Перевод Марии Ширяевой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2009
Стратиев Станислав — драматург, прозаик. Его карьера началась в 1974 году с успешной постановки пьесы “Римская купальня”, которая шла в софийском Театре сатиры более десяти сезонов. (Постановку возобновили в 2006 году, и она пользуется таким же успехом.) Затем были написаны “Замшевый пиджак”, “Автобус” и др. пьесы. Произведения переведены более чем на 30 языков. Автор сценариев многих известных фильмов. С 1975 года до своей смерти в 2000 году работал драматургом софийского Театра сатиры.
Ширяева Мария — переводчик, литературовед. Родилась в 1981 году. Окончила филфак МГУ, по специальности филолог-славист. Ее статьи и переводы Ст.Стратиева, Й.Радичкова, В.Паскова, И.Давидкова, П.Чухова, Г.Господинова и др. писателей публиковались в “Литературной газете”, ж. “Иностранная литература”, “Дети РА”, “Футурум Арт” и др.
Одним прекрасным вечером к нам ввалился наш благодетель Петров, сунул руку во внутренний карман и достал оттуда собачку.
Собачка была величиной с теннисный мячик, такая же белая. Как только Петров поставил ее на стол, она смущенно вперила взгляд в скатерть и больше не поднимала глаз. Словно ее привезли на смотрины.
А Петров сказал:
— Вот она. Чудо, а не собака. Мы уставились на собачку.
— Хорошая собака, — неуверенно сказал я. — А что ты собираешься с ней делать?
— Как что? — удивился Петров. — Это вам. Принес в подарок.
Не помню, чтобы у нас с ним когда-нибудь заходил разговор о собаке. Я вообще ни с кем никогда не говорил о собаках, поскольку вот уже пять или шесть лет беседую со знакомыми только о квартирах, так как жить нам негде. Мы ютимся с женой и тремя детьми в тесной однокомнатной квартирке, однокомнатной в прямом смысле слова — мы располагаем всего одной комнатой и кухней при ней. Кроме того, наше единственное пристанище было обречено на снос — в любой момент дом могли снести, чтобы воздвигнуть на его месте почту. Поэтому я смотрел на белый комочек на столе и думал о том, что же с ним делать. Перспектива сосуществования с собакой, пусть и такой карманной, в столь тесной квартире казалась мне не особенно радужной. Правда, собачка производила впечатление застенчивого и воспитанного животного, однако история эволюции, как известно, полна сюрпризов.
— Ну что, — прервал мои размышления Петров. — Уж не хочешь ли ты сказать, что собака тебе не нравится?
— У меня жилплощади не хватает, — заявил я ему. — Сам видишь — одна комната с кухней, трое детей, да к тому же жена… А собачка ничего. Беленькая.
— Не будь ребенком, — ответил Петров. — Ты видел, откуда я ее достал. Она же занимает места не больше, чем авторучка.
— Пока да, — согласился я. — А потом? И вообще — почему собака? Мы же говорили о квартире…
— Ты знаешь, что такое отчуждение? — сказал Петров. — От отчуждения погибло больше людей, чем от инфаркта. Только они погибали постепенно…
— Это так, — согласился я. — Но при такой жилплощади…
— Жилплощадь здесь ни при чем, — стоял на своем Петров. — Я в своих пяти комнатах так страдаю от одиночества, пустота так давит на меня, что впору волком выть. Человеку нужно о ком-то заботиться. О каком-то существе, которое было бы к нему привязано.
— Но все же… — начал я.
— Собака необходима для твоего душевного спокойствия, — отрезал Петров. — В век автоматизации человеку нужно проявлять свою человеческую сущность, быть ближе к природе, к вещам естественным. Иначе он погибнет от отчуждения. — Я понял, что деваться мне некуда. — Кроме того, размеры взрослых собак этой породы не превышают размеров обуви.
— Обуви какого размера? — поинтересовался мой младший сын.
— Сорок третьего, — ответил Петров. — Не больше.
— А по высоте? — снова спросил младший.
