Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2009
Климова Галина Даниловна — поэт, переводчик. Окончила Литературный ин-т им. А.М.Горького. Автор 4 книг стихов, в т.ч. “Север—Юг” (2005), а также составитель 3 поэтических антологий, среди них русско-болгарская “Из жизни райского сада” (Варна, 2001). В Болгарии изданы 3 книги лирики. Живет в Москве.
Впервые я увидела живого болгарина в конце 1960-х, когда была еще перво-курсницей, полностью невменяемой от любви к Сашке. По законам жанра, похудела килограмм на десять, ненавистные щеки стали, наконец, впалыми и бледными, как у поэтесс Серебряного века. Но я продолжала себе не нравиться, да и Сашка время от времени напоминал, что ума и красоты во мне — кот наплакал. Я соглашалась, и от этого любила его еще сильней.
Однажды мама сказала:
— Из Варны прилетел мой коллега с сыном. Красивый мальчик, интеллигентный, не чета твоему обормоту! Покажи ему Москву, я тебе денежки дам…Угостишь мороженым. А вдруг он тебе понравится, переписываться станете, в Болгарию поедешь… Его отец не прочь подыскать русскую жену для своего сыночка…
Фу, какая гадость! — чуть не вырвалось у меня. Я не собираюсь замуж за болгарина, я Сашку люблю, вот за Сашку и выйду… Зачем мне болгарин?
Разозлилась жутко, но маме отказать не посмела. Решила, что покажу этому красавчику Красную площадь и — хватит. Может, еще на свидание к Сашке успею.
Он узнал меня по красному пальто с белым капюшоном:
— Ты Галя? А я — Асен Маринов.
Я протянула холодную мертвую руку, что-то буркнула под нос и, не теряя ни минуты, потащила его на Красную площадь.
Болгарин выглядел настоящим иностранцем, хотя по-русски говорил почти без акцента. Никто из наших парней не носил шарфа поверх пальто, и в ноябре от загара уже и следа не оставалось даже у тех, кто знал, что такое “бархатный сезон”. А его лицо было как из шоколада, и глаза ореховые: стопроцентный натуральный шоколад с орехами. Собирался стать моряком, ну не простым, разумеется, а сразу капитаном корабля…Говорил без умолку, забегал вперед, брал под руку то справа, то слева, острил, угощал мороженым, но я была деревянная. И только поглядывала на часы, прикидывая, когда бы сбежать, чтобы не обидеть иностранного гостя.. И вдруг болгарин понял:
— У тебя, наверно, есть парень?
— Я не обязана тебе отвечать.
— Значит, есть, если скрываешь. Конечно, ты ведь красивая…
— Я красивая? Что ты несешь? Что ты вообще понимаешь в красоте? — со всем раздражением от пропащего вечера накинулась я.
— Может, не все понимаю, но красоту чувствую и вижу . Вот и тебя, сразу увидел. Почему ты злишься?
Я растерялась, кто говорил правду: Сашка или этот болгарин? Даже мама не говорила, что я красивая. С головной болью я поехала домой.
Мы с Асеном больше не виделись, но, приезжая в Варну, я часто оглядываюсь вокруг: Асен Маринов, ты здесь?
Замуж за Сашку я не вышла.
* * *
Бургас — родина моей первой болгарской книжки “Имена любви”.
Такое название дала ей поэтесса и переводчица Калина Тельянова.
Предисловие написал Панко Анчев. С тех пор в дружеских письмах со свойственной ему иронией он лаконично подписывается: твое Предисловие.
А я в ответ — твоя Метафора.
Это связано со стихотворением Амфора, посвященным Панко Анчеву и впервые прозвучавшим на моем рецитале в Бургасе.
Там же я прочитала стихотворение “Божия коровка”, обращенное к Калине Тельяновой.
История нашего знакомства чудесна.
