Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2009
Тамерлан Тадтаев пишет прозу, пьесы. Живет в Южной Осетии (Цхинвале). Окончил Цхинвальское художественное училище им. Туганова. Публикуется в газете “Пульс Осетии” (Владикавказ), на сайтах “Южно-Кавказская интеграция”, “Альтернативный старт”. Участник Совещания молодых писателей республик Северного Кавказа (Нальчик, май, 2008 г.) и Восьмого Форума молодых писателей России.
Публикуется при поддержке фонда “Русский мир”.
Отступник
Я положил на истоптанный замерзший снег свой карабин и присел на деревянный приклад. Кости, обтянутые кожей, соприкоснулись с деревом. Слишком жестко. Тогда я размотал зеленый мохеровый шарф и подложил его под себя. Спиной я прислонился к стене баррикады из мешков с песком. Отлично. Хорошо сижу. Да и денек выдался на редкость теплым, несмотря на зиму.
Солнце, к которому тянулось все мое существо, вдруг загородил собою парень, одетый в черную кожаную куртку и белые спортивные штаны. Он был из тех, с кем лучше не связываться — себе дороже. Но я ведь сам такой и, возможно, даже круче. Ему бы обойти меня стороной — на его месте я поступил бы именно так, — но нет, он как будто искал неприятностей. Он кивнул мне как знакомому и, увидев то, на чем я сижу, сказал:
— Слушай, братишка, одолжи мне на пару минут свое сиденье. Дело одно наклевывается, а без оружия туда соваться никак нельзя…
— Оружие и жену, — говорю, — никому не одалживаю. А теперь можешь отвалить, ты мне солнце загораживаешь.
— Что ты сказал?! Повтори!
— Я говорю, чтоб шел своей дорогой, — сказал я, чувствуя, как в моих замерзших жилах вскипает кровь.
— Мать мою, если ты не пожалеешь об этом!
— Я много о чем жалел в этой жизни, — сказал я. — Но мне непонятно, что ты, такой крутой, прячешься во время боя. Где ты был ночью, а? Или ты не слышал, как стреляли?
Я заткнул его: ему нечем было крыть. Ребята вокруг слушали нашу перепалку, но никто не вмешивался. Я не осуждал их, потому что сам избегал подобных разборок.
— Пошли-пошли, не связывайся с ним, — торопил крутого его маленький, похожий на шакала приятель, который откуда-то знал меня. Тот как бы неохотно дал себя увести и всё оглядывался на меня.
— Мы еще встретимся! — крикнул он.
— Не сомневаюсь в этом, — ответил я. — Я сам тебя разыщу, если ты снова спрячешься!
Кажется, я переборщил; но он меня сильно завел.
— Мародеры, — сказал кто-то про них.
— Житья от них нет, — вздохнул другой. — Только и слышишь, как ограбили того, покалечили этого. Расстрелять бы их всех к чертовой матери. Хорошо, что ты не дал ему свою винтовку…
* * *
Да, дорогой ценой мне досталась эта кавалерийская винтовка. Чтоб купить ее, мне пришлось украсть деньги у своего отца. Он хранил их в чемодане, с которым приехал из Душанбе. Долгие годы мой родитель вкалывал там, чтоб накопить деньжат на постройку нового дома здесь, на родине. Это была мечта всей нашей семьи. Как же я радовался, что скоро буду выглядывать из окон своего собственного двухэтажного дома! Папаша говорил, что наш дом будет не хуже дворцов наших соседей, которым я страшно завидовал. Но война оборвала нашу мечту на первом же этаже. Отец, как и все вначале, думал, что это недоразумение скоро закончится и он достроит второй этаж. Но потом понял, что это всерьез и надолго. Выходит, что я теперь сижу на верхнем этаже нашего дома. Ведь деньги были отложены именно для его постройки. Но почему-то я не рад этому. Совсем наоборот.
