Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2009
Революция ценностей
“Короткий”, как его называют, XX век (1914—1991 гг.) явил роду людскому много всякого — и трагического, и обнадеживающего. Баланс между смыслотворением и смыслоразрушением на уровне личностей, обществ, государств, цивилизаций был сложным, но относительно устойчивым. Один из уникальных феноменов в мировой политической истории — холодная война между проектами “Восток” и “Запад” — позволил населению земли избежать самоуничтожения, для которого технологически оно уже созрело. Это, разумеется, потребовало жертвоприношений. От разных народов — разных по количеству и характеру. Однако дело мира во всем мире того стоило.
Международное сообщество не могло похвастаться идеальным порядком, а государства — идеальными порядками. Но одно было очевидно: системоформирующие, регулятивные и стабилизирующие факторы не давали возможности стихийному, деструктивному, хаотическому началу выйти за рамки допустимого.
С гибелью СССР эпоха глобального равновесия, эпоха большой игры по правилам, эпоха цивилизационного конструирования закончилась. Что именно приходит ей на смену, пока не знает никто — ни оптимисты, ни пессимисты, ни реалисты, по какую бы сторону бывшего “железного занавеса” они ни находились. Есть еще одна вещь, их объединяющая: понимание чего-то глубоко неладного и поэтому крайне тревожного.
После гигантского миротрясения 1991 года человечество в целом и его национально-государственные филиалы в отдельности мучительно решают вопрос: как выбраться из хаоса и куда идти. Дорожная карта западных праворадикальных мыслителей и практиков обещала всем свободу и благосостояние, преподнося их как синонимы.
На верность этим идеям российский правящий класс, жаждавший стать не только власть имущим, но и просто имущим сословием, присягнул беззаветно, с поистине большевистским рвением, которое во всем остальном давно уже было утрачено. Народ, какое-то время раздумывавший в нерешительности, в конце концов соблазнился блеском фантиков под названием “общечеловеческие ценности”.
Потом стало выясняться, что эти “ценности” действительно блестят в самом что ни на есть буквальном смысле, но далеко не для всех. Всласть этим мгновенно материализовавшимся оптическим эффектом воспользовался в России тот узкий круг смекалистых ребят, которые быстро сообразили, что народ, пока он еще не отошел от посткоммунистического психоза, нужно увлечь одной из любимых на Руси игр — “отобрать и поделить”.
Вот только вопрос — у кого и между кем? В 1917 году ответ был прост: отобрать у богатых и поделить между бедными. В 1991-м все на поверку оказалось еще проще: экспроприировать государственное (читай — общенациональное) и выставить на аукцион, где будет править бал честный, справедливый и неумолимый закон социал-дарвинизма: побеждают самые сильные, самые разбитные, самые умные. Но это еще не все. Обладатели подобного сочетания добродетелей должны были находиться как можно ближе к пультам управления государственной собственностью либо к тем, кто сидел за этими пультами. Поскольку таких счастливчиков, как и следовало из тех же законов естественного отбора, не могло быть много, сегодня мы имеем то, что имеем. И что, опять-таки по Дарвину, безусловно, заслужили.
Селекционная доктрина наших доблестных элит привела к революции ценностей в России. Что было ничем, то стало всем. Чего прежде стыдились, тем нынче гордятся. Кого раньше брезгливо сторонились, перед тем сегодня заискивают. Вкусовые предпочтения и поведенческие модели, некогда обозначавшиеся непереводимым русским словом “пошлость”, теперь — эталоны изысканности. У людей, вещей, идей поменялись опознавательные знаки. Торжество суррогатов приняло тотальный размах во всем — в политике, экономике, социальных отношениях, культуре, этике. Пространство подлинности катастрофически сузилось.
Нам говорят: “Хватит ныть, рефлексировать, ностальгировать! За работу! На дворе XXI век — век доу-джонсов, баррелей, кубометров, трубокилометров, инвестиций, инноваций, интернета и т.д. Что может быть подлиннее?”.
Вроде все так. Вот только есть смутное подозрение, что подлинность — категория куда более сложная, чем вещи, которые можно измерить, пощупать, купить или продать. И куда более необходимая, когда ее остро не хватает.