Сразу после презентации антологии “Из жизни райского сада” Калина подошла ко мне, такая красивая, просветленная, улыбчивая. Говорили не больше трех минут, но по каким-то едва уловимым признакам почувствовали один ритм дыхания, общую группу крови и обменялись адресами и книгами. Через месяц из Бургаса прилетело письмо: не будешь ли против, если я переведу твои стихи, — они мне очень созвучны.
От неожиданности я согласилась. Не чудо ли: в Бургасе, где стоит памятник Пушкину и живет Калина Тельянова, мои стихи переводят на болгарский. Какими они будут?
Художественный перевод — это как второе рождение после клинической смерти. Переводчик при этом может быть реаниматором, убийцей с топором или мошенником, успешно выдающим пластиковые манекены за новорожденных детей.
Письма от Калины прилетали все чаще и чаще. Благодаря стихам я уже жила в другой языковой стихии, постигая на своей шкуре, в чем тайна перевода.
— А тайна в атмосфере, в том невидимом воздухе, без которого все мертво. Как воздух родины узнаешь по первому глотку, так по первым же строкам — настоящий перевод…
Мы с Калиной породнились — две сестры, два Стрельца. Даже имена наши отличаются только на одну букву. На слух не разобрать: Калина или Галина. Эта дружба вдохновляет нас обеих, но еще больше — поддерживает в трудностях и удваивает радости. Все давно усвоили, что друг познается в беде, но есть и другой урок — друг познается в радости. Не всякий может радоваться твоим радостям, как своим собственным, чтоб без запинки и без оправданий в якобы “белой” зависти.
Калина Тельянова — из этой редкой породы людей и друзей.
* * *
— Если хочешь быть счастливой, носи в правом кармане каштан, — объяснил мне приятель.
Я поверила и стала счастливой, но совсем ненадолго, потому что мы расстались.
Только настоящее счастье мимолетно. А если замешкается, то без всяких уважительных причин перейдет в состояние иных прозрений и длительностей — в блаженство или несчастье.
Поэтому я весьма разборчиво отношусь к каштанам, даже если они жареные.
И все-таки в правом кармане моей куртки можно найти каштан.
Это небольшая книжка стихов Елки Няголовой “Каштан на ладони”, сделавшая нас обеих более чем счастливыми. Мы стали друзьями. Это произошло через десять лет знакомства и литературных отношений.
Елка попросила меня и моих подруг по литературному цеху Ирину Василькову, Юлию Покровскую, Светлану Соложенкину и Анну Шумскую перевести ее стихи на русский.
И началось таинство перевода, когда мало перевести слова, соблюсти ритм и порядок рифмовки, сохранить звук и смысл стиха, — надо понять не только текст, но и все, что за текстом: вольный дух стихотворения. Вот здесь-то и проходит невидимая граница между ремеслом версификатора и работой души, о чем написал Николай Заболоцкий:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Она обязана трудиться
И день, и ночь, и день, и ночь!
Конечно, если душа не потрудится, то и духу неоткуда взяться?
Мне известно, как влюбляются в стихи, а затем и в автора, в масштабе своего одиночества выходящего на поклон к публике, в подробностях судьбы, быта и даже истории болезни, которые не разглядеть через замочную скважину, — только при свете софитов. И я вдруг услышала и поняла неизвестную мне Елку Няголову. Поверила и ей, и ее стихам: часто сбивчивым с подсознательными проговорками, признаниями и волшбой, магией заговоров, женским теплым лепетом и с таким знакомым комком слез в материнском горле. Понадобилось десять лет жизни и несколько стихотворений, чтобы разглядеть поэта и друга.
* * *
Мне знаком этот тип людей — поэтов и переводчиков, перешагнувших свое
85-летие.
Когда впервые увидела Валерия Петрова, вспомнился Александр Ревич. Тот же образ, — мальчишеский и вольтеровский одновременно. Та же поколенческая принадлежность: Блага Димитрова, Выте Раковски, Лиляна Стефанова. То же трепетное отношение к собственным поэмам. И даже… стихи о кошках их роднят.
