сочинил их горбун Чабуа Орбелиани более двухсот лет тому назад
“Вот блудницею блуждает…”
“Эфирным фарфором сонно сияет…”
“Зазывает зазноба, извиваясь змеею…”
“Красуясь, краля круглится, красит ланиты кроваво…”
“Цветным расцветает зерцалом…”
“Пухлая пава пухом порхает…”
“Розовой зарей заразила…”
“На деву дивятся девять досужих…”
“Обвиненную в обмане, обнимают, не обменивают…”
“Платком помавает…”
“Как ловко красит хной усы…”
Замечания и пояснения к основному повествованию
Составленные по просьбе Давида Цхададзе, кореша автора
и свободного художника, проживающего в Верийском квартале.
“Сие сочинение о Хафо жопочнике, или, как нынче говорят, печнике, было начато 13 декабря 1997 года и закончено 22 февраля 1998 года, в воскресный, как мне помнится, день, ибо чехи одолели русских в хоккее и завоевали золото в Нагано.
Закончив составление сочинения, автор встретился со своим корешем Давидом, который только что воротился из Москвы и которому была рассказана история книги. Давид принялся утверждать, что во всем тексте количества знаков не достанет и до четверти миллиона, а посему автору, который и не позаботился о сканировании и фотокопировании книги, придется на себе испытать читательский гнев.
Поэтому Давид настоятельно советовал приложить к тексту объяснения — так, дескать, будет лучше!
Автор послушался и составил, ибо поднаторел он на поприще доцента, а к тому же и Давид неглупо рассудил.
Все это было проделано в числа 23, 24 и 25 февраля месяца”.
[Тут к голосу автора, так явно зазвучавшему на страницах романа (а это, несомненно, все еще продолжаются страницы романа), пожелал присоединить свой тихий подголосок переводчик, не имеющий, однако, намерения столь же отчетливо обозначить хронологию своего скромного, но нелегкого труда, ограничившись квадратными скобками и курсивом в виде предупреждения читателю. Выбор кажущегося претенциозным первого лица продиктован стремлением не слиться с голосом автора, которому принадлежит первенство в выборе более демократичного третьего лица.]
Духан
“Касиморов кайтан…” — этот общий для всей книги эпиграф построен на принципе, к которому часто прибегали тифлисские стихотворцы: загадку, состоящую из звучных, но бессмысленных слов, никто не мог разгадать.
[Благодарю автора за это примечание и обхожу молчанием длившуюся много недель надежду, что отсутствие эпиграфа в русской версии книги будет не слишком заметным. После прочтения авторской ремарки я уже со спокойной совестью выдаю за перевод звукоподражание некоторым словам из оригинала.]
“Духан” и вошедшие в историю еще два эпизода, “Остров” и “У входа в духан”, рассказанные с подражанием языку городской черни, автор разместил в начале каждой части книги. Их сочинителем указан Артем Гешаков, прототипом которого, возможно, послужил знаменитый тифлисский наборщик и литературный деятель, автор мемуаров, Артем Ахназаров. Или вовсе персонаж из старого времени, Артем Араратский, которого обвиняли даже в том, что он предал Тифлис Ага Махмад Хану, вернее, совершенно несправедливо считали его шпионом.
Описанный в эпизоде ритуал закрытия гроба при помощи седалищ ровно 70 лет назад видел своими глазами уже престарелый Г.Р., который 68 лет спустя после виденного рассказал и объяснил эту историю автору. Таким образом, первая запись Гешакова основана на действительных фактах.
Часть первая
Тут познакомьтесь с художником Хафо…
В первой истории первой части, озаглавленной “Житие маляра”, автор попытался продолжить дело многоуважаемого Артема и как бы писал его рукой, хотя он допустил одну ошибку: Хафо никто бы не исключил из цеха за мужеложество, если бы конечно же упомянутый маляр не был пассивным мужеложцем. Было бы лучше, если бы автор отметил, что Хафо никогда не числился ни в каком цехе. То же самое можно сказать и об эпиграфе первой истории: Эшиа действительно был городским вором той эпохи, но слова сочинил автор. Этими словами он хотел намекнуть на гомосексуальные наклонности Хафо.
