Педагогическая экспедиция на полюс холода. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2008
Окончание. Начало см. “ДН” № 10, 2008.
Часть третья
Между “хотим вырваться” и “хотим остаться”
Памятник бродягам Севера
Пока до весны было далеко, зима только наступала, застав нас в самом холодном и маленьком городе на свете. Статус “малолюдного города” Верхоянск получил при Александре I, тогда в нем числилось 200 человек, живших в основном в тундре, но приписанных к городу. С тех пор население увеличилось ненамного (тысяча с небольшим человек).
Двести лет назад Верхоянский округ, занимавший тысячу квадратных верст, управлялся исправником, секретарем и окружным лекарем с помощником. И нынешний аппарат управления города Верхоянска, возглавляемый Петром Власьевичем Габышевым, не назовешь бюрократическим. Городское хозяйство невелико: один, кажется, каменный дом на город и “море мочи” — так называют здесь местный пруд, куда летом ходит справлять нужду городское стадо, зимой же по нему скользят, как на картинах Брейгеля-старшего, дети на загнутых крючках, невзирая на страшный холод — до минус 67,8є. Это самая низкая в Северном полушарии температура, которая зафиксирована в ходе метеорологических наблюдений “государственными преступниками”, политссыльными Иваном Худяковым и кандидатом математических наук Сергеем Коваликом. С тех пор Верхоянск считается “полюсом холода”, о посещении которого у меня имеется официальный сертификат под стеклом, выданный городской администрацией.
Политические ссыльные вписали славную страницу в историю города Верхоянска. Сюда ссылали почти беспрерывно — декабристов, поляков, народовольцев, социал-демократов, благодаря чему Верхоянск превратился в культурный центр, где грамотность населения была на порядок выше, чем в других местах. Это подтверждает давно известный вывод: тюрьма и ссылка в России — весьма эффективный способ государственного управления образованием.
Более ста лет в крае действовала сравнимая по масштабам с государственной, но никакой статистикой не учтенная школа неофициальная и нелегальная. Учителями были политссыльные. Они составляли две трети русского населения края. Среди них было немало людей с университетским образованием, литераторов и авторов научных трудов, членов Русского географического общества, участников знаменитой экспедиции Сибирякова… Имена говорят за себя сами: декабристы Бестужев-Марлинский и Муравьев-Апостол, известный этнограф Левенталь и автор первого фундаментального словаря якутского языка Пекарский, знаменитый писатель Короленко…
По уровню культуры такого рода учитель, понятно, отличался от преподавателя заштатного местного училища. Школа ссыльнопоселенца и к населению была ближе (даже в смысле расположения). Декабрист М.И.Муравьев-Апостол организовал школу в Вилюйске в собственной юрте, над которой выкидывал флаг, оповещавший, за неимением часов, о начале занятий.
Эта педагогика, передовая для своего времени (учителя-политссыльные использовали прогрессивные методы и учебники, “Живое слово” Ушинского), получила широкое распространение. После экспедиции в Верхоянье мы попробовали систематизировать этот уникальный опыт и построили своеобразную “типологию школ политссыльных”: здесь — уроки на дому и репетиторство, школа домашняя и частная, общественная, авторская, мобильная… Была даже такая школа, которая называлась “летучей” (скрывая свое существование, она все время переходила из юрты в юрту).
Результаты обучения в этих школах были замечательные. Когда приезжал инспектор, вместо обычных учеников ему “подсовывали” учащихся нелегальной школы, которые показывали прекрасные знания. Коренное население относилось к ссыльным и их школам неизменно положительно, с сочувствием. Ссыльные многому научили якутов и многому научились у них. Это был диалог культур. К сожалению, в России приходят к пониманию его важности чаще всего в ссылке.
Впрочем, не станем романтизировать — особой радости по поводу своего положения ссыльные не испытывали и старались надолго здесь не задерживаться. Иные кончали самоубийством, кто-то пытался бежать с помощью американских матросов — участников потерпевшей кораблекрушение экспедиции. Доплывали на лодке до Северного Ледовитого океана, но, затертые льдами, были вынуждены возвращаться назад. Через Верхоянск прошло немало первопроходцев: Дежнев, барон Толль, а в советские времена — легендарный исследователь Арктики Седов. Кажется, что еще с тех времен сохранился громкоговоритель, установленный в центре города и не замолкающий ни на минуту (я лично часа в три ночи слышал, как Русланова пела “Валенки”). Бугаев, бывавший в этих местах в студенческие годы, уверяет, что громкоговоритель не смолкал и тогда.
Николай Николаевич Романов, хмуро поглядывая на памятник Ленину в малочисленном городе Верхоянске (в поселке Черском на Ледовитом океане — их три), вынашивает идею: вместо “ленинианы” соорудить монумент бродяге Севера: у ног — собачонка, за спиной — бензопила…
Мать Мира
Перед тем как заночевать в Музее полюса холода (одном из лучших, наверное, в Заполярье), мы познакомились с его директором, матушкой Мира Афанасьевича, Варварой Захаровной Кириллиной. Варвара Захаровна — человек замечательный. Своих пятерых детей сумела воспитать так, что позавидуешь (Мир, например, построил для мамы на полюсе холода замечательный теплый дом с автономным энергоснабжением). Несмотря на солидный возраст, красивая, стройная женщина (в семьдесят лет еще ходила в экспедиции через горы, реки, болота, не слезая с седла по нескольку дней). Биолог, этнограф. Все в музее собрано ее руками, стараниями друзей и учеников (в школе она организовала 16 экспедиций). На основе их исследований установлены, например, имена тридцати казаков и промышленников, заложивших 350 лет назад Верхоянское зимовье — будущий город. Поначалу он строился на другом берегу. Но воздушный шар, поднятый казаками, перелетел реку (в XVII веке была традиция — там, где опускался воздушный шар, ставили церковь) — пришлось переселяться на противоположный берег.
“Построен на сыром и неудобном месте, на узких реках между озер; почти пред каждым домом есть озерцо, и потому дома разбросаны на большом пространстве, без всякого порядка; улиц нет…” — писал современник. Так, в общем, и осталось — одна длинная, широкая и голая — то ли улица, то ли площадь, на которой в свое время появлялся то начальник экспедиции Императорской Академии наук, то корреспондент “Искры” Бабушкин, то якутский Нострадамус, поэт и окружной комиссар Алексей Кулаковский.
Исследовать было что. Горный хрусталь, пирит, свинец, золото в кварце добывались в Верхоянском регионе еще в восемнадцатом столетии.
“Мы живем на дне древнего моря, — поясняет мать Мира. — Видите отпечаток морской звезды?”.
Время переменчиво. Окаменевший грецкий орех был найден на территории здешнего аэропорта. Даже секвойя росла в Якутии, об этом писал геолог Черский. Местный учитель Христофор Егорович Слепцов нашел ископаемые фекалии бизона. Дикие лошади бродили среди этих просторов. А домашняя якутская порода выведена именно в Верхоянске. Низкорослая волосатая лошадка, зимующая при шестидесяти градусах.
Вот атлас Яны, составленный репрессированным П.К.Хмызниковым. Предметы со шхуны “Заря” экспедиции барона Э.В.Толля (1886 год) — поднос и подсвечник нашли в Тикси. А в 1902-м другая его экспедиция пропала во льдах Арктики.
Животный мир здешних мест: снежный баран, полярные волки — чем дальше на север, тем крупнее, разумеется, олени.
Добывать серебро и свинец начали в девятнадцатом веке, а экспедиции за золотом и оловом снарядили в двадцатом. В 1938 году заработал первый рудник. Незадолго до того Герой Советского Союза И.И.Черевичный посадил в здешних краях гидросамолет, годом раньше из Якутска — через Лену, Северное море и устье Яны — пришел первый пароход (в памяти осталось, что за два дня до его прихода на реке стал слышен шум его колес). С сорок первого года здесь уже работали мобилизованные якуты и заключенные. Большие лагеря находились в Батагае и Эге-Хая, в других местах — лагерные командировки и подкомандировки типа сезонных рабочих.
Экспонаты музея из Янлага свежие, прошлогодней экспедиции. Огромный котел, в котором варили кашу для заключенных. Оконные решетки, толстенные, использовались уже в наше время. Лунный пейзаж гор, где еще сохранились остатки бараков, вышки, колючая проволока…
Фотографии надзирателей, лагерная статистика. Эге-Хайский ИТЛ № 6 — 3 тыс. чел., начальник Тумаков, 1951. Центральный лагерный пункт №14 — 200 чел., начальник Пожидаев, 1947. Лагпункт при лесозаготовительной конторе — 500 чел. Лагерь Стройгородок — 1000 чел…
“А это свидетели”, — показывают мне мать Мира и ее сотрудники фотографии людей. Константин Листиков из Чурапчи — в годы войны был бригадиром, потерял теленка, за это его отправили в лагерь. Другой паренек был арестован в семнадцать лет, заключенные на лесоповале его жалели, отдавали свои рукавицы — он был маленький, щупленький. Сидел в лагере и китаец, его так и звали — Вовка-китаец, агроном, ему помогали вольнонаемные девушки. “Они находились в одном лагере?” — “Да, вместе работали. Был случай, в Нижнем Янске матрос влюбился в девушку-заключенную и, чтобы спасти, засыпал ее углем и перевез на барже в другой район. Потом они поженились”.
“Когда б имел златые горы и реки, полные вина…” — поет по громкоговорителю Русланова из тридцатых годов. Знаменитая певица, рассказывают, нрав имела буйный, ее переводили из одного лагеря в другой, но в каждом она проявляла характер. Одна актриса вспоминала, что попала в один барак с Руслановой и жила под ее опекой.
Среди мирных экспонатов запомнилась эвенская колыбелька с подстилкой из бересты и камень счастья — по поверью, когда молния ударяет в песок, он каменеет, и его обладатель считается человеком, наделенным волшебной силой.
Обрести бы ее, одолеть все в мире зло…
Ночью, возвращаясь после ужина из дома матушки Мира, увидели драку на площади и подумали с разочарованием: и на полюсе холода — то же самое… Ночевали мы в музейном балагане, на якутских нарах. Тепло, правда, было не от печки-камелька, а от батареи. Всю ночь мои спутники рассказывали страшные истории.
Заячья ножка в кармане писателя
История первая.
