Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2008
Татьяна Перцева — студентка Отделения славистики и балтистики Хельсинкского университета; печаталась в журналах “Дети РА”, “LiteraruS”, во многих поэтических сборниках. Лауреат журнала “Дети РА” за цикл миниатюр. Участник фестиваля поэзии, который проходил в Грузии в июне 2007 года. Соавтор поэтического сборника “Структура сна” (СПб.: Алетейя, 2008). Живет в Хельсинки.
Когда им плохо — они шутят.
Когда у них горе — они смеются.
Когда они счастливы, то плачут.
Странные сильные люди…
1
Специально, конечно, никто ничего не подстраивал. Я бежала на автобусную остановку, пересекая дорогу в неположенном месте. Ты позвонил и сказал, что уже прилетел.
Во мне что-то рухнуло. В Хельсинки шел снег. Отчаянно сигналили автомобили.
— Уже? — переспросила я. — Как тебе наша сказочная страна?
— В самых сказочных странах рождаются самые страшные сказки, — ответил ты.
— Вот уж действительно. Мы идем в музей?
— В Атенеум1, — подтвердил ты. — Хороший материал.
Я сразу вспомнила Санкт-Петербург, музей Набокова и коллекцию бабочек.
Однажды утром я открыла глаза. Вчерашний день мог быть и лучше. Мы справляли день рождения Горина. Ему исполнилось тридцать три года. Мне было плохо. Угаров, друг Горина, всю ночь катался со мной по осеннему Петербургу и кормил фруктовым салатом со сливками. Сливки были несвежие, меня тошнило. Хотелось прилечь. В квартире на Мойке, где я остановилась, спали люди. Будить их в пять утра было не очень удобно. Угаров на днях продал квартиру, и мы поехали к Горину.
Тот долго не открывал, у него была женщина. Сил почти не осталось…
С утра Горин сбегал в универмаг за свежей выпечкой и накормил нас с женщиной горячим завтраком. Женщина оказалась сестрой Угарова. Он приехал позже.
За день до этого завтрака ты позвонил и сказал, что уже прилетел.
— Куда? — не поняла я.
— В Санкт-Петербург. У моей знакомой выставка в музее Набокова. Мы живем в одном округе Парижа. Пойдешь со мной?
Это был бред, но не отказываться же, в самом деле…
И мы пошли.
В музее было тихо. Личные вещи писателя, коллекция бабочек, фильм. В одной из комнат висели фотографии твоей знакомой. Это были тексты Набокова и ее ощущения. Тебе не понравилось. Мы сели на стулья, стоявшие в крохотной подсобке. Ты открыл кейс и достал оттуда белое вино и коньяк.
— Не думаю, что здесь можно пить, — сказала я.
— Думать не надо, — мрачно ответил ты, — надо пить.
Мы выпили. Ты звонил, шепотом ругался по-французски, а я хотела, чтобы мы вместе поздравили Горина. Ему ведь исполнилось тридцать три года. Но ты отказался.
В Атенеуме мы сели на скамеечку перед картиной Эдельфельта “В Люксем-бургском саду. Париж”2. Ты не рассказывал мне о своей жизни, а я не хотела расспрашивать.
Мы вышли на улицу. Снег перестал.
— Куда теперь? — спросил ты.
— В музее современного искусства есть магазин. Недавно я видела там целую корзину хороших фотоальбомов по скидке.
— Да, — сказал ты, а я сразу вспомнила Москву, лето, Чистые пруды и квартиру Булгакова на Садовой.
Когда я выходила из отделения милиции на Малой Никитской, ты позвонил и сказал, что уже прилетел.
— Куда? — удивилась я.
— В Москву. Нужна статья о музее Булгакова. Пойдешь со мной?
— Я уже была там с друзьями.
— Тем более.
И мы пошли.
В музее ты все время что-то записывал. Было немного душно. Потом мы сидели у воды и смотрели на лебедей. Я рассказывала тебе о том, как мы с поэтами пили коньяк в парке на Тверском бульваре и читали стихи.
А потом меня забрали в милицию. Это был жестокий цирк. Хотелось свободы и правды. Я читала стихи, пока мы ехали в отделение. Один милиционер предложил мне руку и сердце, а второй обозвал сукой. Все-таки в жизни всегда соблюдается закон равновесия.