[Мною было потрачено немало усилий на то, чтобы осологубить и оремизовить, а в некоторой, хотя и в несравненно меньшей, степени огиляровскить оригинальный текст. Обо всех этих трех писателях мне много лет назад впервые довелось узнать от моего тифлисского дружка Гришки Потапова, умершего в возрасте тридцати двух лет от разрыва сердца недалеко от бывшей опушки бывшего Худадовского леса, которому еще предстоит появиться в романе. Упомянутый Григорий Потапов приходился отдаленным потомком Александру Сергеевичу Пушкину и носил фамилию матери, ибо фамилия отца, Ольсен, на самом деле была псевдонимом его деда, кажется, Кошкарева, который отличился особой жестокостью по отношению к пленным красноармейцам в годы Гражданской войны. В доме того же Григория мне приходилось видеть и палаш с разорванными от шрапнели ножнами, принадлежавший деду с материнской стороны, капитану первого ранга, которого в Русско-японскую войну восставшие матросы, не вынесши чрезмерной строгости, распилили пополам на палубе вверенного ему броненосца. Из всего сказанного я делаю два вывода: 1) необходимо согласиться с автором и признать, что Тифлис действительно фантастический город; 2) предпринятая мной стилизация правомочна.
Еще хочется сказать, что во время последнего приезда в Россию я обнаружил, насколько помолодел кадровый состав издательств. Куда-то пропали неизменные в таких случаях средних лет дамы со столь же неизменными химическими завивками. На их месте появились симпатичные молодые девушки. В такой ситуации мне легче сделать предполагаемому корректору предложение оставить как есть синтаксис. Возможная неестественность русских фраз вызвана явлением, которое на ученом языке называется интерференцией и во многих случаях указывает на то, что данный язык является общим не просто для какой-нибудь этнической группы, а для целой империи. Был имперский вариант русского языка, был эсэсэрский, а ныне есть и эсэнгэшный.]
Как было, что рассердили и затоптали отца Захарию
Так же выдуман эпиграф второй истории первой части. Александр Казбеги никогда не писал ничего подобного. Автор попытался посеять страх в сердце читателя. Тут же надо отметить, что он решил написать эту историю посредством смеси современного языка, стиля забытых рассказов столетней давности и незабвенной публицистики того же времени. Что из этого получилось, Давид не сказал. Автор же сообщает, что буква Х., поставленная в начале истории, означает Христа и что в старые добрые времена так начинались все грузинские грамоты.
В этой же главе автор упоминает достаточно затасканный символ — яблоко, которое Хафо оставляет отцу Захарии, как змей Адаму. Однако автор желает заявить, что он против всех надуманных символов и только потому написал о яблоке, что слыхал: многие люди носили его с собой как прекрасный способ подкрепиться в пути.
[Здесь я должен выразить свою благодарность Алексею Мстиславовичу Пентковскому, с которым разделяю не только ученую степень доктора восточно-церковных наук, но и более четырех лет совместной жизни и работы в ветхом граде Риме. Эта славная столица входит в наше общее с автором и читателем дело многими незабываемыми вечерами, в течение которых Алексей Мстиславович открывал передо мной всевозможные красоты русской речи от Феодосия Печерского до Сергея Нилуса. Пусть просвещенный читатель отбросит появившуюся было у него ассоциацию с Фомой Опискиным из села Степанчикова, который ставил в один ряд Гоголя и Бороздна. Просто, для исследователя не существует хороших и плохих объектов, есть просто объекты, а если удается дать своему опыту некоторое творческое применение, то, значит, и четыре года жизни прошли недаром.]
Иностранец с тетрадкой
Следующая история касается посещения Кнутом Гамсуном Мадатовского острова и военного клуба. Даже если Гамсун и побывал на острове, он никак не мог проводить вечера в военном клубе. Разве он был офицером или азартным игроком? К тому же он действительно жил вместе с женой в гостинице “Лондон” на левом берегу Куры, около Сухого моста. Оттуда виден остров Мадатова, конечно же если его комната выходила на сторону реки, а не к саду Кабахи.
