Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2010
Ревич Александр Михайлович — поэт, переводчик, лауреат Государственной премии (1998). Постоянный автор журнала “Дружба народов”. Живет в Москве.
* * *
душа едва держалась в теле.
Я слышал музыку небес,
и это было в самом деле.
Но как могу я передать
ту сладость звука, ту истому,
ту неземную благодать,
что чувствовать нельзя живому?
9 апреля 2010
Молитва
в свои родные принял чада,
и столько раз не дал полечь.
Мне так нужна твоя пощада.
Я знаю: жизнь моя — вокзал,
миг переполненный толпою,
так мало людям я сказал,
дай мне услышать: “ Я с тобою”.
4 апреля 2010
* * *
под Пасху на светлый четверг.
Сияющий взгляд ангелицы
мои опасенья отверг,
и мой — устремился сквозь шторы
навстречу дневному лучу,
и кто-то сказал мне, что скоро
свиданье с тобой получу.
10 апреля 2010
Вторая молитва Ноя
земные милости, богатства всей земли.
Дай, Господи, спастись, хотя б немногим тварям
И роду нашему земную жизнь продли.
8 апреля 2010
* * *
Кто скажет, здесь храм иль больница?
Но в полусознанье не зря
не снится совсем и не мнится
мерцающий свет алтаря,
в предутренний час сквозь угары,
сменяемые забытьем,
поют почему-то болгары
молитву о здравье моем,
уходят печали и смута,
иной прозреваю удел,
болгары поют почему-то,
быть может, Господь повелел.
30 мая 2010
* * *
в мирок мой сокровенный
ко мне плывут миры
со всех концов Вселенной?
И тут я ощутил
Текущую, как реки,
Всю музыку светил,
Чтобы забыть навеки.
11 апреля 2010
* * *
Как немощны слова, когда они — слова.
Уж лучше бы они смиренно помолчали,
Как робкая душа пред ликом Покрова.
4 апреля 2010
Из истории культуры
чудо, сущий интеграл! —
Ходасевич с Маяковским
в расшибалочку играл.
Это все подметил третий
На бульваре на Тверском,
чтобы людям всех столетий
этот случай был знаком.
Тот бульвар и полдень хмурый
так навеки и вошли
и в историю культуры,
и в историю Земли.
10 апреля 2010
Поэма о последнем скоморохе
Я вечный твой раб, сумасшедший Глазков.
задудел в дуду:
“С Юрием Олешей
в гости не приду”.
“Не скули, бездельник,
не кричи: ку-ку,
а сидишь без денег –
топай к Маршаку”.
Ах ты, Коля, Коля,
оборвалась нить,
но скажи, доколе
будешь мне звонить?
Было все когда-то
и не суждена
в толчее Арбата
встреча у кина.
Эй, Мужик, летающий на шаре,
а на чем тот шар летал в кино?
Ты ответил: “На горячем паре.
А тебе-то что, не все равно?”
Мне не все равно. Ведь было, было,
дождик шел когда-то у метро,
у Смоленского, и так знобило,
так все было там мокрым-мокро.
Ты да я, да кто-то с нами третий,
кутались в пальтишки и плащи,
шесть прошло с тех пор десятилетий,
все прошло, теперь ищи-свищи.
Ты был в старой-старой вислой шляпе,
вислоносый, тощий невпример,
и держал в своей железной лапе
для проверки встречных силомер.
Помню, ты представился: “Я гений
Николай Глазков”, — и тут же враз
выдал из своих стихотворений
что-то про полезный унитаз
и еще про пользу окон ТАСС.
Я ответил: “Перестань ты, леший”.
И услышал: “А ведь мы родня,
так что не скучай и нос не вешай,
все ты понимаешь про меня”.
Коля, Коля, славный мастер дури,
ты моей жене, наивной Муре,
говорил: “Бросай ты свой филфак,
что нам в мировой литературе,
Н.Глазков заменит всех писак,
я один такой в огромном мире,
адрес мой: Арбат, 44,
где в своей квартире 22
я пишу стихи, пилю дрова,
где однажды Ксюша ночевала,
Ксения Некрасова, она
в саже вся, как чурка из чувала,
днем пришла, стихи наколдовала
и доколдовала дотемна,
ведь не выгонять же, на ночь глядя,
я и постелил ей на полу.
Ночью будит: “Коля, Христа ради,
дай мне ваты, тряпочку, иглу
с нитками”. “Вон тряпка в том углу,
вата в окнах, а в шкафу на полке,
кажется, есть нитки и иголки”.
Сколько на меня свалилось бед,
спать хочу и ей о том толкую,
но опять послышалось чуть свет:
“Коля, Коля, погляди, какую
куколку я сшила”.
Эх, Москва,
эх, Арбат и дом 44,
где в своей квартире 22
жил Глазков один в огромном мире,
сочинял стихи, пилил дрова.
У Арбата жизнь была горбата,
жизнь, как говорят, без дураков,
где они, арбатские ребята,
Лева Тоом, Толя Рыбаков,
Женя Винокуров или Юра
Казаков, лошадки без подков,
будущая вся литература?
Ты, Глазков, был сам себе собрат,
твой Арбат не тот, что у Булата,
у того совсем другой Арбат,
рос ты на асфальте, как опята,
а Булат был, говорят, крылат
и как мотылек порхал когда-то.
Ах, Булат, ах, Шалвович, герой.
Что поделать, все росли мы шало,
и еще чудною той порой
Инна в дом твой не переезжала
да и Николая не рожала,
прозванного Николай Второй.
На Арбате было, на Арбате,
когда в ночь приехали за батей,
и остался одинокий кров
с адресом: Арбат 44,
где в своей пустующей квартире
стал носить ботинки без шнурков
безбородый Николай Глазков,
одинокий в необъятном мире.
19 июля 2010