Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2008
После снегопада, или Черный человечек
Господи, какая красота!
Жизнь сначала, с чистого листа!
С этой вот заснеженной сосны.
С этой хрупкой, хрусткой белизны.
Брейгель, Брейгель, зимние холсты,
погляди на это с высоты:
лес и поле в белых простынях,
черный человечек на полях.
На полях, на кромке бытия —
черный человечек это я.
К нам сюда — оттуда, одному —
как далеко, бедному, ему!
Ангел дураков
Мы бы здесь давным-давно пропали,
но Господь, по счастью, не таков.
Чтоб из нас не выпали детали,
есть на свете ангел дураков.
В понедельник или в воскресенье —
мне узнать про это не с руки —
нам его послали во спасенье:
там у них вверху не дураки!
Он нас ночью утешает: “Тише!” —
если вдруг отчаянье грызет.
Он нас ловит, падающих с крыши,
и на скорой помощи везет.
В слипшихся, насквозь промокших платьях,
в водорослях, залепивших рот,
он несет нас бережно в объятьях,
невредимых, на берег кладет.
Он следит, кого и кто обидел,
возле печки тушит угольки.
Говорят, его никто не видел.
Что с нас взять — вестимо, дураки!
Чтобы мы в потемках не плутали,
чтоб уж точно, чтоб наверняка,
он включает фонари в квартале —
чтоб дурак увидел дурака.
А потом сквозь сумерки и вьюгу
добрый ангел, улетая ввысь,
бросит нас в объятия друг к другу,
чтобы мы здесь не перевелись.
Мoscow by night
Ночью лужи в радужных извивах,
огонечки прыгают пестро,
и везут любовников счастливых
поезда последнего метро.
Вот они, задумчивы и редки —
соловьи и только — посмотри! —
на зеленой, красной, синей ветке
с потаенной музыкой внутри.
А потом в законных тусклых спальнях —
тихий принудительный ночлег —
реют сны любовников печальных,
и Москву завеевает снег.
* * *
Над рынком мерзлых слез,
над общей маетой
зловещий Дед Мороз
налился краснотой.
Брательник, корешок,
хозяйская рука.
Сафьяновый мешок,
и звезды из мешка
топорщат вразнобой
зеленые усы.
Сафьян-то голубой,
невиданной красы.
И тьма вокруг него
бросает рынок в дрожь
под шепот: “Ничего!
Ты тоже отдохнешь”.
История
История — это давно.
История — это когда-то.
Отравлено чье-то вино,
но ждет за отраву расплата.
Какой-то сучок боковой —
прямому побегу угроза.
История — это конвой
двух дат, между коими роза
пылает, горит со стыда,
дрожит в белизне помертвелой.
То алой и белой вражда,
мученье то алой, то белой.
История — это канву
пятнает стежок — багряница.
Младенца везут на Москву,
а юшка за гробом струится,
как ниточка — шелк, мулине.
За вышивку эту в ответе
погибнут на новой войне
еще не рожденные дети.
Пусть в Угличе Дмитрий угас —
лишь пуговка прочь откатилась,
история — это сейчас.
Она с нами всеми случилась.
Ночь. Сад. Фонтан
Да воссияет ярко,
да будет вечно внове:
“Ночь. Сад. Фонтан” — ремарка
в “Борисе Годунове”.
Кругом война и смута,
и деспот в славе снова.
Но выдан же кому-то
фонтан — какое слово!
Фонтан — а как иначе! —
и призрак смерти изгнан.
И ночь, и сад в придачу
к его алмазным брызгам.
До них подать рукою.
Спаслись мы в одночасье.
Ночь. Сад. Фонтан. Какое
накатывает счастье!
Меж листьев в свежем глянце
звезда горит, не тает.
А что мы самозванцы —
так кто про это знает!
* * *
Интересно быть поэтом,
толковать о том, об этом,
унося в глухую тьму,
хороня в сырой могиле
бытовые наши были —
не таких они губили! —
то, о чем под пистолетом
не расскажешь никому.