Путевые заметки
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2010
Мария Ряховская
— прозаик, очеркист. Публикации в “Дружбе народов”: рассказы “На Щучьем озере”, “Дура фартовая” (№ 4, 2010).Спряталась за палатку, чтобы покурить. Здесь, на православном молодежном фестивале “Братья”, алкоголь и курение запрещены. Однако сейчас я бы не отказалась и от пятидесяти граммов: лагерь расположился на Бородинском поле, вблизи села Шевардина, в заболоченной пойме реки Колочи. Дожди льют всю неделю, под ногами хлюпает. Ночами не удается уснуть от холода, палатка отсырела.
Какой-то парень подходит ко мне стрельнуть сигарету. Ему-то, в отличие от меня, за палаткой не спрятаться: выше меня на голову. Его волонтеры засекут, приметный очень — высоченный и лохматый, длинные курчавые волосы закрывают лицо, наружу торчит только огромный нос.
Я скачу на месте, чтобы согреться, и на каждый мой прыжок Бородинское поле отвечает мне сочным “чавк-чавк”.
Разглядываю горбоносый профиль незнакомца и пытаюсь понять, откуда он. Фестиваль-то международный. Может, из Грузии?
— Слушайте, а вы откуда, а?
— Отгадайте, — отвечает он с сильным акцентом. — У нас говорят: мы — это вы. Только нас намного меньше. Если быть точным, в 20 раз.
“Не грузин, — думаю я, — грузин так бы никогда не ответил. К тому же сейчас здесь грузин нет, к сожалению. Заявление, однако!..”
Молчу.
— Мы вас очень любим.
— По недавнему соцопросу, нас любит одна только Греция. Вы грек?
Незнакомец пропускает мимо ушей мои слова и продолжает:
— У одного нашего современного поэта есть стихотворение, называется “Россия”.
Затягивается, припоминает, глядя на закатную Колочь.
Потом сбивчиво читает:
У Бога нет уютней уголка,
чем рубленые избы в клубах пара —
дымящее пятно среди снежка —
и никого нет преданней, чем те,
что возле рас… писного самовара
молчат у печки на глухой версте…
“Стихотворение современного поэта?.. Боже, у какого народа сохранилось еще такое сусальное представление о нас? Это, должно быть, крестьянский медвежий угол Европы…”
Стихотворение закончилось хлестким утверждением:
— У Бога нету ближе, чем Россия,
А у России только Бог и есть.
— Вы из Болгарии, — догадываюсь я.
Опять, будто не замечая моей реплики, иностранец произносит:
— У нас в стране говорят: нас и руса — 150 миллионов.
— Какая-то из стран бывшей Югославии, — говорю я. — Позвольте я, вслед за Кустурицей, назову вас “югославом”? Он ведь до сих пор себя так величает, не признал распада державы.
— Я не согласен с Кустурицей.
Как отрезал! Молчим.
Над Колочью видна тонкая, как лезвие, зеленая полоска. Опускается ночь.
— Какой у вас замечательный нос! — произношу я, не зная, что сказать.
Лицо славянина светлеет, он улыбается, хмыкает — и, наконец, заливается счастливым смехом.
— Да, один наш поэт написал даже стихи, — произносит он, успокоившись. — Называется “Ми смо народ носат”.
И читает стихотворение на своем языке:
Некад су негдье, тамо они, у Гогольево вриеме
Живели и лудели и умирали льуди без носа…
Чешче, нос се губио у неком неравноправном дуелу
Од особе явно носатийе…
— Попробую прочесть по-русски, — говорит он после некоторой паузы. — Я вообще-то переводчик с русского, а не на русский, так что не суди строго.
Я своим носом горжусь,
Как и любой наш человек,
И если пристальней посмотреть,
Мы — народ носатый,
Мы — носачи.
Резюмирует:
— Наши князья, короли, цари — главным образом были высокие и носатые люди. Все еще не догадалась? Наш классик, вроде вашего Пушкина, был на приеме у Николая Первого. Царь, как известно, был богатырем, но и он удивился, когда увидел нашего поэта: Бог мой, да Вы выше меня! Поэт с поклоном ответил: Никто не может быть выше русского царя.
— Черногорцы — самые высокие в Европе люди и…
— Да, действительно, тот поэт жил в Черногории и даже был ее правителем. Но мы больше не один народ, нас разделили. Даю последнюю подсказку, — строго объявил славянский носач. — На вас во Вторую мировую пошла вся Европа — немцы, итальянцы, венгры, испанцы, румыны… И в Великую Отечественную 1812 года, вот на этом поле, где мы сейчас стоим, вас лупили немцы, французы, итальянцы. Против нас тоже ополчилась вся Европа — только это было совсем недавно. В войне против Наполеона участвовал один генерал, мой соплеменник…
— …генерал Милорадович! — восклицаю я радостно.
И добавляю, уже в полном восторге:
— Был убит декабристами!
Серб Драган Бунарджич оказался поэтом и художественным переводчиком, сюда он приехал снимать фильм о фестивале для местного телевидения.
Через шесть часов у Бунарджича самолет на Белград, и мы обмениваемся электронными адресами: кто знает, вдруг мы сможем чем-то друг другу помочь, — два нелепых литератора.
Садясь в машину вместе с двумя здоровенными сербами-операторами, — само собой, носачами, — Драган печально говорит мне на прощание:
— В мире нет двух народов, судьбы которых были бы так трагически похожи друг на друга. На Западе нас называют “балканскими русскими”. Пожалуй, с этой подробности я и начну свой фильм.
Курица на заборе
Написал Драган очень скоро — предложил вместе переводить книгу одного швейцарского политика, которого черт дернул написать роман, — да еще о России. Идиотизм заключался и в том, что переводить надо было не с подлинника, а с сербского перевода. Бунарджич переводил наших классиков, но делать переводы на русский в одиночку пока не решался. Я была готова помочь ему, а главное — осуществить свою тайную сверхзадачу: рассмотреть Сербию изнутри.
Удивляться я начала сразу — в аэробусе, зафрахтованном национальной компанией “Jet airlines”. Нам подали обед, состоящий из минералки и огромного многоярусного бутерброда: шесть толстенных кусков белого хлеба с тонкими прослойками маргарина. Как впоследствии выяснилось, это было не только признаком кризиса, но и национальной особенностью сербов: каждый житель этой страны за обедом уминает целый батон, как это было некогда и в России, и запечатлено в пословице: без хлеба и соли никто не обедает.
Однако, как только мы приехали к Драгану, на открытой веранде перед домом нас ждал огромный противень с едой. На нем были бесчисленные банки с соленьями и национальной закуской — айваром — перетертым красным перцем. Между ними, как бальзаковская дама на пляже, раскинула свои золотистые лядвеи запеченная куриная туша.
— Уина принесла, — сказал Драган, — так у нас называется жена брата матери. Они с моим дядей по матери — уяком — живут в соседнем доме. Постеснялись беспокоить, — знают, что ты с дороги, усталая, вот и принесли, пока нас нет, чтоб нам было чем ужинать. Вон, видишь, это их куры ходят. Кстати. У вас тоже были эти
слова, — уяк, уина, — но вы их давно забыли.
Город Кралево, где некогда венчались сербские короли, выглядел обычным дачным поселком. Двухэтажные домики с красными черепичными крышами, поверх которых струился в вечернее небо печной дым. По бокам домов — поленницы, за домами — парники и куры. Из домов через окна и двери во дворы тек желтоватый
свет — входные двери в домах застеклены, как в Калифорнии. Тут хоть не Калифорния, а тоже не холодно: на исходе декабря плюс двадцать.
Черный кот грелся в последнем вечернем луче, устремляя сладострастные взоры на поднос с курицей.
— Пошел вон, коммунист!
— Почему это коммунист?
— Его зовут Мяо Цзедун. Это мой кот.
Мы входим в дом. В нем несравненно холодней, чем на улице.
— Заведу огнь, — говорит Драган. — Огнь — у нас слово устаревшее. Огнь — у нас “ватра”.
И затапливает печку. Ватра — имя древнеперсидского бога, хранителя очага…
Сербия отапливается дровами — электричество дорого, газа нет: “Южный поток” только строится.
— И все-таки эта курица до глубины души поразила меня, — признаюсь я.
Драган смотрит на меня удивленно:
— Тебя изумило то, что мои родственники принесли нам ужин? — он замолкает, удивленный моим удивлением. — Знаешь, в 90-х, когда мне буквально нечего было есть, — неизвестные вешали на мой забор кур, только не жареных, а сырых, — он смеется, — а я даже не знал, кто их принес. Но это были не уяк с уиной — они не стесняются занести мне угощение. Это были, может быть, соседи или друзья друзей… Годы тяжелые — а я, вместо того, чтобы пойти работать на бензозаправку, где было место, — вздумал учить русский язык. На меня смотрели как на идиота. У нас-то и в социалистические годы почти не знали русский. В начале 90-х русский ушел первым, за ним французский и немецкий. Остался только английский. Теперь вот единственная в округе школа, имеющая класс с русским языком, не может набрать учащихся. Зато в Приштинском государственном университете русский язык — самый востребованный. Надеюсь, и здесь ситуация скоро изменится: сейчас по телевизору только и говорят о “Южном потоке”…
Он скручивает в жгуты старую “Литературку” и запихивает ее в топку.
— У нас традиция такая — моба. Друг другу помогаем. Если человеку надо собрать урожай, сделать ремонт, что-то построить — приходят люди и делают. Мы — сербство. Такого понятия нет ни у одного из народов. Разве только у евреев — еврейство. Знаешь, после развода моя мать жила одна, мы с сестрой переехали к отцу. Сначала она снимала дом, потом накопила денег, купила материалы и построила вот этот дом, в котором я живу. Ей построили его бесплатно. Какие-то друзья, друзья друзей, родственники.
Курица поразила меня не только тем, что была приготовлена для меня людьми, которых я даже не знала. Она ошеломила меня вкусом, о котором я раньше могла читать только у Гоголя.
Вкус забытых человеческих отношений, вкус забытой еды…
Проделав впоследствии целый марафон по кралевским магазинам — в поисках единственного во всем городе электрочайника и единственного запыленного мешочка черного чая пополам с бечевками, — я узнала все о гастрономической жизни Сербии.