Папашу после моего поступка чуть инфаркт не хватил. Отказался от меня. Сказал, что я для него умер. Мать, проклинавшая меня сначала, сейчас мне носит еду на баррикаду и со слезами упрашивает вернуться домой. Не поздновато ли? Ославили меня на весь мир — и всё забыть? Нет, никогда. Уж лучше я замерзну здесь, чем вернусь под недостроенный кров, где мне вечно будут напоминать о моем поступке, указывая пальцем на потолок.
А с младшим братом у нас договор. Если меня убьют, то винтовка переходит к нему по наследству. Теперь он следует за мной повсюду. Вон он стоит на углу, в белом плаще. Делает вид, что радуется солнечному теплу. Ха, как будто я не знаю, что у него на уме. Как и все наследники, он хочет поскорей заполучить свое наследство. Но я не тороплюсь на тот свет. Дорожу своей задницей ради той, кого я люблю больше всех на свете. Хотя, возможно, она и не подозревает о моей любви к ней.
По ночам, когда не очень сильно стреляют, я прихожу к дому, в котором она живет, и смотрю на окна, за которыми она сладко спит. А может, она боится и не смыкает глаз? У нее есть основания для этого. Во-первых, она из богатой семьи и наверняка значится в списках мародеров, рыщущих по ночному замерзшему городу. Во-вторых, она красавица и сама по себе представляет лакомый кусочек для любого отмороженного. А твари ничем не гнушаются. Могут снять кольцо вместе с пальчиком. Два дня тому назад я столкнулся с ними ночью в ее подъезде. Пришел туда по старой привычке. Мародеры собирались взломать дверь квартиры под страшные крики ее матери. Отца не было дома. Да и что бы сделал этот старый казнокрад, окажись он там? Ровным счетом ничего. Соседи тоже все попрятались. Никто не пришел на помощь. Да и кому нужны неприятности? Связываться с мародерами опасно для жизни. Пришлось мне самому вступить с ними в разговор на узкой темной площадке третьего этажа. Их было трое, и все в масках. Таких дерзких я еще не встречал, хотя перевидал их немало. Они посмеялись надо мной и моим оружием и сказали: не суйся не в свое дело. Тогда я выстрелил одному в ногу, а второму засунул ствол карабина в рот через чулок, под которым он прятал свою харю.
— Ну что, крутой! — Я упивался своим бешенством. — Попробуй откуси то, что я засунул тебе в рот! — Но тот, кажется, язык проглотил и хрипел. — Пулю на тебя, тварь, жалко!
Сорвав с него чулок, я харкнул прямо в его гнусную рожу. Третий сбежал. За ним погнался братишка, постоянно следовавший за мной по пятам. Я застал обоих у развалин дома, куда прошлой ночью угодил снаряд. Мародер повалил брата на снег и, сидя на нем верхом, молотил чем-то тяжелым. Я вырубил отморозка, ударив прикладом винтовки по голове. Младший брат мой оказался на редкость живуч и, придя в себя, умолял одолжить ему карабин на один только выстрел.
— Ведь никого нет поблизости, — говорил он, ощупывая свое разбитое в кровь лицо. — Не бойся, никто ничего не узнает. Ты сам видел, что он чуть не убил меня!
Но я не позволил ему, потому что был уверен: из окон пятиэтажек жилмассива на нас смотрела не одна пара любопытных глаз. Тогда братишка подобрал обломок кирпича, которым ему чуть не раскроили череп, и начал крушить им лицо мародера. Око за око, зуб за зуб; такая жестокость младших меня уже не удивляла. Нет, не такой я представлял войну в самом начале. Думал, что прославлю себя в жарком бою. А на деле собачий холод, нехватка патронов и еще много того, о чем даже говорить не хочется — до того все подло и мерзко. И один лишь бог знает, когда все это закончится.
