С грузинского. Перевод Виктории Зининой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2010
В новейшей истории Советский Союз был первой сверхдержавой, которая зиждилась не на экономике, а на идеологии. Эксперимент завершился грандиозным крахом, а миру явились не только политически, но и качественно новые государства. Несмотря на весьма различающиеся культурные традиции (которые въяве проявились вскоре после развала Советского Союза, хотя и прежде играли значительную роль), эти страны (за исключением стран Балтии) характеризовали, а ныне характеризуют и поныне, специфические, полученные в наследство от СССР общие черты. Это низкая культура труда и соответственно низкий экономический потенциал, авторитарный менталитет, дефицит навыков самоорганизации, низкое правовое сознание, и в то же время — относительно высокий уровень формального (но далеко не реального) образования, определенный потенциал в сферах науки, искусства или спорта — как институционный, так и функциональный. Одним словом, миру явились общества-химеры, в которых сосуществовали несовместимые элементы — с одной стороны, бедная экономика, с другой — атрибуты экономики развитой и, что также немаловажно, не отвечающие уровню экономики высокие требования населения в отношении вознаграждения за труд, обеспечение отдыха, образования, здравоохранения, питания и качества товаров потребления.
Химерные образования нежизнеспособны; чтоб не умереть, они должны адаптироваться к новому окружению или же изменить его применительно к себе. После распада Советского Союза прошло без малого двадцать лет, и, как выясняется, “детская смертность” среди этих новых государств, вопреки малым и средним катаклизмам, равна нулю, во всяком случае, пока. Все без исключения постсоветские страны здравствуют и более или менее успешно пытаются завоевать свое место в мировом или региональном сообществах. А это означает, что в новых государствах начались и продолжаются какие-то адаптационные процессы, более или менее различные в соответствии с экономическими, культурно-историческими, экологическими, геополитическими и другими факторами. Постараюсь очертить адаптационные процессы, происходящие в Грузии, а также другие изменения, адаптационная ценность которых пока еще проблематична.
* * *
В 1994 году я попробовал охарактеризовать адаптационную к постсоветскому режиму модель Грузии как культурной единицы1 . Во всякой эволюционной системе (а культура относится к таковой) изменения осуществляются за счет модификации существующих реалий и доступных ресурсов. Поэтому считаю целесообразным повторить некоторые соображения из той статьи.
1 Г.Нижарадзе. Полемические заметки о некоторых особенностях социально-психологического своеобразия Грузии. Ум от горя. Тбилиси, cipdd, 1994, 41—82.
После смерти Сталина и частичного развенчания Хрущевым “культа личности” в советском истеблишменте произошли серьезные, практически революционные изменения — на вершине власти органы безопасности были заменены партийной номенклатурой, которая была вынуждена позволить определенную либерализацию. Система оставила в неприкосновенности и табуировала идеологию и политику, но неформально допустила запрещенную старым советским законодательством экономическую деятельность. Казалось бы, государство подписало со своими подданными некий неписаный договор, по которому гражданин в определенных пределах имел возможность (но, разумеется, не право) нелегальной экономической деятельности. Политика и идеология оставались в монопольной собственности государства. Можно сказать, что новые правила игры раньше других прижились в Грузии. Произошло практически полное отчуждение от коммунистических идеалов. Социализм в Грузии был “почитаем” только потому, что он был детищем соотечественника — “отца народов”. А исключение Сталина из советского “пантеона” и его преступления лишили смысла советские ценности, они превратились в трухлявых идолов, которым требовалось ритуальное поклонение, но вера в них была поколеблена.
К тому же система создала такие условия, при которых стало возможным приобретение серьезного богатства за счет высокого социального статуса и советского наследия, можно сказать, без адекватных усилий (уровня образованности, профессионализма, трудовых затрат). Если при Сталине не то что карьерный рост, но и сама жизнь зависела от активного проявления лояльности режиму, то в изменившихся условиях появились новые “конвертируемые” ценности: деньги, должность, влиятельные знакомства. Наметились три пути, следуя по которым можно сделать карьеру. Первый — номенклатурный (партийно-комсомольский). С его помощью осуществлялось обретение материальных ресурсов и открывалась дорога к распределению этих ресурсов, что создавало питательную среду для коррупции. Второй путь — это теневая экономика, обогащение за счет государства и соотечественников. Теневая экономика не имела ничего общего с капитализмом, поскольку ей была чужда конкуренция, она была порождением советского режима, и вне этого режима у нее не было перспективы. И был еще один путь — “черный” — обретение авторитета в криминальном мире, предполагающий отнюдь не низкий социальный статус; вор высокого ранга уже не ходит “на дело”, но имеет приличный доход, значительную часть которого составляет “арбитражно-медиаторская деятельность” — устранение конфликтных ситуаций по законам “понятий”.