“Вперед!” — становится популярным девизом. Для массового, в чем-то всегда первобытного сознания он настолько ясен и вдохновляющ, что считается излишним объяснять — вперед к чему? Если к полной победе суррогатных материй и антигуманизма, а — через нее — к окончательному разрушению российской цивилизации, то, может, лучше потоптаться на месте, пока в светлые головы наших властителей былого и дум не придут другие, созидательные идеи? Как это сделал Китай, который не спеша изучил результаты советской перестройки и твердо решил для себя, по какому пути он точно не пойдет.
Впрочем, чему быть — того не миновать.
Гром небесный
Вскоре после 1991 года российское общество в подавляющем большинстве своем увидело перед собой дорогу не в новый, капиталистический коммунизм, а в царство свободы от той социально-патерналистской защиты, которую предоставляло народу советское государство. На растущий гул “низов” кремлевское руководство через монстроподобные СМИ отвечало: “Вы хотите все и сразу. А музы истории не терпят суеты. Вы что, никогда не слыхали об исторических циклах и о больших переходных периодах между ними? Так знайте же — вы находитесь в стадии длительного и трудного перехода. А если кто-то обещал вам что-то иное, с них и спрашивайте”.
Спросить было не с кого. Жернова неолиберальной революции, как водится, перемололи своих детей. А те, кто уцелел, уже далече. Взятки с них гладки, ибо они и сегодня не в состоянии понять, что натворили. Оттого и бубнят — одни с убывающим, другие с нарастающим самовозбуждением: “Мы сделали великое дело — указали путь в светлое будущее”.
Оставалось набраться терпения, которого россиянам не занимать, и предаться еще одному привычному занятию — ожиданию.
Насчет “светлого будущего” — не знаю, а вот по поводу “переходного периода” наши либеральные златоусты не соврали. В каком направлении осуществляется этот “транзит” (еще одно любимое словечко, призванное вконец затуманить суть дела), Россия и мир начали ощущать на себе со второй половины 2008 года. Имя этому малоприятному ощущению — мировой экономический кризис, который перерастает в глобально-системный, охватывающий геополитику, политику, социальные отношения, национально-культурные ценности и т.д.
Сегодня, похоже, именно эта страшная напасть и нужна нам, россиянам, которым, как известно, лень осенять себя крестным знаменем без особой необходимости. Проблема в том, чтобы мы поняли наконец, что гром грянул еще вчера, а нынче нужно не только креститься, но и действовать, самым решительным образом.
Дай Бог ошибиться, но есть смутное предчувствие, что Российское государство — если кардинально не поменять макростратегический курс — в обозримом будущем вплотную подойдет к состоянию, когда федеративные швы начнут оглушительно трещать по всему географическому пространству страны и во всех державообразующих сферах — власть, управление, армия, экономика, финансы, наука, образование, язык, культура.
И на сей раз, скорее всего, это уже будет действо, сопоставимое с 1991 годом только по названию, которое не хочется произносить, дабы не накаркать. По сути же “славная революция”, приведшая к крушению СССР, окажется бледной тенью того, что может случиться.
Из чувства суеверия не стану углубляться в тему о сбывающихся прогнозах, хотя тут, безусловно, есть над чем призадуматься. Однако никакое суеверие не должно подвигать власти предержащие на страусиную политику. Они обязаны смотреть на реалии жизни широко раскрытыми глазами и делать то и так, что и как положено делать в экстремальной ситуации. Для начала — избавиться от иллюзии (если она имеется), будто до такой ситуации еще далеко.
О малоприятном, не кликушествуя
В народе издавна бытует убеждение, что обитатели высоких кремлевских кабинетов обладают неким тайным знанием, недоступным простым смертным. Это убеждение очень удобно, временами даже полезно и для властей, и для подвластных. Для одних это упрощает проблему управления, для других — проблему подчинения.
Говорят, благое заблуждение такого рода особенно важно в кризисных обстоятельствах, когда необходима вера в пастырей, которые тебя спасут. Поделюсь большим секретом: “наверху” знают правду жизни куда хуже, чем “внизу”. Так уж устроена лестница власти: чем выше по ней взбираешься, тем мельче кажутся существа, копошащиеся на земле, и тем меньше хочется вникать в их заботы. Разумеется, до тех пор, пока не выясняется, что они собираются подпилить эту самую лестницу в небо. Тогда начинаются бесконечные хождения, точнее, снисхождения в народ. Но бывает слишком поздно, ибо народ уже четко и сердито произнес: “Не верю!”.