Политикам я давно перестал верить. Да и разбежались эти болтуны, как только запахло жареным. А мы теперь расхлебывай эту кашу. “Наша сила в нашей правде!!!” Да я вот этой своей замерзшей задницей чувствовал, что правда, которая, как известно, даже в воде не тонет, без оружия бессильна. Жаль недальновидных политиков-пингвинов. Дальше своего клюва ничего не видят. Не толкают больше пламенных речей с балкона театра перед толпой правдоискателей на площади. Ее захватили грузинские милиционеры. Как и весь город. Слава богу, половину Цхинвала мы уже отбили. С оружием в руках, между прочим. А сунься к какому вооруженному грузину со своей никому не нужной правдой — ей-ей, даже останков твоих не нашли бы. Хоронить было бы нечего во дворе пятой школы. А на кладбище и не мечтай попасть. Там грузины схоронились, поджидают. Последних твоих родственников убьют, что за гробом пойдут, и не поморщатся. И не пробуй даже. Проверено…
* * *
Ах, как хорошо на солнышке. Так бы и остался сидеть до скончания века, греясь в его ласковых лучах. На снег даже смотреть не хочется. Противно. Он стал черным из-за ночных костров. Угли всё еще дымятся и тлеют в память о ночном морозе.
Пацаны уже катят по улице покрышки, громко переговариваются, смеются. Для них война пока игра, в которую они играют без устали. Только грузином никто не хочет быть. Они уже верят, что отцы тех грузин, с которыми они сидели за одной партой в школе, хотят убить их отцов и старших братьев. Смерть уже постучалась в двери домов многих из этих ребят. Некоторые своих старших братьев видят теперь на могильных плитах во дворе школы. Никак не поверят, что их больше нет. Плачут и просят их вернуться домой. Стерпят от них любые подзатыльники, без всяких оговорок сбегают в магазин за сигаретами и не расскажут об этом родителям. Мальчишки повзрослее хотят отомстить. Они считают себя способными сражаться. Так и рыщут глазами в поисках ружья, хозяин которого заснул после ночного бдения. Живо умыкнут, попадись им такой вояка.
Вся баррикада ожила. Зашевелились цхинвальцы на перекрестке улиц Исаака — Сталина, заулыбались. А ведь враги недалеко. Выше от нас, на следующем перекрестке. Заслонились от наших пуль красным “Икарусом”, выгнав автобус на проезжую часть улицы Сталина. Нас разделяет всего триста шагов этой улицы, будь она проклята. Серошинельные, наверно, тоже рады солнцу. Как-никак люди, хоть и оккупанты.
Наши разговорились.
— Одолжи, брат, патроны, — просит один.
— Да нет у меня патронов! — с отчаянием в голосе говорит другой. — Один всего остался после ночного боя. Я его себе приберег, чтоб в плен не даться.
Третий, слушая разговор, презрительно смеется:
— Напоследок надо гранату оставлять, деревня. И сколько их учить уму-разуму, — обращается он к четвертому. Четвертый — плотного сложения, в телогрейке, с обросшей мордой — что-то мычит в ответ, копаясь в своей старой берданке.
— Ты ствол-то убери! — кричит на здоровяка щупленький паренек в синих спортивках. — Прямо на меня дуло направил, как будто мало было случаев, урод!
Здоровяк, не ожидавший от мальчишки таких дерзостей, пришел в ярость.
— Ты это на кого “урод” сказал, а? — рычит мордастый. — Да я тебя сейчас на мелкие клочья порву, сопляк!
И прет на паренька, чтоб исполнить свою угрозу.
— Стой на месте, твою мать! — срывающимся голосом кричит паренек и целится из пистолета. — Еще шаг — и я завалю тебя!
Он не шутит. Это всем ясно. Мордастый трусит и останавливается. Все замирают в ожидании продолжения. Но я знаю, что продолжения не будет.
— У меня же ружье было не заряжено, — говорит мордастый.
— В год один раз даже швабра стреляет, — говорит парнишка. — Ну ладно, замяли. Но если еще раз увижу такое безобразие, засуну тебе его знаешь куда? Понял?
— Да, — вздыхает мордастый и, опустив голову, бредет на свое место. На него жалко смотреть. Нарвался на ровном месте, как говорится.
А тот, с гранатой, не унимается и показывает, как бы он поступил, окажись вблизи враги, когда патроны кончились.