Обозначенные три сферы — номенклатура, теневая экономика и криминальная элита — в Грузии были тесно переплетены между собой и фактически составляли единую систему. Эта адаптационная система была расточительной: она потребляла ресурсы империи, а сама создавала очень мало. К тому же она выработалась в условиях пребывания в статусе зависимой страны, а это значит, что любые крупномасштабные проблемы, стоящие перед любой страной (безопасность, социальная защита, снабжение и пр.), решались, худо-бедно, непременно в центре.
Рост благосостояния, позволяющий выделиться среди других, определил в масштабе всего Советского Союза формирование модели специфической идентичности, модели, позволяющей подчеркнуть свое отличие, прежде всего свою “нерусскость”, опираясь на язык и мифологизированную историю. Примечательно, что представители просвещенных слоев титульных этносов в большинстве советских республик старались определить детей в русские школы. Исключение составляли Грузия и Прибалтика, хотя и с существенным отличием — грузинская “нерусскость” не подразумевала антирусскость, как в Прибалтике, и носила компенсаторный характер, иными словами, акцентирование основных компонентов (язык, история и т.д.) национальной идентичности создавало психологический противовес факту пребывания страны в статусе страны зависимой.
Следует отметить, что вероисповедание (православие) в тот период не составляло столь уж значительного компонента в грузинской идентичности. Это было обусловлено несколькими факторами. Первый — принципиальная антирелигиозность режима. Хотя следует сказать, что в этом смысле идеологический пресс в Грузии был сравнительно слабее, так же как и цензура вообще (к примеру, в романе Нодара Думбадзе “Закон вечности” священник выведен как положительный персонаж, что очень трудно было бы представить в литературной продукции других республик). Второй — по отношению к России православие не было отличительным признаком. Третий и, пожалуй, самый значительный фактор состоял в том, что социальный заказ в отношении религии не был четко определен: режим воспринимался как сильный и злой, но глупый монстр, борьба с которым была бессмысленна, но который можно легко провести и строить свое маленькое счастье. В общей атмосфере преобладала беззаботность, не срабатывали такие факторы, как массовые стрессы и безнадежность, бурно развивались грузинское искусство и спорт (они также составляли значительный компонент идентичности) — так что потребности в религии не ощущалось. Хотя нужно сказать и то, что религия все же играла определенную роль в повседневной жизни: крещение ребенка было всеобщей практикой (это было социально “желательно”, хотя и не обязательно), социальная роль крестного была вполне реальной, считалось хорошим тоном и некоторым фрондерством ходить в церковь на Рождество и на Пасху (с этим режим боролся, показывая в такие дни по телевизору популярные иностранные фильмы). Но этим практически все и ограничивалось.
Вот в таких условиях разваливается Советский Союз. Грузия становится независимым государством, за этим следуют эйфория, затем гражданская война, потеря территорий, противостояние с Россией, развал экономики, расстройство практически всех институтов и инфраструктур, но одновременно и узаконивание свободного предпринимательства, открытие границ, создание свободных медиаструктур, освоение современных информационных и коммуникационных технологий. Короче, социальная, экономическая и политическая ситуации изменились в корне. В то же время стало очевидно, что жить по привычным правилам уже невозможно, а навыки жизни в новых реалиях в большом дефиците. Одним словом, Грузия оказалась в адаптационном кризисе, выход из которого и сегодня еще представляется далекой перспективой. Хотя признаки новой адаптационной модели уже налицо, и именно о них пойдет речь.
* * *
Кто не жил в Грузии в начале девяностых годов, тому трудно представить тогдашний быт — холодные и темные дома, во дворах водруженные на костры огромные кастрюли, в которых варилась фасоль на всех жителей дома, бессмысленная стрельба на улицах, очереди за керосином и хлебом, величиной с почтовую марку миллионные купоны, блуждание по распродажам, абсолютно оправданное ожидание душераздирающих новостей etc, etc… Но во мраке постепенно замигали светлые точки, как всегда, по милости коммерции — появились корейские керосинки, газовые баллоны, генераторы, заработали частные маршрутные такси, стали открываться магазины, столовые и даже рестораны (хотя последние были населению не по карману).
Но первой структурой, которая очень скоро возродилась и заработала как часы, была ритуальная служба. И это не случайность, поскольку смерть в Грузии — феномен, несущий серьезную социальную функцию. Правила и традиции, связанные со смертью, создают базовую основу ритуала, в котором проецируется грузинская культура и проистекающие в ней изменения.
Грузинская культура общения коллективистская и ориентирована на небольшие группы. Подобные группы состоят из нескольких сотен людей, которые знакомы друг с другом, состоят между собой в родстве, дружат, более или менее часто встречаются, в той или иной степени признают общие нормы и ценности, а в случае необходимости оказывают друг другу посильную помощь. Можно выделить и подгруппы: родственные, дружеские, соседские, круг сотрудников и относительно далеких знакомых — одним словом, всех, кого можно объединить словами “мои” и “наши”, которые употребляются больше в разговорной речи, поэтому в дальнейшем я использую термин “нострия”1 (от латинского nostri — наши).