— По высоте не больше лыжного ботинка, — ответствовал Петров. — Без лыжи. — И он рассказал об удивительном случае, когда одна такая собачка выросла до размеров сапога. — Но за все триста пятьдесят лет это был единственный случай, — заверил он нас. — И то в Германии. Восковая фигура собачки выставлена теперь в Британском музее.
— А что с квартирой? — поинтересовался я. — Есть надежда? Мы ведь эту снимаем, и обходится это недешево…
— Я тебе собачку аж из Швейцарии привез, — сказал Петров, — а ты мне талдычишь про квартиру. И квартира — это пустяк. Ты лучше постарайся вырваться из плена отчуждения.
Он в последний раз бросил взгляд на собачку, стыдливо уткнувшуюся в скатерть, и попрощался.
Мы дали ей кличку Мокасин.
Она показалась нам подходящей для собаки размером с ботинок. Дней через десять после визита Петрова наша собачка уже напоминала ботинок сорок четвертого размера. Мы специально посетили с ней магазин “Гигант”, чтобы убедиться в этом. Я сразу же позвонил Петрову, но оказалось, что он уехал за границу в составе какой-то делегации.
Еще через три недели собака уже могла соперничать в размерах с теленком, а когда через месяц я вернулся из командировки, то столкнулся в коридоре с каким-то мустангом, лишь отдаленно напоминавшим собаку.
— Что это у нас в коридоре? — шепотом спросил я. — Снова Петров заходил, а?
— Петров все еще за границей, — ответила жена. — А это Мокасин.
— Как?! — изумился я. — Да ведь он же не может быть больше ботинка…
— Ботинок стоит в Британском музее, а та, что здесь, — настоящий медведь и сжирает по полкоровы в день. Я уже боюсь, как бы в один прекрасный момент она не сожрала и детей.
— Ну, скажешь тоже, — возразил я. — Собака — лучший друг человека.
— Посмотрим, — покачала головой жена. — Мне во всяком случае не очень верится в то, что ты говоришь.
Ситуация осложнилась.
Ввиду своих крупных габаритов собака спала в нашей единственной комнате, дети — на кухне, а я — на балконе.
Все мои сбережения растаяли за двадцать дней. Мокасин не страдал отсутствием аппетита, и я боялся, как бы он не посягнул на детей.
Когда мы выводили его на прогулку, люди от испуга падали в обморок еще до того, как собака игриво успевала лизнуть их в нос.
Хотя Мокасин вымахал будь здоров, его умственное развитие остановилось на уровне щенка. Он воровал у соседей обувь и таскал ее домой — это была его любимая игра. Причем прятал он все в самых неожиданных местах, и когда я категорически отрицал, что в нашей квартире есть чужая обувь, после тщательной проверки в гардеробе, в холодильнике или в хлебнице вдруг обнаруживались чьи-то туфли. Из-за этого меня стали таскать по товарищеским судам, которые по целым вечерам занимались моей особой и таким образом в известной мере возобновили забытую в последнее время деятельность.
Против меня были настроены все соседи — как только какой-нибудь ребенок, заигравшись, опаздывал домой, в квартиру врывалась заплаканная мамаша, а за ее спиной с охотничьим ружьем в руках маячил отец, и оба обвиняли Мокасина в самом страшном преступлении.
Напрасно я пытался убедить их, что, несмотря на великанские размеры, это просто щенок, которому всего-навсего хочется поиграть, и что им движут самые невинные и дружеские побуждения, и вообще собака — лучший друг человека. Ночами я тайком рыскал по чужим дворам, возвращая украденные собакой башмаки: днем я прятал их, дабы они не попались на глаза членам общественной комиссии, часто посещавшей нас с проверкой.
Жена первая не выдержала и заявила, что я должен выбирать: или она и дети, или собака.
— Ты же знаешь, — хладнокровно сказал я, — что от этой собаки зависит, получим ли мы квартиру. Петров пообещал нам свое содействие. Еще год назад.
— Меня это не интересует, — стояла на своем жена.