— Вот так срываешь кольцо, — показывает он столпившимся вокруг него ребятам и вдруг как заорет: — Мать мою, сейчас рванет! Я же кольцо вырвал!
Все попрятались кто куда. Многие залезли в сточную канаву. Я за дерево спрятался. А на того, с гранатой в руке, страшно смотреть — на него столбняк нашел. Эх, жалко парня, он не первый, кого мы по кусочкам собирать будем. Паренек в спортивках и тут оказался на высоте. Он подскочил к взрывнику, вырвал у него из рук лимонку, метнул ее в какой-то заброшенный дом, самого бабахнутого повалил на снег и упал с ним рядом. Целая вечность прошла в ожидании взрыва. Наконец кто-то высунул лохматую голову из сточной канавы и сказал:
— Граната, видно, учебная…
Вот тут-то и прогремел взрыв. Хорошо, что никого не ранило. Зато грузины на всякий пожарный открыли огонь. Правда, ненадолго. Патроны, видно, у них закончились, или просто утомились. Короче, опять все стихло, и люди, покинув свои укрытия, вновь потянулись к теплым лучам солнца.
Двое мальчишек подбежали ко мне, и один из них, с черными кудрявыми волосами, давясь от смеха, выпалил:
— Тебя какой-то парень ждет вон за теми серыми воротами. Да отстань! — отпихнул он своего веснушчатого друга, который, смеясь, что-то пытался сказать ему.
— Хорошо, я сейчас приду туда, — сказал я. Мальчишки, подпрыгивая, убежали. Я встал и побрел по заснеженному тротуару вверх по Исаака. Вот серые железные ворота направо. Я толкнул ногой дверь посередине и вошел во двор старого кирпичного дома. Там никого не было. Я решил, что мальчишки меня разыграли, и тут свет погас в моих глазах.
Очнулся я лежащим на дощатом полу в небольшой комнате, единственное окно которой было задернуто грязной занавеской. Со стен свисали отклеившиеся, в пятнах обои зеленоватого цвета. Из мебели в этом холодильнике был всего лишь диван, напротив окна. На нем сидел тот самый парень в кожаной куртке с моим карабином в руках. Его маленький, похожий на шакала дружок, скрипя прогнившими половицами, беспокойно кружил по каморке. Он несколько раз перешагнул через меня и каждый раз задевал мою голову своей вонючей ногой…
— Вот мы с тобой и встретились, — сказал парень в кожанке. — Два дня назад ты прострелил ногу моему родственнику. Припоминаешь?
Мне было трудно говорить, до того болела голова, и я промолчал. Разговаривать с мародерами — пустая трата времени. Они все равно сделают по-своему.
— Не хочешь говорить? Что ж, это твое дело…
— Он мне в рот ствол карабина засунул! — затявкал вдруг шакал и, подскочив ко мне, начал бить меня ногами.
— Оставь его! — прикрикнул на него мародер. — Ты что, не понял?! — Шакал, косясь на меня, отошел. — Короче так. Мы отпустим тебя отсюда живым, но с одним условием, слышишь? Моргни, если не глухой. — Я моргнул. — Ну вот и хорошо. Условие простое: ты просто забудешь всё, как только выйдешь отсюда. Мне обрыдло здесь, — продолжал он. — Я хочу свалить отсюда в Москву. Война не по мне. Я понял это, как только приехал сюда. Да и грузин вам не одолеть. Твой карабин я продам одному дурачку, который так и рвется понюхать пороху. Половину денег я отдам моему родственнику, другую часть я возьму себе. Так будет справедливо. И скажи мне спасибо, что не шлепнул тебя.
— А мне? — спросил шакал.
— Ну и тебе перепадет, конечно…
Вдруг я услышал шаги, и в комнату ворвался мой младший брат. Не говоря ни слова, он набросился на шакала и повалил его на пол. Следом за ним вошел Парпат, еще двое с автоматами остались стоять у двери.