Справедливости ради стоит отдать должное той части позднеельцинской королевской рати, которая животным инстинктом власти сначала учуяла опасность, затем хватким умом нащупала пути отхода от края пропасти и, наконец, с помощью пробудившейся воли начала отступление вперед.
Казалось, вот она, дорога в будущее, дорога жизни. Да, страна богатела, худо-бедно налаживалась макро- и микроэкономика, обретала устойчивость партийно-политическая система, восстанавливалась властная вертикаль, вроде бы наметилась стабилизация в проблемных регионах.
А потом стало ясно, что все это зыбко, шатко, ненадолго. Средь бела дня громыхнул беспрецедентный в новейшей истории кризис, рожденный в недрах либеральной, воинствующе потребительской, хищнической экономики, вдобавок еще и виртуализированной до абсурда.
Россия не попала в эпицентр этого идеального шторма только потому, что еще не успела стать органичной частью мирового капиталистического хозяйства. Ее периферийное положение и золотовалютная кубышка, припасенная на черный день, смягчили удар. Но очень многое из того, что внушало надежды и доверие в 2000-е годы, исчезло.
И, судя по всему, иначе и быть не могло. А все потому, что мы пустились в безнадежную гонку за “цивилизованным миром”. Мы решили повторять пройденное другими, предпочитая почему-то заимствовать из чужого опыта скорее ошибки, чем достижения, которые, во всяком случае, давались нам гораздо реже и труднее. Иначе говоря, Россия начала собирать себя не по своему Чертежу, в котором если и наличествовали отечественные элементы, то как раз в тех конструктивных узлах, где их нужно было изводить каленым железом.
Торжественно провозглашенная программа “сосредоточения” России в сравнении со своим национально-патриотическим оригиналом середины XIX века выглядела в глазах простых россиян двусмысленно. Да и как иначе ее воспринимать в свете того факта, что копившееся веками общенародное достояние тихо “сосредоточилось” в руках тончайшего слоя нуворишей, наварившихся на грандиозной афере под названием “приватизация” — преступлении без срока давности.
Мы никогда не “сосредоточимся” при таком подходе. Он обрекает страну на роль вечно догоняющего, вечно ошибающегося, вечно переплачивающего за свои ошибки. И еще в одном не следует обманываться: даже если Запад сделает вид, а Россия поверит, что она принята в клуб “цивилизованных” государств, то все привилегии этого членства останутся у “них”, а все издержки уступят нам.
Глобальный кризис мгновенно обнажил уязвимые места и незалеченные раны в нашей экономике, политике, межэтнических отношениях, культуре, морали. Финансовая подушка безопасности сдулась. У Вавилонской башни власти появились шансы превратиться в Пизанскую: если крен увеличится, элитно-чиновничий экипаж (неловко называть его другим словом) побежит с корабля так, что только догоняй. Армии и другим жизненно важным государственным структурам еще бесконечно далеко до совершенства. Снова трясет Северный Кавказ. Демографический уровень неуклонно падает. Заметны признаки нового витка нравственной деградации и озлобления общества. Это лишь то, что лежит на поверхности. А какие процессы зреют в тектонической толще социальной жизни России, не знает никто.
Саяно-Шушенская ГЭС, конечно, не Чернобыль и, очень хочется верить, не валтасаров знак. Но если тут все же есть доля тайной символики, то нужно внять этому предостережению и, не кликушествуя, сделать все возможное и невозможное, чтобы ни через пять, ни через десять, ни через сто лет с Россией не случилось то, что произошло с СССР вскоре после чернобыльской катастрофы 1986 года.
Свет с Запада
Кризис становится безжалостным оселком, на котором будут проверены запасы жизненных сил, творческой энергии, цивилизационно-исторической прочности государств, народов, сообществ, институтов.