Однажды осенью, рассказывал Георгий Петрович Андреев, был я на охоте в Вилюйском улусе, уток стрелял под вечер и остался на ночь. Решил отдохнуть в заброшенном балагане — этлхе, печки там уже не было, одна основа. Балаган — старинное якутское жилище; внешне — усеченная пирамида, углы рубятся вовнутрь, и сверху балаган смотрится, как крест. Это оберег. Окно без стекла, открыто. Луна зашла. Напился я, говорит Георгий Петрович, чаю и лег спать. Нар тоже не было, постелил сена на пол. Засыпаю. С левой стороны друг спит. Справа ружье лежит. И тут — топ-топ-топ — шаги человеческие. Сначала к двери подошел, начал дергать. Дверь заперта. Отошел. Потом к окну подходит и говорит: “Вставайте, вставайте, пойдем могилу рыть”.
Я обмер, руки-ноги отнялись, язык онемел — не могу слова вымолвить. Белый-белый, абсолютно белый старик. Постоял, а потом ушел в сторону леса. “Ер” называется, чей-то дух — если человека не захоронили, ходит, просит.
Только он ушел, говорит Георгий Петрович, я сразу разбудил друга, схватили вещи — на мотоцикл и умчались…
Вторая история, рассказанная Георгием Петровичем. Поехал я, говорит, в одну пустующую деревню руководителем лагеря труда и отдыха школьников. Днем работаешь, а ночью, когда дети спят, идешь на охоту… Раз ночью охотился на уток по ряби. Интересная охота — в темноте главное услышать шум крыльев и увидеть рябь на воде. И по этой ряби — стрелять. А утром собираешь потихоньку. И вот сижу я в засидке в “скородке” — по-другому “дурда” называется: сиденье со спинкой и маленький навес сверху, а так все открыто, стрелять удобно. Сидишь спокойно, кофе можно попить, покурить. Кругом тишь. И слышу… какие-то человеческие голоса с западной части озера. Приближаются, пролетают надо мной, страшно стало. Утром спросил у местного старика, что это за голоса. А он ответил — наверное, кто-то из наших умер, и его друзья, родственники, ушедшие раньше, показывают ему дорогу. Он так спокойно это сказал, будто так и должно. А на следующий день этот старик уехал в свою деревню — весточка пришла, что родственник умер…
Во время войны именно эту деревню, сейчас пустующую, отправили в Жиганский улус на рыбозаготовку (помните историю про район, переселенный на Северный Ледовитый океан?). Все осталось в домах — вещи, косы… Мои дети, говорит Георгий Петрович, ничего не трогали. Это как кладбище, сухое дерево, которое срубать нельзя, — этлх, память…
А потом объявился директор совхоза, мой, говорит Георгий Петрович, друг. Решил избавиться от этой деревни — угодьев не хватало — и снес ее. Знаете, что случилось? Сначала умер его сын, потом он сам, потом жена. Дочка только осталась, но, говорят, живет очень плохо…
И последняя история.
Сыдыбыльскую трагедию знаете? Когда-то о ней много писали — о сгоревшей в Якутии деревянной сельской школе, после чего в стране повсюду в школах стали проверять пожарную безопасность (потом, впрочем, бросили). Место это, Сыдыбыл, — центральная усадьба совхоза Чучунского. Эта местность наполнена мистическим смыслом. Там раньше шаманы жили, говорят, девять захоронений шаманов (число девять в Якутии — тоже мистическое) — рядом с этой деревней. И то, что школа сгорела, полагают, — возмездие за грехи людские. Эти дети, многие из которых сгорели, до того пожары рисовали, пожары и кладбище с двадцатью двумя крестами. И столько же оказалось жертв, одиннадцать девочек и одиннадцать мальчиков. “И те, кто был на похоронах, видели двадцать две вороны, одни в одну сторону летели, другие — в другую, прямо над кладбищем”, — подтвердил Николай Николаевич Романов.
Над дверью балагана, где мы ночуем, висит когтистая медвежья лапа, оберег. “Это чтобы старик белый к вам не заходил, — заботливо говорит Бугаев. Разные бывают обереги. Детям на лоб ставили пятна сажи, клали под подушку острые предметы, девочкам — ножницы, мальчикам — ножи. Но самый лучший оберег — махалка из конского волоса, что вешается над дверью…”
В музейном балагане, нашем временном пристанище, тоже как-то приключилась история. Ночевала тут делегация якутских писателей. Перед сном решили задобрить духов, растопить камелек. Но не знали, что он затянут кулем, набитым сеном — вместо вьюшки. Растопили, а у якутской печки тяга мощная, снаружи искры летят, языки пламени вырываются, как из сопла космического корабля. Сено загорелось и как ухнет вниз, в балаган. Одному писателю бороду подпалило, другой в это время грыз ножку зайца — опрометью кинулся на улицу, потом эта заячья ножка у него в кармане загадочно обнаружилась…
Утром проснулись — местное радио передает погоду на полюсе холода. Ничего погода. Ярко-оранжевый рассвет, метель. Выходим из балагана и идем мимо штаба партизан, сохранившегося со времен Гражданской войны. А вот и школа — вся в пристройках.
Самая длинная в мире
Она самая, наверное, длинная в мире, сообщил Иннокентий Васильевич Рожин, отец-основатель, руководивший этой замечательной школой полвека. Необычная, достойная занесения в Книгу рекордов Гиннесса площадь школы (4250 кв. м) образовалась вследствие того, что новое школьное здание на полюсе холода начальство строить не хотело, между тем как педагогические идеи Рожина требовали расширения пространства, и он пристраивал и пристраивал…
Почему так много — 13 квадратных метров на одного учащегося? Потому, объясняет Рожин, что северному якуту-саха нужен простор. И чтобы без шума-гама. Мы стараемся, говорит, и на уроках не кричать.
В поддержку Рожина сошлюсь на исследования замечательного якутского ученого, профессора Ульяны Алексеевны Винокуровой и ее сотрудников. Север, отмечают они, — это особый мир, где пурга и полярная ночь сливают в единое белесое пространство океан, берег и небо, когда не видно никаких ориентиров пространства и времени. Чтобы выжить в экстремальных условиях, врасти корнями в вечную мерзлоту, нужны особые качества, в том числе психофизические — высокоразвитая пространственная ориентация, физическая выносливость, наблюдательность, низкий порог чувствительности слуха, кинестизических ощущений. Ученые обнаружили ряд феноменов, которые свойственны человеку Севера, в том числе “феномен сонастроенности на пространство”, своеобразный ритм связи с природой. Когда-то Юрий Рытхэу заметил: для северного человека место обитания — “это живая часть собственного существа, часть сердца, души”. Для него север — это воля и надежда. А снег Севера — без грязи, как жизнь без вранья…
Многое утеряно. Но, может быть, современное образование должно наследовать функции обучения выживанию в разных условиях, стать звеном единой цепи функционирования здешней общины, местом формирования широкомасштабного видения всего бытия человека под ноосферой? Только для этого школа должна быть устроена как-то по-другому. Можно ли загонять ученика Севера в стандартную школу, учить физике по учебнику, когда прямо над ним ярко сияет Полярная звезда?!
Четверть века назад директор Рожин обосновал необходимость изменения ритма учебного года: на Севере учебный год должен начинаться 1 октября (в сентябре, когда все зреет и плодоносит, считал Рожин, приковывать детей к партам — преступление), а заканчиваться — 1 мая (затем экзамены, общение с природой). Отсюда — уплотнение учебных программ, интеграция, блоки, модули… Школа делится на микрошколы. Таких тут восемь: детства, точных наук, словесности и другие — эти объединения смежных дисциплин по разным областям знания Рожин создал еще в 70-е годы (все они потребовали дополнительных помещений, пристроек, вот почему школа такая длинная). Иннокентий Васильевич был и остался убежденным противником узкопредметного знания, его цель — обеспечить целостное восприятие ребенком мира. Отсюда и изменения методики, и снятие вечной перегрузки учащихся.
Стоит напомнить, что Рожин все это придумал и начал воплощать в жизнь во времена, когда единообразие всеобщего обязательного являлось государственным законом и малейшее отклонение от него требовало неимоверных ухищрений (сами эти пристройки Рожина требовали ухищрений). Поэтому к школе Рожина понятие “самая” применимо в разных смыслах: она находится в самом холодном месте полушария, она самая длинная и самая, наверное, изворотливая, жизнеспособная, невзирая на обстоятельства.
Мы совершили небольшое путешествие по школе, которая напоминает “машину времени” — пристройки разных лет, десятилетий, эпох. Иннокентий Васильевич бодро провел нас по переходам, и мы оказались в 32-м году: первое учебное помещение — здесь Рожин сам учился в годы войны. Перешагнули несколько ступенек — и очутились в семилетке 50-х. По сути, педагог-новатор Рожин занимался тем, что поздней стало называться “перестройкой школы”, хотя внешне это выглядело как пристройка.
Спортзал, сооруженный в 70-е годы: двадцать четыре — длина, двенадцать — ширина. Рядом второй зал — борьбы. “Чтобы иметь силы, надо их не жалеть” — написано на стене спортзала. Верхоянск воспитал мастера международного класса и более тридцати чемпионов республики. Самые известные борцы по вольной борьбе, мировые чемпионы вышли отсюда. Застрельщики туризма, доходившие до Камчатки, до Берингова пролива…
Среди фотографий знаменитых людей школы Рожин показал свою, старых времен: заслуженный учитель школы РСФСР и Якутии. “Больше наград нет?” — “Нет, не было и не будет”, — сказал он, имея в виду, что школа на полюсе холода как-то позабыта среди реформ и модернизаций.
Деревянные лестницы, ступеньки, переходы, порожки… Пространство школы огромно. Надо отдать должное старому директору: он делал то, что мог делать в свое время, и даже больше того. Посмотрим, что сделают другие…
“Хотим вырваться…”
Но мы приехали в школу не только посмотреть, что тут есть, но и подумать над тем, что может быть. Приходят другие времена, и надо менять систему образования, двигаться дальше. В этой школе — тоже. В ней сосредоточены большие, по северным меркам, ресурсы. Хотя коллектив может не захотеть изменений в налаженном организме. Наиболее трудно проводить инновацию не где плохо (там терять нечего), а там, где терять есть что.
За “круглым столом” собрались учителя, старшеклассники, члены экспедиции. Я приведу выжимки из стенограммы этого обсуждения, которое, по-моему, затрагивает болевые точки в общей линии развития современного образования.
Бугаев: …В республике было несколько съездов учителей. Один провозгласил национальную школу. Другой прошел под лозунгом “Качество жизни, качество образования”, но качество образования, которое у нас есть, не обеспечивает нормальной жизни. Поэтому тему следующего съезда сформулировали так: “Качественное образование — вклад в будущее”. Государство фактически отгородилось от образования, поэтому общество само должно формулировать “национальный образовательный заказ”: чего оно хочет от школы? И на местах уже появляются примеры — в Татте возникла общественная организация — партнер управления образованием. Ее создание инициировали родители — фермеры, дорожники, обеспокоенные образованием своих детей.