Я открыла, что весь город отоваривается на рынке, где лежат огромные, как солнце, тыквы, соленые огурцы плескаются в кадушках, как лягушата; связки глянцевых луковиц висят на продавщицах, как сиреневые бусы, модные в этом сезоне, и хурма озаряет все вокруг своим сиянием. А свинина? Свинину сербы едят каждый день, она дешевле рыбы и никогда не залеживается, — оттого мясо всегда румяное. Каймак из соседнего Чачка — знаменитый на всю Сербию — сахарно-белый, нежнее нежного и жирнее жирного. Сливки собирались хозяйкой неделю, слой за слоем, клались в деревянную кадушку и ставились в подпол. На рынке она режет каймак ножом и подает тебе бруском. Он твердый и сладкий. Съешь кусочек — и сыт.
В кафе готовят домашнюю еду, наливают самодельного самогона — шестидесятиградусную ракию из сливы или меда, айвы, винограда. Да-да, в ресторанах и кафанах чаще всего подают ракию, сваренную живущим за соседним забором хозяином, другом или родственником ресторатора, — и никаких лицензий. Это вполне законно.
— Прости, я много раз был в Москве, — еле выговаривает Драган с набитым ртом: он жует куриную ногу, помазанную айваром, и закусывает ее маринованным перцем, — но я так и не понял, как вы можете есть такое дерьмо. Какие-то коробочки с чем-то таким, похожим на мастику для окон. Знаешь, когда к нам приезжала Карла дель Понте, и в честь нее был устроен прием, она на нем буквально обожралась. Она как увидела это все: печенье, — печеньем у нас называют жаркое из поросенка, — вареная коленица с хреном, чевабы, ражничи, вешалица, пршута, плескавица!.. Эта баба Яга, наверно, никогда не видела столько мяса. Она не ела — она жрала!
В Сербии почти нет экспорта: за время блокады сербы окончательно перешли на свои продукты и, будучи и в прошлом крестьянским народом, теперь кормят и себя и других. Страны ЕС, Россию. В магазинах почти невозможно отыскать иностранные продукты.
И это — страна длиной в 600 километров.
Главный страх сербов — утратить эту самостоятельность и “быть, как Греция”, как здесь говорят. После входа в ЕС она была поймана в кредитную ловушку и теперь имеет уже 300 млрд долга.
Инат
Вышли покурить на открытую веранду перед домом. Соседка, женщина пятидесяти лет, который час колет дрова. Один из брусков со звоном отскочил в нашу сторону. Мяо Цзедун вскочил на ограду — на всякий случай.
— Это след войны? — спрашиваю я Драгана, показывая на круглую дырочку в оконном стекле с брызгами по краям.
— Да нет, это Снежа, сестра моя, Снежана, — выходила замуж. У нас на свадьбах палят из пистолетов. А вот это — действительно след войны, — показывает на окна летней кухни, — я налепил во время последнего пасхального бомбометания. Странно, нас и во Вторую мировую бомбили тоже на Пасху. Братья-христиане. На бомбах было написано “С Пасхой!”
Полосы клейкой ленты на кухонных окнах наклеены в форме икса и игрека. Игрек не спасет стекло, это уже игра.
— Дурачился, да? — спрашиваю я.
— Как? — не понимает он.
— Ну, икс — это правильно, так и в блокадном Ленинграде заклеивали окна. А игрек…
— Ну да, я так смеялся. Знаешь, люди в войну собирались в кафанах, ели, пили, песни пели. Весело было! А что нам оставалось? Мы воевали с 28 странами НАТО, и эти страны были в 228 раз больше Сербии, в 518 раз богаче нас. Люди забирались на крыши зданий, мосты и кричали американским пилотам: пали, пали в меня! Вот я! Эй, янки, убей меня!.. Рядом со мной, — видишь, вон там, — военная часть, склад боеприпасов, стратегический объект. Так что большинство людей все-таки потом уехало — к родственникам, в горы. У меня тоже есть родственники в горах, но я не поехал.
Помню, иду вечером по городу — темно, ни одного огня. Шел на ощупь. Пешком, до Рибницы, — там был Культурный центр, где я тогда работал. Он был закрыт, но я зачем-то все равно ходил туда. Поговорить с беженцами, их там разместили. Улицы были пустые — мне встретилась только одна парочка, они целовались. Им, видно, было все равно. У них была своя страсть и ужас… — Драган щеголяет русской игрой слов. — И еще попалась какая-то сумасшедшая, она говорила сама с собой, по-моему, что-то о Тито. За час, что я шел от дома до Рибницы, мне не встретилось больше ни единого человека.
По дороге зашел в кафану. Там сидела пьяная актриса и жаловалась на своего режиссера, обращалась неизвестно к кому. Вот, ей уже за сорок и он не дает ей ролей. Кроме нее был только хозяин. Он налил мне ракии, выпил со мной и сказал: не надо платить. Зачем? Завтра нас уже не будет.
Потом я дошел до Культурного центра, сидел с беженцами, они были из Сербской Краины, что в Хорватии, — хорваты с натовцами выгнали их оттуда. Говорил с одной женщиной, она потом утопилась в Рибнице. До сих пор не понимаю, как ей это удалось. Там воды по колено. Она села на корточки, опустила лицо в воду и перестала дышать. Надо очень стараться, чтоб таким образом убить себя.
Потом я вернулся домой и увидел своего соседа. Они с женой стояли во дворе и смотрели в небо. Я не здоровался с соседом много лет — он дал пощечину моему отцу. Он вышел ко мне и попросил прощения, я подал ему руку.
Когда горели военные склады — это в километре от меня, — я выбежал на улицу. Тогда впервые перекрестился.
— Зачем ты вышел на улицу? Почему не уехал со всеми? — спросила я.
— Потому же, почему другие сербы залезали на крыши и кричали натовцам: убей меня! Из ината.
— Ината?
— Наша национальная черта. Упрямство, дух противоречия, то, что выработалось в нас за 500 лет турецкого ига. Знаешь, есть анекдот: поймал серб золотую рыбку. Она ему говорит: три желания выполнить не могу, могу выполнить только
одно. — Как одно? Что это еще такое! — возмущается серб. — Да пошла ты! Тогда мне и одного не надо! И швырнул ее обратно в море. Или вот еще: летят на самолете три генерала — сербский, немецкий и английский — со своими солдатами. Немец хвалится: сейчас мой солдат прыгнет без парашюта во славу рейха! Солдат мнется-мнется, потом все-таки прыгает. Англичанин говорит: подумаешь, мой сейчас тоже прыгнет во славу королевы! Англичанин не хотел, но генерал дал ему пинка. Он уже в полете. А сербский генерал говорит своим солдатам: не прыгайте, за каким чертом вам прыгать? — Ах, так, — отвечают ему сербы, — приказываешь не прыгать? Да пошел ты на фиг, мать твою! Хотим — и прыгнем!
На открытой веранде на столике стоит старый раздолбанный двухкассетник, включено радио. Драган прибавляет звук.
— Вот как раз песня группы “Ватрени полюбак” — “Огненный поцелуй”.
Гитарное соло. Дж-дж-дж! Лау-лау-лау…
— …И кагда су ме буду отворена вра-а-ата… и когда помочь нечу добыть ни от бра-а-ата… пева из ина-а-ата! — подпевает Драган рокерам. — Когда мне накинут петлю на шею — я буду петь из ината! Когда моя жизнь подойдет к судному часу — я слезу не пущу — наплевать! — буду петь из ината!.. Это песня 86-го года, тогда эти ребята хорошо прочувствовали то, что случится…
Дж… Дж…Дж… Жесткое гитарное соло — как сербский язык, почти без гласных, как сербский характер — в иные времена.
— Мадлен Олбрайт тогда сказала: Сербия сдастся, как хулиган в школьном дворе, после двух-трех пощечин. Еще бы — на операцию “Союзная сила” кинули 371 самолет, были и суперсовременные бомбардировщики-невидимки F-117. А у нас — только советские ракеты образца семидесятых — “Нева” и “Воин”, которыми управляли мальчишки или резервисты. Одну из невидимок мы сбили уже на третий день. Вся Сербия тогда гордилась этим фактом. На улицах вывешивали плакаты: “F-117 needs viagra”. Или такие: “Извините, мы не знали, что F-117 — невидимый”. Помню, была еще такая растяжка: “Как Билл играет на саксофоне? Плохо. А как руководит НАТО? Лучше играет”. Переделывали лозунги Второй мировой: “Смерть Клинтону — Моника народу”. Или: “Меняю F-117 на “Фичу” — это у нас такая машинка была, вроде вашего “Запорожца”. Был и такой слоган: “Эй, Билл, посмотри в американско-сербском словаре, что значит “инат”. На одном из крупнейших зданий Белграда висел огромный транспарант с матерным выражением. Мы позаботились, чтобы американцы могли его прочесть — выражение было на английском. Буквы были такими огромными, что их, говорят, можно было прочесть не только из кабины бомбардировщика, но даже из космоса. Кстати, того парня, который сбил F-117, отправили на пенсию. Это, я считаю, уже вредительство. НАТО не удалось уничтожить нашу армию — а Тадич смог.
Драган произносит замысловатое матерное выражение в адрес нынешнего президента, в течение которого я успеваю почесаться, затянуться и накинуть
куртку — все-таки на дворе декабрь. Да, сербы — отличные воины и преотличнейшие матерщинники. За годы пребывания в Османской империи они собрали целую коллекцию матерных выражений, заимствованных у народов, живших под турками. И, конечно, любя все русское до самозабвения, сербы отдают предпочтение русскому мату. Брань на протяжении долгого времени была их единственным оружием.
— Наши пэвэошники были молодцами! Они все время перемещали пусковые установки, включали радары лишь на пару секунд. Стреляли частой очередью из пушек малого калибра, запускали ракеты из наплечных установок, так что самолеты НАТО не опускались ниже четырех километров. За всю кампанию натовцы уничтожили не больше десятка наших танков. Они взрывали… как это называется… не настоящие танки, а… ну, как это называется в театре…
— Муляжи.