Последние большие осколки уходящей культуры.
Оба начинали как стихотворцы, затем надолго погрузились в переводы европейской поэзии, чтобы вернуться к себе и читателю — крупными поэтами. Петров — со своим Шекспиром, Ревич — с почти забытым на родине великим французом
XVI века Агриппой д’Обинье и его “Трагическими поэмами”.
Не знаю, так ли было в Болгарии, но в Советском Союзе большие поэты уходили в перевод как в эмиграцию… Борис Пастернак, Анна Ахматова, Николай Заболоцкий, Марина Цветаева, Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семен Липкин и другие. Это был вынужденный уход, когда не издавали десятилетиями, не печатали по идеологическим причинам, по требованиям “партийности литературы”. При таких обстоятельствах и такими силами была создана уникальная школа поэтического
перевода — русская.
Александр Ревич из этой же школы, где учителями были Сергей Шервинский, Илья Сельвинский, Павел Антокольский, а старшим другом — Арсений Тарковский. Долголетним поденным трудом стирал Ревич грань между понятиями поэт и переводчик. Речь идет не о технике версификации, не о второй иноязычной жизни сюжетов и образов. Речь о том, что переводы становятся органической частью твоей кровеносной системы, и разносят кислород, и питают собственные стихи, отчего возрастает дух и ширится внутренний мир поэта. Этому учит опыт переводов великих поэтов.
Я думала об этом, вспоминая единственную 20-минутную встречу с Валерием Петровым, которого специально привезли в Варну “на русских поэтесс”… Он спешил — попросил прочитать по одному стихотворению. Для всех нашел добрые слова поддержки и одобрения. Запомнился внимательным и энергичным. О себе говорил только в связи с Шекспиром.
Когда я перевела стихи Валерия Петрова, первым, кому я их прочитала, был Александр Ревич.
* * *
Лето 2000 года назвали “Болгарским летом “Московской музы” и в болгарской, и в московской прессе. Но это были только цветочки…
Улетали из Варны в августе, прощаясь шумно и долго. Обещали писать, переводить, дружить. И когда все уже было обозначено, в последний неловкий миг расставания Ангел внезапно, почти шепотом сказал:
— Галя, может, нам затеять какой-то общий проект, сделать совместную книгу.
Господи, Боже мой, разве он знал, с кем говорит? Разве мог представить, в какую взрыхленную почву уронил разогретые коньяком слова? Божественная случайность.
И я просто взвыла от радости прорыва, от созвучия. Крепко его обняла и, не отпуская, тоже шепотом быстро-быстро наговорила:
— Да, да, конечно, даже знаю что: поэтическую антологию “Из жизни райского сада”. Я уже собрала русскую классику, остались советские поэты и современники. Хотела в Москве издать, но давай вместе, билингва… Потрясающая идея! Вы православные, мы православные, год 2000-летия христианства. Надо потрудиться. Только денег — ни гроша…
— Издавать будем у нас, — уже из-за кордона кричал Ангел,— здесь дешевле. Деньги найдем!
В Москве я не могла ни есть, ни спать от тревог и забот по организации антологии, которая завязла на “нулевом цикле”. Нужны были верстальщик, художник, корректор. Осенью меня ждали в Варне уже с готовым макетом. А у меня ни людей, ни денег. Только пара флаконов роскошных французских духов. Но ведь за духи мне сверстали “Московскую музу”, — и я почувствовала себя на коне.
Всюду говорила о проекте, рассказывала ситуацию, и через несколько дней позвонил мой давнишний приятель, художник книги Игорь Тер-Аракелян. Я дружила и с ним, и с его матерью, поэтессой Ириной Волобуевой.
— Что же это ты, дорогая, всем о книжке уже раззвонила, художника ищешь, а мне ни слова?