Вопрос: О каком заказе вы говорите?
Бугаев: Хорошо, давайте иначе. Сколько ребят в этом году поступило в институты? Пятьдесят процентов. А вернулось? Это ведь тоже качество образования. Не менее важно — сколько вернулось. И сколько создано рабочих мест, чтобы они вернулись.
Политика федерального центра понятна — не давать ресурсов сельской школе. Но на самом-то деле ресурсы необходимы для создания инфраструктуры села. И школа может в этом процессе участвовать. Ненормально, когда все выпускники остаются в селе. Ненормально — когда все уезжают. Должна быть возможность выбора.
Рожин: Сейчас идет борьба за право собственности на недра. Это право у регионов отбирают в нарушение Конституции России. Государственно-общественное начало у нас отсутствует. И в советское время его не было. Педагогика от этого страдает. Родной язык страдает. Даже у наших якутских писателей язык никудышным стал. Потому что сфера обитания такая…
Бугаев: До тех пор, пока будем лишь совершенствовать учебные предметы, ничего не сдвинется. Это общая беда. Система российского образования устарела — устарело даже то, что считается инновациями, федеральными экспериментальными площадками. Абсолютному большинству школ нужны изменения другого типа — инновации институтов образования.
Если строить ресурсный центр вертикально (“делай как я”), другим от этого легче не станет. А вот если он станет сетевым… Трудно отказаться от старого. Но и старое можно использовать по-новому. А что если формировать индивидуальные образовательные траектории? А что если ваши микрошколы формировать по проблемам? А что если — по способам вхождения в культуру? А что если соединить разные способы и переходить от одного к другому? Что если сделать школу открытой для общества — впустить в нее людей, создать распорядительный совет? Не только директор будет распоряжаться, но и люди, входящие в совет. Они, конечно, могут поначалу и дров наломать. Поэтому уже сегодня нужен образовательный договор, надо готовить людей к этой работе.
Андреев: Скоро у вас изменится статус. Вашими начальниками будут не Мир Афанасьевич и местная администрация, а местное самоуправление. Ваше собственное население. Его заказ вы будете выполнять. Будет новое законодательство, стандарт станет не только государственным, какая-то часть — общественной. И будет принят закон о регулировании инновационной деятельности — речь пойдет не просто, как сегодня, о пятнадцати процентах к зарплате учителей, а, например, об инвестиционной привлекательности проекта. Насколько он отвечает чаяниям местных жителей.
Учитель: В Европе, говорят, ввели Закон о всеобщем высшем образовании, а нам Москва старается сделать так, чтобы и среднее не у всех было. У нас в Верхоянске нет того, к чему люди привыкли в городе, — парикмахера нет, химчистки, обувщика. Дома устарели, трубы протекают, ЖЭК говорит — сварщика нет. Но из Якутска самолеты еще летают — значит, там нужны диспетчеры, пилоты… А у нас все позакрывали. Совхоз, звероферму — все. Поэтому даже непонятно, на что молодежь ориентировать. Если правительство не будет ничего делать, в одиночку школа не справится. Мы обращаемся к вам, вы ближе к ним — скажите, чтобы они открывали рабочие места, возвращали сельское хозяйство, пусть в каких-то других формах. И аэропорт восстановить надо — его во время войны строили, отец насыпал гравий, такая хорошая была полоса!..
Андреев: Один из членов нашей экспедиции сказал, что в Батагае витает дух лагеря. Да, была страна заключенных. Но даже это не мешало им мечтать. А мы живем в несравнимо лучших условиях.
Учитель: Вы судите с позиции центра. Местный производитель не может конкурировать с теми, кто ближе к центру. Без помощи “господ” у нас ничего не получится.
Реплика: И что же, школа должна превратиться в хозяйственное учреждение?
Андреев: Нет, но работать по правилам экономики.
Страсти накалялись, и в общий котел бросали разные аргументы. Примеры истории: 30-летняя общественная дискуссия в Нидерландах, предшествовавшая принятию закона о всеобщем среднем образовании (в том самом 1917 году, когда в России к согласию не пришли). 70 рублей детских на Севере. И зарплата технички — 1500. Как можно на это прожить? И как вырастить детей, чтобы были здоровыми? Вот мы хотим, чтобы дети учились в вузе. Государство расходует на студента 22 тысячи в год, меньше, чем на школьника. Действительные расходы на студента в пять раз больше. Какого же хрена вы хотите?
Вдруг вопль, стон: “Вы-р-вать-ся!..”
Вот чего хотят. Вырваться отсюда.
Потому что в селе молодой человек, если останется, — сопьется. Нет работы — нет просвета…
Рожин: Давайте подытожим. Получается: одни поедут учиться за границу, другие останутся в селе. И от них будет зависеть судьба нации…
Бугаев: Да, именно так. И надо сделать, чтобы кто-то оставался.
Учитель: И не учился дальше? Но мы ущемляем права ребенка.
Бугаев: А вы дали ему право выбора? Если он станет хорошим хозяином, это
что — плохо?
Я тоже попросил слова и сказал, что, по-моему, ситуация не безнадежна. Людей зацепило, и, значит, можно найти выход. Эту дискуссию надо продолжать, вовлекать родителей, представителей остатков производств — разных людей. Там, где нас разъединяют, противопоставляют друг другу, надо, напротив, — кооперироваться. Из этого будет вырастать сообщество…
Вот я и говорю, ответил Бугаев, надо формировать гражданский заказ, за которым — другой образ жизни. Иное ее качество. Можно, как раньше, добывать
алмазы — больше, еще больше… Но так мы никуда не вылезем. И в образовании то же самое: предметы, профильность, модернизация — это все из другой оперы. Надо идти от конкретной жизненной ситуации.
Я думаю о том, что в этом как будто бы замороженном, с трудом оттаиваемом пространстве произрастают ростки другого подхода людей к собственной жизни. И к образованию как ее части. Какие у нас варианты?
Школа, от которой мы отошли (или пытаемся отойти). Нравится нам это или нет, советская школа в основе — сталинская. Школа промышленной зоны, оловянной, деревянной, прилагательные могут меняться, но существительное неизменно — зона. Хотим мы туда опять?
Вариант два: не возвращаться, ничего не трогать — пусть зарастает. Где-то бродят стада оленьи. Стучит черный дятел. Охотятся охотники. Передаются сказки и легенды… Конечно, не сравнить с первым вариантом, но все же народная педагогика — тоже прошлое, а нам бы в будущее. Используя ее опыт, питаясь ее корнями, но в будущее…
То есть нужно что-то третье. А что это, кто знает? Вот об этом, по-моему, и разговор. И поездка наша — ради этого.
Среди вещей до утра
Перед отъездом из Верхоянска жизнь преподнесла подарок — встречу с необыкновенным человеком: учительницей, поэтом, коллекционером Любовью Рожиной. В ее однокомнатной квартире-музее чего только нет! Шляпа из утиных шкурок, подаренная экстрасенсом. Зубы мамонта, найденные родственниками-коневодами. Окаменевший шар — из Сордаха, село Вороново, такие шары на отвесной скале стоят.
“А это кто?” На камне — изображение лица прекрасной девушки c развевающимися длинными волосами. “Это я…”.
Для ее поэзии характерно сжигающее, всепоглощающее чувство.
“Я любовью рождена, я Любовью названа, я любовью сожжена, я любовью крещена… С любви началась моя маета, с любви началась моя суета…”
Может быть, и эти собранные в доме вещи — память любви?
“Я занимаюсь тем, что хочу возвратить память предков. Мои бабушка и дедушка жили недалеко от Батагая. Во время коллективизации многое было утрачено — устои, обычаи… А вещи — они там, лежат, сохранились хорошо, никто не трогает”. Она ездит туда и осторожно переносит… Деревянные вешалки с опор-столбов юрты бабушки с дедушкой. Старинный якутский наряд, вышитый родственницей. Ножны из серебра, слоновой кости и березового капа… Шкуры — оленью, рысью, волчью, лисью, беличью, горностая — предки спали на них.
Одна из картин в ее доме, написанная известной якутской художницей, называется “Ангел”. Пожалуй, это она сама. Прекрасная, как ангел, в молодости. Одинокая — в старости. Выполняющая какое-то божественное предназначение — собирать по крупицам вещи, память близких и дальних родственников, своего и других родов…
“Отец был председателем колхоза, а дед — слугой царя, старостой наслега. И прадед — тоже. От них мне достался этот пустой кошелек”, — улыбается она. Каждая вещь связана с какой-то историей. Кресло в Якутске парень на свалку вез — подруга увидела. Колокольчики подарила Ариадна, дочь ученого, который изучал тут флору. А загадочный предмет — цилиндр с прорезями и отверстиями — достался в наследство от родственника, который был шаманом.
Художники и писатели не раз приглашали ее на свои творческие встречи, а учителя почему-то нет. Но она иногда сама зовет детей, приносит вещи на уроки, ученики рассматривают…
“Это нашел брат в горах, осталось от американского трактора — видите: “Chicago”. Работал в ГУЛАГе, а потом бросили, наверное, где-то в лугах. “В лагере — американский трактор?” — “Там все было. Американский трактор, финский прицеп, немецкая узкоколейка… Нынче нашла вот, тоже “made in USA” — коробка колбасных консервов, девяносто банок”. — “Целый ящик?” — “Ага, Дальстрой очень богатый был”. — “Начальники ели?” — “Может, и лагерникам немного перепадало”.
На охотничьей лыже — “Хаихардах”. На электроизоляторе — “WABAG”. Медные вещи из Сан-Марино…
Вытащила большую бутыль с китайской змеиной настойкой (заспиртованная кобра и две гадюки). Выпили по рюмке, закусив розовым костным мозгом оленя. Потом добавили якутского бальзама, настоянного на сорока травах, и заели все это мороженым конским салом и строганиной из рыбы-чира. Такой вот “якутский ланч” на полюсе холода, в однокомнатной квартире, где собран весь мир…
Часть четвертая
Между одиночеством и любовью
Рассказывают, что в 30-е годы в НКВД существовала лаборатория, которая исследовала циркумполярное1 одиночество. По всему Заполярью было огромное количество “сдвинутых” от одиночества людей. Чем дальше на север, тем больше. Синдром одиночества.