Какими бы плюсами ни обладала западная (и во многом мировая) политическая, экономическая, международная система, доминировавшая после 1991 года, она потерпела почти такой же крах, как и ее антипод — Советский Союз. “Конец истории” наступил, но совсем не тот, что с восторгом предрекали западные либеральные политологи. А “столкновение цивилизаций”, в котором США твердо намеревались победить как “мягкой”, так и традиционной силой, высекло искру безумной ненависти к ним со стороны фундаменталистского Востока. Все закончилось Одиннадцатым сентября. Или началось…
Сейчас Запад лихорадочно ищет пути спасения Системы любой ценой. Это есть “большая стратегия”. Все остальное — тактика. Главное — сберечь фундаментальную основу западной цивилизации, капитализм, и мобилизовать все мыслимые и немыслимые средства для охраны этой зеницы ока. Предлагаемые рецепты выживания различаются не по сути, а лишь по степени готовности политических провизоров признавать необходимость идти на серьезные уступки современным реалиям. В ходе реализации своих антикризисных проектов США и Европа никого щадить не будут.
Однако и их не собираются щадить те, кто тоже хочет выжить и кому приходится расхлебывать последствия разгула рыночного и политического либерализма. Эти деятели поняли, что, когда Государству говоришь “посторонись”, потом его непременно приходится умолять о помощи.
Мировой кризис вновь поставил перед человечеством проблемы организации общества, проблемы его безопасного существования, проблемы культурно-духовной самоидентификации, которые вошли в острый конфликт с идеей и практикой глобализации. Если уж совсем по-философски, речь идет о поиске Смысла в бессмысленном мире.
Будет он найден или нет — сказать сложно. Однако создается ощущение, что потемки, в которых мы блуждаем, могут быть на этот раз озарены не “светом с Востока”, а другим Проектом, зреющим в самом подбрюшье США.
Латинская Америка испокон веков была заряжена мощнейшей социальной и культурной энергией. Ее протуберанцы мировое сообщество наблюдало на протяжении всего ХХ века — кто с восхищением, кто со страхом. Соединенные Штаты не испытывали иллюзий по поводу злокачественного для них характера угроз, накапливавшихся на их заднем дворе. Поэтому и тратили гигантские силы и средства, чтобы держать южноамериканские процессы под контролем. Но даже для Вашингтона это, как явствуют последние события, оказалось невыполнимой задачей.
Че Гевара — глубоко самобытное олицетворение неукротимого революционного пыла — стал суперзвездой не только для мирового братства молодых и рассерженных, но и тайным кумиром для богатых и далеко не всегда эксцентричных маргиналов. Он был предельно целен в своем бесконечном многообразии. Романтик и перекати-поле, которому не сиделось на месте. Врач-недоучка, ринувшийся на остров Пасхи лечить прокаженных и умудрившийся по дороге побывать в роли революционного пропагандиста на медных рудниках; турист, исследующий инкскую цивилизацию, пациент какой-то провинциальной больницы, футбольный тренер в одном бразильском городке, конный экспедитор в Каракасе, участник студенческих волнений. Герой кубинской революции, а затем член фиделевского правительства, обильно уснащавший официальные доклады поэтическими образами. Сам в принципе человек бессистемный, Че Гевара критиковал латиноамериканскую интеллигенцию за ее вечный порок — … отсутствие системы.
Наскучив министерской работой, он вновь с головой уходит в борьбу за мировую революцию, ведя ее сначала в конголезских, а затем в боливийских джунглях. Там, на партизанских тропах, его преследуют жестокие приступы астмы, сопровождающиеся полуобморочными состояниями. На привалах этот странный аргентинец взбирается на высокие деревья с книгой в руках, чтобы насладиться чем-то неведомым для крестьянских гверильясов. Но люди все равно идут за ним, загипнотизированные почти великомученическим, несгибаемым внутренним духом своего внешне незадачливого вожака. Идут на заведомо гиблое дело. Идут, потому что верят в человека, так не похожего на других своим фанатичным чувством сострадания, своими жертвенностью и бесстрашием, своими благородством и идеализмом. В общем — своей святостью. Че Гевара вызывал восхищение, даже когда он, на взгляд обывателя, был смешон и комичен. Перед ним преклонялись, ибо в нем угадывали правду, а не ее видимость.