— Игорек, дружище, да мне просто нечего тебе предложить,— нет ни денег, ни договора, и вообще, все может рухнуть.
— Но мы же друзья, при чем тут деньги. Задумка очень красивая, и название — супер…Приходи, обсудим.
Так все и закрутилось. Игорь стал и верстальщиком, и художником. Это его
идея — книга-перевертыш, без конца и без начала.
Работали очень плотно, и на нас распространялась такая благодать, такая радость, что стало ясно — это Божье дело, это — чудо.
Римма Казакова, зная все трудности, познакомила меня с бизнес-вумен Лидией Анискович, писавшей стихи и песни. За ужином у Риммы я показала верстку и рассказала, что через неделю беру отпуск за свой счет и лечу в Варну без копейки денег с намерением издать книгу.
— А сколько нужно?
— Да калькуляции еще нет, но за верстку и за макет надо уже платить.
— Ну, примерно…
Я помолчала, поежилась и посмотрела на Римму:
— Говори, Лида поможет.
Стало совсем неловко, я только и смогла произнести:
— 500.
— И всего-то? — развеселилась Лида. — Берите, ведь благое дело.
Она протянула пять стодолларовых купюр.
— Могу больше дать, не стесняйтесь!
— Нет, спасибо, — совсем стушевалась я.— Хотите, расписку напишу.
— Не смешите, — оборвала Лида, — я же Вам не в долг даю, а на хорошую книгу мне денег не жалко.. А то, что книжка будет хорошей, уже сейчас чую…Вот, когда издадите, пригласите на презентацию, я в Болгарии не была.
* * *
В Варну я прилетела в начале ноября, как обещала с готовым макетом. Ангел встретил в аэропорту. Как заводная кукла, я верещала только об антологии, поскольку была “в материале”:
— Сколько у вас авторов? Какой объем? Сколько стихотворений? Чье самое раннее?
— Да подожди ты, — вернул меня на землю Ангел, — сначала передохни, погуляй, а дня через два обсудим.
— Что? Через два дня? Ты не рехнулся, Ангелочек? Я два месяца стояла на ушах, подняла на ноги пол-Москвы, такую волну нагнала, что все как на заказ строчили стихи о райском саде, до сих пор резонанс идет, звонят и шлют, прямо сериал какой-то… Покажи, что сделал, выкладывай!
— Ну, успокойся, Галя, с собой, как видишь, у меня ничего нет, но дома….
— Поехали к тебе домой.
— Ну, потерпи хотя бы до вечера… Поужинаем в “Капитане”, я тебя познакомлю с Панко Анчевым, он философ, литературовед, знаток болгарской поэзии. Панко нам очень нужен, обещал предисловие написать.
— Хорошо, до вечера потерплю… Но без стихов не приходи.
Я сразу нашла эту парочку в “Капитане”. Панко Анчев смотрел на меня в упор. “Рентгенодиагностика”, — мелькнуло в голове. И я, нисколько не стесняясь, стала так же откровенно разглядывать его библейские глаза, утонченное лицо аскета, — живая икона… По внешним данным подходит для антологии, — иронизировала я про себя. Ракию все подливали и подливали, но усыпить мою бдительность было нельзя. Не для того прилетела.
— Ангеле, хватит, показывай болгарскую часть!
Панко вежливо держал улыбку, как держат удар, пока Ангел копался в портфеле, откуда извлек десяток измятых листов. Сотрясая над столом воздух, он взмолился:
— Не сердись, Галя, я все-таки прозаик, не мое это дело, а Панко все доведет до конца.
Я онемела. А потом пошла врукопашную.
— Так вот вы какие, братья славяне! Вот как болгары слово держат!
Публика заинтересованно прислушивалась, — здесь понимали по-русски. И я заткнулась.