— Какая встреча! — воскликнул Парпат, не обращая внимания на дерущихся. — По-моему, ты от радости язык проглотил. — Мародер как будто застыл. В неизъяснимом ужасе он смотрел на вошедшего. — А сколько я тебя искал, — продолжал с улыбкой Парпат. — Ты даже не поверишь, твою мать…
Я вышел за ворота злополучного дома и вздохнул полной грудью свежий воздух. В ушах звенело. Ничего, до свадьбы заживет. Пошатываясь, я направился к баррикаде. Мой карабин был снова при мне, и я был несказанно рад этому. Жаль, что Парпат не дал мне пристрелить ублюдков. Но думаю, что смерть не самое страшное, что ждет этих двоих. Я оглянулся. Брат в своем белом плаще одиноко уходил в противоположную сторону. Белый волк-одиночка. Отбился от стаи и не хочет вернуться. Поберечь его надо. Карабин мой спас. Может, даже жизнь мою…
На баррикаде никто не заметил моего исчезновения, как будто я и не уходил вовсе. Мне даже стало немного обидно. Пропадешь — никто и не заметит, и был ли ты вообще?
— Смотрите-ка, кто к нам идет! — крикнул кто-то. Мы все бросились к стене из мешков с песком и бетонных глыб.
Я увидел милиционера, идущего со стороны автобуса прямиком к нам. Длинная шинель на нем была расстегнута, а лысая голова блестела на солнце. Издалека он напоминал Наполеона. Он отчаянно жестикулировал, показывая, что у него нет оружия. Какой-то парень с двустволкой крикнул ему, чтоб он поднял руки. Но милиционер, кажется, был слишком взволнован, чтобы слышать. Не переставая махать руками, он быстро приближался к нам. Никто ничего не понимал.
— Эй ты! — снова крикнул парень с двустволкой. — Подними свои руки, если не хочешь смерти!
Милиционер наконец-то понял, чего от него хотят, и повиновался. С поднятыми руками он подошел к нашей баррикаде и остановился в нескольких шагах. С другой стороны пуленепробиваемого заграждения на него взирало несколько десятков пар изумленных глаз. Батоно милиционер был чуть выше среднего роста, довольно-таки полный, с круглым красным лицом. Растительность вокруг его лысины была рыжей, как и щетина на круглых красных щеках. Большие, налитые кровью глаза с черными мешками под ними были полны слез. Он плакал, и пухлые губы его дрожали.
— Что вы делаете, а?! Вы понимаете, что вы делаете?! — кричал он, путая грузинские слова с русскими. Наши ребята после таких слов заволновались.
— Да пристрелить его надо! — раздалось со всех сторон. — Мы его как своего приняли, не убили, а он смотри что говорит!
— Застрелить его мы всегда успеем, — сказал высокий бородач в ковбойской шляпе. Он на самом деле был похож на героя вестерна и сейчас неплохо справлялся с этой ролью. — Мы защищаем нашу землю, — сказал ковбой, обращаясь к милиционеру. — Не мы к вам пришли с войной, а вы.
— Нет, нет! — продолжал кричать грузин. — Мы же люди! Неужели не понимаете? Мы стреляем друг в друга, убиваем! Ради чего, а? Я не могу больше! Не хочу стрелять в вас! Не хочу, чтоб вы стреляли в нас! Мы же не звери, а? Вот солнце, вот небо… что мы с собой делаем?
Многие из защитников расчувствовались:
— Хороший он человек, хоть и грузин. Побольше бы у них таких душевных, и войны бы не было.
— Тогда иди обратно к своим и скажи им, чтоб уходили отсюда, — предложил плачущему милиционеру ковбой, взявший на себя обязанности переговорщика.
— Я говорил им, — дрожа всем телом, сказал грузин. — Они тоже не понимают. Никто ничего не понимает. Все сошли с ума. А я так больше не могу. Я не хочу больше этого…
И он опять заплакал. А рядом со мной кто-то засмеялся. Кто мог веселиться в такую минуту? Я в гневе посмотрел на этого человека и оторопел. Мой бывший учитель рисования, которого я в школе ужасно боялся, до того он был строгий и щедрый на подзатыльники, опустив голову, не надрывался от смеха, как мне показалось, а плакал. Да не он один. Многие тайком вытирали слезы.