— …Муляжи. Бомбили ложные мосты, ложные танки. Летчик запускает снаряд в танк — а спустя несколько секунд видит, что танк — резиновый и сдулся, как баллон. Мы красили приманки камуфляжными красками, которые отдают тепло, и обманывали радары. Инат — родом из Османской империи, — объясняет Драган. — Турки называли это “райетинской особенностью”. “Райей” — турки звали своих подданных-христиан. Как говорили османы, райя — то же, что трава: чем больше ее косишь, тем больше растет.
Своим терпением и упрямством сербы часто побеждали своих угнетателей, и, как писал автор “Характерологии югославян” Дворникович, “в этом есть нечто от жизненной биологии слабейшего”. Не хочу спорить с признанным этнопсихологом — но как тогда назвать нас, русских? Ведь, в отличие от нас, сербы не знали крепостного права, а впоследствии, во времена тоталитаризма, Тито так и не смог толком внедрить колхозы. А если и получалось — это была все та же исконная “задруга”, вид родовой общины, когда несколько родственных, а впоследствии просто дружественных семей, — объединяли свои хозяйства. Югославские крестьяне имели многогектарные участки в те времена, когда у нас сажали за украденную с общего поля картофелину. Во времена Второй мировой на территории Сербии у нацистов были проблемы с организацией лагерей смерти — непокорные балканцы просто нападали и разрушали их. Даже сердобольных сербских старух трудно представить на месте наших бабок, — которые, едва потеряв на войне своих сыновей, — протягивали шедшим колонной пленным немцам последние куски хлеба. О нет, инат — совсем не “райетинская особенность” сербов, это не евангельская этика терпения, это бунт — исполненный исконной, языческой балканской витальности.
Слава
В декабре и январе у сербов — сезон слав. “Крстна слава” — обычай чисто сербский, это прославление домашнего святого, покровителя рода. Дни самых почитаемых сербами святых — Саввы, Стефана, Николая Мирликийского — приходятся на этот период. Так что в декабре-январе серб только и делает, что перемещается из одного дома в другой — со славы на славу. Не прийти в гости в этот день — смертная обида для хозяина. Это главный день в году, заменяющий собой дни рождения и именины, тем более что имена у сербов, по большей части, языческие, и именин у них быть не может.
Безрелигиозные публицисты или историки, каковых в Сербии осталось чрезвычайно мало, отваживаются писать, что и слава — языческий праздник во славу бога-покровителя рода, — впоследствии род лишь заменил бога на святого. Так и есть, — а люди, славящие одного святого, — дальние родственники.
Слава длится три дня, — и много-много веков, — отменить праздник не может даже смерть хозяина дома. Эстафету принимает старший сын, у которого собирается вся “породица”. Праздновать славу у себя дома могут только женатые члены семьи, — неженатые приходят к тем, у кого есть семьи. И, хотя неженатых мужчин в Сербии немало, — о причинах чего будет сказано ниже, — отсутствие семьи для серба — состояние тягостное. Выражение “угасиму се свеча”, т.е. потухла славская свеча, — самое горькое для него: у человека нет сыновей, которые бы могли продолжать славить родового “свети”.
Сегодня мы с Драганом идем на славу к его другу — Зорану Туцаковичу, правнику (юристу), работнику мэрии и автору книги афоризмов.
Хозяин поднял славу рано утром, в церкви. Отнес в храм свежеиспеченный славски колач, принес славску свечу. Затеплил ее перед образом святого со своими домочадцами — эта часть обряда остается интимной.
Запах ладана мешается с табачным дымом: к двум часам в доме полно гостей.
— Сречна слава! — поздравляем мы хозяина, вышедшего нам навстречу, что значит “счастливой вам славы!”
Высоченный, с мягким интеллигентным лицом, — что, кстати сказать, здесь редко встречается, — Зоран усаживает нас за огромный стол. Подает нам на подносе воду и варенье из айвы с грецкими орехами — сначала Драгану, — он чеовек, то есть мужчина, — потом мне. Это называется “послужить сладко” — знак гостеприимства. Мы пробуем варенье и делаем символический глоток из стакана. Затем он наливает нам ракию и вино, накладывает еду.
Перво-наперво кладет кусок славского колача, — символа славы, — или честницы, как его здесь еще называют, от слова честь — часть. В этом ритуале отражены славянские представления о хлебе, как об образе общей доли, счастья всего сербства, из которого тебе выделяется одна — твоя — часть. Плохая или хорошая — это уж зависит от Макоши, славянской Парки, прядущей нить судьбы, или — позже — от Бога-Христа, который вручает тебе твой личный крест — “Бог сречу дели”. На свою честь-часть не пеняют: это уж как с калачом: кому подгорелый кусок достался, кому мягкий.
Мы вкушаем доставшуюся нам часть калача, а хозяин славы тем временем стоит за нашими спинами. Сесть сегодня он права не имеет — должен служить. Все пять часов, что мы сидели у него, Зоран неустанно всматривался своими близорукими глазами — нет ли перед кем опустевшей тарелки или бокала. Курят в Сербии, наверно, еще больше, чем в Китае, так что через два часа за облаком синего дыма не разглядеть лица собеседника. Но едва ты затушил окурок — Зоран тут же испуганно хватает твою пепельницу и бежит с ней к печке — вытряхивать, после чего опять ставит ее перед тобой — изволите! — пожалуйста.
Одна я зову хозяина по имени: в Сербии в основном пользуются прозвищами, как в деревне. Прозвища образуются путем укорачивания фамилии или слияния имени и фамилии. Например, Зорана Туцаковича зовут Тузор. Бывает так, что человек даже не знает имени своего приятеля.
— Вот Будо, — Драган показывает на сидящего напротив парня с кудрявыми торчащими во все стороны волосами. — У него своя книжная лавка в Белграде, он продает мои книги.
— А зовут-то его как? — спрашиваю я шепотом.
— Милан, кажется. Или Милорад… Фамилия — Будован.
Имена с корнем “мило” в Сербии исчисляются десятками — Мила, Миланко, Милица, Миладин, Милко, Милан, Милена, Милован, Милодар, Милолюб, Милодраг, Миломир, Милослав, Милош… Кажется, тут все друг другу милы. Иностранных имен вообще нет, — изредка встречаются лишь греческие.
На самом деле Сербия — большая деревня, и соседи лишь окликают друг друга через забор. “Эй, Мило! — Что кажешь, Бунар?” Если поднатужиться всем вместе, клич долетит и до Гааги — “Эй, Слобо, како ты? Эй, Радо! Здраво, Воя!” И Слободан Милошевич, и Воислав Шешель, и Радован Караджич, где бы они ни были, — не дальше соседа, что чинит общий с тобой плетень, потому что они свои. В одном из интервью Кустурица вспоминал, что, когда его бабушка ходила на рынок за много верст, всякий встречающий окликал ее: здорово, соседка!.. А вот Тадича, нынешнего прозападного президента, зовут только по имени и фамилии, потому что он — чужой. Если серб называет кого-то по имени — варианта два: это выражение особенного пиитета, когда человек не позволяет себе нарушить дистанцию, — или крайнего презрения.
За славским столом сидят: бывший директор Культурного центра и автор двадцати книг Димитрий Йованович, — его называют по имени, и это первый вариант, — мой приятель Бунар — Бунарджич, беженец из Краины Боя — Петар Боянович, безработный прораб Кола — Душан Коланович и художник Миланко Каличанин.
Из всех перечисленных работу имеет только Каличанин, он известный на всю Сербию карикатурист, удостоенный разных премий. Но разговоров о работе нет даже и близко. Спор глубоко философский: кто лучше — Есенин или Маяковский? Есенин в Сербии — национальный поэт, его портреты есть в каждом доме, и некоторые простодушные люди уверены, что он сербского происхождения. Довод прост: по-сербски — осень — есень. Первым делом в доме Драгана я заметила какие-то выцветшие строки в рамке, рамка стояла в серванте рядом с семейными портретами и бокалами. “Цитата из Есенина, — ответил Драган, — мама, пока жива была, всегда читала его, — хотя не закончила даже восьмилетки и была простой уборщицей”. И вот при такой-то всенародной любви Димитрий возглашает:
— Нет, Есенин даже близко не стоял рядом с Маяковским!
Присутствующие не согласны, но не могут открыто негодовать в его присутствии, — Йованович — главная культурная фигура в городе, курнос, лыс, бородат, похож на Сократа и в прошлом был лучшим преподавателем марксизма. Когда он поднимает палец вверх, желая сказать что-то значительное, все замирают. Ему прощают все — даже и то, что он — настоящий еретик, потому что ставит Маяковского выше Есенина.
Дебаты по этому вопросу длятся уже полчаса, и лишь языковой барьер изредка вырывает меня из навязчивого дежавю: мне все время мнится, что мне десять лет, а за окном кухни — Москва и 85-й. Речи медлительны и затейливы, тарелки полны, а гости вальяжны и полны презрения к бытовой стороне жизни. Кто бы мог подумать, что у всех присутствующих, окромя карикатуриста, нет в кармане даже сотни динар, чтобы доехать обратно домой на автобусе? Ничего, друзья вызовут такси и заплатят.
Отсутствие работы!.. Разве такая мелочь может нарушить праздник и вообще помешать жить, рассуждать и есть с таким вкусом, с каким это умеют делать только на Балканах?! Никак не пойму — как это Караджич в свое время мог сморозить такое: “Сербы в состоянии вообще ничего не есть, но без своего государства обойтись не могут”! Скорее так — сербы не могут жить без своего государства так же, как они не могут обойтись без запеченного поросенка, айвара и ракии! А еще без предева — ассорти из копченостей и колбас, сармы и тушеной квашеной капусты с мясом!
Сливовица, дунья и лоза льются в рюмки, похожие на лабораторные колбы, а музыка, как две капли воды повторяющая турецкую, льется из динамиков. И даже если Америка сегодня опять станет бомбить Сербию — это не повод выходить из-за стола. В XX веке Сербия потеряла 60 процентов населения — оставшиеся сорок стараются пить, плясать и любить за них. Все это напомнило мне читанное некогда о взятии Константинополя: когда турки лезли на стены города, в императорском дворце шли неспешные беседы о том, имеют ли ангелы пол.
— Бизантинцы, — как будто подслушав мои мысли, говорит Драган, — хорваты обзывают нас “бизантинцами”. Это у них самое страшное ругательство. Значит варвары, азиаты. Там лучше три раза сказать “в п…у матерь”, чем обозвать бизантинцем. Нет, вру, там лучше сказать “трахну твоего отца” — а за “трахну твою мать” убьют. Культ Девы Марии…
Подобный статуе Боя при этих словах вздрагивает. Он — беженец из Сербской Краины, что в Хорватии.
