Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2010
Фрумкин Константин Григорьевич — философ, культуролог. Публикации в “ДН”: “Усталость нации” (№ 4, 1996), “Парадоксы традиционализма. По следам одной дискуссии” (№ 2, 1998), “Традиционалисты: портрет на фоне текстов” (№ 6, 2002).
“Свой принцип взаимодействия культур я бы рискнул сформулировать так: народы должны общаться через посредство своих рационализированных элит и прагматизированных периферий, а соприкосновение национальных тел, их культурных ядер желательно свести к минимуму. Любовь культур может быть только платонической: слишком тесное сближение тел обращает ее в отвращение. Главные трудности межкультурного общения возникают тогда, когда в соприкосновение вступают массы…” — пишет Александр Мелихов в статье “Конфликт культур”, опубликованной в нынешнем году в № 2 нашего журнала. Заметка Константина Фрумкина — отклик на эту публикацию.
Одна из смешных ошибок, какую можно допустить при рассуждениях о межнациональных отношениях и диалоге религий, заключается в том, чтобы противопоставлять “имперский” и “либеральный” подходы. Впрочем, не стоит упрекать кого бы то ни было в неточном употреблении терминов — значения обоих слов достаточно расплывчатые. При желании “имперский” подход можно отождествить с агрессивным национализмом, с подавлением побежденных народов господствующей нацией, элементы этого можно найти в практике реально существовавших империй — однако в современной российской публицистике под имперскостью понимают нечто другое.
Об имперском подходе сегодня говорят только те, кто употребляет слова “империя” и “имперский” с неизменно позитивными коннотациями, а потому и имперский подход — это, по мысли современных публицистов и политических мыслителей, есть тончайшее искусство удерживать разные народы в одной державе, умение сдерживать национализм одних и амбиции других, не наступать на любимые мозоли, не раздражать национальную гордость, обеспечивать хотя бы внешнее равноправие и увлекать общими лозунгами, не входящими в противоречие с национальной и любой другой идентичностью. Если здесь есть отличие от той политики, которую проводят такие столкнувшиеся с многонациональностью западные государства, как США или Франция, — то отличия оказываются скорее техническими, чем принципиальными. Во всех случаях речь шла об обеспечении мирного сосуществования народов в многонациональном государстве — и цель диктует соответствующие средства, вплоть до пресловутых политкорректности и мультикультурализма. Нам ли, помнящим советскую дружбу народов, удивляться мультикультурализму как какому-то новшеству?
В сущности, интеллектуалам можно не заботиться о “политкорректности” российской власти (с одной оговоркой, о которой ниже). И советская, и российская власть всегда были исключительно сбалансированными в национальном вопросе — в отличие от многочисленных групп интеллектуальных радикалов, постоянно толкающих ее под руку. Правда, и тут бывают отступления от “средней линии” — вроде введения основ православной культуры в школах, но это скорее исключение. Наша власть часто проявляет удивительную отсталость в вопросах экономической политики, чрезмерную агрессивность риторики в политике внешней — но имперскому взгляду на отношения народов и даже азам политкорректности ее учить не надо.
Почему? Потому что эти подходы вырабатывались нашими политическими элитами в рамках решения жизненно важной и тяжелейшей задачи удержания власти. Этот подход оправдал себя на практике. Современная российская власть готова идти по пути политкорректности до той степени, до какой последняя может развиваться, не задействуя механизмы демократии, гражданского общества и независимого суда — того, чего в России нет. Тут, конечно, возникают многочисленные проблемы — но эти проблемы не связаны именно с нарушением баланса в пользу той или иной нации. Если сегодня власти закрывают глаза на убийство таджика скинхедами — то завтра они закроют глаза на убийство русских чеченцами. В итоге либералы упрекают власти в потворничестве скинхедам, в то время как националисты убиваются из-за тайного сговора милиции с кавказцами.
Впрочем, вопрос об “обучении у США” может возникнуть у нас не только в рамках вопроса об “обучении демократии”, но и в специфической сфере межнационального диалога. Причина эта заключается в том, что США несколько дольше шли по пути реагирования на проблемы, которые мы стали замечать лишь недавно. Речь идет о проблеме экстерриториального сосуществования разных наций.
Советская национальная политика базировалась прежде всего на симулировании суверенитета или автономии отдельных национально-территориальных формирований. С народами, разделенными по разным территориям, надо признать, иметь дело гораздо проще. Но миграционные потоки растут. Пожелание замечательного писателя А.Мелихова — “соприкосновение национальных тел, их культурных ядер желательно свести к минимуму” — не имеет никакого отношения к реальности, а самое главное, не подлежит регуляции. Мы не властны замкнуться, мы не властны отменить такие явления, как миграция, международное сотрудничество, межнациональные браки, прогресс средств транспорта и коммуникации, интернационализация элит и т.д. и т.п. Вопрос заключается лишь в том, будем ли мы готовиться к ожидающему нас будущему или будем его пассивно дожидаться.