— К нам опять гости! — крикнул паренек в спортивках. Я посмотрел в сторону красного автобуса и увидел, как двое, подняв руки, нерешительно приближались к нам. Они были похожи на двойняшек. Рослые, светловолосые, с короткими стрижками тяжеловесы. Большое гладковыбритое белое лицо одного походило на лицо другого. Даже дубленки на них были одного, коричневого цвета и одинаковой длины: чуть ниже колен. Один из двойняшек опустил руки и знаками показал, что хочет забрать своего сослуживца.
— Эти, наверное, из личной охраны самого Гамсахурдиа, — заметил кто-то из ребят. — Не надо упускать такого случая. Убьем их, а?
— На них должно быть немало осетинской крови, — подхватил другой, перезаряжая карабин.
— Вы что, с ума сошли! — возмущенно крикнул ковбой. — Они же с поднятыми руками к нам идут! Мы же не кто-нибудь, а осетины!
Милиционер оглянулся на своих и упал на колени.
— Вайме деда! — закричал он так, что мои волосы встали дыбом. — Помогите мне, не отдавайте меня!
— Ну тогда пролезай к нам сюда, — несмело предложил затравленному милиционеру один из наших и тут же осекся.
Мы все были до того изумлены происходящим, что не знали что и предпринять. Двойняшки между тем приблизились к милиционеру, схватили его под мышки и, нехорошо улыбаясь, потащили упирающегося ногами и руками отступника обратно к “Икарусу”.
— Отпустите меня! — кричал несчастный, сопротивляясь изо всех сил. — Я больше не могу стрелять в людей, слышите?! Да пустите же меня!
На минуту ему удалось вырваться. Он упал на колени и, подняв руки к безоблачному зимнему небу, воскликнул:
— Боже, разве ты не видишь, что тут творится?! Услышь меня, если не видишь, и взгляни!
Но бог, кажется, не услышал, потому что близняшки подхватили его и поволокли дальше.
— Мы что, так и отпустим его?! — возмутился один из наших. — Они же его убьют!
— Была бы у меня еще одна граната, — услышал я голос бабахнутого, — я бы взорвал их к чертовой матери.
— Опять за старое взялся! — не сдержался паренек, спасший ему жизнь. — Ты, видно, не хочешь умереть своей смертью.
— Да при чем здесь граната! — крикнул кто-то. — Хорошего человека на казнь ведут, а мы сидим тут сложа руки. И Бог нам не простит этого.
— Это не наше дело, — сказал авторитетный ковбой. — Пусть они сами решают, кто из них прав, а кто виноват.
Все заволновались.
— Да пошел ты знаешь куда со своей шляпой! — кричал седой бородач, целясь из револьвера в двойняшек. — Нет, промахнусь, — сказал он, вытирая пот со лба. — Зря мы отпустили с ними парня! Надо было взять их в плен.
— Так они тебе и сдались в плен, — возразил усач с двустволкой, в свою очередь прицеливаясь из ружья в близняшек. — Убьем тех двоих, а этого спасем!
— Да, да, правильно! — орали все.
Я уловил на себе чей-то взгляд. Ну да, младший брат, кто же еще. Даже напрягаться не стоит, чтоб догадаться, чего он хочет. Я отрицательно покачал головой и посмотрел в его глаза, полные бешенства. В спину я не буду стрелять. Нет. И патронов всего одна штука после ночного боя. Я его на всякий случай себе оставил. Братишка в досаде сплюнул и исчез.
— Нет, не стреляйте! — кричала между тем одна из женщин, приносивших нам вкусные осетинские пироги. — Вы можете попасть в того, хорошего! Да и поздно
уже — они его за автобус затащили! Какие же вы после этого мужчины…
Наступила зловещая тишина. Все смотрели на красный, весь в пробоинах “Икарус” и чего-то ждали…
Сын
…Когда началась стрельба, мы с Олегом побежали на левый берег. Олег несся с нашим пулеметом, я же гремел бачками с патронами в лентах.