Я попросила его снять серую вязаную шапку, чтобы сликать-сфотографировать, но он молча покачал головой. Боя дал обет не стричься, пока не будет восстановлена Сербская Краина, и он не переступит порог своего дома. Он не стрижется с 98-го года, и, судя по всему, ему придется умирать в своей шапке.
Драган рассказывает, как побывал в Санджаке — одном из анклавов Сербии, которому в скором времени, судя по всему, придется стать новым Косово.
— Спрашиваю у старухи, как пройти. А она мне: прямо и направо, сынок. Ну и как там у вас жизнь, в Сербии?
Драган делает паузу.
— Как вам такое??? Это у меня спрашивает жительница Сербии! Пусть и мусульманского вероисповедания! Как у вас там — в Сербии?!
— Она сербка? — переспрашиваю я.
— Нет, она не сербка. Она мусульманка.
— Албанка?
— Да какая албанка, в п…у матерь! — раздражается Драган. — Просто муслиманка. Да, этнически она сербка, но мы считаем сербами только православных. Для нас национальность — это религия. Боснийцы ведь тоже по крови сербы, но это наименование народа появилось недавно. До 95-го года, до Дейтонского соглашения, они назывались просто — муслимане. …Так вот, я удивился, — он продолжает свой рассказ про старую мусульманку. — Бабка эта смутилась и захотела сделать мне комплимент. Мой внук, говорит, играет в баскетбол. И он иногда даже болеет за Сербию — а не за Турцию! Представляете, не за Турцию!…Между прочим, Санджак — это Рашка, сердце сербского средневекового государства! Государства Неманичей, наших первых королей! Государство Стефана Первовенчаного и царя Душана, создавшего сербо-греческое царство!
Разговор неизбежно скатывается к Воеводине, другой проблемной области Сербии, которая уже приняла собственный Статут — Основной закон, что-то вроде Конституции. По этому закону Воеводина имеет право организовать собственные представительства в зарубежных странах и международных организациях, создать свою Академию наук и Центробанк. Это настоящая катастрофа для маленькой Сербии, тем более что именно там сосредоточена большая часть промышленности и плодородных земель. Остальная часть Сербии — по преимуществу горы.
— Документ передали в Скупщину, — взволнованно говорит Будо, владелец книжной лавки, — и из 155 поправок депутатами была принята лишь одна — так что отвал Воеводины — только вопрос времени. Парламентское большинство запустило машину голосования! А парламентское большинство — это Демократическая партия.
В синем от табачного дыма воздухе плавают длинные замысловатые матьки в адрес Тадича.
— Много псуете, — замечаю я, — мешая сербские слова с русскими. — Могли хоть бы употреблять эвфемизмы, господа литераторы.
Сократоподобный Димитрий многозначительно поднимает палец вверх — и все затихают.
— Добре, — произносит он, — давайте теперь так выражаться: а ну вас в Тадича! Или: иди на Тадича!
В дальнем углу комнаты кто-то шепчет молитву. Наверно, просит оберечь Сербию.
Здесь всегда так: то молятся, то псуют — матерятся. А чаще всего и то, и другое одновременно.
— Старец Паисий говорил, — произносит сидящий в углу комнаты беженец из Боснии Попович, — европейцы в пользу турок создали мусульманские независимые государства — Боснию, Герцеговину. Но в будущем они же разделят и саму Турцию: восстанут курды и армяне, и Европа потребует признания их независимости. Еще Паисий предрекал, что Константинополь снова станет центром христианской империи. И мы доживем до этого.
Интеллигентный Зоран, заметив мою усталость от чужой речи, десантирует ко мне свою мать, старушку с палочкой, проработавшую сорок лет учительницей русского в школе.
— Как тебя зовут? — спрашивает она, старательно выговаривая буквы.
— Маша.
— А как твоя фамилия?
— Ряховская.
Подавляю рефлекторное желание вскочить из-за стола, как из-за парты, и вытянуться по струнке.
— А как зовут твоего отца?
— Борис Петрович.
Учительница испуганно замирает. Больше ничего из русского языка она вспомнить не может. Русский в Сербии почти не знают. Учившие его сербы часто не помнят, как поздороваться.
Интернациональный язык — музыка — спасает меня.
— Та-амо дале-еко, дале-еко од мора-а… та-амо е село мойе… таа-амо е с-р-р-би-я… — старательно вывожу я. — Та-амо где тиха путу-уе Мора-ава, тамо ми икона о-оста, и мойа крстна сла-ава…
— Когда я пел эту песню в детстве, — перебивает меня Драган, — отец ругался. Нельзя петь: “тамо йе српский войсци йедини био пут” — братья-хорваты обидятся. Пой “тамо йе наше войсци йедини био пут”. Я удивлялся: но ведь хорваты не воевали с нами? Они воевали против нас! Отец сердился: пой так, как я сказал, и не рассуждай. Правда, дед очень переживал, что его дочь, моя тетка, вышла замуж за хорвата. Он ведь воевал с усташами…
— У меня в Сараево осталась сестра, — печально произносит Попович. — Она замужем за боснийцем. Говорит, на улицах женщинам обязательно носить фераджу. Очень много выходцев из Ирака и Ирана, саудитов. А ведь было время, когда я ходил ужинать к соседям — боснийцы лучше всех в Югославии готовили свинину…
Но и теперь Попович живет неплохо: устроился работать на почту. Это здесь считается завидной работой. Многие дерутся за нее. Рядом с ним сидит его сотрудница, бывшая певица местного театра по имени Майя, — она приложила немало усилий, чтобы получить место в отделе посылок.
Гости разошлись. Осталась только я, Драган, карикатурист Миланко и марксист— философ Димитрий. Это ближний круг — и хозяин, наконец, позволяет себе сесть и похлебать чорбы.
Зоран — единственный интеллигент в округе. Он не матерится, подает дамам пальто, разыскивает новые статьи Александра Гениса в Сети и интересно мыслит:
— В примере с Воеводиной, как в зеркале, отразилось нынешнее самоотрицание сербов. Там же 75 процентов сербов — а они хотят выйти из состава Сербии! Европа сказала: сербы — варвары, значит, мы — не сербы!
…Пророчества, сожаления о прошлом величии, обида на неблагодарные республики, разговоры об экспорте жесткого ислама на некогда спокойных территориях и о низкой самооценке народа… Все это так знакомо. Бизантинство.
По-моему, я дома, — чувствую я, выползая из гостей, нагруженная мешками с айваром, свиным печеньем и соленьями.
Божич
Рано утром является Коланович — Кола. Здесь не принято предупреждать о визитах и тем более говорить, что тебе сейчас некогда. Гости уходят тогда, когда сочтут нужным.
Кола неумолимым жестом ставит на стол две бутылки вина.
— Сречни бадни дан! — что значит “счастливого бадного дня”.
Бывший электрик Кола был уволен из-за болезни, — у него тяжелая форма панкреатита. От того же умерла его мать. Ему категорически нельзя пить — но он уже с утра раскачивается, как еврей на молитве. Его голубые глаза совсем розовые.
— Мне нельзя пить — но я пью из ината! — с гордостью произносит он, красуясь перед иностранкой.
Он может и пить, и есть, пока его поджелудочная терпит это, — а уж его родственник и подавно будет терпеть. Родственник живет в Бельгии и регулярно присылает Кола содержание. Это настолько далекий родственник, что Кола даже не может объяснить, кем он ему приходится. И это при том, что каждый здесь знает своих родных до двадцатого колена.
Но разве серб может оставить троюродного брата своей снохи в беде??? Разве можно позволить, чтоб ему нечего было есть — а главное — пить?
— … и когда помочь нечу добыть ни от бра-а-ата, — напевает Кола уже знакомую мне песню Алисы, раздирая душу совершенно невозможной для серба ситуацией, когда “нет помощи и от брата”, — я пева из ина-а-ата!
Одновременно он вынимает из-за пазухи пистолет.
— Идем за бадняком, — объясняет мне Драган, — ветками дуба. Сегодня Бадни дан, завтра — Божич. По-вашему — Рождество. И хотя наши слова обычно древнее ваших, — тут исключение. Рождество у нас слово устаревшее.
На улице плюс девятнадцать. Мы идем по залитой летним солнцем улице в январе, в одних рубашках, и вливаем в себя винтом красное вино из бутылки. На деревьях распустились почки. Трава зеленая, по дороге я срываю маленький цветочек с белыми лепестками. Хризантема? Ромашка? Январь. Рождество.
Мы идем в лес за дубовыми ветками, бадняком, которыми сербы украшают дом на Божич вместо елки. Идем на звук выстрелов. В лесу уже палят из пистолетов и пьют.
Драган размахивает огромным топором. Кола стреляет из пистолета.
Мне страшновато входить в лес, где под каждым кустом сидит мужик с пистолетом и бутылкой. Я прихлебываю вино, как неприличная женщина — в Сербии бабы не пьют, по крайней мере, в присутствии мужчин. Зато курят даже в роддомах.
— Не бойся, — успокаивает меня Драган, — у нас давно существует этот обычай, народ умеет обращаться с оружием, и люди гибнут редко. Хотя, конечно, правительство с этим борется. Развернуло целую кампанию против стрельбы. Но это бесполезно. Пару лет назад пьяные гости на свадьбе сбили самолет ВВС Сербии. Американцам не удалось — а сваты сбили! У нас даже есть пословица — напились, как сербские сваты. Као српски сватови. Самолет загорелся и врезался в ЛЭП. Пилоты остались живы — они же сербы, — смеется Драган, — самолет крошечный, Utva-75.
Успокоил так успокоил!.. Взбираемся на холм. Допиваем бутылку и любуемся на лежащий внизу пригород Кралево. Над красными черепичными крышами вьются дымки от печей, люди прогревают дома — в домах холоднее, чем на улице. Возле стоящих на окраине домов — стожки, кое-где белеют овцы. Пахнет навозом и костром. Я прячусь за дуб, — справа и слева слышатся выстрелы.
Вино допили, повернули домой, когда Кола и Драган вдруг вспоминают, что надо бы нарубить бадняка.