В этой истории остается неясным, с кем встретился Гамсун на острове. Автор попытался намекнуть читателю: островной виноградник был одним из мест, где Хафо встречался со своими партнерами. Автор также изо всех сил старался, чтобы отрывок из записной книжки Гамсуна был похож на рабочую запись писателя.
Поскольку в примечании указано, что все беседы происходят на иностранных языках, автор приложил все усилия, чтобы диалоги походили на хороший старинный перевод, сделанный Николаем Авалишвили или Иваном Мачавариани.
Автор называет Гамсуна Педерсеном — в конце концов, это его настоящая фамилия.
Здесь же надо сказать, что автор не поддался искушению отвести Гамсуну активную роль, из-за боязни, что книга получилась бы про Гамсуна, а не о художнике Хафо.
Автор когда-то читал о пребывании Гамсуна в Тифлисе и помнил даты, хотя и не может похвастаться более глубокими познаниями в вопросе.
[К Гамсуну, жившему некоторое время в Тифлисе, хотелось еще добавить Александра Дюма Отца и, кажется, еще польского писателя Пшибышевского. Дальше моя осведомленность не распространяется. Не считая достойным упоминания кратковременный приезд к нам Жана Поля Сартра, я позволяю себе привести один небольшой отрывок из Нортоновских лекций Умберто Эко, посетившего Тбилиси в начале семидесятых годов XX века вместе с группой итальянских партизан: “не следует забывать, что итальянские переводы американских детективных романов регулярно представляют downtown и uptown как “нижний город” и “верхний город”, вследствие чего многие итальянские читатели думают, что все американские города устроены как Бергамо или как Тифлис и Будапешт — частью на холмах, а частью в ущелье вдоль берега реки”. И хоть в личных разговорах синьор Эко предпочитает вспоминать о вкусе белого вина, надо признать, что это не единственное, чем город на Куре может заинтересовать иностранного писателя. Об этом свидетельствуют упоминания и в “Имени розы”, и в “Маятнике Фуко”.]
Фируз не смог помыться
При работе над этой главой взору автора предстали “Голубые рога” и “У белого духана плачет шарманка”. Именно на основе этого он решил, что символисты были увлечены жизнью городских музыкантов. Автор вспомнил также внимание Тициана Табидзе к творчеству Пиросмани. По поводу указанного сочинителя — Вардана Саридана — автор думает, что это мог быть один из рано умерших символистов: Сандро Цирекидзе, Гийом Саганели или Мигель Патаридзе. Что касается такого некачественного перевода известного пушкинского изречения, автору лень было рыться в грузинских переводах, а серьезно редактировать фразу своими силами он не посмел. Автор надеется, что Пушкин на него не в обиде. Что же касается Хафо и развлечений городской аристократии, автор от тбилисских седых старичков слыхивал о таких игрищах, что происходили невдалеке от дома, где проживал господин Гамсун. Хотя автор не помнит, да ему и не нужно помнить имена играющих таким образом лиц, главное, что к ним он присовокупил и Хафо. Все это по воле автора рассказал Финдга Фируз, предтеча седых тбилисских стариков.
[В этой главе я с трудом не поддался искушению стилизовать текст под манеру, например, Кузмина, — получилось бы слишком изысканно и пропали бы все вызывающие улыбку признаки такой милой провинциальной эклектики, которая присуща грузинским символистам и вообще всем новым нашим писателям начала XX века, которые возвращались в теплое лоно родного языка кто из Гейдельберга, кто из Тарту, а кто и вовсе из последнего выпускного класса Кутаисской гимназии. В этом нетрудно убедиться, если обратить внимание на имена собственные, которые автор приводит в своем примечании: все эти псевдонимы итальянского или французского происхождения. Перед глазами у читателя почти подстрочник оригинального текста.]
Когда князь просыпался
История ограбления князя Шавишвили получилась весьма обыкновенной. Автор пожелал построить ее на манер забытых грузинских романов и передразнить их стиль. Фамилия “Чайпханов” вычитана в одной из таких книг. Если автор не ошибается, автором этой книги должен быть Антоний Пурцеладзе. Оттуда же взят и диалог о приданом. Один из эпиграфов здесь выдуман, а другой указывает на следующую историю.
[Пусть это и нелегко заметить, но при переводе этой главы у меня в мыслях проносились картины дома Облонских, в котором все смешалось.]