— Ну и жара! — воскликнул Олег, когда мы пробегали старый мост. — Давай искупаемся!
— Ты с ума сошел! — сказал я, учащенно глотая знойный воздух. — Смотри, какая грязная вода!
Вокруг свистели пули, а позади в городе рвались снаряды. Мне не терпелось попасть в детсад, находившийся в конце городского парка, откуда были видны позиции грузин…
— А плевать! — кричал неугомонный Олег. — На обратном пути я все равно нырну в Лиахву!
Он вдруг остановился, повернувшись к лесу спиной, откуда стреляли, нагнулся и, изобразив из зада пушку, дал залп по противнику. Я добежал до желтого трехэтажного здания военкомата и оттуда уже наблюдал за этим клоуном. Честное слово, меня бросало в дрожь, когда он начинал паясничать. Ну вот, коронный его номер: Олег забирается на перила моста — это с нашим-то пулеметом! — и идет по ним как акробат. Но в акробата не стреляют, когда он осторожно передвигается по натянутому канату; он не рискует свалиться с двадцатиметровой высоты в бурлящую горную реку; и ему аплодируют зрители. К тому же он подстрахован. Но ты-то не акробат, твою мать! Ты как будто ступаешь по моим оголенным нервам, и я, твой единственный зритель (что-то не видно левобережных ребят), похлопал бы изо всех сил по твоей пустой голове, если бы не боялся получить сдачи. А чем ты страхуешься, Олег? Собственным безумием — вот чем! Ну и друг мне достался: в любую секунду он мог свалиться вниз вместе с пулеметом. Ну, допустим, ему не терпится скормить себя рыбкам — но зачем же ствол топить!
Я облегченно вздохнул, когда Олег спрыгнул с высоких перил и вошел в двух-этажный кирпичный дом напротив, через дорогу. До войны на первом этаже этого старого дома помещался комиссионный магазин. Я иногда заглядывал туда и смотрел на старые запыленные пальто и плащи из дерматина. Впрочем, иногда попадались и кожаные куртки, но не моего размера. Нет, вру, просто денег не было, а то непременно купил бы себе, чтоб вечерком щегольнуть обновкой — вернее, старьем — на площади. Теперь там склад боеприпасов левобережья. Олег вынырнул из дома, неся в руках цинк патронов.
— Асфальт плавится, — сообщил он, с сожалением осматривая свои новые кроссовки. — Нет, ты видел, как ноги вязнут?
Половина военкомата тонула в тени громадных тополей, верхушки которых раскачивались при малейшем дуновении ветерка. Мы вошли в парк, чтоб отдышаться перед последним марш-броском.
— А где ребята? — спросил Олег. — Куда они все попрятались?
Он положил цинк на траву и уселся на него. Пулемет он положил на согнутые колени.
— Должно быть, на похоронах, — догадался я. — Скольких мы недосчитались вчера после ТЭКа.
— Рухсаг ут лаппута (пусть вам будет светло на том свете, парни), — сказал грустно Олег. — Помнишь, мы последние сошли оттуда и еще не знали о наших потерях…
Я не слушал его болтовню. Перед боем мне всегда хотелось отлить, но я иногда медлил, прислушиваясь к своему замирающему сердцу. Вокруг цвета вдруг стали ярче, тени — гуще. А потом все это сплелось в один большой коричневый клубок, откуда торчала пара ног, обутых в рваные кроссовки. Ноги выбивали чечетку, а круг прыгал у меня перед глазами. Запахи трав, не просохшей после дождя земли, тополей, сбрасывающих с себя пух, впились мне в ноздри; казалось, сама природа давала мне понюхать жизнь перед возможной смертью. Меня трясло как в лихорадке. Чувства мои обострились до невозможности.
“Надо двигаться! — думал я. — Да-да, не то можно сойти с ума!” Я посмотрел на Олега, который все еще о чем-то говорил…
— Заткни свой рот! — крикнул я. — Идем!
— Да пошел ты, — улыбнулся Олег и встал.