И ты согласился.
Мы познакомились весной. Часто ходили в кино на старые фильмы. Ты не рассказывал о себе, а я не хотела расспрашивать. Теперь для вопросов и ответов существуют поисковые системы Всемирной сети. Главное — не ошибаться в запросах.
Летом в Париже мы танцевали на площади перед Сорбонной. Шел дождь, был вечер. Ты сказал, что мы справимся, потому что мы — сильные люди. Мне не хотелось тебе возражать. Мой отец был сильным человеком, oн прожил недолго.
Я прилетела в Париж из Тбилиси с картиной, которую мне подарили, и с зонтом, который купила сама. Он нам пригодился. Картина была тяжелая. Галочка Лепетова заведовала нашим размещением. Она честно сказала мне, что с этой картиной я выгляжу по крайней мере нелепо. Зато, когда мы прилетели в Москву, меня с картиной не задержали. Сложнее было тем, кто вез французскую кафельную плитку.
В Тбилиси было жарко. Нас отвезли в Батуми. Мы ходили слушать море с грузинским поэтом. Ночью пили грузинский кофе. Шел дождь. Такой кофе мне раньше пробовать не доводилось. На приеме у Патриарха тоже подали кофе. Поэты читали стихи. Я тоже читала. Один раз на крыше. Только сейчас понимаю, как хорошо встретить своих. Наверное, это и есть счастье…
— Отличное качество, — ты стоял перед фотоальбомами.
— В Хельсинки много музеев, недалеко Стокгольм, — сказала я.
— Тогда я, пожалуй, побуду здесь с неделю, — ответил ты.
— По-моему, ты собирался в Лондон на Рождество.
— Успею ли я посетить музей фотографии? — спросил ты.
— Думаю, что успеешь.
— Поедешь со мной?
— Почему бы и нет?
Мы пошли в кафе. Ты достал ноутбук и начал печатать. Я заказала еще кофе. Точно так же, летом, мы сидели на летней террасе недалеко от площади Бастилии. Ты печатал, а я смотрела, как в доме напротив женщина выбивает ковер, свесившись по пояс с балкона мансарды. На карнизе сидели голуби…
Мне захотелось разбить свой стакан и стукнуть длинной ложкой по крышке компьютера. Ты скрывался за ней от меня и от мира. Точно такую же ложку мы с одним поэтом вынесли из “Макдоналдса” на Тверской. Я храню ее как память о нашей Москве.
Через неделю, вечером, мы поехали в аэропорт.
Я отпустила такси. Ты посмотрел на меня и сказал:
— Хельсинки — хороший город. Когда-нибудь я останусь здесь на месяц.
Мне не хотелось тебе возражать. Может, мы даже в чем-то похожи. Взять хотя бы эти музеи…
2
Некоторые думают, что в жизни случайностей не бывает. Ход жизни закономерен. Я же считаю, что наша жизнь — это одна большая случайность.
До поступления в литинститут мы с Леркой Букиной друг о друге не знали.
Случайно оказались в одной комнате общежития на Добролюбова. С нами жили еще Анфиса и Люда. Анфиса хотела стать актрисой. Однажды мы даже заработали по сто двадцать рублей. Сидели целый день на Введенском кладбище. Изображали массовку.
Лерка никогда не казалась мне психически уравновешенной. Но для литературного института это является нормой. Скорее всего, уравновешенные люди в такие институты просто не поступают. И это нормально. У психолингвистики как науки — блестящее будущее.
Мы были разные, со своими комплексами и страхами, надеждами и ужасами, но Лерка — особенно. По-своему тихая, но вовремя шумная, веселая и как будто печальная. При разговоре она как-то неестественно закидывала голову набок и смотрела в потолок, очень напоминая грустную лошадь.
Она любила. Сначала какого-то длинноволосого прозаика с параллельного потока. Прозаик был симпатичен и рационален. Он красиво ухаживал за московской дамой. Дама отвечала платонической взаимностью и подкармливала питомца. Лерка страдала.
Мы поступали на поэзию, нам было не до прозаиков.