В четверг вечером
История преследовала две цели: одна, чтобы вскользь было упомянуто имя Хафо, а вторая — показать, что и великим ничто человеческое не чуждо. Упомянутая пьеса написана на основе впечатлений, полученных после чтения воспоминаний Ефимия Такаишвили, Филиппа Гогичайшвили и Якова Мансветашвили. Автор предварил пьесу доносом старого большевика и члена пролеткульта, Синефора Самхарадзе. Хитрость автора состоит в том, чтобы показать, что если по поводу этой пьесы поднимется шум, то мышление возмущенных содержанием пьесы людей не далеко ушло от мировоззрения самого Синефора.
[Пусть читатель не отнесет на мой личный счет некоторые трудности с согласованием в русских предложениях, особенно в тексте доноса. Хоть доносов я и не читал никогда, у меня, думаю, хватило интуиции, основанной на разговорах, невольно подслушанных при ежедневном стоянии в очередях в профессорской столовой МГУ. Что ни говори, а середина восьмидесятых годов XX века бережно хранила в себе тонкости, почерпнутые из прошлого.]
Из окна видны были река и скала
Смысл последней главы первой части состоит в том, чтобы показать великодушие азиата по отношению к европейцу. В голове автора копошились мысли о небывалой щедрости выдающегося режиссера Сергея Параджанова. Он слыхивал, что к Сергею Параджанову приходило множество иностранных гостей. Раз хозяин снял со стены полотно Леже и подарил его кому-то из них. Хотя автор далек о мысли отождествить великого режиссера с простым маляром. Просто он употребил один из заметных штрихов характера, для обогащения детективного сюжета. Что касается эпиграфов, автор не знает, существовал ли когда-нибудь Гамильтон, а песенку кинто он частенько слышал.
[Со своей стороны, я напоминаю просвещенному читателю лицо и тело неописуемой красоты, принадлежащие курдскому юноше, который появляется в некоторых фильмах (например, в “Ашик-Керибе”) знаменитого режиссера и, насколько помню, не говорит там ни слова. За тактичную недоговоренность авторов всегда приходится платить переводчикам.]
Остров
Перед второй частью автор опять вставил отрывок из неопубликованных записок упомянутого Гешакова, что, само по себе, носит формальный характер.
Часть вторая
Глава первая
Во второй части, “Баярд и Корганов”, автор задался целью показать сыщиков того времени. К тому же он решил построить эту часть согласно выкройке старых, пусть французских или английских, романов и показать, почему сегодня не считаются детективами произведения Уилки Коллинза и почему скучно читать подобные вещи. Автор считает, что ему удалось написать скучную часть.
В главе первой автор представил полковника Корганова и в его лице показал грузинского князя и офицера, который не до конца обрусел благодаря тому, что автор придал ему внешний облик Ильи Чавчавадзе, офицерские и национальные стремления Давида Кадиашвили и духовный перелом своего героя связал с убийством Дмитрия Кипиани. К тому же автор дал ему фамилию национального предателя, чтобы подать читателю получившуюся смесь.
Начальником жандармерии автор не смог избрать никого лучше графа Сегеди, ибо считает, что это бессмертный персонаж и наиболее интеллигентно разговаривающий человек во всей грузинской литературе.
Напарником Корганова назван Виктор Баярд. Автор раньше прочитал дневники генерала жандармерии Спиридоновича. Познакомившись с работой охранки, он придал Баярду мозг и информированность известного сыщика Зубатова, хотя прибавил к этому испорченные нервы и духовный облик неустанного борца за порядок. Фамилия “Баярд” была взята от известной оружейной фирмы. Таким образом, автор создал нервного Шерлока Холмса и разочарованного Ватсона.
P.S. Автор не уточнял места, где располагались Кавказская жандармерия и Тифлисское охранное отделение, хотя ему и известны эти места.
[Тут я взялся было перечитывать посвященные Порфирию Петровичу страницы из “Преступления и наказания” (все остальные полезные книжки остались за миротворческим кордоном в Сухуми), но это не принесло мне особенного облегчения. Перекрестясь, взялся просто переводить с грузинского на русский, заменяя кое-где тривиальное “следствие” на более, кажется, древнее и почетное “дознание”.]