Якуты знают две болезни одиночества: “мэиэрийии” и “цмьрэх”, рассказывают мои спутники. И другие народы знают. “Два года назад, — рассказывает Георгий Петрович, — я был на Аляске, примерно такой же городок, как этот. Двадцать случаев суицида в год. И знаете, что думают американцы? Они считают, что причины — социально-экономические: люди, мол, вовремя не получили пособия. А пособие — три тысячи долларов в месяц. Я говорю: неплохо, но не другая ли тут проблема? По-вашему получается, вся моя республика должна повеситься! Думаю, корень зла в другом, это не социальная проблема, а психологическая. Посмотрите: в иных местах в каждой юрте — Интернет. “Буран” есть. Телевизор есть. Но люди вешаются. Значит, не в том проблема?”.
Может, она — в изолированности человека на Севере, в невозможности разнообразить связи, в однообразии ситуации? В городе, если что, — можно уехать куда-нибудь. А из маленького северного поселка — куда уедешь? В тайгу? “Ну, и что, — не соглашается Георгий Петрович. — Я вот хочу жить в тайге. Это мое… Я и умереть хочу в тайге”.
Однако позже, когда я вернулся в Москву и покопался в книгах, проблема предстала с другой стороны. Аляска Аляской, а по данным, которые приводит профессор У.А.Винокурова, продолжительность жизни у народов Севера в РФ сохраняется на уровне 1898—1899 годов. Доля хронических алкоголиков составляет свыше 20% трудоспособного населения. Общая и детская смертность в 2—3 раза превышает смертность по Российской Федерации. Этот процесс идет давно: еще до распада СССР каждый второй умерший из числа коренных северных жителей погибал от производственных и бытовых травм, убийств, а также самоубийств (их показатели в 3—4 раза превышали средние общесоюзные).
На Севере самый высокий процент не только вдов и вдовцов, но и людей, никогда не вступавших в брак. А те, кто имели детей, часто находились в длительной изоляции от них: были разлучены тюрьмами, лагерями, массовыми школами-интернатами… Когда же интернаты закрылись, пришли экономическая нестабильность, безработица, усилился алкоголизм. Социальный эксперимент, продолжающийся уже в третьем поколении, убивает желание создавать семью, рожать и воспитывать детей. Поэтому, только ли Белое безмолвие виновато в человеческом одиночестве?
Мы покидаем Верхоянск — опять дорога. Поднимаемся в заснеженные горы. Красота тут была испокон веков, просто человек испоганил ее ГУЛАГом.
По телевизору передавали, сообщают мои спутники, что в район прибыла Нижнеленская экспедиция — исследовать залежи золота и серебра. Найдут? — спрашиваю. Давно нашли, отвечают. Все есть в здешних недрах. Человека только не хватает…
Еще о синдроме. У Юмшанова в управлении образованием большинство работников — одинокие женщины в зрелом возрасте. Районо называют в шутку “приютом одиноких сердец”. “И одного ковбоя, — добавляет Георгий Петрович. — По-якутски настроение женщин можно охарактеризовать так: былыттаах халлаан курдук — как небо в облаках. Вообще менталитет северянина особенный, — говорит он. — Дашь человеку задание, едет в командировку, а там друга встретил — и забыл, зачем ехал. Как в анекдоте: встречаются двое, первая реакция: “Давно не встречались”. Выпили по одной: “Редко встречаемся”. А потом: “Когда еще встретимся?”
“Северному человеку нельзя приказывать, — замечает по этому поводу Николай Романов, — он не ленивый, просто, если чего-то не делает, значит, ему еще не хочется”.
Размышляем: может, “синдром одиночества” и менталитет связаны? “Но вы не находите, — включается в разговор Бугаев, — что и то, и другое исходит из общих оснований — среды?”. — “А не может ли менталитет измениться быстро? — размышляет Романов. — Ленская экспедиция, золотая лихорадка, Клондайк?..” — “Это же взрыв, — возражают ему, — а то, что в северянах, формировалось веками”.
Итак, не нужен Клондайк? Не надо трогать их совсем? — возвращаюсь я к старым мыслям по поводу малых народов (хотя вообще-то это относится и к большим). Или трогать, но как-то по-особенному?
В кабинете начальника районного управления образованием сверкают люстры. Выглядит шикарно. “На севере, — комментирует Романов, — люди почему-то любят люстры, абажуры. Почему? — Пожимает плечами: — Любят и все. Ездят в Якутск, покупают…” Сверкающие люстры — тоже вроде попытки преодолеть синдром одиночества…
Якутская “пробка”
Едем на северо-восток, в село Боруулах, что означает “хвощ”. Получается, в Хвощевку. Потеплело. “Дорога плохая будет”, — говорит Мир. Машины попадаются редко, за целый день раза два встретили охотников на “уазиках”. “О-о! Горы впереди, какие заснеженные!” — показывают спутники.
На Эге-Хая, Медвежьей горе — заброшенная обогатительная шахта и опять остатки сталинского лагеря. Местный тракторист обнаружил под камнем электротрассу и откапывает потихоньку силовой кабель, сдает драгцветметалл. Лагерная шахта тянется под землей на четыре километра. Двое ребятишек туда провалились, шахту перекрыли. У подножия — полупустое село Эге-Хая, в средней школе — тридцать семь детей, длинное здание когда-то туберкулезной, потом психбольницы. Мы проезжаем шахту. Фантасмагория — пустые глазницы окон, ржавые вагонетки, вышки (5000 человек добывали здесь руду)… Едем дальше. Это сталинская дорога, до восьмидесятых годов — ровная-ровная. Когда ее сдавали, начальник участка ставил на переднюю панель в машине стакан водки: если не прольется на ходу, дорога принималась.
Продвигаемся по заснеженной дороге вверх, но лагерный пейзаж тянет вниз. Думаешь о прошлом. “Обращенность в прошлое, — замечает Бугаев, — признак старости”. Пошли непролазные леса, страшные спуски, переправы через речку, затянутую ледяной коркой, крутые, так что захватывает дух, подъемы. Иногда мы вылезали из машины, от греха подальше, и Мир Афанасьевич въезжал один. Река петляла, вновь появляясь на пути, и мы переходили ее снова и снова. Один переход оказался экстремальным. Адреналин так и брызнул в кровь. “Уазик” забуксовал на ледяных торосах, встав чуть ли не на попа, пополз с горки назад, вниз. Мои спутники выскочили из машины. Я полез с другой стороны, мне закричали — вода! Внизу была вода…
За час проехали восемнадцать километров. Хорошо остались сухими, купание в эту пору в Верхоянье — удовольствие сомнительное. Кровообращение в ледяной воде у мужчин останавливается через четыре минуты, женщины выдерживают до получаса. “Сколько людей так погибло, — говорит Георгий Петрович. — Вроде до берега недалеко, а…” — “И последняя мысль, — шутит Бугаев, — почему я не женщина?” Хотя был случай: летчик военного бомбардировщика упал с парашютом в Северный Ледовитый океан, пробыл в воде четыре часа и выжил.
А якут-экстремал Семен Алексеев нырял из проруби в прорубь. Раз нырнул — и пропал. Потом все же вынырнул. Оказывается, потерял под водой прорубь. Спасло его то, что между водой и льдом есть слой воздуха, там он дышал и искал прорубь, пока не нашел.
В педагогике тоже есть свой экстрим. Единые государственные экзамены идут на местах с участием контрольных органов и милиции. Но действительность федеральных чиновников, внедряющих ЕГЭ, интересует мало. На Колыме учитель вез “кимы” (контрольно-измерительные материалы) в районный центр. Вез на моторке в половодье и погиб. Человек погиб — и ничего, эксперимент продолжается.
После третьей переправы попили водички из горной речки и водки — из стаканов “Expedition” (с изображением вертолета), брызнув богам за наше благополучие и здоровье Мира Афанасьевича, чей день рождения пришелся на этот день путешествия. Как говорят якуты, “Че!” Стаканы, из которых мы пили, — с титановыми стенками, как термос, чай не остывает, сказал Юмшанов. “И водка не нагревается”, — добавил Бугаев.
На камнях, где мы выпиваем, находилась лагерная пекарня, место называется “8-й км”. Говорили о Ходорковском. “Мы его в Верхоянье поддерживаем, потому что мы все тут такие…”
Коллеги мои между собой обсуждают: что определяет жизненный выбор — архетип или социокультурная ситуация? “Надо, — говорят, — определять фон, опираясь на традицию”. Со стороны — абракадабра. Но эта методика диагностики социокультурной ситуации, кажется, пошла в дело. Мои друзья переговариваются на языке этой методики, которую я когда-то придумал (а они усовершенствовали и распространяют по всем школам и селам Якутии), для того, чтобы лучше понять собственную ситуацию и что делать. Придумал для себя, а вот — понадобилась другим. Может, и эти мои дневники кому-то сгодятся…
Ыытырх-хайга — плачущая гора.
Сыро, мокро, стекают ручейки. Тонкие чахлые деревья, как лагерники-доходяги, стелющийся по земле кедровый стланик. Гора в тумане. “Все выше и выше, и выше”, — пропел Георгий Петрович. “Была бы хорошая погода, — говорит Мир, — я бы провез вас по серпантину. И страшно, и весело. Вы заметили, верхушки деревьев поломаны? Не выдерживают сырого снега…”
Обманчивая дорога.
Но Мир Афанасьевич невозмутим. Только однажды на переправе, в особенно тяжком месте, сказал тихонько машине: “Ну, давай, крутись”.
Слава богу, выкрутились.
Вообще-то педагогическая экспедиция как метод исследования проблем практически не описана. Экспедиции в педагогике — большая редкость. В середине прошлого века, когда надо было рационализировать школьную сеть, старший научный сотрудник М.И.Кондаков (поздней — замминистра просвещения СССР и президент Академии педагогических наук) побывал с экспедицией в Ярославской области, описав сеть школ и перспективы ее развития. Отчет об экспедиции времен провалившейся школьной реформы 1984 г. пылится в архивах называющейся сегодня иначе, но в целом мало изменившейся академии.
У якутской экспедиции — определенные преимущества. Никто ее сверху не заказывал. Просто совпали интересы к путешествию, кочевью у меня, моих спутников и у Мира, чья территория по счастливой случайности оказалась на нашем пути. Впрочем, случайность ли? Я все мимо ушей пропускал, а мне уже не раз говорили мои якутские друзья: этот район — родина мужа нашего министра. Может быть, для постороннего человека это ни о чем не говорит, но для якута значит много. Так уж устроена страна Саха, что жена обязана помогать родине мужа, а муж — родине жены. Никто не спрашивает, почему — так заведено. И я думаю, это далеко не худший вариант общественной взаимопомощи и самоуправления. С другой стороны, почему бы не использовать эту национальную особенность во благо образования? Cоставить, скажем, список влиятельных людей в правительстве и законодательном собрании, уточнить, откуда происходят их мужья и жены, и спланировать проекты и экспедиции, охватив таким образом разные районы. Уверяю вас — гораздо быстрей побегут ресурсы и идеи по общественным артериям. А что? Решая проблему, надо исходить из реальности, какой бы экзотической она ни казалась.