1 Приношу благодарность г-ну Левану Бердзенишвили за консультацию.
Смерть члена нострии является событием, которое собирает всех “собратьев”, находящихся в пределах досягаемости и не прикованных к постели (в этом отношении в Грузии с ритуальной службой не сравнится даже брачный церемониал). Траурный ритуал хорошо знаком любому грузину, но хочу заметить, что он медленно, но все же меняется (мы это увидим на примерах). Поэтому данный текст со временем может послужить этнографическим материалом, тем более что описания современного грузинского траурного ритуала, насколько мне известно, не существует.
Итак, происходит трагическое, но неизбежное — умирает человек (не сочтите за цинизм то, что я не коснусь тяжелых переживаний родственников усопшего, а остановлюсь только на нормативно-ритуальной стороне события). Начинаются обязательные процедуры. Члены семьи оповещают о случившемся всех родственников, последние, в свою очередь, сообщают о происшедшем всем, до кого можно дотянуться и кому надлежит это знать, после чего срочно отправляются в дом усопшего, чтобы помочь родственникам в подготовке панихиды. Покойного переносят в центр самой большой комнаты, переставляют мебель, выбирают фотографию для увеличения, решают необходимые формальности и назначают день и час похорон (14.00 или 15.00). Питание членов семьи в эти дни обеспечивают соседи, это твердо установившаяся традиция. Здесь же отмечу, что траурные дни связаны с немалыми затратами, поэтому традиционно члены нострии собирают деньги для семьи покойного.
Похороны возможны только в строго определенные дни — во вторник, в четверг, в субботу и в воскресенье, которые, следует отметить, не несут никакой сакральной нагрузки (по церковным канонам похороны допустимы в любой день); насколько мне известно, эти правила установило правительство где-то в 50-х годах, хотя неизвестно по каким соображениям, но по сей день похороны проходят только в упомянутые дни, нарушений я не припомню.
Выбор дня похорон автоматически означает, что предшествующие два дня отводятся панихиде, причем тоже в определенные часы. В советский период панихида назначалась на 19.00 зимой и на 20.00 — летом. В 90-х годах время сместилось на 17.00 или 18.00 часов. К предположительным причинам этого мы еще вернемся. Добавим, что в деревнях нет определенного времени для панихид, поскольку члены нострии, проживающие в разных уголках страны, приезжают в разное время.
Таким образом, у членов нострии на исполнение траурных обязанностей имеются три дня, которых вполне достаточно, чтобы узнать о случившемся и отправиться даже в другой город или деревню.
Собственно панихида продолжается один час. Пришедшие входят в комнату, где покоится усопший, обходят гроб, поцелуем или ритуальными фразами выражают соболезнование членам семьи и потом, в зависимости от того, насколько они близки членам семьи, остаются на определенное время в центральной комнате, выходят в другую комнату, где царит более “неформальная” атмосфера, или, не задерживаясь, удаляются. Ближайшие родственники и друзья семьи не довольствуются официальной панихидой, откладывают в сторону текущие дела и практически постоянно находятся рядом с семьей покойного. Здесь же следует отметить, что кончина родственника является важной причиной для того, чтобы повременить с любыми делами, что подчеркивает характерную особенность грузинской культуры — нормы, порожденные личными или групповыми интересами, приоритетны в сравнении с деловыми обязанностями. Хотя в последние годы в этом отношении ситуация постепенно меняется, о чем пойдет речь дальше.
Больше всего народу — практически вся нострия — бывает в день похорон. Встречаются давно не видевшиеся родственники и знакомые, обмениваются новостями, вспоминают прошлое, обещают, что будут встречаться чаще, — одним словом, происходит демонстрация жизнеспособности, единства и солидарности нострии. Сто—двести человек, ядро данной нострии, провожают покойного на кладбище, присутствуют при погребении, а затем едут на траурное застолье — поминки. В сравнении с традиционным грузинским застольем поминки отличаются некоторыми особенностями: порядок и четкая последовательность тостов строго регламентированы, не разрешается пить никакие алкогольные напитки, кроме вина, обязательны ритуальные блюда — кутья, плов с бараниной.
На сороковой день устраивается еще одно, но более ограниченное ритуальное собрание (на нем присутствуют только близкие родственники и друзья, примерно человек пятьдесят—восемьдесят). Собравшиеся выезжают на кладбище, после чего снова садятся за поминальный стол. То же самое повторяется по прошествии одного года, и этим для семьи завершается траурный цикл.
Таким образом, траурный ритуал в Грузии служит объединению основной социально-культурной единицы общества — нострии, выражению солидарности между ее членами. Но у него есть еще одна, так сказать, “психотерапевтическая” функция.