Глава вторая
Во второй главе этой части автор показал, как не должно писать детективный роман. Он попытался представить, как происходит в действительности расследование дела. Автор располагает также несколькими адресами тифлисских борделей. Удивительно, но эти адреса он вычитал в новых московских газетах. Имя Владимира Нотена автор запомнил из одного старого большевистского кинофильма. А вот включенные в повествование отрывки из записей Корганова были выдуманы по причине уверенности автора в том, что подобный полковнику человек именно так записал бы эту историю. Автор глубоко верит, что детективное расследование в романе и в жизни различаются друг от друга. Для того чтобы эта часть получилась достаточно скучной, автор поддержал последнее.
История ограбления Гамсуна была поведана автору гражданином Д.Турашвили на Ереванской площади перед посадкой в такси, и она была сочтена автором если не правдоподобной, то хотя бы пригодной к употреблению. Поэтому и рассказал об этом Фон Грюн, он же Нотен.
В этой главе автор еще раз прибегнул к помощи сэра Артура Конан Дойла, и образ Бебурова соткал по образцу профессора Мориарти.
[Неожиданно помог Ф.М.Достоевский в деле письменного воспроизведения немецкого произношения. Все знающие русский язык немцы, с которыми мне приходилось разговаривать в Италии и Германии, говорили практически без акцента.]
Особое приложение
Это приложение Баярда получилось весьма противоречивым и заковыристым. С одной стороны, автор думал о тех подпольных скандалах, о которых до сих пор ходят слухи, а с другой — хотел показать, как рыщут сыщики по городу. Он также хотел связать тип расследования, предпринятый Баярдом, с известными “расследованиями” тридцатых годов, хотя первый читатель книги Давид Цхададзе отметил, что эта цель не была достигнута, ибо мужеложцы не вызывают ассоциации с троцкистами, а соответственно, шутка не состоялась.
[Нынче мужеложцы, скорее, ассоциируются с демократией, но это к делу не относится. Не имея ни малейшего представления о том, как должен был писать сотрудник охранки, опять предлагаю читателю подстрочник оригинального текста.]
Глава третья
Не могло случиться, чтобы автор не вернулся бы к графу Сегеди и не показал бы его отношения к этому делу, применив старую, испытанную форму диалога, первый абзац которого он позаимствовал у великого Честертона. В остальном же врач Худадов действительно посадил лес вблизи Тифлиса, но очень трудно предположить, что там могли гулять Сегеди и Зарандиа, хотя бы по той простой причине, что их не существовало. Автор и в этом случае вынужден признать, что не знает, какая судьба постигла бы его, если бы не всегдашняя помощь сэра Артура.
В этой главе обращают на себя внимание несколько абзацев. Когда Сегеди рассказывает про Молодца, у автора перед глазами стоял настоящий Сегеди, беседующий с тифлисским сыщиком Спарапетом о его ковре. Сам эпизод с Молодцом автор слышал от своего корешка Мераба, который вспомнил рассказы старых горожан, и слово в слово заставил его записать эту историю в книжку.
Фраза Сегеди — “некто Вертье… и т.д.” — была навеяна автору историей художника Пиросмани и открывшего его французского лейтенанта, к сожалению, погибшего в Первую мировую войну. Упоминание о Гиго Габашвили свидетельствует о полном пренебрежении к истории, ибо Габашвили ненавидел примитивизм.
Этой главой автор намекает, что затянутое повествование скоро оживится.
[Сходство с Пиросмани явно ограничивается интересом к художнику некоего Вертье (тут могла быть и любая другая французская фамилия) и последующим ажиотажем. Эффектные и одновременно низкопробные “произведения” Хафо, предвестники не то поп-арта, не то дадаизма, а порой обнаруживающие откровенно сюрреалистические черты, совершено не походят на артефакты, оставленные Нико Пиросманашвили. Есть, впрочем, одно весьма существенное сходство: в зависимости от духовных требований культурного контекста одна и та же вещь может оцениваться то как безвкусная или неумелая, то как гениальная. Перечитав последнюю фразу и нашедши ее банальной, еще раз восхищаюсь мастерством автора рассказывать при помощи недомолвок и спешу поделиться с читателем радостью, что не напрасно ввязался в эту авантюру с переводом.]