Мы поднялись на горку — тысяча метров над уровнем моря (самая высокая тут около двух). Едем по горелому лесу, летом был пожар — ни пройти ни проехать. “Внизу вода, — говорит мне Бугаев, — наверху огонь, люди между ними. Медных труб не хватает”. — “Медные трубы в Москве, — замечает Георгий Петрович, — там награды получают”.
У очередной переправы Мир неожиданно останавливается. Что случилось? Якутская “пробка”: в речке завязли несколько машин (“Урал” вытаскивал “уазик” и сам застрял). Сутки уже стоят. Нам говорят: “Возвращайтесь, не проедете, впереди горы еще выше”. До Боруулаха, где нас ждут, осталось 25 км (правда, на предыдущие пятьдесят мы потратили пять часов). Может, и доедем. А обратно, говорят, — нет. Заносы.
Интересно, что в этой якутской пробке оказался народ из села, куда мы ехали, родители с детьми, учителя, даже глава сельской администрации, в прошлом директор школы и историк-исследователь (это у него Мир узнал о своей древней монгольской родословной). Так что интересующие нас вопросы можно было задать прямо на сопке.
Попрощались с народом, выпили с председателем сельсовета из деревни, куда не доехали. Эх, Боруулах, Боруулах…
В связи с этим вспомнилась другая дорога. В начале девяностых едем мы по Голландии и вдруг видим посреди ровной дороги — бугорки. Я обрадовался и говорю голландскому коллеге Паулю: а, это нам знакомо! Конечно, отвечает он, рядом школа, чтобы машина снижала скорость и сделаны эти бугорки. Ну, если судить по бугоркам, у нас вся страна в школах, подумал я тогда. Но вот только едешь по этой “педагогической” стране, едешь и не можешь добраться до школы, приходится поворачивать обратно (в прямом и переносном смысле).
Хорошо бы идеологам модернизации покататься по этим дорогам — для лучшего понимания здешнего пространства и времени. Оно немного иначе организовано, чем на Рублевке. Интернет и в райцентрах не везде работает, а в таких деревнях, как Боруулах, даже телефонная связь — проблема. И что в этой ситуации делать? Или устанавливать в деревне спутниковую связь или, как раньше, говорит знаток северных традиций Николай Романов, оставлять на стойбищах берестяные письмена: мол, пошел туда-то тогда-то.
Дорога встала
На обратном пути Мир решил все же показать местные красоты — горный серпантин, и мы завязли в снегу. Теперь выкапываемся, расчищаем дорогу на перевал. Лопата одна на всех, работаем по очереди. Сломалась лопата, и лопатка теперь получилась уже саперная. “Ничего, — успокаивает Георгий Петрович, — китайцы саперной лопаткой за ночь целый полк закапывают”.
Но мы все-таки выкопались и тихонечко тронулись вниз по серпантину. После каждого перехода сбрызгиваем и говорим: ну, теперь все. А там — опять гора. Четыреста чеченцев похоронены на горе Кэстэр (или Кцстцр) в 1944 году, во время сталинской депортации. Старик из фильма “Война” Бодрова-младшего говорит: “Наши там, в Верхоянске…”. Кцстцр — означает “видно”. Видно что?
Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Погода прекрасная, вид изумительный. Весело. “Одно жалко — баня накрылась!” — сожалеет Георгий Петрович. “Ничего, — говорю я, — главное, мы не накрылись”. Смеются.
Не нравятся мне эти звуки… Вспомнился громкоговоритель в Верхоянске, не смолкающий уже десятилетия. Жизнь проходит на фоне этого вечно звучащего радио. “В Батагае тоже пробовали поставить, — сказал Юмшанов, — но население возмутилось”. — “А знаете, почему в Верхоянске не возмущаются? — предположил Бугаев. — Потому что там якуты живут, для них это — сухое дерево”.
Я вспомнил: по якутской традиции, нельзя трогать сухие, мертвые деревья. И они стоят там и тут как знаки — сухие деревья, остатки жилья, могилы предков… Черный громкоговоритель — тоже сухое дерево. Интересно, станут ли когда-нибудь мирным сухим деревом здание на Лубянке, Кремль?
“Буруулулах почему-то не принял”, — вздохнул Мир. Для меня — это случайность, стечение обстоятельств, для них — знак, который они пытаются разгадать. Георгий Петрович тронул меня сзади за плечо: “Посмотрите, дорога встала”. И правда: поднимаясь в гору среди темного леса, снежная дорога, кажется, стоит вертикально — как столб.
Дорога встала. И наш “уазик”, преодолевая переправу, тоже встает дыбом, как столб. Так что далекое не обманчиво, когда одолеваешь его.
Мимо гулаговской шахты с маленькими окошками, слабо напоминающей замок в Швейцарских Альпах. Мимо дремлющего внизу поселка с психбольницей, мимо памятника “полуторке” — дальше, дальше, назад, домой. Домой? Удивительно: в экспедиции место, где заночевал, бросил вещи, становится домом.
Деньги в бюстгальтере
Вертолет, который должен был везти нас в кочевую школу, улетел в Тикси. В его ожидании листаю рукопись члена Географического общества П.В.Молитвина, пионера освоения этих мест. Называется: “История первой якутской экспедиции”
(1938 г.). Таковая была отправлена в Верхоянск для сбора данных под намечавшееся строительство, в состав входили изыскатели-первопроходцы из Ленинграда. Атмосферой молодости и романтики веет со страниц повествования.
“…Золотоискателей легко было отличить от остальных посетителей столовых по их внешнему виду. Обычной их одеждой были широченные шаровары из чертовой кожи, заправленные с напуском в сапоги, и черные, обычно заношенные телогрейки. Сидели они за столом большими компаниями и “глушили” спирт…”
“…После снежных буранов установилась теплая погода с интенсивным таянием снега. Меньше всего нам хотелось видеть погоду такой, какой она выглядела. Посадка кузовов автомашин (роскошных ЗИСов, предназначавшихся для якутского Совета народных комиссаров) была очень низкой, диферы задних мостов задевали за дорогу, когда колеса попадали в глубокие колеи…Добравшись до реки, все мы сникли: на проезжей части ледового автозимника сплошным слоем стояла вода. Шоферы сказали: “Стоп, дальше ехать нельзя!”
Но все равно ехали — молодо-зелено.
“…В Ленинграде у меня возник вопрос, как довести деньги экспедиции в полной сохранности. Выход из положения нашла жена! Она предложила зашить деньги в бюстгальтер, разделив их на две равные части — по одной на каждую сторону,— надеть, как полагается, на голое тело и не снимать до крайней необходимости. Предложение было одобрено и немедленно реализовано. Не могу сказать, что эта часть гарнитура доставляла мне приятное ощущение, зато я был до беспечности спокоен… Не опасаясь ограбления, мог “пропустить” в вагоне-ресторане рюмку-другую, а потом крепко выспаться вниз лицом. Беда моя состояла лишь в том, что я не мог себе позволить такой роскоши, как вымыться вместе со всеми в бане”.
Мое увлекательное чтение прервал Георгий Петрович — изысканиями в области педагогики. “Спросите Колю Бугаева, как зависят познавательные интересы ребенка от его физической выносливости. Мы проверили исследования в четырнадцати улусах и опубликовали в “Народном образовании Якутии”: чем выше выносливость, тем шире познавательные интересы. И тем самым опровергли российскую программу по физкультуре — приоритетными должны быть не кратковременные усилия, стометровка и прочее, а выносливость. У детей, которые ходят на охоту, преодолевают больше трудностей, познавательный интерес выше”.
Ну, какое же это противоречие, Георгий Петрович? В Москве точно так же думают. Чем больше трудностей… Вот в Иттехе школьный автобус (федеральная программа модернизации) перевернулся. Благодаря оптимизации-реструктуризации своей школы там теперь нет, дети едут в Батагай. Автобус набок свернулся, дети остались, слава богу, живы. Познавательный интерес, видимо, повысился…
…В нашем распоряжении не было топографической карты — только схематическая лоция реки Яны с очертанием берегов и названиями притоков…Спали мы в пути следования под открытым небом — кто в санях поверх груза, кто на походных кроватях, а кто и прямо на снегу, забравшись в спальный мешок. Противоядием от всевозможных заболеваний были горный таежный воздух, здоровая физическая усталость и умеренная пища. Все мы были сравнительно молоды…
Да, в молодости живешь на полную катушку и мало думаешь, зачем и почему. Изыскания, добыча, бурные стройки… А в итоге — груды окаменевшего навоза. Развалившийся аэропорт. И уголь, который возят в поселок из отдаленных районов, Джебарики, Индигирки, через море и горы, по трассе, где возили лагерников. Везут его по Колымскому тракту, он нагревается, горит, его поливают водой и привозят сюда замороженные глыбы шлака. Зачем, ради чего они мучились?
…Автомашины погружались в залитые водой ямы во льду вплоть до радиаторов, моторы глохли. Людям надо было слезать с машин прямо в воду и выталкивать их руками и всем туловищем. Так продолжалось около пяти суток. …Рация работала плохо… Ближе к осени, когда стали учащаться магнитные бури и северное сияние, радист сутками пытался выйти на связь…
Вот если бы можно было выйти на связь с ними из дня сегодняшнего и рассказать, чем закончилось освоение Севера — брошенные города, поселки…
…Инженерно-технические работники проводили свободные вечера за преферансом, резались в “двадцать одно”…Проживавший в Эге-Хая московский астроном, устанавливавший в районах работ геологоразведочных партий астрономические пункты, ни в 1937, ни в 1938 годах не мог выбраться домой в Москву — каждый год перед отъездом проигрывал все свои сбережения…
Возможно, в те годы это спасло ему жизнь.
Вчера осмотрели с горы панораму райцентра Батагай. Ядовито-малиновый Дом культуры с колоннами, построенный зэками, верхушка обогатительной фабрики, широкая река Яна поворачивает и уходит к горам, поросшим лесом… “Сейчас, — говорил Мир, — я вам покажу территорию, которую просят японцы или кто там… Вот здесь, — показал, — белая пустыня, откуда они хотят что-то извлечь”.
Леса, сопки, река. Неописуемые пространства. “Здесь тоже был лагерь, — отвлекал от живописной панорамы Бугаев, — назывался стройгородок. А там, дальше, — нефтебаза, артели золотоискателей…”
Все вместе — Россия.