У любой культуры выработана собственная “философия смерти”. Скажем, в японской культуре смерть является обычным элементом повседневности, в которой существует нечто еще более страшное, к примеру, стыд. У нас дело обстоит иначе — общество как бы старается “избавиться” от смерти, или, во всяком случае, игнорировать ее: о смерти стараются не говорить, а если приходится сказать что-либо, то добавляется ритуальная фраза “упаси Господи!”. Слово гроб заменяется эвфемизмом “чертог”, за покойного зачастую пьют как за живого, широко распространилось выражение “Небесная Грузия”, или же место, где, наверное, жизнь продолжается так же, как на этой земле, и т.д. Это очень интересная тема, которая требует отдельного изучения.
Для родственников усопшего траурные дни очень утомительны — приходят и уходят люди, всех необходимо встретить, хотя бы коротко пообщаться, решить множество проблем, касающихся в том числе кладбища, поминок и т.д. В итоге практически не остается времени остаться наедине со своим горем, подумать и осознать трагичность и неизбежность случившегося, боль от смерти близкого в такие дни приглушается, сама смерть как бы уходит в тень, “исчезает” в тщетности земной жизни. Это и есть коллективизм: группа защищает — порой даже излишне — своего члена в трудную для него минуту.
А теперь посмотрим, как изменился траурный ритуал в Грузии за последние двадцать лет.
В первую очередь, конечно, заметно возросла роль Церкви. Отпевание в храме и похороны по церковному обряду (что раньше было событием исключительным) стали обычным явлением; подсвечник со свечой и икона у изголовья покойного, так же как и крест на могиле, превратились в почти обязательные атрибуты; если поминки совпадают с периодом поста, то на стол подают только постные блюда (во время других застолий пост так строго не соблюдается).
Кроме того, Церковь объявила борьбу с языческими предрассудками. К примеру, еще несколько лет назад был широко распространен следующий ритуал: до выноса покойника из квартиры женщины выходили из комнаты, оставшиеся мужчины поднимали гроб, трижды по часовой стрелке вращали его вокруг своей оси и трижды стучали им в закрытую дверь. Мне не ведомы происхождение и символика этого ритуала, но совершенно очевидно, что это действо язычески-магическое, оно не прошло мимо внимания Церкви, и теперь к этому обряду обращаются все реже.
Под влиянием Церкви изменилось и музыкальное сопровождение панихид. В советский период из соответствующей службы в семью усопшего приходил пожилой мужчина с магнитофоном “Днепр”, в зависимости от желания родственников, он включал или классическую программу (Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен) или же грузинскую (Палиашвили, традиционные песнопения)1. Когда в грузинском обществе рекомендации церковнослужителей обрели определенный вес, из репертуара постепенно исчезла классическая музыка католико-протестантского происхождения, за ней последовала грузинская музыка общего характера, и сегодня в большинстве случаев на панихидах либо вообще не бывает музыки, либо звучат только церковные песнопения.
Это что касается изменений, происшедших под влиянием Церкви; но есть изменения и другого порядка, казалось бы, не столь уж существенные, однако тоже достойные внимания. Одно мы уже отметили — время панихиды перенесено на более раннее. Это произошло не сразу. В начале 90-х годов, когда разрушилась практически вся инфраструктура (энергетика, коммуникации, транспорт), довольно трудно стало исполнять обязанности перед нострией, но об упразднении этих обязанностей не могло быть и речи (добавлю, что, по моему предположению, именно нормы и обязанности, непреложные для нострии, остановили наше общество на краю полнейшего хаоса2). Но в соответствии с существующими реалиями разрушался и привычный порядок прихода на панихиду — люди стали приходить тогда, когда им удобно, в основном в дневные часы, ибо вечером, когда темнело, ходить по улицам было небезопасно.
1 Любопытно, что в 80-х годах в Гурии (Западная Грузия) в репертуаре панихидной музыки неожиданно появились композиции группы Pink Floyd.
2 Для иллюстрации приоритета нострических норм в грузинском обществе приведу анекдотичный пример. Рассказывают, что в условиях жесточайшего энергетического кризиса по распоряжению Кутаисской мэрии в корпус дома, где был покойник, в дни траура электричество подавалось бесперебойно, но этим проявлением чисто грузинского гуманизма население воспользовалось весьма своеобразно: жильцы корпуса вскладчину покупали крышку от гроба, выставляли его перед дверью то одной квартиры, то другой, и в результате электричество подавалось в дом бесперебойно.
С восстановлением транспортного движения и вообще с относительной стабилизацией в стране, когда тесные улицы стали представлять меньшую опасность, время, отведенное для панихид, снова стало фиксированным, оно совпадало с окончанием рабочего дня. На мой взгляд, это объясняется существенным ростом серьезного отношения к деловым ценностям в грузинском обществе, в результате чего рекреациям и семейным взаимоотношениям все больше отводятся вечерние часы. В нашем случае это выражается в том, что исполнение нострической обязанности в “облегченной” форме превращается в привычную процедуру. Последнее, с моей точки зрения, характеризует весьма примечательную тенденцию в современном грузинском обществе: больший вес, который приобретают принципы индивидуализма, и соответственно постепенное ослабление примата нострии.