У входа в духан
Третью часть опять предваряют “Записки” Артема Гешакова. При составлении этих записок автор руководствовался известным принципом о “горожанине” и “приезжем”. Автор думал, что бытовой диссонанс между тифлисцем и выходцем из западной Грузии общеизвестен, и вспоминал, как убил имеретинский великий князь Арчил тифлисского муллу. Автор также вспоминал записки Акакия Церетели о несчастной судьбе имеретинских мальчишек в Тифлисе, и перед глазами у него стояли нынешние беженцы. Кроме этого, не забыл автор и описанного в “Моем жизнеописании” того же Акакия Церетели перерожденного в Тифлисе Схвиторского парнишку, которому Ростом Церетели дает пинка. А вот для описания имеретинских дворян автор воспользовался великолепными фотографиями знаменитого Ермакова.
[По причине того, что с умножением комментариев во мне постепенно умолкает переводчик и просыпается критик, на этот раз я просто отошлю читателя к моему замечанию к главе “Духан”, но поскольку читатель не найдет там никакого замечания, я поясню здесь же, что Схвитори — это деревня в западной Грузии, где родился поэт Акакий Церетели, Ростом — это отец поэта, а под нынешними беженцами автор имеет в виду грузинское население Абхазии, ныне рассеянное по всей Грузии, по большей части — в самом Тбилиси.]
Часть третья
Третью и завершающую часть автор озаглавил “Хроники”, хотя о том, насколько возможно дать рассказанным историям такую квалификацию, пусть судит сам читатель.
Хроника рода Таталаевых
Первая хроника, касающаяся рода Таталашвили, представлена автором как новелла с неожиданным и странным концом. Перед мысленным взором автора витало одно, если он не ошибается, полотно художника передвижника, на котором изображено венчание какого-то престарелого графа с юной девушкой. Всем видом князя Джанзураба автор желал показать Луарсаба Таткаридзе, у которого вдоволь мужества и жажды жизни. В лице же Марианны представлена та самая женщина, видом которой Моисей Гдзелидзе соблазнил на женитьбу Луарсаба, и в последнее мгновенье, перед самым алтарем подсунул ему свою дочь. К тому же автор, после скучной второй части, соскучился по романтическим приключениям, и он обязательно закончил бы повесть в таком духе, если бы в самое последнее мгновенье, в дверях башни не застрял бы борющийся с собственными мыслями Корганов. Непристойная песня, пропетая князем Ясоном Чолокаевым, была в свое время услышана автором в одной картлинской деревне от некоего ныне покойного старика. А вот сторожевую башню автор видел в Марткопи. И вообще, автору не нравится, когда пожилые полковники присваивают невинность честных девушек.
Эпиграфы этой хроники не принадлежат указанным авторам. Кристофер Марло существовал и еще в древности был убит на дуэли. Кроме этого надо сказать, что автор еще в седьмом классе средней школы прочел “Поля и Виргинию”, заключил, что книга весьма глупая, и отсюда вывел второй эпиграф.
[Луарсаб Таткаридзе, грузинский князь, — герой повести Ильи Чавчавадзе, заглавие которой переводят как “Человек ли он?!” и лучше перевести нельзя ввиду отсутствия в русском языке еще одной лексической единицы, синонима понятия “человек”. Этого самого Луарсаба часто называли грузинским Обломовым, а иногда видели в повести отзвуки гоголевских видений. Как видно автор больше склоняется к этому последнему толкованию и видит в Луарсабе, а следовательно, и в Джанзурабе некую помесь Ноздрева с Собакевичем. Я согласен с автором и, отвергая как совершенно непродуктивную мысль о простом эпигонстве, обращаю внимание читателя на одно из самых важных общих свойств Гоголя и Чавчавадзе — принадлежность к Империи.