В то лето все из нашей компании прошли по конкурсу. Лерка и длинноволосый прозаик — тоже. Осенью я не смогла приехать на сессию. Мы встретились только зимой. Началась учеба. За месяц мы должны были перейти на второй курс. И перешли. Однажды на поэтический семинар Нины Белых пришел Михаил Тарковский. Рассказывал о тайге. Отвечал на наши вопросы. Удивлял до самого сердца.
В общаге мы напивались дешевым вином. Выходили в театр. Посещали московское кафе “ПирОГИ”, читали стихи на Старом Арбате. Познакомились с Верой Рутц. Она тогда показалась мне слишком печальной. Гораздо позже я поняла, что именно в трезвой печали спасается настоящий поэт — пасынок или приемная дочь своего времени.
А Лерка опять любила. На этот раз Багу. Он был “наш”, то есть с нашего курса. Женщины Багушевского баловали. Я смотрела на все эти страсти с опаской. Мне не хотелось попасть в переплет. Нам с Багой было приятно общаться. Он умел поддержать в трудной ситуации, цинично напоминая, что хуже уже не будет. Однажды у меня не сработала кредитная карта, и я осталась без денег. Поэт Марасян предложил мне продать свой талант. Нужны были порнографические рассказы. Деньги тоже были нужны. Моего вдохновения не хватило даже на первое предложение. Багушевский пообещал помочь с анатомическими подробностями, Марасян — с фабулой. На мне оставались редактура и корректура. Внезапно заработала кредитка. Мы становились командой.
И вдруг любовь, февраль, вечерняя Москва. Она жила в каждом из нас. Просилась наружу, искала тепла. Я пыталась не ввязываться в переплеты. Мне хватало проблем на личном любовном фронте. Тяжело терять близкого человека из-за другого близкого человека. Нам все время приходится выбирать.
Поэтому я не заметила, что произошло в тот февраль на самом деле. Кто кого полюбил и отверг — до сих пор для меня загадка.
Мы подолгу беседовали с Верой Рутц. Она нравилась мне. В ней жила нежность. При мне она не раз пыталась убить ее при помощи слов. Мне страшно было обидеть Рутц или обидеться на нее. Пусть это буду не я, а другие.
В какой-то из вечеров ко мне подошла Лерка. Я старалась держаться подальше, с ней было нервно, нехорошо. Выпили чая. Поговорили. Пришел Багушевский с вином, Вера Рутц спела под гитару.
А Лерка хлестала вино и хихикала. Потом мы стояли на лестнице. Она горячо шептала мне о злых женщинах и дурных глазах. О своей бабке-колдунье и ворожбе. Дикие страсти. Мне стало скучно, и я отключила сознание.
— …Она тебя точно сглазила, — вдруг услышала я.
— Кто?
— Да Рутц, кто же еще! Она сама мне сказала, что ты ей не нравишься.
— Я не обязана нравиться всем.
— Да, она тебя точно сглазила.
— Слушай, хватит, а? Я спать хочу.
— Могу дать совет.
— Давай.
— Тебе надо пойти в церковь, купить восковую свечу, перевернуть ее и поставить перед иконой Божьей матери. Прочитать молитву “Отче наш” и попросить вернуть Верке обратно все ее зло.
Не скажу, что я праведница и свято верю в Бога, регулярно посещаю церковь и причащаюсь. Но я крещена. В двадцать лет у меня родилась дочь. Через неделю, когда она лежала в реанимации, я пошла в церковь. Она находилась напротив больницы. Священник сказал, что невинное дитя будет крестить бесплатно, а меня — за деньги. Мне было все равно. Нас окрестили. С тех пор я не то чтобы верю в Бога, просто стараюсь не нарушать установленный в своем мире порядок. Да и откуда мне было знать, что взбредет в голову Букиной завтра, кого еще она пойдет убеждать в необходимости снятия сглаза и не мои ли глаза на этот раз посмотрят на кого-то не так.
Поэтому я промолчала. Ушла спать. А на следующий день пошла в церковь. Просить прощения за всех нас. Ну, мало ли что…
Потом я оказалась на Воробьевых горах. Поглазела на свадьбу, загадала желание, отстояла службу в маленькой церкви, долго бродила по заснеженному парку МГУ…
В ту зиму многое произошло. А за год вообще все изменилось. Я поступила в другой университет, уехала за границу, начала вести политическую колонку в газете, стала сотрудничать с хорошим литературным журналом. В тот же год рассталась с близким человеком из-за другого близкого человека и не приехала в Москву на сессию. Нам все время приходится выбирать.