— Начнется Третья мировая, — радостно провозглашает Кола, — когда на Божич так тепло, это к войне! Нострадамус предсказывал Третью мировую.
Сербы так привыкли к войне — что жить без войны им странно. К тому же если война — можно ничего не делать, только страдать. Как в анекдоте: падает самолет. Японец: что делать? Серб: да ну вас, японцев, вечно вы хотите что-то делать.
Вечером мы идем на службу. Церкви в городе всего две. Вообще, церквей в Сербии очень мало. Большинство сожжено турками.
Вдоль улиц — пучки коричневого бадняка, — заработок для многочисленных безработных.
Выходим на звуки музыки. На церковной паперти — настоящий балканский оркестр — с трубами, скрипкой и гармошкой. За оградой храма — неистовая дискотека. Кто не пляшет — пьет и ест. Город приготовил для своих граждан бутерброды с тунцом и наварил шумадийского чая — горячей ракии, разбавленной водой. Чай здесь не пьют, а ракию пьют как чай. За длинными столами стоят люди. Фуршет.
Выпившие прыгают на земле, покрытой пластиковыми стаканчиками, — стаканчики с хрустом лопаются под ногами.
— Эта композиция Бреговича называется “Калашников”, — поясняет Драган.
Сербство гуляет. Здесь есть огромная потребность разделить праздник с соплеменниками, — а не жрать оливье у телевизора, сидя в своей квартире, как у нас.
В центре просторного церковного двора — костер. Из него торчат дубовые стволы. Старики, дети и молодежь вращают их и произносят пожелания счастья в будущем году. Главное — потрясти здоровенными поленьями так, чтобы в ночное небо поднялся целый вихрь оранжевых искр. Это — залог исполнения желаний.
За церковными дверями — надрываются певчие. Но что они могут сделать, если снаружи широко гуляет сербство? Если трубачи трубят так, что покрытая железом церковная крыша звенит? Если пиликанье — да, именно пиликанье гармошки, — тут инструменты звучат не так, как у нас, — если пиликанье гармошки заставляет тебя подпрыгивать на метр? Если ракия обожгла сосуды и дошла до сердца, которое сжимается в ритме музыки?
Кола танцует коло. Даже не знаю, как он справляется со своими конечностями. Я тоже становлюсь в круг и повторяю за ним простые танцевальные движения. Огромный хоровод змеится вокруг костра, ноги автоматически повторяют одни и те же ритмические движения, и скоро я чувствую, что начинаю впадать в транс, как дервиш.
— Майка Русья! — выкрикивают навстречу мне танцующие, что значит
“Россия — мать!”
Поняли, что я русская.
— Доста, — говорит Драган и выдергивает меня из круга, — хватит. Я однажды на свадьбе танцевал коло три часа, остановиться трудно. Бывает, у нас танцуют коло несколько сотен человек.
— Руси и србы брача заувек! — кричат стройные высокие парни из хоровода и тащат меня назад.
— Айдэ, рускиня!
— Живела Русия!
— Живела Србия! — восклицаю я в ответ.
Мнится, что хоровод бесконечен и уходит за пределы церковной ограды, за пределы улицы, за пределы города…
Мальчишки размахивают бело-красно-синим флагом. Постойте, что делает тут наш флаг? И наш герб? А, это сербский! Как же они похожи!
— Коло — древнейшее индоевропейское название Солнца, — рассказывает Драган, когда я, наконец, вырываюсь из круга, — вот мы с тобой были на Бородинском поле — там рядом Колоцкий монастырь и река Колоча, на берегу которой мы познакомились. Эти слова…
— Однокоренные, — подсказываю я.
— Да. Все круглое — произошло от слова “коло”. Колодец, кольцо, колач, — у нас он пишется через “о”, — колесо, кольчуга. Немецкий Кельн в древности назывался “Колин”: там жили балтийские славяне, уничтоженные потом в ходе германской экспансии — Drang nach Osten.
Драган скатывается к своей любимой теме: как все произошли от сербов. Спохватывается — ну, то есть не от сербов — а от нас, славян, которые назывались тогда сербами. Дескать, сербы упоминаются еще у Плиния Старшего и у Птолемея в его “Географии”.
— Ацтеки считали себя этническими приемниками племени колуа, так их называл в своих посланиях испанскому королю Кортес, — взахлеб рассказывает
Драган. — В Андах есть мегалитический храмовый комплекс Тиануако, посвященный богу Солнца. Он был построен еще до инков. И индейцы аймара — исконные стражи Вечного города Солнца раньше назывались колья. А их обширная страна, охватывающая ныне территорию Боливии, Северного Чили и части Аргентины, именовалась в старину Кольяо, со столицей Хатунколья…
Тема так увлекла нас, что мы обнаружили себя на совершенно пустом и грязном церковном дворе, засыпанном окурками, стаканчиками и недоеденными бутербродами. Все разошлись. Кола сел в машину и уехал. Здесь за руль садятся пьяные. Не так давно стали заставлять пристегиваться — так сербы негодуют, что за произвол, пошли вы на фиг, мать вашу в …! Идем пешком на другой край города. Автобусы не ходят. Забастовка.
Из домов несутся потоки неистовых звуков. Здесь нет никакой музыки, кроме национальной, сербской, которая на самом деле чисто турецкая. На эстраде исполняется только национальная музыка, по радио слышишь только ее, и на праздниках лишь она. И, обожая балканскую музыку много лет, я к концу путешествия объелась ею так, что и по сей день не могу ее слушать.
— Христос се роди! — кричит нам двухметровый богатырь с той стороны улицы.
— Воистину се роди! — орем мы.
Царенька
Город Кралево назван так потому, что неподалеку отсюда, в монастыре Жича, некогда короновались сербские короли.
Как давно я мечтала попасть сюда! В этот описанный Гораном Петровичем, здешним библиотекарем, монастырь! С крошечным ярко-красным собором святого Спаса, похожим на пасхальный кулич, облитый глазурью. Как легко было сочинять роман про улетающий от куманов в небо собор, глядя на него — такой сказочно-яркий, игрушечно-маленький, внутри которого у святых особенно скорбно сложены руки, — потому что ни у одного нет головы! Бомбовые удары немцев срезали их, как ножом, вместе с византийским нарядным куполом. Но Жича всегда спасается — это ведь сербский Китеж…
О, Жича семивратная! В средневековье было принято при каждой коронации прорубать в монастырской стене новый вход — новый король не желал въезжать через ворота, в которые уже въезжал его предшественник. Крепостная стена тоже винно-красного цвета. О, Жича багрянородная!
По дороге разглядываю город. Собственно, впервые вижу его при свете дня. На домах — портреты Путина и цифра “1389” — дата Косовской битвы. По дороге я встретила, по крайней мере, пять его портретов. Лицо нашего премьера нарисовано темно-синей краской, с помощью одно и того же трафарета.
— Что это значит? — в недоумении спрашиваю у Драгана. — Они… вы… надеетесь, что Путин поможет вам вернуть Косово?
Драган что-то бормочет про то, как скупщина в 99-м проголосовала за вступление в Союз России и Белоруссии, про молодежную организацию освобождения Косово “1389”, и я понимаю: да, надеются. И еще как! Мне становится стыдно, потому что обмануть серба — все равно что обмануть ребенка. Такое у всех здесь арахаичное, инфантильное сознание.
Но в полной мере я осознала это только в Жиче — когда увидела часовню Многострадального Царя-искупителя.
Часовня воздвигнута в честь святого Царя Николая Второго, которого здесь канонизировали задолго до нас, еще в 30-е годы, а икона его была написана и того раньше. Это сделал епископ Жичский, великий деятель и писатель Николай Велимирович.
— Цареньку у нас многие славят. Он стал родовым святым во многих семьях, так же как и Александр Невский, — шепчет Драган, опасаясь помешать какой-то старухе, которая кладет поклоны у иконы “бедного Ники”, как называла его Мария Федоровна.
“Царенька” — такого словечка я не слышала даже в России! И услышать это здесь, за тысячи километров от дома!.. Немыслимое ощущение.
— Святое изображение царя было написано сразу после Второй мировой. Царенька вступил в эту войну из-за Сербии, чтобы нас спасти. И сербы будут помнить это всегда.
Вот оно что! Такая вот гипотеза вступления России во Вторую мировую. А теперь на роль “Цареньки” назначен Путин.
— Видишь, справа и слева от Цареньки — святой равноапостольный князь Владимир и преподобный Серафим Саровский.
Оказывается, у Драгана даже есть свое Общество русско-сербской дружбы Святых царя Николая и владыки Николая Велимировича. Работа общества протекает непросто: большая конкуренция. В каждом сербском городе не меньше пяти русско-сербских обществ.
— Как сказал Святитель Иоанн Златоуст: править народом может любой. Но умереть за народ может только Царь, — шепчет Драган.
Русских царей здесь вообще обожают. Любят Грозного и ссылаются при этом на нашего святого старца Гурьянова, который считал Иоанна святым, — дескать, тот никак не мог убить своего сына: выдумка это, злой навет! Вообще, здесь все монархисты.
Словосочетание “русский царь” обладает для сербского слуха особенной магической силой. Это явствует и из знаменитой истории с “царем” Степаном Малым, который, назвавшись Петром Третьим, правил Черногорией несколько лет. И если уж сербы поверили кому-то — их не разуверить. Как известно, Екатерина специально посылала Долгорукого, чтобы тот изобличил самозванца — но ему ли было тягаться с сербским патриархальным сознанием? Ну и что, что “русский царь” почти не говорит по-русски? Подумаешь, — рассудили черногорцы, — мы тоже не говорим по-русски! Ну и что, что царь писать не умеет? Главное, чтоб саблю умел держать. Караджорджи и царь Милош тоже не знали письма. Ну и что, что царь по приезде в Черногорию батрачил на богатого крестьянина Войко Марковича? С кем не бывает! Ну и что, что царь, представившись избежавшим гибели супругом Екатерины Петром, зачем-то подписывает свои указы именем “Степан”? Нравится человеку это имя!.. Ну и что, что “царь” и сам вначале путался в своей биографии, называя себя то далматинцем, то австрийцем, то вообще “дезертиром из Лики”? Сильно, видать, били его Катькины любовники, — в голове все перепуталось. Какая нам разница — если под его началом мы одержали немало побед над турками, — рассудили черногорцы. Он — хороший воин и, наверное, все-таки русский. Даже сейчас все комплименты черногорцев в свой адрес так или иначе связаны с Россией. Черногория будет размером с Россию, если горы выпрямить. Или: у черногорцев такая широкая грудь, что на нее может посрать даже русский! (Извините за грубость — грубость и любовь к матерщине-псовке — неотъемлемая часть сербского характера.)