Кроме этого не могу не вспомнить цветную репродукцию с картины Пукирева “Неравный брак”, аккуратно вырезанную из журнала “Огонек”, которую на протяжении почти всего двадцатого века можно было встретить чуть ли не во всех парикмахерских и сапожных мастерских города Тбилиси. Я не могу объяснить этот очевидный культурный феномен, но думаю, что тот же самый образ стоял перед глазами у автора, если ему хоть раз приходилось в самом нежном возрасте подвергаться стрижке, а вернее, выщипыванию волос посредством ручной машинки и последующему опрыскиванию “Шипром”.
Что касается двух последующих хроник, мне нечего добавить к примечаниям автора.]
Хроника могильного камня
По поводу первого из эпиграфов второй хроники необходимо сказать, что эти слова или, по крайней мере, очень похожие на них действительно написал последний полководец демократической Грузии, сын пленившего имама Шамиля Ивана Квинитадзе, вторую же мысль часто можно встретить у поэтов, в том числе и у грузинских.
В этой главе автор хотел объяснить поведение появившегося в предыдущей главе полковника Корганова, а также открыть сферу действия усыновленному им глухонемому юноше. Согласно авторским изысканиям, Димитрий Абашидзе действительно служил в Тифлисской семинарии и строго следил за поведением студентов. То же следует сказать и касательно епископа русификатора.
Здесь впервые упоминается фамилия отца Захарии, уроженца западной Грузии. Окрестив семинариста Иосифом Иремашвили, автор поймал следующих двух зайцев: он почему-то снабдил его одним эпизодом из жизни Иосифа Джугашвили и не забыл и того, что Иосиф Иремашвили, также происходивший из Гори, был одним из семинарских однокашников Иосифа Джугашвили, он впоследствии стал меньшевиком и написал книгу о детстве и юности Сталина.
В этой же главе на горизонте опять появляется имя Дмитрия Кипиани, ибо Абашидзе упоминает семинариста Лагиашвили, поступок которого стал причиной вологодской ссылки Кипиани. Автор следит, чтоб Корганов не переставал ощущать на себе следы этой драмы, которая поставила его на иной путь.
Хроника бедного семинариста
Автор не утаивает и не может утаить, что третья хроника представляет собой несколько переделанную повесть Ильи Чавчавадзе “Рассказ нищего”. Один эпиграф взят из этой повести, а второй — позаимствован у другого классического произведения. Все это заметил и верийский кореш Давид, сидя у электрообогревателя. В этой хронике подавляющее большинство фраз происходит из рассказа классика. Автор только слегка посягнул на содержание и рассказ, касающийся времен крепостного права, перенес на времена после упразднения оного. Несмотря на это, автор подкрепляет свое сердце существованием книги Захария Чичинадзе “Фактические материалы крепостного права”, где приведены несколько примеров подобных случаев, имевших место после освобождения крестьян.
Автор не смог избежать искушения, снова показать вступившего на революционный путь Сосо Джугашвили, и доказал это, упомянув его сросшиеся пальцы на ногах.
Хроника города и его звуков
Последняя глава хроник и всей книги автору не особенно нравится, хотя он, отрекаясь от многословия, мирится с этим. Здесь отсутствует эпиграф, ибо с самого начала автор представил эпиграфом ко всему сочинению именно эту хронику, в которой особенно нечего рассказывать. Хотелось лишь сказать, что Корганов угадал убийцу. Автор думает, что это ясно если не из последней главы, то хотя бы из приложенного к книге списка умерших.
[Вопреки щедрым похвалам и горячим уверениям автора, мне кажется, что я не смог должным образом передать всю поэтичность этой части, а главное, от меня ускользнуло то отношение автора к своему городу, которое легко можно принять за влюбленность. Эту главу я считаю пробным камнем для перевода всего произведения. Мне не удалось одолеть основную трудность. Единственное, что меня все-таки утешает, это несомненное согласие с автором в том, что интерес гораздо благороднее любви. По крайней мере, его гораздо труднее подделать, и им почти невозможно спекулировать. А читатель, надеюсь, простит некоторую холодность слога переводчику, которого Флоренция XIV века интересует несравненно больше, чем Тифлис.]
Кое-что из того, что автор не смог применить, но что могло пособить его делу:
I. Показания жены Бакинского предпринимателя Ахундова о том, знала ли она Хафо, была ли когда-нибудь его женой и был ли у них ребенок.