Сегодня другие объекты преклонения, другие герои: роботообразные профессионалы, самодовольные и самоуверенные, без тени эмоций, сантиментов, жалости. Даже собственные инстинкты они строго подчиняют рабочему расписанию. Их мозги — матрица, загруженная только полезным знанием. Все нерациональное изымается из оперативной и базовой памяти. Они готовы обсуждать тему о добре и зле лишь тогда, когда эти категории поддаются конвертированию в твердую валюту.
Наблюдая за ними, особенно крупным телевизионным планом, понимаешь, что будущее, описанное фантастами-антиутопистами, уже наступило. Время вывело новую, усовершенствованную породу человека. Жесткий, ледяной, немигающий взгляд. Неподвижные мускулы лица. Если внутренний процессор подает команду на улыбку, она появляется быстро и ровно на столько секунд, сколько это ситуативно необходимо. От этой короткой, как выстрел, эмоции пронимает холодок. (На ум невольно приходит следователь из оруэлловского “1984”.) Четкая, почти безукоризненно организованная речь, без интонационных бугорков, способных выдать какие-то человеческие чувства. Нет вопроса, которым его можно было бы смутить или поставить в тупик. Он не скрывает своей решимости сделать мир удобной средой обитания для себе подобных. Непоколебимая жизненная установка для него — победа и только победа. Что будет с побежденными, его не интересует, но он слишком рационален, чтобы признаваться в этом публично. Те же сугубо прагматические соображения никогда не позволят ему произнести слово “биомасса”, хотя именно с этой субстанцией у него ассоциируются люди, которым по разным причинам не дано взлететь к вершинам преуспеяния и исконное предназначение которых в одном — служить сверхэлитам, тончайшему общественному слою над бездной серого, однородного, бездарного социального планктона.
Эх, где вы, че гевары? Безнадежные идеалисты, вечные бессребреники, обаятельные авантюристы, трогательные неудачники?
Для современных киборг-элит этот тип человеческого несовершенства — недосягаемая духовная высота. Это для них — смертельный вызов, вызов их фундаментальному аморализму, волчьим законам, безграничной алчности. Ответ на него не заставил себя ждать. За потрясение основ капитализма капитализм отомстил Че Геваре изощренным и до недавних пор эффективным способом. Дело всей его подвижнической жизни, его героическая смерть, его харизматический облик были превращены в хорошо продаваемый миф, товар, этикетку.
Опошление — мощнейшее оружие, однако действует оно не бесконечно. Сегодняшний экономический кризис показал, что Че Гевара продолжает свою борьбу, и “оттуда” у него это получается успешнее.
В отношении не менее харизматичного, но более приземленного соратника и друга Че Гевары Фиделя Кастро судьба распорядилась иначе. Она решила не сжигать его в пламени панамериканской революции, а дать ему возможность сосредоточиться на построении социализма в отдельно взятой стране Западного полушария. США при всем своем невероятном могуществе так и не смогли погасить кубинский маяк социалистической идеи.
Такие исторические персонажи, как Че Гевара и Фидель Кастро, не по зубам даже сверхдержавам, поскольку невозможно предугадать, в каком виде они больше опасны для капиталистического миропорядка — в живом или мертвом.
Если кто-то надеялся, что герои кубинской революции останутся только на молодежных майках или в постмодернистских опытах людей искусства, то он ошибся. Свято место пусто не бывает. Идея жива. И у нее есть наследник.
Безумец или провидец?
Только время позволит выяснить масштабы личностных и политических дарований Уго Чавеса, увидеть, что в них “на час”, а что навсегда. Но уже сейчас бесспорно одно: он не скрывает своих претензий на роль главного распорядителя духовного наследства великих латиноамериканских революционеров. В этом сила Уго Чавеса. В этом же его уязвимость.
Нужно признать: сгусток фантастической энергии, которую несет в себе этот человек, завораживает и пугает одним и тем же — способностью возбуждать восторг и любовь народных масс. А эти чувства суть страшная, термоядерная сила, которую ты либо укрощаешь, конвертируя в полезное действие, либо становишься жертвой ее капризной, переменчивой природы.