Иногда вспоминала о Лерке. Говорят, что на втором курсе с ней что-то случилось из-за несчастной любви. Вроде все закончилось благополучно.
А недавно мы встретились с Рутц. Я приезжала в Москву. Вера нравится мне. Потому что в ней все еще живет нежность. Ее трудно хранить в себе. Нужно быть сильной.
3
Я сидела в баре и ждала Лешку. Он, как всегда, был точен, опаздывая на сорок минут. Я постоянно проигрывала ему в нелегком царственном деле “я не опаздываю, я задерживаюсь” на четверть часа.
Прибежал мой друг, взмыленный и загадочный, с большой мохнатой рукавицей в руках. Лешка держал ее осторожно и бережно, прямо перед собой.
— Таня! — заорал он, и я поняла, что сейчас будет речитатив. — Моя дура отобрала у сына черепаху мы назвали ее Сонькой а она выкинула Вадька в трансе я в запоe мне уезжать завтра командировка она одна (краткий комментарий: дура — бывшая жена Алексея Евгеньевича Кострова; Вадим — сын Алексея Евгеньевича Кострова, шести лет, черепаха Сонька — мечта Вадима Алексеевича Кострова о друге).
— Спокойно, человек, — сказала я. — Животное дышит?
— Да, — ответил он, — я проверял только что.
Я поперхнулась чаем и серьезно посмотрела на друга:
— Лех, а запой сколько дней был?
— Татьяна, ты меня огорчаешь. Она со мной. В рукавице! — гордо произнес он.
Я разозлилась всерьез.
— Извини, что приходится тебя огорчать, но хочу напомнить тебе, Алексей Евгеньевич, что буквально через десять минут у нас встреча с заказчиком рекламы на нашем гребаном радио! Тебе объяснить популярно, что такое хлеб с маслом или сам себе в глаз дашь?
Алексей загрустил. Он понимал, что мы живем при капитализме и светлое коммунистическое будущее нам давно не грозит. Но долго грустить он не умел. Состроив “собачьи глаза любимого друга”, он посмотрел на меня умоляюще и сказал торжественно и строго:
— Я верю в тебя! Ты найдешь выход! — а потом, естественно, культурно захихикал, как конь.
— Дурак, — грустно сказала я. — Лучше бы сковородку купил.
— Зачем? — выпучил он глаза.
— Мне в подарок. Я бы тебе неровности надбровных дуг подрихтовала, — ехидно сказала я.
Потом взяла у него рукавицу и заглянула внутрь. Сонька ждала. Даже голову в панцирь не втянула. Бусинки глаз смотрели на мир внимательно и горько. Таких взглядов я никогда не выносила.
— Ладно, поживет у меня, пока ты ей одуванчики для подстилки покупать будешь.
Надо было действовать незамедлительно. Я подошла к барной стойке и улыбнулась своей знаменитой улыбкой Алисы из Зазеркалья — “я что-то знаю, чего не знаешь ты”. Бармен не выдержал и заулыбался в ответ.
— Здравствуйте, — проблеяла я. — Мы специальные корреспонденты радио “Дерн”, рубрика “Острые ощущения”, хотим сделать репортаж о вашем баре. Тема: “Гламур глазами черепах”. Можете помочь?
Бармен сиял, как люстра в Большом театре.
— Да, — гаркнул он. — Я готов.
— Вот и прекрасно, — произнесла я. — Вот это — меховая рукавица, в ней — черепаха. Испытательное время — сорок пять минут. Вам надо показать черепахе барный концептуализм из-за стойки. Все понятно?
— Да! — опять заорал он и взял рукавицу.
— Только смотрите, — зловеще произнесла я, — испытуемая не должна покидать ареалы двойного панциря, то есть из рукавицы ее выпускать нельзя.
Бармен хитро улыбнулся:
— А кофе попьем потом?
Я остолбенела, а потом засмеялась:
— Да нет проблем!