В советский период посещение панихид было более “нагруженным”: к ним специально готовились, часто шли всей семьей или группами. Сегодня подобное встречается значительно реже. Также уменьшилось количество “корпоративных” венков и букетов с надписями “От соседей”, “От сослуживцев” и т.д. — цветы приносят в основном индивидуально. На определенное ослабление социальной функции панихид указывает и то, что с началом 90-х годов исчезла традиция публикации в прессе траурных объявлений (хотя это касается только крупных городов, бегущая строка с траурными объявлениями сегодня все еще является значительным источником дохода для регионального телевидения).
Претерпели изменения и поминки. Прежде их справляли в семье усопшего. Брались напрокат складные столы и лавки, а также посуда, еду готовили родственники. В 80-х годах появились специальные, спартански оборудованные помещения и обеспечивающие поминальное меню кооперативы, в том числе и семейные.
Сегодня в крупных городах поминки справляют в основном в ресторанах, хотя это обходится недешево. Это весьма любопытный факт — ритуальные поминки перешли в публичное пространство. Нострия становится более открытой.
Подведем итог вышесказанному. В сегодняшней грузинской бытовой культуре траурный ритуал сохраняет функцию объединения нострии, солидаризации ее членов. Вместе с тем происходящие в ней изменения отображают две весьма значимые тенденции, предвещающие нашему обществу серьезную трансформацию. Первая тенденция — исходящий от Церкви “коллективизм прихожан”, который в корне отличается от “коллективизма нострального” в первую очередь тем, что прихожане менее дифференцированы, нежели нострия — есть только обладающий незыблемым авторитетом священник и рядовые, но равноправные прихожане. Вторая, противоположная тенденция — рост степени индивидуализма, объясняемый приходом западных ценностей и институтов: рыночной экономики, элементов демократии и др. Позволю себе предположить, что, если исключить форс-мажор, общественный профиль Грузии в ближайшие десятилетия определится борьбой двух упомянутых тенденций. А теперь посмотрим, как проявляются эти тенденции в других сферах жизни.
* * *
И упомянутый нами индивидуализм, и “коллективизм прихожан” можно рассматривать в разрезе, с одной стороны, демократически-либеральных, с другой — фундаментально-националистических парадигм, которые рождаются практически во всех посттоталитарных обществах, и не только в них. Более того, и в советский период претензии к режиму определялись этими парадигмами: с одной стороны, русификация в противовес национальным интересам, с другой — права человека. Так было и в Грузии. К тому же следует отметить, что при критике советской власти здесь преобладала националистическая риторика. После распада Советского Союза произошла институционализация этих двух парадигм, хотя и не сразу; националистический режим первого президента Грузии Звиада Гамсахурдиа в какой-то степени противостоял Церкви, но позже, во времена Эдуарда Шеварднадзе, национализм и православие сблизились настолько, что сегодня для значительной части общества слова “грузин” и “православный” стали синонимами. Что касается демократической парадигмы, ее институциональную обеспеченность проводили, с одной стороны, государство, которое, начиная с правления Шеварднадзе, объявило строительство демократии официальной доктриной и даже сделало определенный шаг в этом направлении, несмотря на многочисленные реверансы в сторону Церкви (я намеренно избегаю называть конкретные политические акции и ограничиваюсь описанием общих тенденций), а с другой — неправительственный сектор.
С началом 90-х годов в Грузии под влиянием постсоветских перемен и демократических изменений начинает развиваться гражданское общество. Вместе с тем демократические перемены в Грузии протекали в условиях дефицита демократических традиций. Фактически гражданское общество в современной трактовке этого понятия начинало свое существование с нуля. Строительство гражданских институтов происходило как “снизу вверх”, так и “сверху вниз”, и процесс этот параллельно протекал как в правительственно-вертикальной, так и в общественно-горизонтальных плоскостях. Упомянутый процесс имел отличительную черту — сильное влияние извне. Запад финансово и организационно активно поддерживал утверждение демократических принципов, среди которых одним из главных было создание гражданского общества. В этих условиях различные социальные группы начали осваивать новые ресурсы, что вылилось в основном в учреждение неправительственных организаций, манифестная функция которых заключалась в поддержке и распространении либеральных и демократических ценностей, подразумевающих защиту прав человека, мирное разрешение конфликтов, распространение гражданского образования и т.д.
Первые неправительственные организации появились в Грузии в 1992–93 годах. Естественно, этот процесс протекал иначе, нежели в свое время в Западной Европе и Северной Америке, то есть в основном не “снизу”, а “сверху”.