II. Знаменитое народное стихотворение:
Эшиа, дух твой по аду гуляет,
край твой родимый во мгле пропадает,
нужда воровать тебя вынуждала,
нынче ж министр воровством заправляет.
Автор желал сделать из этого стихотворения эпиграф к истории Бебурова.
III. Рассказ цхнетских крестьян Артуша Долмазова и Каплуа Шахулова о том, при каких обстоятельствах взял к себе Хафо глухонемого мальчика.
IV. Стихотворение Акакия Церетели “Рассвет”.
V. Этнографические сюжеты из книг о Тифлисе. Устные предания скабрезного характера и прибаутки мелких торговцев.
VI. Более тесная связь заглавия с содержанием книги1.
VII. Фамильный кубок, на котором написано: “Кто меня выпьет, пусть веселится, пусть здравствует”.
VIII. Холодность, царившая между Коргановым и его супругой.
IX. Расшифровка известной присказки: “адандал, бадандал, золотой мой шандал”.
X. Представление глухонемого мальчика, впоследствии Александра, в качестве некой тайной и внезапной силы.
XI. Отзвуки и толкования театральных пьес Гавриила Сундукянца и Арчила Цагарели.
XII. Появление персидского ясновидца, Али. Он до 30-х годов XX столетия проживал в Тбилиси.
XIII. Улучшить описание жандармских мундиров.
XIV. Описание убийства художника Хафо и представление Мадатовского острова как одного из мест, где происходили его свидания.
Еще одно приложение2
1 Первоначально заглавием романа было “Хафо — ростовщик любви”, но оно было заменено по настоятельному требованию издателя (примечание последнего).
2 Поется под аккомпанемент саза.
Стихотворение, сочиненное народным сказителем Айказом Бероевым, на смерть Хафо:
Ты печали мне свои не рассказал,
Я тебе напрасно “пожалуйста” сказал,
Ждал тебя я за стеной крепостной,
Не пришел ты, ничего я не сказал.
Ах, печаль ты, ах кручина моя!
Издали я твое коварство узнал,
Убедился, но доказывать устал,
С чертом, с дьяволом тебя я сравнил,
и души моей огонь погас и увял.
Ах, печаль ты, ах кручина моя!
Не приду, я больше не с тобой,
Другу друг теперь сказал отбой,
Почему меня не предупредил,
Что огонь твой уж потушен судьбой?
Ах, печаль ты, ах кручина моя!
Все, — ищи теперь другого петушка,
Я ж другого найду себе дружка,
Ты мое согласье оттолкнул,
Уклонился от зеленого лужка.
Ах, печаль ты, ах кручина моя!
Слышен плач и стон со двора,
Почивать тебе настала пора,
Финский ножик из сердца торчит,
Овдовела дареная нора.
Ах, печаль ты, ах кручина моя!
[Не могу не вспомнить тихие осенние и весенние вечера (опускаю впечатления от страшной летней жары и зимнего отсутствия электричества), проводимые в домашнем кабинете филолога Зазы Шатиришвили, в тени огромного фикусообразного растения и в обществе молодой молчаливой дамы с искусствоведческими наклонностями. Раз, помню, сидели и смотрели на открывавшийся из большой застекленной двери вид на место, где более ста лет тому назад Хафо нашел и отмыл от грязи в водах Веры-речки своего глухонемого слугу. Тогда и выразил г-н Шатиришвили полную уайльдовского пафоса мысль, что большая часть хорошей поэзии, по сути дела, китч.
Помню и любовный жест г-на Шатиришвили, с которым он доставал с полки опубликованные в Тбилиси в начале 90-х годов XX века тонкую белую книжку: лирические стихи некоего Гладиолуса, сочиненные на особой вариации русского языка, которая и легла в основу только что прочитанного читателем поэтического перевода. По искренности эти вирши вряд ли уступают, например, живаговскому, а с некоторых пор и пугачевскому китчу “Свеча горела”.
Здесь я умолкаю и по законному праву уступаю слово автору для последнего замечания.]
Последнее замечание
Дом и личные вещи художника Хафо не сохранились. То же касается и его произведений и поделок. Документы же, вероятно, сгорели в 1917 году, когда старые из-за страха перед новыми стали сжигать бумаги.