Мы с Алексеем понеслись на встречу. Заказ получили быстро. Еще быстрее пообедали за счет заказчика. Сытые и радостные, мы двинулись обратно, за черепахой.
— После вкусного обеда по закону Архимеда объявляю перекур, — провозгласил Алексей Евгеньевич и рысцой рванул в ближайший ларек, оставив меня в гордом одиночестве — состоянии, которое я любила с детства.
Зимние сумерки струились с крыш и заволакивали морозной сиренью город. Фонари приветливо освещали главную улицу. Город я обожала так же сильно, как свое одиночество, и мы понимали друг друга. Молча и достойно я прощалась с ним, когда уезжала, а возвращаясь вновь, с испугом ждала ощущения неузнанности, ненужности, забытости. Но как ни странно, он помнил меня, а я его. Мы скучали в разлуке, но не любили говорить об этом. Даже самим себе.
Глаза не сразу привыкли к темноте помещения. Бармена за стойкой не было. В углу сидела компания каких-то молодых людей, похожая на шуршащий клубок гремучих змей. Они громко смеялись и, очевидно, обсуждали что-то интересное.
Один из них, молодой, симпатичный и наглый, оглядев меня с головы до ног, торжественно произнес:
— Девушка, вы достойны нашей царственной трапезы.
Надо заметить, что я, как и всякая женщина, очень любопытна. Иногда эта черта характера мне помогает, а иногда — мешает.
Сейчас фраза молодого человека меня заинтриговала. Я подошла к столику. Там среди мишуры недопитых бокалов и тарелочек с закусками приютилась Сонька. Вернее сказать, даже не она, а ее панцирь, весь испещренный какими-то древними письменами природы, неизвестно кому адресованными.
Молодые люди уже вошли в раж и решили покорить меня окончательно и бесповоротно:
— Сейчас Женя-бармен кастрюлю нам подаст, и мы будем варить черепаховый суп, — сказал невысокий, чернявый, с выпученными карими глазами парнишка. — Присоединяйтесь к нам! — в заключение добавил он.
Я посмотрела на столик, потом на компанию уже подвыпивших молодых людей. Их было шестеро плюс бармен. На мне были куртка, джинсы и удобные ботинки (люблю хорошую обувь).
Приблизившись вплотную к столику, я решительно взяла черепаху. Рукавица лежала рядом со мной на полу. Подняв ее, я запихала туда Соньку. Настало время улыбаться. Ласково и нежно. Увидев, что мальчики расплываются в улыбках, я внятно, отчетливо, почти по слогам произнесла:
— Эту черепаху зовут Сонька, а вы все — мудаки! — и побежала к выходу.
Увидев входящего в бар Лешку, я закричала:
— Беги!
В Алексее Евгеньевиче был один ценный дар, за который я ему многое прощала: если он видел меня вылетающей из какого-нибудь здания с криком: “Беги!” — он просто бежал за мной следом, оставляя выяснение обстоятельств моих легкоатлетических тренировок до более подходящего времени.
И на этот раз он не подвел. Мы бежали рядом, стараясь не сбить дыхание. На бегу он выхватил у меня рукавицу. Погони не было. Мы остановились на тихой улочке у старого двухэтажного дома. Везде было темно и тихо, светила лампочка, приделанная у входа в деревянно-жилищный корабль.
Я все ему рассказала. Никогда не видела себя со стороны во время своих бурных повествований, но Лешка слушал меня и смеялся.
Весело и беззаботно.
По-настоящему. Наверное, именно так смеются большие дети.
4
Он был манерным, этот старикашка. Сидел у меня за спиной и жаловался, что не может посмотреть концерт, посвященный памяти принцессы Дианы, что водку ему налили в неохлажденную стопку и что все вокруг гремит этим роком.
Обернувшись ко мне, старик спросил:
— Ты тоже, как все они, любишь рок?
Мне в этот момент было плевать не только на рок, и я сказала:
— Не знаю.
Он отвернулся.
В баре было полутемно.
“Только больше не приставай ко мне, старикан, — подумалось мне, — я не буду тебя утешать, я больше никогда в жизни не буду утешать незнакомых людей. Мне уже хватит на весь отпущенный жизненный срок отведанного людского дерьма, ты хоть не лезь”…
Он пересел за мой столик.