Факт, что после разрушения Берлинской стены интерес западных организаций-доноров к постсоветским странам чрезмерно возрос. Нам неизвестно, существовала ли какая-либо координация между государственными или неправительственными международными организациями в осуществлении стратегии активности на постсоветском пространстве, но надо сказать, что развитие неправительственного сектора в странах бывшего коммунистического блока, в том числе в Грузии, стало приоритетным для западных доноров. Начиная с 1993 года число неправительственных организаций возросло до нескольких тысяч, хотя большинство их ограничилось лишь регистрацией, так и не проявив никакой активности. Причины тому были разные: некоторые организации не отвечали требованиям доноров, другие не имели опыта создания и развития фондов, были и такие, которые создавались “на всякий случай”, следуя примеру других.
Рядом с ними появились довольно многочисленные организации различных профилей с квалифицированным контингентом, в основном это были ученые, технари и люди творческих профессий. Для таких организаций выделенные им гранты служили источником существования; они более или менее регулярно выигрывали гранты, в меру своих возможностей добросовестно исполняли взятые обязательства, чем и обеспечивали себе относительную экономическую стабильность. Вместе с тем неправительственные организации все-таки оказывали и оказывают определенное влияние на грузинское общество с помощью тренингов, публикаций, внедрения нового языка. Именно такие организации стали называться “грантоедами”, или “грантофагами” (термин З.Карумидзе); любопытно, что это слово родилось в среде тех работников Академии наук и университетов, которые были вынуждены довольствоваться скромным государственным финансированием.
В Грузии ядро гражданского общества составляли и составляют не многочисленные, но энергичные неправительственные организации, которые исповедуют демократические принципы, хорошо осознают главную социальную функцию неправительственного сектора — роль медиатора между обществом и властью, контроль власти — и по мере возможности выполняют эту функцию. Именно члены этих организаций представляют чаще всего неправительственный сектор в медиасообществе в качестве независимых экспертов, и именно эти организации чаще всего упоминаются в социологических исследованиях.
Но было бы ошибочным считать, что неправительственный сектор в Грузии отличается исключительно демократической ориентацией. В стране действует целый ряд организаций, которые под флагом православия активно выступают против сексуального образования молодежи, теории эволюции, гендерного равноправия, против западного влияния вообще. И все-таки неправительственный сектор вместе с соответствующими медийными структурами сегодня можно считать основными “провайдерами” западных, в том числе индивидуалистических ценностей (медиа в
Грузии — отдельная тема, которой я не буду здесь касаться, отмечу только, что в стране множество как демократических, так и фундаменталистских изданий и каналов, в то же время значительная часть медиасообщества пытается соблюдать баланс и “не обижать” ни одну из сторон, хотя это чаще всего касается Церкви).
* * *
Неправительственный сектор и Церковь, индивидуализм и “приходской коллективизм” — какая тенденция превалирует? На общественном уровне, несомненно, вторая. Судя по социологическим исследованиям, Церковь пользуется значительно большим доверием, нежели другие общественные институты1, до 90% населения считает себя верующими2 , иконы и кресты всех размеров стали привычными деталями современных интерьеров и ландшафтов, демонстрация религиозности в общественном пространстве стала “хорошим тоном”. Вместе с тем, судя по тем же социологическим исследованиям, число людей, регулярно исполняющих церковные ритуалы, не превысило 15–18% населения3.
1 См. напр.: Ценности грузинского общества. Тбилиси. Фонд “Открытое общество — Грузия”, 2006, график 2.
2 Там же, график 7–8.
3 Там же, график 11.
Другая тенденция — условно говоря, индивидуализация — заметна сравнительно меньше, но это вовсе не означает вовсе, что она не оказывает влияния на современное грузинское общество. Передо мной результаты1 опроса населения, сделанные с интервалом в четыре года, в марте 2004-го и в мае 2008-го (число респондентов 1000—1000, города, в которых проводился опрос, — Тбилиси, Кутаиси, Гори).
1 Городское население Грузии — о религиозных и политических вопросах. Результаты социологического опроса. Тбилиси. Фонд Конрада Аденауэра. 2008. С.17.
Один из вопросов был сформулирован так: определите, что означает лично для вас быть грузином? (Перечисленные определения оцените в очках от 0 до 9 в зависимости от того, насколько каждое из них связано с вашим ощущением того, что вы грузин). Результаты таковы:
2004 2008 изменение рейтинг
2004 2008
1. Грузинский язык 8,81 8,88 +0,07 1
2. Традиционная еда и напитки 7,70 7,98 +0,28 5–6 6
3. Свобода и права человека 6,88 7,88 +1,0 8 7
4. Религия 8,37 8,80 +0,43 4 2
5. История 8,65 8,69 +0,04 2–3 3
6. Миролюбие 7,70 8,42 +0,72 5–6 4
7. Наука и техника 5,87 6,28 +0,51 12 12
8. Конституция Грузии 6,35 6,49 +0,14 9 10
9. Демократия 6,09 8,39 +2,3 10 5
10. Свободное предпринимательство 5,96 7,83 +1,87 11 8
11. Гуманизм 7,50 6,48 -1,02 7 11
12. Культура, литература, искусство 8,65 7,06 -1,59 2–3 19
В графе “изменение” черным выделены статистически значимые изменения.