— Ну ладно, продам я ее, сделают из ее шкуры барабан или, может, ботинки, что нам это даст? — убеждал я ее. — Так и будем всю жизнь маяться в одной комнате? А ведь дети растут…
Она заплакала.
— Мы не можем выбросить подарок Петрова, — сказал я. — Слезы здесь не помогут. Нужно терпение.
Вытерпели мы всего месяц.
Потом, чтобы как-то выйти из положения, я написал директору Британского музея письмо, в котором сообщал, что являюсь собственником собаки такой-то породы и таких-то размеров и во имя науки и культурного сотрудничества между нашими странами готов подарить ее музею. Совершенно безвозмездно, при одном лишь условии — чтобы под восковой фигурой была надпись: “Передана в дар Петровым”.
Я надеялся, что Петрову будет лестно узнать, что его собака будет выставлена в одном из залов Британского музея.
Вскоре я получил ответ.
“Дорогой сэр! — сообщалось в нем. — Имеем честь уведомить Вас, что мы бесконечно признательны Вам за столь бескорыстное предложение. В то же время мы должны довести до вашего сведения, что музей не имеет никакой возможности принять в дар вашу знаменитую собаку. Можно сказать — и это соответствует истине, — что в настоящее время мы просто завалены собаками. Приобретение еще одной ничего не добавит к нашей коллекции. Примите уверения в искренней благодарности и самых добрых к Вам чувствах”.
Кроме того, что меня назвали “сэром”, письмо не доставило мне никакой радости.
Тем временем пришлось уплатить налог, взимаемый с владельцев собак и лошадей, причем в двойном размере, а также сделать Мокасину обязательные прививки от двадцати болезней, что стоило мне полугодовой зарплаты, кроме того я успел поссориться с Академией наук, пожелавшей исследовать психофизические особенности большого полушария мозга собаки путем термической обработки. Тогда я решил убить Мокасина.
Ночи напролет мы с женой разрабатывали план: где, как и каким оружием совершить преступление; дети стали называть нас “четой Макбет”.
И когда уже все было готово и над головой Мокасина был занесен молоток, а в моих жилах вскипела кровь, в дверь позвонили: пришла телеграмма. Телеграмма была из Лондона. Петров интересовался, как поживает собака, и сообщал, что купил ей сувенирный ошейник.
Молоток выпал из моих рук.
Сосуществование с собакой продолжилось, причем мне пришлось потратиться на телеграммы в Лозанну и Милан, отвечая Петрову, как поживает собака.
А жила она неплохо. Аппетит у нее был прекрасный, мы регулярно выводили ее на прогулку и после обеда оставляли поспать на пару часиков. Но вот пожелтели листья, пришла осень, холодок первых заморозков обжег осенние цветы, мрачное небо затянули рваные облака, незаметно наступила зима. На балконе теперь спалось с трудом, зима была снежной, по утрам меня откапывали лопатой.
А Петров все пребывал за границей.
Тогда я дал в газету объявление о том, что меняю собаку на трехкомнатную квартиру.
Жена посмотрела на меня с нескрываемым состраданием, бодрым тоном сказала, что, разумеется, от желающих не будет отбоя, а потом собрала всех детей и заперлась с ними на кухне.
Там они проплакали всю ночь.
На следующий день утром к нам заявилась молодая энергичная особа и потребовала, чтобы ей показали собаку.
Она прочла в газете объявление.
Мы вывели Мокасина.
Дама заявила, что окрас идеальный, и потребовала родословную. Я соврал, что собака привезена из Швейцарии, а родословная в настоящий момент заверяется в Цюрихе.
Тогда она согласилась взять Мокасина без родословной.
Мы переехали в трехкомнатную квартиру размером около пятидесяти квадратных метров, оказавшуюся к тому же с ванной и мансардой.
Пожив в ней, мы вдруг почувствовали, как начали страдать от отчуждения. Нужно написать Петрову, который все еще пребывает за границей, чтобы он привез нам какую-нибудь собачку. В век автоматизации человек должен как-то проявлять свою человеческую сущность.