Я почти оглох от канонады, по-моему, контузило и Олега, потому что я услышал свист падающей мины, а он, кажется, нет.
— Олег, ложись, мина! — закричал я и упал пластом прямо в лужу. Взрыва я не услышал, зато почувствовал, как кто-то встал мне на спину.
— Это я свистел, — услышал я голос Олега. — Знаешь, почему от тебя бабы шарахаются? Да потому что ты горбишься. Но сейчас я выровняю тебя.
Он немного попрыгал на моей спине, спрашивая, хорошо ли мне. Долг платежом красен. В прошлый раз я проделал с ним то же самое, правда, он при этом еще и отжимался…
Мы как раз проходили мимо школы бокса, от которой остались одни лишь серые стены, когда снова засвистело.
— Ну это уже глупо, — сказал я. — Над одной шуткой дважды не смеются… Взрывом меня отбросило в сторону и засыпало всякой дрянью…
Олег на себе дотащил меня до больницы. Он как будто обезумел. Бил врачей и медсестер, когда те пытались ему что-то объяснить. Он поминутно подбегал к операционному столу, куда меня положили, и говорил, чтоб я ни о чем не беспокоился, потому что скоро придет самый лучший хирург, и тогда все будет в порядке. “Самый лучший” явился и, косясь на Олега, который наставил на него ствол, дрожащими руками вспорол мне брюхо. Доктор недолго возился в моих кишках. Как только Олег по нужде вышел из операционной, хирург сбежал, оставив меня с распоротым животом. Через некоторое время меня привезли домой. Мать встретила меня причитаниями: — Я знала, что ты кончишь так, сынок. Люди, смотрите, что с ним сделали! Ты всегда был непокорный и делал все, чтоб разбить мне сердце. Каждый раз, когда ты убегал из этого дома со своим пулеметом туда, где стреляли, я мысленно прощалась с тобой, а когда ты возвращался, радовалась и гордилась, что у меня такой сын. Когда по Цхинвалу проносился слух, что кого-то убили, а тебя в это время не было дома, я как безумная носилась по городу, выспрашивая имена погибших. Но потом я привыкла к этому, устала, и сердце мое окаменело. У меня даже слез не осталось, чтоб оплакать тебя, ма хьабул (мое дитя). Хоть бы ты женился, сынок, я тебе и девушку тогда подыскала, помнишь? Но она тебе почему-то не понравилась. А та, которую ты любил, уехала отсюда. Но ты все же хотел покорить ее своими подвигами. Ты и был героем, но родители ее ненавидели тебя. Они бы все равно не отдали за тебя свою дочь. Ведь они богатые люди, а ты кто такой? Сын бедняка. Что только не говорили о тебе, ма хьабул! Тебя называли убийцей и наркоманом, потому что ты глотал таблетки и твоя храбрость казалась многим не совсем обычной. Никому бы и в голову не пришло, что у тебя больное сердце. Эти таблетки ты всегда носил в кармане на случай приступа. Можно я покажу их? Видите?..
На следующий день мать сказала, что от меня ужасно воняет и будет лучше, если гроб, в который меня положили, заколотят сверху крышкой. Олег вначале даже слышать об этом не хотел, но, просидев с ребятами ночь в комнате со мной, пришел к такому же выводу. Схоронили меня во дворе пятой школы. Уставшие ребята, лениво подняв свои автоматы, разрядили в небо по магазину.
Эпилог
Кладбище, где покоились мои бренные останки, росло. Особенно после войны, когда кровавые разборки между собой достигли апогея. С каждым разом салютовавших становилось все меньше, а могильных плит больше. Привезли, конечно, гробы из Абхазии и Северной Осетии, но немного. Бог войны нам благоволил. Фронтовики стремились попасть именно во двор этой школы, потому что здесь как-то почетней, да и ребята все знакомые. Мертвецы потеснили школу, но уже негде было хоронить, и снова “заработало” Згудерское кладбище. Вначале к нам приходили. Но приходившие сами легли рядом, и могилы наши заросли травой…
26 января 2008 г.