…Батагайская фабрика существует более двадцати лет. Край ожил, производственная деятельность и культурная жизнь кипят в короткие летние месяцы и длинные полярные ночи. Глухая тайга отошла от Батагая и Эге-Хая на десятки километров. То, что у нас было только в мыслях, теперь претворилось в жизнь, и приятно сознавать, что первые камни в строительство новой жизни положены на подготовленную нами инженерную основу…”
Про тех, кто эту основу реализовывал в лагпунктах и лагкомандировках, в рукописи ни слова. Но ведь он писал не об этом, а о маленьком куске жизни, о молодости. Это потом, с годами начинаешь понимать, что все связано, и, если разрываешь в одном месте, вся цепочка разваливается. Мы пожинаем горькие плоды от семян, которые посеяли сами.
Первопроходцы, строители, изыскатели…
Начальник экспедиции писал воспоминания в семьдесят первом году. Ему и в голову не могло прийти, что через два-три десятка лет глухая тайга снова вернется в Батагай…
Ворон на веревочке
Ну что ж, не принимает кочевая школа, отправимся в охотничью.
Как полагается, в пути остановились поклониться духам. На дереве среди прочего — листок из школьного атласа. Оказывается, каждое священное место в районе прикреплено к какой-нибудь школе, которая за ним присматривает. Тут — вотчина Адыачской школы, куда едем. Учителя с детьми по-якутски написали: “У этлха (остатка жилища) свои корни, у сурта (малой родины) — свои заветы. Не руби сук, на котором сидишь. Не вытаптывай место, где живешь. Цельная жизнь — это корень жизни”.
Есть разные способы охоты на куропатку. Вот некоторые, которым позавидовал бы и барон Мюнхгаузен.
Берут пластиковую бутылку (или из-под шампанского), наливают горячую
воду — и в снег. Получается форма, как в детской песочнице. Края формы оплавляют, и бросают в эту яму несколько брусничных ягод. Куропатка — в яму головой, а вылезти не может. Голыми руками берут, рассказывают мои спутники.
Неплох, по-моему, и такой, малоизвестный в срединной России. От охотника требуется известное терпение. Он не должен уснуть, хотя ему этого хочется не меньше куропатки. Но он ждет. Куропатка носом в снег — и спит. Тут подходят с плоскими битами типа бумеранга и на взлете ее сбивают.
Перейдем к описанию охоты на крупного зверя. “Суор”, — произносят мои спутники одновременно и показывают на небо. Там кружит ворон — постоянный участник северной якутской охоты на лося. Ворон, объясняют мне, мудрый, хитрый, умный. Живет 300 лет. Если в лесу охотник, ворон знает — и ему будет чем поживиться. Вот и летит, и кружит над тем местом, где лось. “И мы эту традицию, — говорят мои якутские товарищи, — не нарушаем, что-нибудь от добычи оставляем ворону”.
Все лето, говорит Мир, человек на зверя охотится — день и ночь. Впрочем, случается, и наоборот. Старый огромный медведь явился в дом. Старик в это время пошел себе выпивать с другом, бабушка мыла посуду, дверь открыта, медведь подошел сзади и лапами ухватил бабушку за голову, хотел скальп снять. Каким-то чудом бабушка вырвалась, побежала, медведь за ней, она добежала, вся в крови, до берега реки, где был муж. И старик с другом этого медведя убили. А потом старик сам зашил раны старухе. Вызвали вертолет. Привезли ее в поселок. А хирург, известный, очень хороший врач, посмотрел и говорит: не надо менять швы — хорошие. Через три дня старуха выписалась.
А вот и наше село. При въезде — девять (священное число якутской мифологии) столбов коновязи. На столбах вырезаны фигуры лошади и орла. Прямо навстречу нам выехал мотоцикл с коляской в сопровождении летящего над ним (будто привязанного на веревке) ворона. По этой живописной картинке можно было предположить, что едет охотник на лося.
Чтобы не сильно заливало
Село Адыаччы знаменито тем, что на его месте хотели построить ГЭС, но народ не дал. В наше время это героизм. Каждый год, объяснили мне, их затапливают паводки, вот и научились сопротивляться.
Село — с первого взгляда видно — просторное, свободное. Люди обихаживают дворы, содержат по несколько лошадей, коров, вывозят молоко. Охотники сдают соболей. Много молодежи. Рядом — маленькое село Черапча, половина жителей — дети. Школьное здание — довоенных времен, учителей не хватает. “Что еще мозолит? — подумал молодой директор Николай Ушницкий. — Так ничего вроде не мозолит”.
Про водохранилище, против которого они восстали: сооружать его начали в восьмидесятые годы. Построили новый поселок Стрелка (потом, недостроенный, разобрали). А из Адыаччы людей стали насильственно выселять — тем, кто отказывался выезжать, лампочки выворачивали, даже дома поджигали. Но люди отстояли село. Время было перестроечное, подняли народ, прессу и отстояли.
Я познакомился с местным жителем Божедоновым, организатором сопротивления. Попросил Николая Герасимовича рассказать подробности. “Население поднялось, — сказал он, — все деревни, села вокруг за меня встали. А то было бы море сто двадцать километров на сто сорок. Построили же Колымскую ГЭС, и с тех пор у нас нет сильных морозов. А это тысяча километров отсюда”.
Человек маленького роста, спасший свое село, полвека проработал учителем математики, физики и трудового обучения и до сих пор работает, заведует на общественных началах школьным краеведческим музеем, который все население собирать помогало. Интернета здесь нет — связь плохая, но что касается всего остального…
У собравшихся в классе поговорить с нами учителей — умные лица. Когда начальник управления Юмшанов, пользуясь случаем, вручал им грамоты, говорил по-русски, а когда стали обсуждать существо дела — перешли на родной. Проблема, как я понял, у них одна — воспитывать людей так, чтобы они справлялись со своими проблемами сами, но и одновременно — чтобы не сильно “заливало” снаружи (ГЭСами, шахтами, ЕГЭ, КИМами, из-за которых тонут учителя, федеральной программой “Школьный автобус”, который вместе с детьми переворачивается набок на заполярных дорогах). Учителя рассказали о своем проекте создания школы-мастерской, соединяющей разные типы и формы обучения (некоторые мастерские уже действуют). Один учитель показал схему на листе ватмана: способ уберечь село от вымирания. Нет, возражал Бугаев, этого недостаточно, если не будете вмешиваться в создание инфраструктуры села. Спорят. Самостоятельные люди, с достоинством.
Возле школы на цепи лодки привязаны. Здесь это входит в комплектацию: постоянная готовность к наводнению. “Плавают?” — “Все село плавает, — отвечает Мир, — кроме школы”.
Школа стоит на самом высоком месте, и во время наводнения в нее даже скот загоняют, чтобы спасти.
Мамонтенок рождается с бивнями
Божедонов завел меня в комнатку, битком набитую экспонатами, — палеонтологический и этнографический музей. В восемнадцатом веке, напомнил он, Ломоносов сказал, что богатство России Сибирью прирастать будет. Присутствовавший при этом директор школы Ушницкий с тревогой заметил, что в верховьях реки Адыаччы нашли большие запасы золота, они боятся, что построят шахту и загадят реку. Получается, чем страна богаче — тем им, здесь, хуже.
Старый учитель показывает мне мамонтов и слонов. Слоны-то откуда? По данным ученых, слоны в Якутии не обитали — это же не Индия. А мы, говорит Николай Герасимович, нашли кости и достоверно установили: обитали! “Зубы, видите, с наклоном? А у мамонта — без наклона. И бивень отличается, у мамонта — более крупный”, — показывает он бивень гигантского слона и для сравнения — бивень мамонта. Бивни находят в поле во время пахоты, осенью и весной на берегу реки, когда обнажаются породы, на поверхности гор…
Это, показывает Божедонов, утробный мамонтенок, правая нижняя челюсть с несколькими зубами. — С зубами рождались? — С зубами. И с бивнями. Вот бивень внутриутробного мамонтенка. Ранний плейстоцен, от 400 тысяч до миллиона лет назад. По богатству костей село Адыаччы занимает первое место не только в России, но вообще в северных широтах земного шара.
Гигантская лошадь высотой в холке более двух метров двадцати сантиметров, широколобый лось с размахом рогов более трех метров. Овцебыки, крупные медведи, огромные кошки, не уступавшие по размерам тиграм. Все это кости животных, населявших Адыаччы в течение последнего миллиона лет, говорит старый учитель. Идентифицировать находки ему помогали друзья — хабаровские, московские, ленинградские ученые.
Минералы, золотоносная руда, ртуть, мрамор, гранит — все богатства недр. Посуда 5—6-тысячелетней давности, окаменевшая зола. Косы и топоры семнадцатого века. Самодельные ружья — из восемнадцатого…
В музее я неожиданно получил царский подарок. Вышло так. Я хотел раздобыть кусочек мамонтовой кости (ну, как было не привезти из Якутии!) и, увидев это богатство, осторожно спросил Божедонова через переводчика: где бы, мол, найти кусочек? В ответ Николай Герасимович поднял здоровенный, метра полтора длиной бивень и, протягивая, сказал: “Ме!” (“На, бери!”) Я опешил. Куда мне такой? Может, вон, тот — показал на другой, поменьше. Божедонов горячо заговорил по-якутски. Бугаев перевел: “Маленький — внутриутробный, единственный! Не отдам!” Так я стал обладателем бивня молодого мамонта.
Да, вот еще, не забыть бы. Во времена, когда начинали строить ГЭС, Божедонов набирал в канистру воду и возил в Якутск на анализ. И теперь вот, на прощанье, передал мне листок, на котором от руки написано: “Исследования Хабаровского Института водных и экологических ресурсов. По состоянию на 1988—1990 гг. в воде реки Адыаччы содержатся тяжелые металлы… И дальше в столбик: ртуть(92 мкг/л) в 182 раза превышает предельно допустимую норму, селен(37мкг/л ) — в 48 раз, мышьяк — в 19,8 раза, молибден — в 12,7, цирконий — в 8 раз, иттрий — в 5 раз, ванадий — в 3,25 раза…”
Зачем старый учитель дал мне эту записку? И кому я должен передать ее? Уж, конечно, не тем, кто берет от жизни, что легче дается, оставляя после себя что потяжелей — эти ребята из акционерного общества закрытого типа “Тяжелый металл” будут скрести до последнего. Может, записка адресована тем, кто все-таки способен остановить их — здесь, в Адыаччы, в другом месте? Если мы хотим сохранить родной дом, чистую воду, здоровых детей…
Облавная охота как метод кооперации
Мои спутники в радостном возбуждении. Наконец-то кульминация экспедиции — мы едем на охоту. Охота организована специально для нас, цель — демонстрация облавной охоты как метода кооперации. Мы уже знаем — модель облавной охоты используется в обучении (имеется такой педагогический проект).