Надежды балканцев были устремлены к “Майке-Русьи”, России-матери, и только от нас ждали они помощи, притом помощи именно чудесной. Согласно мессианским ожиданиям, царь-изгнанник должен был явиться именно здесь, где православный народ больше всего страдает от иноверцев. Человек неглупый, Степан понял это и, еще батрача на Войко Марковича, начал проповедовать в деревне, а потом и в монастырях. “Покайтесь! — возвещал он. — Молитесь, может быть, сподобитесь увидеть свет-императора!” Его правление продолжалось несколько лет, и черногорцы под руководством “русского царя” славно били турков, — пока те не подослали своего убийцу и не зарезали его. Его подданные были верны ему до последнего, — как представителю “царства Московского”, которому “мы обязаны везде до последней капли крови служить, будучи объединенными одной верой и законом”.
“Бизантинство” сербов даст фору нашему. Правитель здесь — непременно национальный духовный лидер. Тем более если речь идет о горной Сербии, то есть Черногории, которая вообще была, как и Византия, теократическим государством. Ею традиционно правили митрополиты. Одним из них был сербский Пушкин — Негош, описавший трагикомическую историю Степана в своей поэме.
Понимая это, Радован Караджич во время войны ввел в школах закон Божий, а по воскресеньям в Пале, столице непризнанной Республики Сербской, читал в церкви с амвона Апостол во время литургии. Такое поведение сделало его подлинным национальным лидером — так что, когда его разыскивал Гаагский трибунал, все сербы, как один, надели маски с его лицом. Это означало: Караджич = Сербия. Хотите убить Радо? Убейте сначала каждого из нас!
И сегодня, когда страной правит ненавистный везде, кроме Белграда, Тадич, — место лидера было занято патриархом Павлом, которого в Сербии считают живым святым. На его похороны съехалось все сербство — из России, Германии, Австрии и даже Америки.
В Жиче мы встречаем публициста и переводчика Владимира Дмитриевича. Он стоит со свечой в руке напротив отверзтого входа — мятежное пламя так и хочет улететь на волю, в сербские просторы с первой волной сквозняка.
— Мы уже много вынесли, и еще многое предстоит вынести, — горестно говорит он. — Предстоит дальнейшее разделение Сербии — путем предоставления автономии регионам. Планы тех, кто управляет мировым порядком, относительно нас таковы: страну нужно уменьшить до размеров Центральной Сербии — той, что вокруг Белграда. Но если посмотреть на проблему духовным зрением — с точки зрения православной веры, — то конец Запада тоже придет, как некогда конец турецкой империи. Вспомним пророчества Серафима Саровского — Россия перед концом света возродится. Нами будет править православный царь.
В храме святого Спаса зябко, и я вся покрылась мурашками — то ли от холода, то ли от апокалиптических картин будущего. Поразительно — каждый серб просто эксперт по пророчествам — особенно если речь идет о русских святых.
Согласно представлениям многих сербов, Россия воскреснет как православная империя — а затем начнется Третья мировая, и поводом к ней будет опять-таки война на Балканах. Об этом, вспоминают они, говорил и основатель Православной Церкви Греции Матфей Вресфенский, скончавшийся в 1950 году, и архиепископ Русской Зарубежной Церкви Серафим, опираясь на хранящиеся на Востоке пророчества о последних временах. Так же пророчествовал и монах Авель, предрекший мученичество Николая II, убийство Павла I и разорение французами Москвы. Дескать, явление Последнего Царя не вызовет сомнений и всякий скажет: “Вот он!” Пророк Авель указывал даже имя этого царя: или Георгий — или… Владимир.
Вся сербская история, как свиток в ларец, укладывается в историю с Видовданом — Видовым днем, — сакральным днем сербов, — который отмечается 28 июня.
На Видовдан произошла Косовская битва, в которой сербы проиграли туркам. Это поражение считается главным днем в их истории — перед битвой царь Лазарь говорил с Богом, который спросил его: хочешь царства небесного для Сербии или земного? Хочешь выиграть битву — будет тебе царство земное. Проиграешь — обретешь Сербию небесную. Царь выбрал последнее. Таков Сербский завет с Богом.
В этот день сербы принесли сакральную жертву еще много раз. Так, во всяком случае, они думают. На Видовдан Гаврила Принцип убил Франца-Фердинанда, что привело к распаду Австро-Венгерской империи — и к Первой мировой. О последнем сербы вспоминают без всякого чувства вины. Они и по сей день считают Принципа героем, тем более что в убийстве, по их логике, виноваты сами австрияки: назначив военные маневры австрийской армии на священный для сербов день, они сами спровоцировали убийство.
В 1989 году на Видовдан Милошевич был избран президентом Сербии, а в
2001-м на тот же Видовдан — передан Гаагскому трибуналу.
Вот почему идея мученичества царя Николая оказалась для них такой родной. Правильный человек и правильный народ должен страдать, — таковы бизантинские убеждения сербов, — они воспевают Косовскую — проигранную — битву больше, чем мы — выигранную — Куликовскую. И это древнее, неиспорченное Реформацией и мелкобуржуазной моралью христианство. Христианство, в котором невозможно появление “теологии смерти Бога”.
Идем по городу назад. Окна домов распахнуты — тепло.
Из одного дома доносится песня сербской группы “Алиса”, — про Косовскую битву.
Драган на ходу переводит:
— В 1389 году пошел Милош в поход против лжи. Ради веры без стыда он срубает Мурату голову. И припев: Не хочет Фата сына Баязита — хочет Фата Обилича-молодца!
В этой стране даже суперсовременные рок-группы поют о Косовской битве, будто бы она случилась в минувший вторник.
Так что Петрович в своей книге “Осада церкви святого Спаса”, посвященной Жиче, зря беспокоится, что Сатана скупит по дешевке все прошлое в стране — чтобы люди жили одним настоящим. Это может произойти где угодно — только не в Сербии. Здесь люди существуют не в реальном, линейном времени, — а во времени мифическом, где прошлое и настоящее существуют рядом.
Гусли
Явился двухметровый Джорджи, — сербское имя, пишется через сербскую
“джи”, — друг Драгана. Он входит — и в двадцатиметровой гостиной сразу ощущается недостаток места. Бунарджич, ростом метр восемьдесят, рядом с ним кажется щуплым. Нос у Джорджи тоже изрядный, — словом, он настоящий серб. Он имеет свой бизнес — меньячницу, пункт обмена валюты.
Дела идут так плохо, что нанять сотрудника он не может — поэтому каждый день сидит в ларьке сам, проклиная все на свете. Когда меня, гостью, надо куда-то отвезти на машине — он с радостной матерщиной пинает дверь своего ларька и бросается к машине. Такого друга, как Джорджи, у меня нет. Здесь вообще творятся, по московским меркам, невообразимые вещи: если ты застрял посреди ночи в горной деревне — или у тебя просто нету денег на такси — ты звонишь другу, он вылезает из постели и тащится за десять километров искать тебя.
Сегодня я иду к отцу Джорджи, бывшему преподавателю рисования в школе, слушать гусли.
Они с матерью долго потешались над отцом, когда тот решил сделать из пристройки к дому гостиную в национальном стиле. А теперь принимают гостей только здесь. Тяжелые дубовые перекрытия, беленые стены, украшенные кое-где каменной кладкой. На центральной стене — икона свети Савы, перед ней — подсвечник, там и здесь диковинные старинные предметы, назначение которых не знают и сами хозяева. Я угадываю в потемневших деревянных конструкциях только прялку, грабли и серп. И еще опанки-опанцы, крестьянскую кожаную обувь, индийцы называют ее упанцы. Может, и эти деревянные диковинные предметы на стенах — тоже из того, мифического арийского времени, которое для сербов всегда актуально?
Пока гусли просушиваются над печью, меня угощают кафа, — кофе, которое подается здесь непременно до еды и в принудительном порядке, а затем пршуто, — рассыпчатым желтым кукурузным хлебом, а также тушеной квашеной капустой с неизменной свининой и сиром — по-нашему, брынзой: европейского сыра здесь не признают. Пршуто удается донести до рта с трудом, — оно рассыпается в руках. Хрустит на зубах сусам — какое-то зерно, смешанное со сметаной.
Сощурив близорукие глаза, я обнаруживаю, что висящие на печи гусли — смычковый инструмент, изрядно напоминающий казахскую домбру. И точно так же, как и домбра, сербские гусли имеют одну-единственную струну из конского волоса! Только декора здесь больше, и гриф завершается причудливым резным завитком. В таком виде гусли существуют уже много столетий.
Гусляр берет в руки инструмент и выдает ужасающе скрипучий звук. Совершенно непонятно, как при таком звучании люди выслушивают целые эпические поэмы.
Он поет о богатырях, рослых и могучих, как его сын Джорджи, — о Марко, побившем Злого Арапа во древние времена, и о “славном гайдуке Радоване”, которого “ублюдок Тадич” отправил в Гаагу.
Безусловно, и Радован, и Марко, — сербский Илья Муромец, — существуют в одной плоскости, хотя их разделяет шестьсот лет. Для сербов это очевидно — поэтому гусляры собирают полные залы. Пространство сербского времени круглое, как хоровод в коло, как колесо, как славски колач, — оно вертится, и все циклически повторяется — какая разница, как зовут “славного гайдука” — королевич Марко или президент Радо? В конце каждого цикла — конец Сербии и одновременно надежда на ее будущее возрождение. И образ конечных времен все тот же — с той лишь разницей, что Марко боролся против турок, а Радо — против власти запада, но это такая несущественная разница, что о ней не стоит и говорить. Главное в том, что нарушено сербское право на самобытность.