В определенном смысле мы обречены на “политкорректность”. Последняя стала в нашем обществе объектом шуток. Между тем политкорректность не является ни мечтой идеалиста, ни системой порожденных прекраснодушием пожеланий — это политический принцип, организующий отношения внутри реального общества, в первую очередь американского. Как всякий реальный политический принцип, он не является идеальным, как всякий слепо проводимый принцип, он порождает непредвидимые негативные последствия, но он работает. Он в той или иной степени решает существующие проблемы, и среди представимых решений этих проблем он кажется наилучшим (особенно если сравнивать с такими решениями, как поголовное уничтожение раздражающих меньшинств).
Нам не стоило свысока относиться к американцам и считать их дураками — и не потому, что у них больше интеллектуальных ресурсов (что, кстати, правда), а потому, что свои решения — в частности, политкорректность — они выстрадали, они вводили их посреди страдающего от проблем общества и обкатывали на практике. Политкорректность — дитя практики, а не теории, чего не понимают в нашем не знающем политкорректности Интернете. Американцы выработали политику политкорректности после многочисленных расовых беспорядков, переходящих едва ли не в гражданскую войну, после активной политической борьбы меньшинств, после работы с порожденной этнической и расовой дискриминацией криминальной обстановкой, после разнообразных судебных процессов, после обобщения страданий меньшинств, проведенного писателями, психологами и социологами. Огрубляя, политкорректность терпят ради мелочи — профилактики гражданской войны.
Вопрос лишь в том, дойдем ли мы до “политкорректности” в рамках обучения или введем ее, потирая бока и хороня убитых после очередного национального конфликта. Но, в общем, волноваться о ней нечего — ибо именно конфликты и являются лучшими учителями диалога.
Первая в истории Европы формула религиозной терпимости — “чья власть, того и вера” — была выработана после Тридцатилетней войны, войны ужасающей, опустошительной, в ходе которой коалиции протестантов и католиков убедились, что не могут уничтожить друг друга.
Прочный мир есть плод войны — если только понимать под миром не вообще отсутствие войны, а систему отношений, позволяющую предотвращать войны или, по крайней мере, снижать вероятность их развязывания. Точно так же медицина, лекарства и иммунитет есть производные болезней, а не здоровья. Можно учиться на чужих ошибках, можно — с кровью — на своих, но мы все же не такие идиоты, чтобы не учиться вообще. Можно выработать свою формулу политкорректности — но это нюансы. Кстати, и американская не плохая.
В заключение хотелось бы остановиться на важном тезисе А.Мелихова: диалог народов и религий затруднен тем, что для всякой общности именно ее собственный миф является самым ценным и ни на какие уступки в вопросе осмысления мифов она идти не готова. Пусть так, но о какой общности идет речь? Почему обязательно о национальной? Мы что, к другим не принадлежим? Всякий современный человек имеет множество разнообразных и часто конфликтующих идентичностей — для многих национальная и религиозная не являются определяющими. Как гражданин Российской Федерации… однако как армянин… и в то же время как муж грузинки… но как юрист… хотя и честный человек… бывший физик… интеллигент… сторонник Махатмы Ганди… житель Краснодара… горячо поддерживаю… и эмигрирую. В рамках любой общности можно сооружать себе мифы — а нашим поведением чаще все-таки руководят житейские интересы, деньги, выживание, а также просто инерция, повторение одной и той же последовательности действий.
Влияние идеологических факторов не надо преуменьшать, но не надо и преувеличивать. Опыт показывает, что представляющееся убийственным разрушение национального мифа хотя и неприятно, но переносимо, недаром многие эмигранты живут в условиях амбивалентной или сильно подорванной национальной идентичности. В условиях синтетической, космополитической культуры современного мегаполиса говорить о национальных культурах вообще трудно — во всяком случае в старом смысле. Современная русская культура предполагает французского повара в японском ресторане, гамбургеры, предпочтение голливудских фильмов отечественным, воспоминания о совместном отдыхе в Турции и использование дешевой рабочей силы молдаван и таджиков.
Но еще важнее другое — именно потому, что наши мифы психологически необходимы, они регенерируются, они могут перестраиваться под реальность — а реальность предполагает контакты с иными народами и конфессиями. Не всегда такая перестройка происходит легко — но она не может не происходить. Всех таджиков не переубиваешь — скинхедов не хватит. Если неприятного тебе партнера по коммуналке невозможно ни уничтожить, ни выключить, как радио, — с ним приходится смиряться. Идеологически — его приходится включать в свою картину мира. Войной занимаются правительства, а простым жителям остается мир. Улица и рынок учатся политкорректности раньше политических структур — и хотя погромы и гражданские войны представляют собой реальную опасность, они занимают ничтожную часть исторического существования всякой нации. Облик жизни куется в мирное время — и в условиях наступающей скученности населения это становится все более верным.