Остановились у назначенного места, “сбрызнули”, задобрив богов, как полагается. Подъехал автобус с мужчинами-учителями. Мы переодеваемся, натягиваем шерстяные носки, сапоги-болотники. “Как новогодняя открытка”, — говорит Мир, имея в виду зимний пейзаж вокруг. Долго ходим гуськом, проваливаясь в снег, цепляясь за ветки. Потом разделяемся на две группы. Одни в засаде, другие “гонят”, кричат, будто поют песнь смерти: “О-О-О!” — длинный, лающий, высокий звук. Мы стоим в цепочке и ждем, зарядив ружья, спустив собачку с предохранителя. Приближаются. Стрелять можно, пока гонщиков не видно — чтобы случайно не попасть в них. Облава не вышла, зайцев нет, круг пуст. Решили попробовать в другом месте. Уходим. И опять до посинения ходим по снегу. И опять пусто.
Попытка третья. Я — крайний в цепи. Слева овраг, справа охотник-идеолог Бугаев, за ним — аналитик Романов, остальные — в засаде. Опять идут, кричат, гонят. Вдруг вижу — белые комочки промелькнули меж стволов, мечутся туда и обратно, далеко, не достать. Но раздаются выстрелы, и вот заяц забарахтался в снегу — белое в белом. Лапами вверх, точно птица отчаянно трепещет крыльями.
Вдруг недалеко от меня выскочил его собрат и остановился у камня. Я прицелился. Будь я настоящий охотник, ему бы не уйти. Похоже, он смотрит на меня с мольбой. Отпустить? Я выстрелил, но забыл, что надо бить чуть выше и левей. Заяц, мне показалось, усмехнулся и, запрыгав по снегу, спокойно ушел. Моя неопытность спасла его.
За два с половиной часа мы, 13 человек, взяли тридцать девять зайцев. Бывает, в загоне участвует сто, двести человек — вся деревня. Облавная охота имеет военно-тактический характер у всех тюрков. В основе организации — “тройка”, участник запоминает, кто слева, кто справа, тройками же и перестраиваются, становясь то загонщиками, то охотниками, перемещаясь то вверх, то вниз. Облавная охота это поддержание военно-тактического опыта: командир, дисциплина, коллективное взаимодействие.
И — кооперация. Этнические корни кооперативных отношений. Но вначале — общее, ради которого я оторвусь на время от нашей увлекательной охоты.
Для осуществления идей требуются люди, которые должны приложить практическую силу. Как раскладывать эту силу, чтобы осуществлять идеи? Опыт создания крупных корпоративных сетей существует давно. Однако искусственное внедрение пусть передового, но чужого опыта редко дает позитивные результаты. Каждому этносу, даже каждому населенному пункту свойственны особые межличностные отношения, свой уклад жизни, “свое лицо”, следовательно, организационные механизмы также должны быть свои. Порождением суровых условий жизни народа Саха, тягучей постоянной борьбы за выживание является кооперация — сотрудничество, равноправное партнерство для решения общих проблем.
Замечательная цитата (не знаю откуда — нашел у учительницы из Татты): “Любые попытки формировать взаимосвязь, игнорируя объективное многообразие мира, могут затормозить движение вперед. Только сообщество людей, обладающее возможностью добровольно, без давления сверху, без принуждения извне, а тем более без насилия, решать вопрос, с кем и как ему сотрудничать, какие ценности принимать, а какие отвергать, способно использовать возникающие узы взаимозависимости не во вред, а на благо себе”.
Это о якутской педагогике или обо всех нас?
Особенности национальной охоты имеют определенные основания. Русская охота, просвещал меня Николай Бугаев как филолог, идет от хотения, охотник — тот, кто хочет. Якутская охота, “булт” — это поиск и нахождение чего-то, производное от “бул” — “найди, находи”. В русском есть выражение “кадровый охотник” — здесь мы угадываем как бы должность и видим человека при должности. Якутский “сонордьжут” имеет совершенно другой смысл — следопыт. Ищущий по следу, исследователь. За этим — разные национальные характеры, выводит Бугаев.
Подробное описание облавной охоты дается в книге Ф.Ф.Васильева “Военное дело якутов” (Якутск, 1995).
Условия:
Участие большого количества людей (100—200 человек).
Руководитель — опытный, хорошо знающий местность, имеющий опыт загонной охоты.
Беспрекословное подчинение, невзирая на возраст, должность, занимаемое в обществе положение.
Участники делятся на две группы (1:4).
Меньшая часть — засада (“тобуур”). Руководитель определяет место расположения стрелков. Старший из стрелков выполняет распоряжения руководителя.
Большая часть (загонщики — “уурээччилэр”), расставленная строго по указанию руководителя, начинает двигаться по направлению засады. Группа загонщиков включает: “уна кынат” (правое крыло), “тумус” (центр) и “ханас кынат” (левое крыло). Расстояние между загонщиками 30—40 метров. Общая ширина — 1—1,5 км.
При умело проведенном загоне левый крайний загонщик точно выходит на правого крайнего в засаде, а правый — на левого. После стыковки образуется круг, внутри которого скапливается большое количество дичи. От каждого участника облавной охоты требуется большая сноровка, меткость, реакция. При неправильных действиях даже одного участника вся добыча может прорваться (при непредвиденных ситуациях руководитель тут же мгновенно должен оценить ситуацию и правильно распорядиться силами). К 11—12 годам все мальчики сельской местности, как правило, становятся участниками.
Бог подлежит обсуждению
Это означает, что в облавной охоте таится огромный педагогический потенциал, пришли к выводу мои старые знакомые, родители и учителя из Баягинского наслега Таттинского улуса (срединная Якутия) и начали разрабатывать эту идею. Далее я процитирую из проекта учительницы русского языка и литературы Г.И. Неустроевой, посвященного педагогической кооперации в сельской местности. Вначале — психологические обобщения из облавной охоты (из этого же проекта).
Требования к субъекту. Ничего во вред общей деятельности. Беспрекословное подчинение руководителю (не потому, что он авторитет, а потому, что достижение цели всецело зависит от его действий). Но одновременно — после этих действий — обязательная рефлексия, анализ деятельности в целом и оценка действий руководителя (“Бог подлежит обсуждению”, — сказано в якутском проекте). Да, подготовка человека к участию в облавной охоте или той действительности, которую она отражает (назовем это поведением в суровых жизненных условиях, борьбой за выживание, кооперацией), включает умение подчиняться, сообразовывать свои действия с коллективом. Но в то же время — самостоятельность, оперативность в оценке ситуации, мастерское владение орудием деятельности (профессионализм). Формирование не стада (тогда мы оказываемся на месте зайцев) и не стаи (иначе превращаемся в волков), а самоопределение инициативных людей (во время загона, — говорится в правилах облавной охоты, — каждый ответствен за действие на своем участке). Говоря иначе: сообразуясь с другими — вырабатывать собственную стратегию поведения. Легендарный реформатор-капиталист Генри Форд: “Если дать людям свободу развития и сознания служебного долга, они всегда приложат все свои силы и умения даже в самой незначительной задаче”.
Итак, облавная охота — это пища, общение с природой, проверка своих возможностей, передача опыта, воспитание. Все на грани облавной охоты и педагогики. А вот и педагогика.
В селе Баяга 47% населения занимается прикладной творческой деятельностью, искусством, ремеслами. Параллельно с образовательной школой выстраивается школа мастеров. Ребенок пробует, выбирает, переходит от одного мастера к другому. Пока это две независимые картинки — школа обычная и необычная, где разные учителя, разные ценности и технологии, но постепенно они сближаются, начинают сотрудничать, и появляется нечто третье. Это третье возникает через кооперацию, комментирует опыт учительница из Баяги и раскрывает свое понимание кооперации в образовании.
Погружение в деятельность. Внутреннее осознание неполноты и несоответствия старого знания — новому.
Попытка преодолеть разрыв через управление своим развитием и сотрудничество. Сотрудничество младших и старших, детей, учителей и родителей. Диалог участников и поколений.
Горизонтальная сеть, а не властная вертикаль.
Инвестиции: каждый что-то вкладывает, как в облавной охоте, — генетический багаж, умения и навыки, любовь и заботу… И обязанность получающего кредит — возвращение долга по частям или в целом.
Кооперация как вложение в будущее. И преемственность с прошлым, где каждый отвечал за маленький коллектив, в котором непосредственно находился, и за большой, в который входил опосредованно, как член маленького.
“Было только одно законодательство, в котором эта этика записана и уцелела, — Яса Чингисхана. Там три четверти законов направлены на наказание людей, не оказавших помощи товарищу. Эта этика в реликтовых формах существует и по сию пору. Наличие такой этики обусловливает приток свежих сил молодого поколения, пассионариев, в уже имеющиеся консорции и субэтносы” (Л.Г.Гумилев).
“Сколько еще подранков ушли наверняка”, — вздохнул Мир. “А я промазал”, — признался я. “Не стоит переживать, — успокоил меня Бугаев. — Это ведь кооперация. От вас он ушел ко мне”.
Не все забивают — как в игре, но кто-то дает пас. Я промахнулся, но заяц от меня побежал к другому игроку, и тот забил. “Да, — согласился Мир, — а золотую медаль получила вся команда”.
Коллектив адыаччыских учителей подарил нам добычу (которая обычно делится поровну между всеми участниками), мы поблагодарили за науку, тепло попрощались, и автобус поехал в одну сторону, а мы в другую.
Пространства, горы, яркое облако заката… “Который сейчас час?” — “Скоро семь. Все успели на сегодня. Вы, наверное, единственный академик, — улыбается мне Бугаев, — который участвовал в такой охоте, да?”
У детей, которые приобщаются к облавной охоте, есть маленькие ружья. Так же, кооперируясь, рыбачат.
Впечатляет картина подледного лова, в котором участвует все село. В реке, на озере делают большую прорубь и лунки. К сети привязаны специальные жерди, их рогатками протягивают от лунки к лунке, и делают еще одну прорубь, через которую потом сеть вытаскивают. Получается вроде шнуровки. После того как сеть протянута, часть людей идет вдоль нее с двух сторон и стучит палками о лед, пугая рыбу (вроде загонщиков). Таким образом вытаскивают до десяти тонн рыбы.