Панко Анчев наполнил до краев мою рюмку и после “здравей” стал спокойно и деловито расспрашивать об издании, концепции и композиции, принципах отбора стихов, авторском составе и, наконец,— что такое райский сад в моем понимании как составителя? Долго рассуждали об Адаме и Еве, любовном треугольнике и силе искушения, первородном грехе, добре и зле познания. Я дала прочитать свое предисловие к русской части. В меняющемся рельефе его лица и блеске глаз проступили доверие и заинтересованность.
— Не переживай, сделаем.
— Когда? Завтра я встречаюсь с консулом, он обещал помочь, — что я ему покажу? А через неделю я улетаю.
— Не волнуйся, еще до твоего отъезда я положу на стол нашу часть. Обещаю. А к консулу пойдем вместе.
И Панко сдержал слово. Большую лепту в успех нашего дела внес Леонид Сергеевич Баснин, российский генконсул в Варне, замечательный, светлый человек, личность поистине государственного масштаба. И все получилось.
В Варне, Бургасе, Шумене, Добриче и, конечно, в Москве прошли презентации. Сколько радости, цветов, стихов, музыки, вина! А главная презентация прошла в Софии на Рождество 2000 года.
Хотя, как бывает в жизни, не обошлось и без слез: в дни презентаций у Панко Анчева умерла мать. А через день после моего счастливого возвращения в Москву умер и мой отец. Но Господь так милостив, что дал мне радость последней встречи и последнего прощания с отцом.
Я привезла в Москву 150 килограммов книг “Из жизни райского сада”, и хранила их у себя на балконе. Была хорошая пресса и в России, и в Болгарии, хотя нашлись писатели-фантасты, вообразившие о неслыханных гонорарах за антологию, которые Панко Анчев якобы присвоил себе, а я потратила на своего болгарского любовника… Неправда это. За вход в райский сад денег не дают, но и за деньги туда не войдешь.
В Москве, в Библиотеке иностранной литературы, я спросила, когда в последний раз издавали русско-болгарский сборник стихов и по какой тематике?
— Сорок лет назад вышел билингва поэтический сборник, посвященный строительству социализма в наших странах.
Как изменился мир, хотя еще живы мы, писавшие, читавшие или учившие наизусть стихи о социализме… А теперь нам известны различия в представлениях о райском саде в болгарской и русской светской поэзии.
* * *
Впервые о нестинарках я узнала почти тридцать лет назад.
Уже вырос сын и растит своего сына, умер мой муж, значит, и я немолода…
А они все ходят, все топчут босыми ногами раскрасневшиеся до посинения угли своей ли боли, чужой ли жизни… А нам объясняли, что это этнические танцы. Мы аплодировали как туристы. В крови гуляло болгарское вино, в нем всходило и заходило красное солнце.
После пасмурной загазованной Москвы со смертельно больными деревьями на улице Горького, где мы жили, здесь нравилось почти все: море, брынза, тишина, швепс, розовое масло, танцы ансамбля “Добруджа” и дешевые серебряные кольца. Запомнились скалистый мыс Калиакра (какое чудо, что теперь там покоятся мощи святого Федора Ушакова), античный Несебр и игрушечный Балчик с кактусовым садом и каменным троном румынской королевы, а на троне — остался слайд — нога на ногу мой 5-летний Ярослав… Рядом как настоящий восточный принц — 12-летний Саша, сын моей подруги Люды Калашниковой. Через 20 лет, в то морозное мартовское утро, Саша в одночасье умрет дома на руках у отца. А мать его, в безутешном горе и каком-то безнадежном безумии, станет доискиваться, не остались, не растут ли где на стороне Сашин сын или Сашина дочка…
А тогда он стеснялся своего взрослеющего тела и не снимал брюки даже на пляже.