Почти как цирковой зритель, диву даешься виртуозной ловкости, инстинкту равновесия, безоглядной отваге этого политического канатоходца. Так управлять обществом, как Уго Чавес, может либо безумец, либо провидец.
Кто еще в современном, давно уже постиндустриальном, системном, компьютеризированном мире будет держать государственный бюджет в карманах своего кителя, самолично раздавать его отраслевым хозяйственным руководителям и спрашивать с них по самому беспощадному счету?
Кто еще пойдет на решительную национализацию (реприватизацию) базовых сфер экономики?
Кто еще не убоится прижать к ногтю местную олигархию — публику не из робкого десятка и способную на все?
Кто еще осмелится сегодня строить социальное государство архаическими методами авторитарного контроля за производством, распределением и потреблением общественных благ?
Кто еще рискнет радикально пересмотреть существующие мировые (а в этиологии своей западно-либеральные) стандарты понимания таких категорий, как “справедливость”, — стандарты, провозглашающие дурным тоном попытки усомниться в легитимном, неподсудном характере любой, достигнутой какими угодно приемами, победы в битве за место под солнцем?
А во внешней политике?
Когда и кто после кубинской революции 1959 года позволял себе бросать столь бесстрашный вызов США?
Когда и кто из леворадикальных лидеров после Фиделя очаровывал мировую “голытьбу” своей персоной, своими пламенными антиимпериалистическими речами, своими издевательскими филиппиками в адрес президента самой могущественной страны на планете?
Когда и кто из политиков за последнюю четверть века становился телегероем голливудского масштаба и, как уверяют знатоки, соответствующего профессионального уровня?
Неугомонный Уго наделал шуму и на постсоветском пространстве, сам как будто и не заметив этого. Он признал независимость Южной Осетии и Абхазии деловито и без проволочек, совершенно озадачив тех “союзников” России, кто настроился на долгий, нудный, мелочный торг с ней.
Чавес вихрем промчался по нужным ему городам мира, заезжая в некоторые из них, возможно, экспромтом. Не исключено, что именно так, под влиянием минутного порыва, он оказался на красной ковровой дорожке Каннского кинофестиваля к всеобщему ликованию местного, весьма разборчивого бомонда.
Венесуэльский вождь обезоруживает своим каким-то первобытным духом, импульсивностью, непосредственностью. Иначе говоря — подлинностью, под напором которой в современном мире изощренных имитаций трудно устоять. От нее уже давно отвыкли все — и публичные люди, показывающие себя нам, и мы, глазеющие на них. Чавес с удивительной легкостью и убедительностью возвращает эту забытую диковину в современный пиар-обиход.
Вместе с тем Уго далеко не так прост, как хочет и умеет казаться. Талант его еще и в том, что он быстро научился играть по правилам глобального политического театра, где есть своя “система Станиславского”. Она предполагает даже в самых высоких и правдивых сценических страстях элементы тайны, недосказанности, взгляда на себя со стороны. Другими словами — лицедейства.
За его деревенской, мужиковатой незатейливостью прячется холодный расчет большого политика. Именно тогда, когда кажется, что Чавес пускается во все тяжкие, он действует совершенно рационально и эффективно, кожей чуя ту грань, которую лучше не переступать.
Говорят, действия Чавеса — чистейшей воды популизм. А кто говорит-то? Да все те же, у кого он стоит костью в горле. К сожалению, этих людей запредельно много в правящем и политическом классе России. Победа идей боливарианца для них хуже смерти. Приезды его в Москву сопровождаются “аналитическими” комментариями, полными ерничества, сарказма, желания потешиться над новоявленным политическим клоуном, а заодно попенять Кремлю за такой неразборчивый вкус в выборе друзей. За всем этим скрывается страх: а ну как придет к нам латиноамериканская чума реприватизации или что похуже? А если не дай бог наша власть и впрямь озадачится идеей социальной справедливости? А тут еще простой народ, вечно и некстати снующий под ногами, никак не хочет проникнуться высоким искусством утонченных издевок в адрес Уго Чавеса.
Не будем, однако, совсем упрощать вещи. Феномен Чавеса неоднозначен, как, наверное, любое крупное явление. Его конструктивный и деструктивный потенциалы находятся в состоянии хрупкого равновесия. И пока никто, включая самого Чавеса, не ведает, какой из них возобладает. Если его эксперимент закончится кровавым хаосом гражданской войны, это будет еще одним аргументом в идеологическом и практическом арсенале “антипопулистов”.