Выспаться по-человечески
Поздно вечером в гостинице говорили о детях из оленеводческого стада. Директор школы рассказывал: когда эти дети попадают к нему, их учат мыться, раздеваться на ночь, но как только они начинают это делать, приходит весна — и детям опять в стадо. И вот, рассказывал директор, привозит вертолет ребенка, тот заходит в чум, радостно разводит руками — наконец-то высплюсь по-человечески! — и ложится на землю.
Мои спутники относятся к этому с пониманием — дети любят ползать по полу, замечает Георгий Петрович. А Николаю Иннокентьевичу классный руководитель объяснял в школьные годы: когда спишь на полу, мышцы расслаблены, так что спи. И он спал в детстве на полу, а в студенческие годы в университете — на подоконнике.
В то же время…
Из трехсот школьников поселка Табалах десять детей эвенов живут с родителями в стаде. Без оленей они не могут (даже сами себя называют — “оленные люди”). Если оставить детей в селе, они будут беспризорными — интерната в Табалахе нет. Получается, говорит Бугаев, ребята чуть ли не половину учебного года отлучены от школы. И специальности не получают, и дальше не учатся. В Конституции существует право каждого ребенка на образование, но как в данном случае его обеспечить? Учитель работать вахтовым методом в стадо не поедет — это означает быть вырванным из семьи на четыре месяца. Следовательно, размышляет Николай Иннокентьевич, надо придумать, как соединить пять месяцев учебы в стационарной школе с четырьмя месяцами в кочевой. И эта проблема должна иметь простое, ясное решение.
На самом деле, размышляют члены экспедиции, это совсем не эвенская, а модельная ситуация, и в нее попадают дети большого города — оставившие школу бомжи, дети-инвалиды…
С другой стороны, на Западе такого представить нельзя, на Аляске стада ходят с “чипами”. А на индонезийских островах учат по радио.
В этом году у нас, рассказывает Юмшанов, правительство впервые выделило деньги на автотранспорт — вывезти детей в стадо. Раньше этого не было, на оленях добирались, на оленях возвращались. Но была ранняя весна, хлынула вода, и дети затерялись. Искали по рации, из стада сообщили, что оленеводы и дети не доехали. Я, говорит Мир, даю сигнал. Поднимают вертолет и находят детей. Ну разве нельзя было вертолетом МЧС их отправить?
Составляем социально-образовательную карту района, наносим не только населенные пункты и школы (до иных 300 км по сопкам и речкам), но инновации и традиции, которые нужно развить и на которые можно опереться. Это одна из задач нашей экспедиции — вскрыть резервы развития, предложить проект. По-видимому, его надо связывать не только с “очагами культуры”, бывшими и потенциальными (Верхоянск, Столбы, Адыаччы), но и с будущей промышленностью, если она тут появится. Что можно сделать? То, что нам сегодня по силам. Смягчить — в ожидании лучших времен — “второе пришествие” промышленности. Поддержать собственные инициативы живущих здесь людей. Пускай они будут маленькими и локальными, зато вырастающими снизу, живыми. И соединяющимися друг с другом. Может быть, из этого что-то получится.
Как у Афанасия Старостина, который в деревне Маттики взял разваленное хозяйство с тридцатью жителями. Рассказывают, когда он приехал завоевывать народ, был при деньгах. Сыграл со здешними запевалами в карты, опустошил, угостил. А потом говорит, давайте, ребята, так: будете работать — будете есть. Им ничего не оставалось, как начать работать. Прошло несколько лет. Новоявленный помещик дважды получил президентский грант, закупил технику. Оформил в маленькой деревне крестьянское хозяйство, платит людям зарплату. Может пригласить в хозяйство молодую семью. И у него подъем, поголовье увеличивается, доходы людей растут. Сейчас своим сыновьям бразды правления передает. Что если попросить этого латифундиста взять малые деревни под опеку? И, поднимая хозяйства, брать с них, допустим, оброк на образование, как предприниматель-меценат из-под Петербурга Сергей Гутцайт, владелец деревни Мандроги. Ну, или как-то по-другому. В любом случае, инициативы, социально-экономическая и образовательная, нуждаются во взаимной поддержке. Нужно искать и формировать микропроекты роста…
Обдумываем возможности — надо собирать людей, силы. А то талант, как река, уйдет по другому руслу. Играют в “очко”, в “буру”, в “храп” и проигрывают за ночь большие деньги. Проигрывают все хозяйство. Работают “домашние казино”. У русских, говорит он, в карты играют богатые, а у нас — все. Пить даже перестают, так увлекаются игрой.
Пришел Мир, сказал: стадо не принимает, в горах висит облачность. Надо, чтобы разогнал ветер.
Устраиваем мозговой штурм (идеи друг друга не критиковать, только предлагать). Обобщаем, что делать.
Формировать актив инноваторов.
Создавать Центр повышения квалификации в Столбах.
Микропроекты (типа “помещика”).
Работа с предпринимателями и землячествами.
Кочевая школа…
Когда добытчики недр прошлой волны оставляли поселки, дома сжигали. Сносили школы бульдозером. Поэтому у людей страх перед новым освоением Севера, которое не за горами, — уже в Москве дали отмашку. Но никто не думает о последствиях. В Оймяконе добывают шестьдесят тонн золота, столько же уходит налево. Якутские месторождения осваивают ингуши, дагестанцы, киргизы, таджики, китайцы… А местные на приисках и фабриках не работают. Раньше у нас такого не было, говорят мои спутники. Какие последствия будут от освоения Севера Кавказом, непредсказуемо. Говорили с зампредом правительства из Якутска, который останавливался в нашей маленькой гостинице. Высокопоставленный чиновник подтвердил: прежде регион получал 20% от добычи полезных ископаемых (один-два процента оставались на муниципальном уровне). Теперь — ноль процентов. Это даже не дикий Запад, это уже интервенция, захват.
Ситуация, подобная Батагаю, и в Оймяконе, и в Усть-Нере. Освоение Севера привело к появлению искусственных промышленно-административных центров, которые подмяли под себя традиционно-исторические. Мысль Мира и наша тоже: разделить административное и культурное, первое оставить где есть, второе вырастить в другом месте. Ход к Столбам это ход к истокам.
Рано или поздно, считают мои якутские коллеги, промышленность сюда вернется. Кладовая есть кладовая. Но если сидеть сложа руки, второе пришествие будет ужасным. Однако можно загодя создать систему природоохранных законодательных актов, чтобы пришельцы были ограничены в своих амбициях. Можно многое сделать, чтобы не отдать землю временщикам. Чтобы не разбушевалась стихия…
Из бездны в небеса
Этот день запомнится на всю жизнь. Мы опаздывали на вертолет, чтобы лететь в горы. Мчались на “уазике”. Водитель решил сократить маршрут. За поселком показался какой-то ледок подозрительный. Машина забуксовала и прямо на глазах стала погружаться в воду, мы уходили под лед. И ушли бы, если б капотом не зацепились за льдину. Народ стал выскакивать. Я сидел спереди, дернул дверь — не открывается, заклинило. “Скорей! — закричали. — Прыгай!” Я полез через заднюю дверь, прыгнул неловко и забарахтался в ледяной воде. Вылез. Все вылезли, слава богу. Почти сухим из воды вышел только Бугаев, он умудрился залезть на кабину, потом прыгнул на лед, но все-таки сел на воду мягким местом.
На краю поселка зашли в чей-то дом, мне налили сто граммов, дали сухие туфли и довезли с почетом как гостя (остальные пошли пешком) до гостиницы. Поздней, обсуждая происшествие, на котором наша экспедиция могла бы так неожиданно закончиться, мы долго будем смеяться, пересказывая подробности. Все, в общем, выглядели достойно, как и положено ученым мужам. Автор этих записок, говорят, на помощь не звал, но настойчиво просил, чтобы забрали блокноты и фотоаппарат. Пробыли мы в ледяной воде минуты две (допустимая для мужчин норма). Никто ничего не отморозил, даже не чихнул, в такой ситуации не болеют.
Да, а куда мы провалились? Оказывается, в размыв от обрушившегося на поселок водохранилища. Человеческая глупость и нас достала. Не случайно Батагай означает “место, провалившееся среди гор”.
Ну вот, добрались мы, постукивая зубами, до нашей милой гостиницы, только встал я под горячий душ — звонит Мир и извиняющим голосом сообщает: вертолетчики ждут нас на великую гору Ыынаах лететь.
Вертолет Ми-26, военный вариант, летел между скалами. Гора, куда мы направлялись, не Эверест — всего две тысячи метров над уровнем моря, но считается священной. Сюда поднимались страждущие, калеки. Внизу болели, а поднимались наверх — переставали. На небесах все-таки.
“Направо выступ никто не мазал?” — улыбнулся Бугаев. На склоне горы красное пятно — натуральная охра (превосходная краска для наскальной живописи). Тайга сверху не кажется непролазной, различаешь озерца, круглые поляны. Горный хребет протянулся полосой, за ним вершина с вечными снегами. Садимся на вершину.
“Ну, как?” — спрашивает Мир. Показываю большим пальцем вверх. Божественная голубизна и белизна. Мои друзья смеются, лазают по уступам, барахтаются в нетронутом снегу, как дети. Провалиться в бездну — и вознестись в небеса, такое и во сне не привидится. Спасибо, Мир!
На вершине горы Ыыннаах стоят вертикальные камни, похожие на фигуры взрослых и детей. Раскрепощенные, абсолютно свободные, они глядят на нас сверху и кажется — хотят сказать что-то. Поймем ли?
Говорят, у летчиков-испытателей в аварийных ситуациях перевод чувства в понятие происходит минуя мозг, всплывает из глубинных резервных возможностей. Сжимается пространство, изменяется время, происходит то, что земной жизни не присуще.
Откуда мы взялись — не знаем. Но земля-то летает в космосе. И значит, мы все, как летчики, не совсем земные. А социальное, особенно в нашем родном отечестве, давит, не дает развиться. Но если ты все же поднимаешься в небеса, ну, хоть на гору, входишь в то, чему названия нет, — приобретаешь какие-то сверхкачества. Линейкой их не измеришь, на весах не взвесишь, но тем не менее… Появляется способность иного восприятия жизни, свобода и автономность. И тогда хотя бы становится понятным, что таких людей можно воспитывать.
Ну да, трудно. Наверху огонь, внизу вода, люди между ними — так всегда было. Люди между огнем и водой, молотом и наковальней, НКВД и снежным человеком. Мы хотим вырваться и хотим остаться, страшимся одиночества и тянемся к уединению, идет древняя вечная облавная охота, и надо определить свое место в ней.
Кто мы?
Еще не страна, еще не сообщество. Но люди, которые сделали первый шаг, протянули друг другу руки. На лютом вселенском холоде.
Круг якутской охоты. Круг солнца. Человеческий круг…