В глазах у меня потемнело, и если бы я была электрической проводкой, то заискрилась бы и вспыхнула. Во мне клокотала дикая ярость, достойная только кошек и женщин.
— Я работаю в бюро путешествий и знаю много языков, — начал он.
— А я приехала из России и не работаю в бюро путешествий.
— Я учу русский язык, мне это нужно для работы. Как по-русски будет “шесть”?
— Шесть.
— С…ш…честь. Да, русский — трудный язык.
— Финский тоже не легкий.
— Ха-ха, да-да-да. А ты помнишь тот английский сериал, который недавно начался по телевизору? Там одна девушка все время пьет “Столичную” водку в барах и говорит: “Мне — “стОли”. Пойду возьму себе “стОли”.
Он ушел. Его легкость меня удивила.
Он был слишком манерным, этот старикашка, слишком требовательным и брезгливым, но мне почему-то стало радостно за него. Ведь манерность поведения и брезгливость, наверное, появляются в старости от огромной чувствительности к окружающему миру в молодости, чувствительности, с которой ты вовремя не смог справиться.
За первой “столи” последовала вторая, старик разболтался. Мне не хотелось уходить из бара, в который я пришла, чтобы больше уже никогда не вспоминать о том, что он связан с именем человека, которого я должна выкинуть из своей жизни. Мне нужно было развеять все воспоминания о нем, вынести еще одну мечту на помойку, забыть музыку, которую мы слушали вместе, и обязательно сходить одной в наши места. Они запоминаются надолго и давят воспоминаниями: “Здесь он сказал мне, что… а вот здесь мы танцевали…а…”.
Меня вынесло на берег настоящего: старик, полутемный зал, столик, огромное полукруглое окно.
Как красиво падали за этим окном гигантские хлопья снега в феврале, как похожи были они на перья падших ангелов, как красива бывает зима, если ты…
— И я бросил жену и двоих детей ради него, — донеслось до меня сквозь мой панцирь картинок из прошлого.
Я встрепенулась.
— Что? — переспросила я. — Зачем же ты бросил их ради него? Он был так хорош? (Конечно, я не слушала его, но мне нужно было поймать нить разговора, и интуиция не подвела меня, как всегда).
— Он не был хорош или плох, я просто любил его, люблю и сейчас.
— У вас проблемы?
— Да, у него началась бессонница, он много пьет, тратит почти все наши деньги и постоянно меня унижает.
— Но ты же любишь его.
— Да, люблю.
— Так чего же ты хочешь? Это был твой выбор, ты нашел свою настоящую любовь, которой вы, финны, по-моему, постоянно бредите. Радуйся, ведь он
теперь — вся твоя жизнь.
— Ты злая и жестокая.
— Да, я злая и жестокая, потому что двум детям и одной жене нужен отец и муж.
— Мы остались друзьями.
— Как мило.
— Почему ты все время смеешься и ругаешься? Я чувствую твою злость. Почему ты так красиво улыбаешься, а в глазах — злость?
— Я не ругаюсь, всего лишь играю в слова и не знаю, как объяснить тебе то, что я думаю, точно. А злиться полезно для умственного здоровья.
— Давай говорить по-английски.
— Давай, по-английски я хотя бы смогу вовремя послать тебя по матери.
— Нет, мне приятно, что ради меня ты говоришь на моем родном языке.
— Да, говорю, я не хочу обидеть старого человека.
— Я не старый, — он надулся и замолк, а я допила перно и мятный ликер, разбавленные водой, и пошла к барной стойке заказывать “Синего ангела”3.
Когда я вернулась, он все еще обижался.
Что ж, да будет так, в принципе никто не просил тебя присаживаться за чужой столик и говорить о своих проблемах. Люди состоят из сплошных компромиссов. Да и все остальные тоже. Вот он, сильный мужчина (которого я специально называю старикашкой в его присутствии, чтобы сделать ему больно), он ухожен, его ногти подстрижены и ловко обработаны пилочкой (женщину в таких вопросах обмануть трудно), седая волна уложена так, что меня охватывает зависть к ровному спуску густых волос на лоб, зеленые глаза, опушенные черными ресницами, и вычерченные углем брови… (да кто ты такой, старик?) длинные бледные кисти рук… И я узнаю “своего”.