Радо — тот же Марко, вполне традиционный герой, охранитель сербства. Даже обстоятельства их жизни и некоторые качества совпадают. Как и Радо, Марко осуждали: многие считали его данником и сотрудником осман, кое-где его и сейчас зовут “Марко-зулумджия” — Марко-насильник — и Марко-сорви-голова — Марко-дели-баша. Так что оценка его трудов, как видите, также неоднозначна. Про Марка сказано, что он “сладкоголос, как вила”, — то же самое можно сказать и о Караджиче — он прекрасный оратор, профессор психиатрии и поэт.
Только вот в смерти эти двое не будут равны: в разгар тяжкой схватки, которую сербы не могли выиграть, Бог сжалился над Марко и усыпил его. Теперь он сладко спит где-то под горой, в пещере. А Радо предал свой, серб Тадич — этому вопиющему факту, собственно, и посвящена поэма. Поэтому в эпической поэме “На арест Караджича” тот не появляется вообще. Во всяком случае, в той ее части, которую слушала я. Содержание поэмы — поношения в адрес Тадича.
Слышала ли Пива каменистая
О Борисе Тадиче-бандите,
Предавшем сербство,
И как наше братство выродилось,
Явивши его на свет?
Пусть молоко его матери
Обратится проказой,
Пусть молитва его жены
Будет ему проклятьем!
Ты — негодяй надменный,
Несчастная твоя жена стала монахиней,
Она отмаливает грехи,
Потому что любила безбожника.
Первая жена Тадича ушла в монастырь, и сербы уверены в том, что она сокрушена его грехами и отмаливает у Христа не только его, но и все сербство.
Собрал Борис преступников и висельников,
(в оригинале: “сверевки и кола” — такой образ)
Родившихся от злой матери
И еще худшего отца,
Последних подонков и политический сброд,
У кого нет ни стыда, ни совести…
Дальше перечисляется весь нынешний кабинет министров, древние проклятия настигают “климактерических сук” из неправительственных общественных организаций и “предательское телевидение”, к которым обращается за помощью Борис, замышляя поймать Караджича-богатыря:
И Тадич-бандит сказал:
Когда сербство утонет в дерьме,
Мы схватим живого Радована
И Гаагскому суду продадим его.
ЕС хорошо заплатит за это,
И албанский общаг пошлет
Нам вагон кокаина!
Но ты, Радован-богатырь, слушай нас:
Презирай банду гаагских палачей!
Ты уже обрел бессмертие.
Так будь же живым,
Пока играют гусли!..
И Радован-богатырь в самом деле будет жить вечно — хотя бы потому, что гусли в Сербии будут играть всегда. Он, так же как и Марко, спит в своей пещере, — тюремной камере, — но когда наступит время решительной битвы со злом — оба очнутся и восстанут. Меч Марко спрятан под большим камнем, но понемногу выдвигается из скалы. Рядом с богатырем — его верный конь, который стережет своего хозяина и жует понемногу пшеницу из торбы. Когда весь меч выйдет наружу и конь сжует всю пшеницу, Марко проснется. Марко и Радо будут рубиться рядом — плечо к плечу. Немного уже осталось пшеницы в той торбе…
И пока в Сербии, как в доисторические времена, длится век героев, — европейцы, чьего образа жизни сербы так боятся, — не смогут нивелировать их национальное лицо, даже если страна все-таки войдет в ЕС и, как Греция, потонет в долгах.
На родине прав человека
Мария Олеговна пустым взглядом смотрела в одну точку, пока ее мысли блуждали. Она мысленно возвращалась к годам счастливой молодости на родине прав человека, снова видела себя сидящую в аудитории Сорбонны и благоговейно слушающую лекции по французскому символизму. Под натиском этих картин из далекой, теперь недостижимой жизни в ее глазах появились слезы. Как она завидовала своей матери, Анне Андреевне, которой удалось сбежать в страшные дни 1918 года во Францию!
Внезапно Мария Олеговна решилась встать и пойти к книжной полке, откуда достала “Цветы зла” Шарля Бодлера — свою любимую книгу. Полистав немного, она начала читать вслух:
— Voici venir le temps oщ vibrant sur sa tige…
Закончив, она закрыла книгу, села на диван и уткнулась лицом в ладони. Что такое стихи в условиях русского кулачества? И все-таки — в этом она была уверена — русская народная душа была намного больше того. К сожалению, она была так долго порабощенной, что русскому человеку только боль от кнута напоминала о том, что он вообще обладает душой. Как бы она могла выдержать все это, не будучи Вознесенского? Он был ее единственной опорой в огненных и ледяных бурях русской действительности.
Вознесенский тоже думал о прошлом, лежа на тюремной койке и пристально глядя на серую стену. Он вцепился в подушку и грыз зубами пододеяльник, мучимый воспоминаниями о счастливых годах, проведенных с Марией Олеговной. Он видел свою Машу во время гражданской войны, как она сидит с вьющими волосами на локомотиве его бронепоезда… Влад закрыл глаза и узрел перед собой темно-красные, влажные губы Маши, ее мечтательные, и все же выразительные очи. Ах, как он тосковал по теплу ее груди цвета алебастра!..
— Да, грудь цвета алебастра — это прекрасно! — восхищаюсь я оригиналом книги, которую мы с Драганом переводим. — Так же, как “ее мечтательные, и все же выразительные очи”. А как она “она сидит с вьющими волосами на локомотиве его бронепоезда”, а? Как думаешь, это эвфемизм или нет?
— Давай заканчивать, нас ждет дядя, обед, накрытый стол, — нетерпеливо говорит Драган. — Исправь ошибки, отредактируй, — и пойдем.
— Ты неплохо перевел, только давай уберем одеяло… — опять канючу я, — ну какая подушка и пододеяльник в ГУЛАГе?
— Мы переводчики, а не редакторы! — раздражается мой сотрудник. — Я тебе сто раз говорю!
— Ну, мы же убрали в прошлый раз в главе “Москва, 1919 год” слова “после многолетней борьбы с контрреволюцией”. Это просто ошибка, описка. Ну, нельзя же так оставлять, это же русский перевод, а не корейский!..
— В Корее, наверно, знают, в каком году в России произошла революция, в отличие от нашего профессора немецкой литературы… Ничего не будем убирать — это его маразм, а не наш!
— Ну, в прошлый раз мы же убрали имя Колчака из списка известных революционеров!.. — продолжаю нудеть я.
— “На родине прав человека”… На родине прав человека даже профессора литературы думают, что Колчак — красный командир!.. Слушай, давай уже кончать с этим дерьмом, — нас уже ждет уина и уяк… Стол накрыт!
— Подожди. А что означает “Что такое стихи в условиях русского кулачества? И все-таки — в этом она была уверена — русская народная душа была намного больше того”? Чего — того?
— Как было у автора, так я и перевел. Отредактируй — и пошли уже!.. Хоть нам только боль от кнута и напоминает, что мы имеем душу, — но есть все-таки хочется.
Драган листает немецкий оригинал, сравнивает его с сербским, с которого мы переводим. Немецкий он знает плохо — я вообще не знаю. Нет, переводчик не ошибся: в немецком оригинале сербское “наздравле” вместо русского на здоровье. Автор путает сербские слова с русскими.
— Для них нет разницы между нами и вами. Для них это одно и то же, — говорит Драган. — Не зря европейцы называют нас “балканскими русскими”.
— Знаешь, благодаря этой книге я поняла, что они нас боятся гораздо больше, чем мы их. Боятся — потому что совершенно ничего не знают о нас — даже профессора.
Орлы и Пчелы против Антихриста
Драган нервничает, он уже два дня не был у своих тети и дяди. Это совершенно недопустимо — они обидятся.
Если наша система родственных отношений проста — тетя, дядя, племянники, которых мы не видим месяцами и даже годами, — у сербов она сложная и разветвленная. Причем для каждой позиции есть свое название. К примеру, сегодня нас ждут дядя по матери — уяк и его жена — уина. Дядя по отцу называется иначе — стриц, а его жена — стрина. Их сын — стричевич, а дочь — братучеда или сестра од стрица. Сын уяка — уякович, дочь — сестра од уяка. Точно так же различаются названия отпрысков брата и сестры: сын брата — братанац, сын сестры — сестрич, дочь — сестричина. Если дяди с разных сторон называются по-разному — то тети, сестры матери или отца — одинаково — тетка, — и это, конечно, отражает большую значимость родственников мужского пола по сравнению с родственниками-женщинами.
Проще с двоюродными сестрами-братьями с обеих сторон: для их детей, слава богу, существуют общие наименования — нечак и нечакинья.
Больше всего мне нравится то, как называется у сербов сестра жены — свастика. Чтоб тебя, свастика проклятая, вечно лезешь не в свое дело!..
Драган забыл об обеде и чертит мне схему предков и потомков — она поражает воображение. Один лист бумаги кончается, он берет второй.
Наверху пирамиды — где-то в далекой вышине, кружат “беле пчеле” — прапра-правнуки, — внизу — бьют могучими крылами “бели орлови” — 16-е колено. В глубину веков устремляются могущественные и всезнающие прадед, прабаба, чукундеда, чукунбаба, наврндеда, наврнбаба, курчел и курчела, аскурчел и аскурчела, купчуп и кучупа, курлебало и кулебала, сукурдов и сукурурдова, судерпач и судерпача, парчупан и парчупана, ожмикур и ожмикура, курайбер и курайбера, сайкатав и сайкатава…
Драгановы уяк и уина живут рядом.
Дядю зовут Цане, — вернее, это его прозвище, — жену — Новка, — и это — имя: она родилась на Новый год. Дочка Елена — продавец. Цане работает на вагоностроительном заводе и уже полгода не получал зарплату. Новка шьет платья в частном ателье за 100 долларов в месяц и занимается хозяйством: за домом — большой парник и курятник. Собственно, это то, за счет чего они еще держатся.
Обычно Цане и Новка радостно бросаются ко мне навстречу с криком:
— Наша рускиня!
Сегодня этого почему-то не происходит. Видно, что хозяева чем-то опечалены и испуганы.
Их мир накренился — а может быть, и рухнул.
Мало того, что Елена выходит замуж в глухую горную Рашку, — злые мировые силы замахнулись на само существование их семьи, а главное, их потомства! На право питаться со своего огорода и выращивать маленьких рыжих кур на задворках.
— Как мы будем жить? — десятый раз беспомощно повторяет Новка. — Как мы будем жить?
Цане молчит.