Мы жили в Албене, в незабываемом отеле “Днепр”, — он стоял на вершине высокой горы. Подниматься с детьми по длиннющей и бесконечно раскаленной лестнице как минимум трижды в день — завтрак, обед, ужин, — было на грани теплового удара… Жара стояла невообразимая. Мы измучились, дети капризничали и болели. Какие гуманисты, по какому перспективному плану решили загнать “туристическую семейную группу работников профсоюза культуры” на эту гору? До сих пор тайна…
Много и других тайн мы увозили с собой, главная — русские книги, настоящая литература, которую нельзя было купить даже в Москве. В эпоху всеобщего дефицита литература была одним из острейших дефицитов, по степени необходимости сравнимым лишь с лекарствами.
Уезжали загорелые, победившие раскаленную лестницу и ежедневную “фасоль в томатном соусе”, нагруженные книгами, дубленками, синтетическими паласами и коньяком “Плиска”. Разве это не счастье?
А нестинарки как ходили, так и ходят по негаснущему кругу человеческой боли, страданий и несчастий… Веками сбрасывают с себя, изживают, затаптывают в землю разные беды и напасти. Еще недавно вся Болгария ходила по этим разгоряченным угольям, но не спалила себя, не погибла, а, наоборот, — очистилась и спаслась.
Вот она — необъяснимая балканская мистика.
* * *
В тот день в Бачковском монастыре хоронили митрополита. Все монахи были на службе.
Посреди двора как метафора неувядающего полудня стояла пышная клумба подсолнухов, похожих на растиражированные нимбы для внутреннего потребления. В стороне под старым вязом на веревке разгуливал агнец, младенчески спокойного вида. Он то щипал траву, то лежал в тени дерева. Что-то вечное было в этой картине,— до мифического золотого руна, — и райски озвучено шейным колокольчиком. Мне захотелось погладить барашка, напоминавшего совсем не к месту изделие московского хлебобулочного комбината, поставлявшего к Пасхе свежеиспеченных, пахнущих ванилью сдобных агнцев. Глаза у него явно больше, чем изюмины. А уши будто бы обвязаны белым шелковым кружевом. Он радовался солнцу и тени, траве и воде, как главному празднику жизни, созвучному его детскости.
— Жертвенный агнец! — громко пояснил монах-экскурсовод.
Я удивилась. Казалось, что времена жертвоприношения — ветхозаветная библейская история, и здесь через две тысячи лет христианства уже невозможно такое…
— Да, агнец для заклания! Вот как только кончится служба.
Не хватало ни знания, ни веры, чтобы принять это, не хватало воздуха, чтобы вздохнуть, жалея сию малую избранную тварь.
Все стали с барашком фотографироваться.
Потом нас повели в храм, где была чудотворная икона Богородицы. Монах рассказал историю, что икону нашли в горах, принесли в монастырь и одному из монахов Богородица, явленная во сне, сказала, что желала бы остаться в монастыре при условии, что будет помещена справа от входа. Теперь к ней можно приложиться.
— Посмотрите, откроет ли на вас Богородица свои глаза?
Все зашумели, потом затихли, обдумывая на ходу молитвы и просьбы.
Икона торжественно сияла золотом и серебром оклада, темнели только лики Божьей Матери и Младенца, написанные будто бы самим Евангелистом Лукой.
Почему-то вспомнился барашек.
Богородица не открыла на меня своих глаз, и я заплакала.
* * *
Время здесь остановилось, успев запечатлеть единственный кадр: пустыня.
Совсем не к месту и вопреки всем законам природы.
Из-за бесчеловечной внешности этой пустыни хотелось подробностей о ее генеалогическом древе, о предках со стороны суши и любившего погулять моря с его безрассудными трансгрессиями и регрессиями, вызвавшими грубые катаклизмы и чудовищные катастрофы, дорого стоившие каждой геологической эпохе.
Казалось, что в этом ландшафте, как ископаемом образце планетарного письма, скрыта тайна нерасшифрованного генома Земли. Любопытно бы прочитать…
Текст был положен на музыку.