Если же, наоборот, Чавес окажется провозвестником нового мирового порядка, опытный образец которого будет удачно испытан на венесуэльском и — шире — латиноамериканском полигоне? Что тогда? Вот он, вопрос вопросов.
А тогда, видимо, придется менять крылатую фразу ex Oriente lux на ex Occidente lux. Только это уже будет не Запад, а южноамериканский Анти-Запад.
Вызов Уго Чавеса: отвечай или проиграешь
Что нам-то, россиянам, до всего этого? Венесуэла — край света. Тут разобраться бы с теми, кто поближе. А еще лучше — с собой.
Но дело как раз в том, что это только внешне кажется, будто Чавес бросает дерзновенный идеологический, духовный, концептуальный вызов лишь западному миру и его базовым ценностям. По сути же он, помимо своей воли, бросает вызов прежде всего России, ее политической и правящей элите, ее обществу.
Этот простоватый с виду венесуэльский мужик заставляет нас задуматься, от какого великого наследства российской истории, культуры, духа мы отказались.
Он заставляет вспомнить, что именно социализм создавал для капитализма конкурентную среду, подстегивал его к реформам, давал ему могучие стимулы для развития, для избавления от наиболее вопиющих пороков, для обретения подобия человеческого лица.
Теперь, когда буржуазному обществу не под кем “себя чистить”, оно вновь разнуздало в себе самое худшее, самое несправедливое, самое безжалостное из того, что заложено в нем имманентно. Мировой кризис пока еще не вполне похож на достойную кару за возвращение капитализма к своему первородному естеству, но в качестве преддверия к Страшному суду сегодняшние события смотрятся многообещающе. Миллионы людей воспринимают будущее со страхом — за себя и за своих детей. Со страху же, пожалуй, впервые в истории Нобелевская премия мира вручена президенту огромного государства не в качестве воздаяния за совершенное, а в качестве морального и, если уж на то пошло, материального поощрения его к политике отказа от тех опасных глупостей, которыми прославилась прежняя американская администрация.
Чавес, который на трибуне ООН показал себя еще и мастером манихейско-эсхатологической риторики, явно не хочет и не будет выбираться из кризиса под руку с “дьяволом”, наславшим на мир эту проказу. Если обстоятельства убедят Чавеса в том, что спасение в автаркии, то он наглухо задраит венесуэльскую политику и экономику, насколько это, конечно, возможно в современных условиях. Это и будет его ответом на вызовы глобализации, его национальной идеей и его Ноевым ковчегом.
Стоит такому случиться и принести успех, для всех, в том числе и для России, возникнет вопрос: а не является ли внесистемность самой эффективной моделью выхода из кризиса глубоко системного происхождения? В широком смысле, под “внесистемностью” подразумевается не изобретение велосипеда с квадратными колесами, а суверенное право не шагать в общем строю, когда он движется к пропасти.
Нам не дано знать, кем суждено остаться Уго Чавесу в истории и насколько реализуемы его мессианские амбиции. Скорее всего, у него не получится все сделать так, как он задумал. Вполне вероятно, он еще не раз будет корректировать свой курс, приспосабливаясь к факторам непреодолимой силы. Совершенно очевидно, что всегда найдутся те, кто не простит ему многих вещей. Он, разумеется, не застрахован от ошибок, и некоторые из них, совсем не обязательные, он совершит тогда, когда не сумеет обуздать свою экспансивную натуру. Не исключена в принципе его эволюция в “антипопулистском” направлении, как и перспектива привести страну к катастрофе или пасть жертвой борьбы за народное дело. И это тоже станет важным уроком и очень востребованной частью совокупного опыта нынешнего и завтрашнего человечества.
Однако “казус Чавеса” по большому счету в другом. Он пробуждает мысль и волю у политиков, разучившихся думать и действовать. Он учит жить своим умом, чуять под собой страну, избавляться от метастазов компрадорства. Он подает примеры старомодного, независимого, мужского поведения там, где это давно перестало практиковаться, — в высоких сферах большой политики, — оставаясь в то же время прагматиком.