Динамика ответов весьма любопытна. Как явствует из таблицы, три основных компонента грузинской идентичности — это язык, религия и история (в сравнении с опросом 2004 года религия опередила историю). Четвертый компонент, а именно “культура, литература и искусство”, который по результатам 2004 года опережал религию и приближался к показателям по истории, сдал свои позиции (на 1,6 пункта).
Вызывает удивление резкий рост компонента “демократия”, а также компонентов “свободное предпринимательство” и “свобода и права человека”, особенно первого. Разумеется, опираясь только на приведенные выше результаты, нельзя утверждать, что грузинское общество реально освоило ценности развитых стран, однако столь внушительный рост рейтинга ценностей, ассоциированных с “осью индивидуализма”, указывает на то, что общественное настроение меняется в этом направлении, причем довольно заметно.
Интересен также статистически значимый рост компонента “наука и техника”, тем более на фоне резкого падения показателей компонента “культура, литература и искусство” (я подчеркиваю это, поскольку наука и культура нередко мыслятся в одной категории). Возможно, рост этого показателя обусловлен ростом ценности реальных (а не формальных) образования и квалификации. С этим, видимо, связан наглядный спад компонента “гуманизм”. Следует предположить, что в нашем обществе, где превалировали нормы “нострических” межличностных взаимоотношений, во главу угла все больше ставятся уже деловые нормы и неквалифицированного человека не возьмут на работу или уволят в первую очередь, несмотря на то, что этот человек может нуждаться (стало быть, гуманизм, как это ни печально, приносится в жертву деловым интересам). Понятно, что и эта тенденция связывается с “осью индивидуализма”.
На рост весомости качества “индивидуализм” указывают и другие признаки. Обратим внимание на то обстоятельство, что индивидуализация приняла глобальный характер, чему значительно способствовало широкое распространение таких “индивидуалистических” реалий, как мобильные телефоны, персональные компьютеры и Интернет; разумеется, и грузинское общество вовлечено в этот процесс. Хотя упомянутые реалии — это фактор, но не знак. А знаки таковы.
* * *
Традиционно уровень миграции в Грузии был низким, если не считать вынужденное переселение (ферейданские грузины1, продажа пленников и слуг). До самого ХХ столетия в истории Грузии было всего две не очень масштабные волны миграции, но они были для страны весьма ощутимы. Первая — это свита царя Вахтанга VI (состоявшая из более чем тысячи знатнейших фамилий), последовавшая за ним в Россию. Известно, что большая часть ее осталась в России и претерпела полную ассимиляцию. Вторая волна связана с советизацией Грузии и была гораздо больше, но следует отметить, что значительная часть представителей социальных групп, не примирившихся с Cоветской властью, все же осталась в стране, и большинство оставшихся поплатились жизнью за это свое решение.
Можно предположить, что основной причиной такого развития событий мог быть высокий уровень коллективизма, а именно сильная привязанность к нострии, эта привязанность и определяет страх перед чужой средой, ее неприятие. Возможно, здесь смешаны причина и следствие, и, напротив, страх перед чужой средой обусловливает привязанность к нострии, но в данном случае это не столь важно, нас интересует результат — традиционно низкий уровень миграции.
Положение определенно изменилось в советский период, особенно с 60-х годов, когда режим претерпел некоторую либерализацию и стала возможна разносторонняя, хотя и незаконная коммерческая деятельность (об этом процессе речь шла в начале статьи). Помимо других явных результатов, за этим процессом последовал рост благополучия, что само собой способствует индивидуализации. С другой стороны, к этому времени в Грузии уже сформировалась культурная модель адаптации к режиму. Психологически это означало, что советское пространство, несмотря на этнокультурное многоцветие, для большей части грузин уже не было чужим и пугающим, это и обусловило довольно активную миграцию из Грузии в Москву и другие крупные города. Но не только. Наших соотечественников можно было встретить в совершенно неожиданных краях — от льдов Арктики до пустыни Каракум — и обычно самое меньшее на посту руководителя среднего звена. Часть мигрантов претерпела натурализацию, и сегодня грузинская диаспора самая многочисленная в России и на Украине.
За развалом Советского Союза последовали мощные потоки миграции из всех постсоветских государств, в том числе из Грузии (как и в советский период). По разным оценкам, количество мигрантов из Грузии увеличилось с 300 тысяч до 1,5 миллиона2. Новая волна миграции отличается от предшествующей двумя аспектами: социальным — большую часть мигрирующих составляют низкоквалифицированные работники и гендерным — больше половины мигрирующих составляют женщины. Гендерный аспект чрезмерно важен для нашей проблематики, и к этому вопросу мы скоро вернемся. Что касается темы миграции в целом, я не стану разбирать экономические, политические и другие факторы, а также позитивные и негативные стороны этого процесса. Только отмечу, что миграция такого масштаба в грузинском обществе — наглядный индикатор ослабления “нострических” связей и преодоления страха чуждой культуры, другими словами — роста качества индивидуализации.