Бесполезно спрашивать меня о том, кто такой “свой”. “Свой” — это аура, это третий глаз посреди лба, которым он помимо своей воли взирает на тебя и не догадывается об этом, свой — это раненый, потерявшийся, упавший, невыносимый, непонятный, родной…
— Старик, я должна рассказать тебе кое-что.
— Почему ты называешь меня стариком?
— Мне так нравится.
— Хорошо, для тебя я буду хоть кем, — говорит он, и я понимаю, что он тоже меня узнал.
— Старик, мне плохо. Рыба вдохновения заглатывает меня почти полностью, как солнце, которое уходит с небес, чтобы завтра появиться снова. Но я не уверена в своей солнечности. А вдруг однажды рыба проглотит меня и не выплюнет обратно?
Он хитро прищуривается и говорит мне:
— Тебе все равно, мужчина перед тобой или женщина, ведь ты можешь быть любой — и луной, и солнцем, когда тебе это понадобится, потому что уже знаешь, что такое быть проглоченной рыбой вдохновения, и если рыба до сих пор позволяет тебе вести себя так, значит, тебе нечего бояться. Она любит тебя, плыви туда, куда тебе нужно, но не забывай, встречая “своих”, оставлять им надежду на то, что они существуют.
— А ты-то откуда знаешь про рыбу?
— Ты меня сама только что с ней познакомила.
— Ну да, конечно, познакомила. Попробуй-ка сам за один вечер смешать в одной-единственной женщине два зеленых “Самоубийства” и одного “Синего ангела” …а может, даже и три… Посмотрела бы я потом, какого бы ты стал оттенка и с кем бы ты меня познакомил. Зато завтра утром у меня будет так раскалываться голова, а глаза на целые сутки станут такой чистой бирюзой, что я надолго откажусь от всех этих дурацких алкогольных смесей. Алкоголь убивает нас незаметно, капля за каплей.
— Жизнь тоже убивает нас незаметно, секунда за секундой.
— Старик, ты что, Ницше читал?
— Я много чего читал в своей жизни.
— Еще давай скажи мне, что ты ищешь правду и чистоту в каждом грядущем дне. Читать надо было меньше, глядишь, сидел бы сейчас дома, ел куриный супчик, разговаривал с детьми и каждый год ездил в отпуск на море всей семьей, а не искал бы свою настоящую однополую любовь.
— Ты злая, — повторил он и опустил глаза.
Мне стало чуточку противно за себя, но я знала, что делаю.
— Я не просила тебя выворачивать душу, ты сам.
— Но ты же разговариваешь со мной.
— Могу и не разговаривать.
— Ты давно знаешь этот бар, часто бываешь здесь?
— Нет, я пришла сюда во второй и, надеюсь, в последний раз.
— Зачем?
— Чтобы попрощаться.
— С кем?
— С самой собой.
— Ты хочешь расстаться с жизнью?
— Нет, я хочу просто попрощаться с собой, с той, которая осталась во вчерашнем дне. Понимаешь, вчерашняя “я” больше никогда не вернется. Она осталась в прошлом, мне грустно и плохо, потому что вчерашняя “я” была лучше сегодняшней, но есть надежда, что я завтрашняя буду нравиться себе больше, хотя это невозможно, потому что завтра превратится в сегодня, а сегодня уйдет во вчера. В общем, ты не поймешь, старик, меня почти никто не понимает.
— Меня тоже.
— Хорошо, когда встречаются два изгоя, и очень плохо, когда их становится трое.
— Почему?
— Потому что третий всегда будет лишним, а два изгоя — это уже не изгои, потому что их двое.
— Ты одинока?
— Да.
— Такое несчастье.
— Почему?
— Быть одиноким так страшно.