Когда-то добрая половина планеты была настроена на идейную волну Москвы, жадно, но отнюдь не слепо, изучая опыт созидания социализма или, по крайней мере, некой модели, беспрецедентной для истории человечества. Сегодня нам нечего предложить миру, кроме наших “инновационных” технологий революционного скачка из одной формации в другую, молниеносного разрушения громадных несущих конструкций государства, рекордно быстрого выращивания паразитарной верхушки и тотального растления общества.
Мы блистательно подтвердили закон влияния чужих ценностей и чужих культурных матриц на процесс инволюции социума в коллективное одномерное, бессознательное существо. В стране великой гуманистической литературы воцарились такие стандарты “чисто конкретной жизни по понятиям”, которые вызывают омерзение даже у совсем не брезгливых наблюдателей со стороны. При этом предпринимается все, чтобы сделать наши инволюционные ресурсы возобновляемыми.
Раньше “все прогрессивное человечество” внимало кремлевским менторам, даже когда те несли чушь, в которую сами не верили. Нынче вещающие и внимающие поменялись местами, сколько бы мы ни убеждали себя и других, что это не так. Чем громче наша руководящая элита оппонирует чужому Проекту, тем очевиднее, что эта имитация бурного отторжения рассчитана на внутреннего потребителя — то есть на народ. Фундаментальная суть социально-экономического и духовного переворота 1991 года остается незыблемой и охраняется так, что приближение любых подозрительных сил к “святыне” чревато одним — огнем на поражение.
Впрочем, где они, эти “подозрительные силы”, когда все кругом схвачено, оплачено, прикормлено? Наши левые давно уже правые, поэтому нашим правым нет места на своем законном фланге. Ядовитая ржа коррупции насквозь проела госаппарат. Легальное и криминальное во многих случаях почти неразличимы — законодатели постарались. Деструктивные, националистические, полуэкстремистские организации в обличье разного рода культурных, научных, общественных центров вольготно живут и действуют на бюджетные средства. Воистину Россия — страна чудес: холит и лелеет тех, кто готов ее похоронить.
А что же народ? Народ безмолвствует. Каналы холостого сброса опасной протестной энергии пока работают. Тут заграница нам, нужно признать, помогла. Мощная индустрия низкопробных зрелищ, потребляемых под перманентный непросых, делает свое дело, поднимая массы, как предрекал Ортега-и-Гассет, на восстание не против Системы, а против Культуры.
Продолжаться это может еще долго. А вот сколько будет продолжаться и чем закончится — большой вопрос. Чтобы упредить худшее, России в том или ином виде понадобится нравственная контрреволюция, контрреволюция ценностей “жизни не по лжи”. И осуществить ее лучше сначала наверху, а потом сверху. Дешевле будет и для страны, и для окружающего мира.
Именно это и есть единственный неубиенный козырь в кремлевской колоде. Как знать, стоит ли приберегать его на 2012 год, если нет полной гарантии, что до этого им не воспользуются другие? Вообще говоря, вопрос о том, кто будут эти “другие” и откуда их ждать, важен лишь для высоких персон во власти. Для будущего страны принципиально другое — чтобы новое, молодое поколение руководителей России воспроизводило из ее истории не худшее, а лучшее. Прискорбный опыт СССР 80-х годов ХХ века учит, быть может, главному — нельзя делать народ и государство заложниками чьих-то личных геронтологических проблем. Чьей-то личной жажды власти. И вопиющего, трагического несоответствия между дерзкими вызовами времени и беспомощными ответами на них.
Этот же опыт показывает: когда не из кого выбирать, относительно молодой возраст и отсутствие склероза становятся единственным преимуществом для кандидата на самый верх. Нам бы избежать двух крайностей: естественного отбора во власть по законам джунглей и искусственного кадрового дефицита позднесоветского образца.
Вокруг кремлевского трона должно быть не безжизненное, бесталанное, а посему комфортное кое для кого пространство, а большое плодородное поле с зеленой, здоровой и ухоженной порослью. И тогда вопрос “кто следующий?” не будет решаться в закулисных потемках и не будет чреват для России участью, постигшей Советский Союз.