1 Грузины, переселенные шахом Аббасом в 1616 году в Ферейданскую долину в Турции (прим. перев.)
2 J. van Selm. Georgia looks west, but faces migration challenges at home. Migration Policy Institute. 2005. http://www.migrationinformation.org/Profiles/display.cfm?id=314
* * *
До 90-х годов миграция из Грузии была привилегией мужчин. Домочадцы обычно присоединялись к главе семьи позже, когда он приживался в новой среде. Но нередко эмигрант создавал новую семью на новом месте. Одним словом, женщина в лучшем случае представала в роли “пассивной” эмигрантки.
Эта деталь выражает довольно существенный аспект выработанной в Грузии адаптационной модели к позднему советскому режиму: на всех уровнях общественной жизни — семейном, “ностральном”, публичном, правительственном, общенациональном — “представительская” функция составляла монополию мужчин. В соответствии с гендерными стереотипами мужчина, с точки зрения интеллекта и дееспособности, “полноценнее” женщин, что и определяет его доминантную социальную позицию. Не буду углубляться в корни этих традиций или стереотипов, замечу только, что у них многовековая история и они воспринимаются как нечто “само собой разумеющееся”.
В условиях всеобщего кризиса и потери обычных жизненных ориентиров первые признаки адаптационного поведения проявились в развитии чартерного бизнеса и мелкой торговли. Примечательно, что в этих сферах больше проявили себя женщины, и это не случайно. В Грузии торговля традиционно считалась делом не престижным и даже недостойным (наверное, не ошибемся, если рассмотрим это как элемент традиционной “православно-феодальной” этики). Поэтому, когда торговля стала удобным средством приспособления к создавшимся условиям, за нее взялась в первую очередь подчиненная гендерная категория, у которой не было “представительских” функций, то есть женщины (эта тенденция проявилась особенно среди беженок из Абхазии). Надо отметить, что подобная тенденция широко распространена — торговая деятельность, которой пренебрегают представители доминантных социальных групп, часто концентрируется в социально подчиненных этнических, религиозных и других группах.
Так или иначе, массовое включение женщин в торговую деятельность повысило уровень их материальной независимости, женщина превратилась в главного кормильца семьи, вследствие чего незаметно повысился и ее социальный статус (надо заметить, что в этом процессе определенную роль сыграли и неправительственные организации по защите прав женщин). Резко увеличилось количество женщин за рулем, они все чаще стали появляться в барах и ресторанах без сопровождения мужчин (в советское время неписаные социальные нормы запрещали подобное, и если женщина все же заходила в ресторан, она становилась объектом недвусмысленного внимания мужчин).
Вместе с тем распространенные в грузинском обществе гендерные стереотипы (которые, как и любые стереотипы, характеризуются присущей им инерцией) все еще априори рассматривают мужчин как доминантную категорию. Хотя и здесь налицо определенные изменения — женщина уже не воспринимается однозначно как декорация в такой области деятельности, как политика или бизнес, а все чаще ценится в соответствии с “негендерными” критериями.
Таким образом, тенденция сокращения дистанции между значимостью полов в современной Грузии прослеживается довольно четко, хотя, разумеется, до гендерного равноправия предстоит пройти еще немалый путь. Но очевидно, что и эта тенденция относится к “индивидуалистическому измерению” — эмансипация любой социальной группы указывает на рост ценностей индивидуализма.
* * *
Коротко суммируем вышесказанное. Единицу основной социальной группы современного грузинского общества все еще составляет нострия — группа, включающая родственников, друзей, близких знакомых, соседей и сослуживцев. Характерные для нострии нормы и традиции проявляют себя практически во всех сферах общественной жизни, включая политику и бизнес. В своем завершенном виде нострия как адаптационная система сложилась в 60—80 годах прошлого столетия, во время пребывания Грузии в статусе зависимой страны. В условиях же независимости образ жизни, продиктованный нострическими нормами, уже не может противостоять глобальным или локальным политическим, экономическим и социальным вызовам. Соответственно проявились признаки трансформации нострии: с одной стороны, распространяются и укрепляются присущие “коллективизму прихожан” стереотипы, а с другой — набирает силу индивидуалистическая тенденция. Сегодня эти противоположно направленные векторы в той или иной мере сосуществуют и не вступают в открытый конфликт друг с другом, но в будущем можно ожидать их более острого противостояния, которое может длиться долго, хотя не исключено и то, что один из векторов может одержать верх над другим. Будущее принципиально непредсказуемо, поэтому я воздержусь от конкретного прогнозирования, впрочем, полагаю, из текста ясно, за какую тенденцию я ратую.