Причудливых очертаний останцы — солирующие доминанты, древние, ни на что не похожие созвучия или грозно сгруппировавшиеся аккорды — отдаленно напоминали самодельный каменный орган, еще не остывший от голоса доисторического моря, закатывавшего такие концерты, на которых выросло не одно поколение разноцветных коралловых рифов. Волны ходили в разных регистрах, меняя характер, высоту и ритм. Им радостно подтягивал ветер, местами фальшиво. И весь песок, прошитый синкопирующими хвостами ловких ящериц, подпевал сводным хором песчинок очень горячо. И тогда многочисленные голубые мотыльки, не боясь ожога, беззвучно хлопали маленькими, не больше детских ладошек, крылышками. Стаей налетали капустницы и лимонницы, стряхивая с усов мельчайшие песчинки. У подножия останцов, не изменяя мажорной тональности моря, держали цвет фригийские васильки. В воздухе горчила полынь. Ничего от безвкусной человеческой суеты. В этом — соль жизни. Но и жить там нельзя.
“Битые камни” подарил мне учитель болгарской словесности, седоголовый мальчик, лирический поэт, влюбленный в Сергея Есенина, щедрый друг Атанас Стоев.
Но он уже слышит другую музыку…
* * *
В то лето жара не стояла, она тяжело падала уже с утра, раздавая направо-налево тепловые удары. Аппетита не было, но, подчиняясь расписанию, мы вяло завтракали под ореховыми деревьями. Кислое молоко, мед, травяной чай.
— Галя, тебя к телефону!
Кто бы это? Только вчера прилетели…
Русские поэтессы, “московские музы”, носительницы гендерной поэзии,— редкое зрелище в Варне.
С нами в пансионате тоже литературная компания, тоже гендерная, только сплошь мужская: софийские издатели, варненские поэты и писатели вокруг знаменитого Генчо Стоева… Часам к десяти, когда стемнело, стихийно сдвинули столы, и началось братанье водки с ракией, до трех ночи песни под гитару и стихи, стихи по кругу, и разговоры о литературе и политике уже под ледяное шампанское… Кто звонит в этакую рань?
— Скажите, что завтракаем. Пусть перезвонят.
— Подойди, Галя, очень просит.
— А кто просит ?
— Ангел.
Все онемели от игры слов и смыслов: ангел — младший небесный чин, хранитель и покровитель грешных наших душ и тел, хотя сам существо бесплотное. А здесь Ангел — депрессивного вида мужчина в очках, немного философ, больше прозаик, сохранивший мальчишеские интонации и манеры. Он сидел вчера напротив меня, и мы говорили о трагедии соответствий и несоответствий… Я тогда читала стихотворение о синей розе…
Он громко сказал:
— Вот, оказывается, какая ты…
Я до сих пор не знаю, какая я ?! — Но он знал. И я ему поверила, потому что имя ему — Ангел.
— Хороший будет день, если с утра ангелы звонят, — отшутилась я и взяла трубку.
Разговор был коротким: вечером в галерее “Кавалет” будут проводы Генчо Стоева и меня приглашают.
Не в силах выползти из-под сени ореховых деревьев мы по третьему разу заказывали травяной чай. Болтали, расслаблялись, правили переводы, строили планы, считали деньги…
— Галя, тебя к телефону!
— Дубль второй! На тебя, девушка, сегодня спрос.
Стало любопытно и чуть-чуть смешно.
— А кто просит?
— Апостол!
Тут все так грохнули, так расхохотались, что привели в замешательство и официантов, и всю обслугу… Чего смеются? Даже слезы вытирают. А может, они так плачут, эти русские?
Я моментально вспомнила Апостола, похожего на итальянца в амплуа первого любовника… Он чудно пел русские и советские песни, ему подпевали красавица— жена и дочь. Эта семья любила Россию.
— Ничего себе жизнь, — между ангелом и апостолом…
Так начались мои стихи о Болгарии, о близкой стране, родине Ангелов и
Апостолов.