Время настало. Антихрист явился в мир — под именем Кодекс Алиментариус. С 1 января 2010 года ЕС вводит международные пищевые стандарты, принятых ВОЗ. Он будет определять, какие продукты можно есть — а какие нет. Выращенные на своем участке продукты есть нельзя, если только не иметь специального разрешения и не покупать европейские генетически модифицированные семена.
Продукты и скот, выращенный обычным путем, лекарственные травы и БАДы станут вне закона, — как героин. Скот, птица и рыба, употребляемые в пищу, должны будут принимать клинические антибиотики и экзогенные гормоны роста. Все пищевые продукты будут облучать, — в целях избавления от микробов, — чтобы можно было хранить их неделями. Гормоны станут провоцировать раковые заболевания — таким образом, мировой экономический картель не только обогатится, но и сократит население до пресловутого золотого миллиарда.
Заклинаем вас, святые деды, пращуры, прородители! Поднимитесь из земли — чукундеда, чукунбаба, наврндеда, наврнбаба, курчел и курчела, аскурчел и аскурчела, купчуп и кучупа, курлебало и кулебала, сукурдов и сукурурдова, судерпач и судерпача, парчупан и парчупана, ожмикур и ожмикура, курайбер и курайбера, сайкатав и сайкатава — защитите нас! Навалитесь всей мощью на европейских чиновников, да обернется молоко их матери проказой!..
— Как тогда нам жить? — твердит Новка. — Запретят есть своих кур и свиней! Дочка вон выходить замуж собирается…
— К 31 декабря 2010 года, — наконец, выговаривает молчаливый Цане, — когда исполнится год после принятия кодекса, от недостатка витаминов и минералов скончается 3 миллиарда людей. Один миллиард от голода, — остальные 2 миллиарда от болезней, которые можно было предотвратить полноценным питанием. На земле останутся только богатые, которые сохранят для себя экологически чистые продукты и растительные БАДы. Мир не может кормить 6 миллиардов людей, — поэтому они уничтожают средний класс. Лидеры этого движения говорят: численность Земли нe должна превышать 500 миллионов. Запретят выращивать свой виноград, как
Греции, — дескать, не соответствует мировым стандартам! На самом деле, Франция и Италия оберегают свой экспорт.
— Количество пищи будет ограничено! — Новка почти плачет. — В день будет можно использовать только 10 баллонов воды!
Круглое, с маленьким носиком лицо Новки вытягивается. Ее внешность — редкость в Сербии. Сербки, по моему мнению, совершенно неотличимы от турчанок, — такие же черные, глазастые, бровастые и носатые.
Цане встревожен не меньше жены: если так пойдет — эти европейцы с американцами и ракию гнать запретят!.. Как тогда жить? Разве можно вынести эту жизнь, не имея под рукой отличного сливового или айвового самогона?.. Нема весела машина…
Когда мы возвращаемся домой, Кола уже раскачивается у наших дверей. Газует “Москвич” Будо, продавца книг.
Они тоже прочли в Интернете о злосчастном кодексе — и спешат с нами обсудить новость, а заодно и поесть-попить, пока это возможно.
Драган вынимает из холодильника бутылку желтоватой ракии.
Будо, 37-летний студент медицины, обеспокоен в первую очередь фармацевтическим аспектом кодекса:
— Фармацевтическая промышленность придумала этот кодекс, чтобы объявить вне закона все естественные терапии, все терапии, угрожающие глобальному… как это по-русски?… да, рынку… рынку… как это по-русски, Бунар?… да, запатентованных синтетических препаратов!..
Будо талантлив. Когда-то в школе, пятнадцать лет назад, он учил русский, — и теперь вполне сносно говорит, хотя практики за эти годы не было никакой. У него своя книжная лавка в Белграде, он пишет аналитику для военного журнала. И, несмотря на это, Будо убежден, что “Тополь-М” — лучшая ракета в мире, а “Москвич” — лучшая машина.
— Дедушка мне говорил: учи русский, — вспоминает Будо. — Не будешь учить русский — ничего у тебя не будет. Дедушка воевал вместе с русскими.
Кола, как всегда, с утра пьян и требует поставить песню “Алисы” — ту самую, где человека душат — а он все равно поет: из ината.
— И кагда су ме буду отворена вра-а-ата… и когда помочь нечу добыть ни от бра-а-ата… пева из ина-а-ата, — мычит Кола.
Немедленно я принимаю решение переименовать его в Колю — немало таких коль я видела в жизни, особенно в деревне, где выросла.
— Ну, что ты делаешь, Коля, тебе ведь нельзя пить, — говорю я ему, перемежая сербские слова с английскими, — у тебя реактивный панкреатит.
— Сколько нам осталось?! Кто знает, — трагически произносит Коля, — в 2018 в году будет ядерная война, так писал Нострадамус.
— В странах Европы регулярно употребляют биологические добавки половина населения, — частит Будо: он ходячий справочник. — В США — 80 процентов населения, в Японии, где люди живут в среднем до 84 лет, примерно 90 процентов населения! И эти добавки хотят запретить!
Будо — вечный студент. Начал учиться в мединституте в Сараево десять лет назад, но не закончил — из-за войны. Теперь вот восстановился и доучивается. В Сербии очень много тридцатипятилетних, не закончивших курс. Будо не ест мяса, не пьет спиртного и читает все подряд — начиная с монографий по медицине и
истории — кончая очень плохой фантастикой.
— Давайте выпьем, — произносит Коля и раскачивается, — сколько нам осталось? Говорят, в 2016 году ледники растают, и на земле случится новый потоп.
— Потопа больше не будет, — строго прерывает его Драган, он верующий. — Не будет одной кары. Иоанн Богослов в Откровении предсказал многие напасти: эпидемии, палящий зной, идущий с неба, огненный дождь, землетрясения и наводнения.
— В зависимости от средней… как это будет, Бунар, а?… да, плотности материи и энергии во Вселенной, — излагает Будо свой естественнонаучный взгляд, — она или будет продолжать вечное расширение, или… Бунар, как это будет по-русски? Посмотри в словаре!.. да, или гравитационно замедляться и, в конце концов, — он хлопает в ладоши, — вот так, понимаешь, обратно в себя в Большом… как это, Бунар?.. да, в Большом сжатии.
— В 2014 году землю накроет облако космической пыли… — перебивает его Коля.
— Сегодняшние данные говорят о том, что материи и энергии недостаточно, чтобы вызвать сжатие. Но расширение Вселенной происходит с ускорением… — продолжает Будо, и глаза его расширяются вместе со Вселенной.
— 2012 год, — опять перебивает его Коля, — конец света по календарю майя…
— Коля, — говорю я ему, — чтой-то у тебя с каждым стаканом конец света приближается! Пять минут назад ты говорил, что он случится в 2018-м, потом
в 2016-м, теперь вот уже 12-й!
— …существуют идеи Большого разрыва Вселенной, Большого замерзания и Тепловой смерти… — пытается продолжить свою лекцию Будо, но никто его не слушает — все уже хватили ракии.
— Слушай, отстань со своей Вселенной, мать твою!.. — кричит на него Драган и швыряет в него сербско-русским словарем. — Дай отдохнуть!.. Я и так ей целыми днями перевожу, а тут еще этот сраный роман!
Вслед за словарем в Будо летит книжка нашего швейцарца.
— А ты, — обращается Драган ко мне, — если б учила в своем институте старославянский, сейчас бы все почти понимала! Аористы там всякие — это все у нас сохранилось, много древних слов. А то меня замучили эти двое — “преведи ей, преведи!” Уже и сербский могла выучить — месяц здесь! Лентяйка!
— Ну, нет уж, — говорю я, — нам еще международного скандала не хватало — перепутаю слова, что тогда будет?! У вас гордость — понос, пальто — капут, ценность — вредность, театр — позориште, часы — сад, желать — желеть, часть — честь,
колготки — холахуп, стул — столица, галстук — кровать…
— Не кровать — а кравата, — поправляет меня Драган. — Недавно издали специальный словарь, где собраны сербские слова с отличным от вашего значением.
— …Блок— бокс, — продолжаю я наезжать на Драгана, — грибы — печурки, кобачки — тыквице, индейка — чурка, бакенбарды — зулусы, дом — куча, помидор — парадайз!
Коля смотрит на нас с Драганом, округлив глаза. Вечный студент Будо переспрашивает: “како? Парадайз — по-ми-дор?” — и пытается что-то записать на вынутом из кармана клочке бумаги.
— Ну, ты уже много слов знаешь, — примирительно говорит Драган, — только не зулусы, а зулуфы!
— И вообще у вас — мужчина — чеовек, а женщина — жена. Все этим сказано! А если женщина не жена — она пустое место!
— Боже! — восклицает Драган и хватается за голову.
Это главное слово в наших языках звучит одинаково, и это нас примиряет.
— Льюди! Како вас ние стид! Доста свачати се! Скоро конец мира, — увещевает нас Коля.
— Да, — поддакивает Будо, — надо спешить жить! Айде на планину!
— Не просто на планину — а в испостницу к святому Савве, — предлагает Драган. — Это как раз в горах. Помолимся.
— Обороните нас от конца света, — бормочу я, — чукундеда и чукунбаба, наврндеда и наврнбаба, аскурчел и аскурчела, купчуп и кучупа, курлебало и кулебала, сукурдов и сукурурдова, парчупан и парчупана, ожмикур и ожмикура, сайкатав и сайкатава… А ты, Кодекс Алиментариус, вместе со своими породителями иди прочь! В черные горы, в горькие поры, в гнилые дупла, в клекот совы, во мрак, что так сгущается скоро, в мерзкую явь злобной молвы, в пень безухий и в мандрагору, в темные норы под слоем листвы, в волчьи загоры святого Мрата пускай убирается без возврата!
Не только это стихотворение Милована Данойлича, но и почти всякое современное сербское стихотворение можно использовать как заклинание, в любой ситуации. Столько в каждой сербской строчке неукротимой силы, какая появляется у отдельного человека и целого народа у края отчаяния, — а ведь истинное отчаяние, в отличие от тоски, никогда не приходит к смирению. Оно всегда побуждает человека к бунту и вырывает его за пределы обыденности, приближая к силам иррациональным. …Кстати, стихотворение называется “yanky go home!”, так что и за американский континент делается страшно.
(Окончание следует)