— Старик, сейчас я рассмеюсь тебе в лицо. Принятие своего одиночества — это высшее счастье. Расскажу тебе об одном случае в парке. Я просто сидела на траве и смотрела на закат. Кто-то еще делал то же самое. Мимо шел мужчина с бутылкой пива, он спросил: “Ты видела, как заходит солнце?” Мне пришлось кивнуть ему в ответ головой. “Ты красивая”, — сказал он. И опять мне пришлось кивнуть. Знаешь, почему я кивала ему? Потому что, как только начинается разговор, собеседник пытается угадать, где я родилась, и перечисляет страны — Швеция, Эстония, Польша, Россия. Я не хотела отвечать на вопросы, потому что мне важнее было увидеть, как заходит солнце и листья над головой окрашиваются алым. Так вот, он сказал: “Не буду тебе мешать, у тебя своя компания”. Моя компания состояла из моих любимых стареньких красных тапочек и сумки, в которой лежали сыр и виноград. И в третий раз я кивнула ему. Да, это моя компания. Понимаешь, старик? В компании самой себя мне спокойно. Так чего же страшиться? Кого бояться? Себя? Да, в глубине души я иногда боюсь самой себя, потому что внутри живут противоречия, да и еще много всякого, но все-таки мне нравится быть собой. Не могу сказать, что это настоящая любовь, но я стараюсь. По крайней мере, мне спокойно с самой собой. А вот союзы вызывают у меня недоумение. Потому что людям нужна чужая боль, они питаются ею.
— Как это питаются? Ты хочешь сказать, что люди едят друг друга?
— Мысленно — да. Твой любимый, твоя бывшая жена, твои дети или я сейчас, каждую секунду, мы откусываем, неторопливо жуем, проглатываем и перевариваем небольшой кусочек твоего “я”, неужели ты не чувствуешь этого? Ты отдаешь части себя иногда абсолютно чужим людям, которые могут делать с этими твоими частями все, что угодно.
— Но ведь и я так могу.
— Да, и ты так можешь. Но для чего все это? Люди, люди. Нет, не люди. Всего лишь куски человеческих тел, мыслей, лиц внутри тебя, и ничего целого, и сам ты не цел, потому что так же застрял где-то каким-то остатком в чьем-то чужом.
Он поднялся из-за столика и ушел.
Вернувшись, старик протянул мне визитную карточку и сказал:
— Когда тебе станет легче — позвони.
— Я не буду тебе звонить. Ты мне чужой.
— Нет, не чужой. Уже не чужой.
— Ты уверен?
— Оглянись вокруг. Мы сидим в баре, пьем, оставляем здесь все обиды. Завтра ты забудешь обо мне, об этом месте, о вчерашней себе. Но когда-нибудь потом, когда ты найдешь правду и чистоту, когда ты поймешь, кто ты, вспомни наш разговор. И тогда, прошу тебя, позвони мне. Не забывай, встречая “своих”, оставлять им надежду на то, что они существуют. Так говорит рыба вдохновения.
…Очнулась я дома в собственной кровати. Рядом лежал прекрасный голый мужчина. Голова раскалывалась, очень хотелось рыдать и блевать.
— Я что, звонила тебе вчера, чтобы ты приехал?
— Нет, звонил какой-то твой друг, он не представился.
И все сразу вспомнилось.
— Это была рыба вдохновения…
— Слушай, прекращай пить, ты бредишь. Алкоголь убивает тебя капля за каплей.
— Это не алкоголь, это Ницше.
— Читать надо меньше. Посмотри на себя, ты — женщина или кто, в конце-то концов?
— Да, женщина! И этим я права, — закричала я в ответ.
— Ты невозможна. Пока ты спишь, я готов быть рядом с тобой всю жизнь, как только ты открываешь глаза, а потом еще и рот, я готов тебя убить.
— Скорее всего, ты просто привык ко мне, — поставила я диагноз. — Ничего страшного, пройдет еще немного времени, станешь философом, купим тебе персональную бочку, поставим где-нибудь в уголке, кинем коврик у входа…
Он взял подушку. Я скатилась с кровати и, приняв вертикальное положение, гордо покачиваясь, направилась в сторону ванной комнаты.
Искать правду и чистоту.
Хельсинки, 2007
1 Атенеум — музей живописи в Хельсинки.
2 Эдельфельт (Edelfelt) Альберт (21.7.1854—18.8.1905, Порво), финский живописец, представитель реалистического направления. Испытал влияние импрессионизма. Автор исторических полотен, картин из народной жизни, пейзажей и портретов, которые можно увидеть в музее Атенеум (Хельсинки).
3Название алкогольного коктейля.